Муки здравомыслящих

Душевные страдания, сопряженные с жизнью под непристойный грохот всех

этих карманьол и корробори, были не единственным бременем, ложившимся на

тех, кто во время войны все же оставался в своем уме. Была еще (осложненное

оскорбленным экономическим чувством) эмоциональное напряжение, которое

вызывалось списками погибших и раненных на войне. Глупцы, эгоисты и тупицы,

люди без сердца и без воображения были от него в значительной степени

избавлены. "Так часты будут кровь и гибель, что матери лишь улыбнутся, видя,

как рука войны четвертует их детей" - это шекспировское пророчество теперь

почти исполнялось. Ибо, когда чуть не в каждом доме оплакивали убитого сына,

можно было бы совсем сойти с ума, если б мы меряли собственные утраты и

утраты своих друзей мерою мирного времени. Нам приходилось придавать им

фальшивую стоимость, утверждать, будто молодая жизнь достойно и славно

принесена в жертву ради свободы человечества, а не во искупление беспечности

и безумия отцов, и искупления напрасного. Мы должны были даже считать, будто

родители, в не дети приносили жертвы, пока наконец юмористические журналы не

принялись сатирически изображать толстых старых людей, уютно устроившихся в

креслах своих клубов и хвастающих сыновьями, которых они "отдали" своей

родине.

- Кто поскупился бы на такое лекарство, лишь бы утолить острое личное

горе! Но тем, кто знал, что молодежь набивала себе оскомину из-за того, что

родители объедались кислым политическим виноградом, - тем это только

прибавляло горечи. А подумайте о самих этих молодых людях! Многие ничуть не

обольщались политикой, которая вела к войне: с открытыми глазами шли они

выполнять ужасный, отвратительный долг. Люди по существу добрые и по

существу умные, занимавшиеся полезной работой, добровольно откладывали ее в

сторону и проводили месяц за месяцем, строясь по четверо в казарменном

дворе, и средь бела дня кололи штыком мешки, набитые соломой, с тем чтобы

потом отправляться убивать и калечить людей, таких же добрых, как они сами.

Люди, бывшие в общем, быть может, нашими самыми умелыми воинами (как

Фредерик Килинг, например), ничуть не были одурачены лицемерной мелодрамой,

которая утешала и вдохновляла других. Они бросали творческую работу, чтобы

работать ради разрушения, совсем так, как они бросали бы ее, чтобы занять

свое место у насосов на тонущем корабле. Они не отступали в сторону, как

иные, не соглашавшиеся идти на военную службу по политическим или

религиозным соображениям, не отказывались от дела потому, что командиры на

корабле были повинны в недосмотре, или потому, что другие с корабля удирали.

Корабль надо было спасать, даже если ради этого Ньютону пришлось бы бросить

дифференциальное исчисление, а Микеланджело - статуи. И они отбрасывали

прочь орудия своего благодетельного и облагораживающего труда и брались за

окровавленный штык и убийственную гранату, насильно подавляя свой

божественный инстинкт совершенного художественного творчества для ловкого

орудования этими проклятыми предметами, а свои организаторские способности

отдавая замыслам разрушения и убийства. Ведь их трагедия принимала даже

иронический оттенок оттого, что таланты, которые они вынуждены были

проституировать делали проституцию не только эффективной, но даже

интересной. И в результате некоторые быстро выдвигались и наперекор себе

действительно становились артистами, художниками войны и начинали испытывать

к ней вкус, как Наполеон и другие бичи человечества. Однако у многих не было

даже и этого утешения. Они только терпеливо тянули лямку и ненавидели войну

до самого конца.