ПОВОРОТ

«Пятнадцатую симфонию, написанную мною в прошлом году, многие ценят за ее оптимизм и лирическую взволнованность. Но и это все еще не тот язык, какой я ищу, чтобы почувствовать себя вполне художником наших дней. Я не знаю, каким этот язык должен быть, и не знаю рецепта его поисков; ни устремление в сторону народной песни, ни интонации наших городских мелодий в чистом виде не кажутся мне еще теми единственными данными, которые создают музыкальный язык социалистического реализма в инструментальной музыке, специфика которой имеет глубокие отличия от музыки песенно-вокальной. Свою последнюю Шестнадцатую симфонию я тоже не склонен рассматривать как вполне удачное разрешение проблемы ни со стороны формы, ни со стороны языка, хотя тенденции ее содержания еще ближе к современности, чем в других моих сочинениях». (Из «Автобиографических заметок о творческом пути» Н. Я. Мясковского.)

Начиная с Пятнадцатой симфонии (1933—1934), определяется новый симфонический стиль Мясковского, отвечающий в целом его художественным намерениям и положению признанного и почитаемого мастера.

Об индивидуалистической смятенности чувств и крайней экспрессии выражения больше нет речи. Композитор,

<стр. 116>

как кажется, оправдывает ожидания критиков. Показательна статья одного из ведущих в то время музыкальных писателей, многолетнего руководителя журнала «Советская музыка» Г. Н. Хубова:

«...К многим советским композиторам старшего поколения, и в том числе — к Мясковскому, у нашей музыкальной критики нет еще подлинно серьезного внимания; по отношению к ним установилось какое-то молчаливое “академическое” почитание, которое, в сущности, оскорбительно для живого и деятельного советского художника. Наши музыкальные критики действительно “почитают” Мясковского; имя его упоминается (в подавляющем большинстве случаев именно “упоминается”!) всегда с эпитетами “крупный симфонист”, “выдающийся мастер” и т. д., и т. п., но по существу о творчестве Мясковского пишут очень мало... Между тем творческий путь Мясковского мог бы служить темой повести о глубоком внутреннем перерождении большого художника...

Последние... симфонии Н. Я. Мясковского свидетельствуют о повороте композитора к лирике. Но сейчас это — не возвращение к “старым берегам” мрачного одиночества, смятения и тоски, а живое и глубокое стремление к раскрытию новой — здоровой и яркой советской лирики... Песенно-танцевальное начало приобретает здесь доминирующее значение. Такова Пятнадцатая... симфония Мясковского... Это произведение, написанное в строгих классических формах, поражает стройностью общей музыкально-драматической концепции, выразительностью и глубиной мелодики, ясностью гармонического языка, прозрачностью оркестровки. Все эти черты свидетельствуют о глубоком внутреннем переломе в творчестве Мясковского, о серьезной идеологической перестройке этого мастерасимфониста... [Большое симфоническое произведение Мясковского] особенно значительно и дорого нам... потому, что знаменует ре-

<стр. 117>

шительный поворот творческого сознания Мясковского к радостному, оптимистическому жизнеутверждению». (Из статьи Г. Н. Хубова «Мясковский и его 15-я симфония».)

Любопытный штрих вносит полушутливое признание о работе над Пятнадцатой симфонией, сделанное композитором А. А. Иконникову:

«Я провозился с ней целый год, шесть месяцев писал один пятый такт в Анданте. Все варианты были сложнее того, что надо было. Тема была простая, вот я и искал простоты». (Из

статьи А. А. Иконникова «Н. Я. Мясковский», 1941 г.)

Одним из достижений композитора стала Шестнадцатая симфония, внесшая в советскую музыку (впервые после Шестой и в ином, более мажорном плане) героическую тему. Замысел симфонии связан с легендарным мужеством советских летчиков, в те годы привлекших общее внимание. Интенсивно использован в симфонии песенный материал. Со слов Мясковского А. А. Иконников сообщает:

«В основу второй части... легли записи пастушьего наигрыша и песенных попевок, сделанные автором под Москвой в 1932—1933 годах. Впечатление от трагической гибели самолета “Максим Горький” внесло в замысел симфонии тему... траурного марша... Массовая песня Мясковского “Летят самолеты”... легла в основу последней части симфонии». (Из статьи А. А. Иконникова «Н. Я. Мясковский», 1941 г.)

Музыкальный отклик на гибель гигантского самолета последовал почти тотчас же после катастрофы:

«Когда разнеслась эта печальная весть, — рассказывал впоследствии Николай Яковлевич, — у меня мгновенно возникла тема, ставшая начальным импульсом музыки траурного марша, которую вскоре я и написал». (Из книги А. А. Иконникова «Художник наших дней Н. Я. Мясковский».)

<стр. 118>

Другой жизненно-реальный мотив, получивший отражение в симфонии, носил иной, идиллический характер:

«...Кончил II часть Шестнадцатой симфонии — с дамскими лесными перекличками (Николина гора)». (Из дневника Н. Я. Мясковского, запись 31 октября 1935 г.)

Одна из ревностных участниц лесных прогулок в окрестностях Николиной горы [1] О. П. Ламм, вспоминает:

«На прогулке Николай Яковлевич то шел вместе со всеми, то отдалялся, особенно, когда начинали аукать; он не любил шума, хотя очень мило изобразил нашу “перекличку” в Шестнадцатой симфонии». (Из статьи О. П. Ламм «Воспоминания о Н. Я. Мясковском».)

Симфония, охватившая разные стороны жизни и разные сферы лирического чувства, получила единодушное признание. Одним из нечастых критических выступлений С. С. Прокофьева в 30-х годах стал его отзыв на первое исполнение этой симфонии. Оставив в стороне программные ассоциации, вызываемые непрограммным по существу произведением, Прокофьев писал:

«...Не будем преуменьшать события, происшедшего 24 октября [1936] в Большом зале консерватории, когда на открытии сезона Филармонии была исполнена в первый раз Шестнадцатая симфония Мясковского.

По красоте материала, мастерству изложения и общей гармоничности построения — это настоящее большое искусство, без поисков внешних эффектов и без перемигивания с публикой. Тут не было ни слащавых наивностей, ни залезания в гробы умерших композиторов за вчерашним материалом...

Шестнадцатая симфония состоит из четырех частей. Первая часть сразу приступает к изложению главной партии, напористой и в то же время пластичной. С необычайной быстротой композитор переходит к побочной

[1] Поселок работников науки и искусства близ Москвы-реки, в Кунцевском (ныне Одинцовском) районе Московской области.

<стр. 119>

партии, очень русской, очень простой и певучей. Вообще певучих эпизодов много в этой симфонии, но в разработке первой части возникают бурные и конфликтные эпизоды. Превосходно ее заключение: Мясковский знает, что концы надо уметь так же сочинять, как

сочиняются темы или разработки, и здесь ему сопутствует успех. Во второй части мы переключаемся в более безмятежную атмосферу: проста и очаровательна первая тема, сквозь которую, казалось бы, скользит улыбка Глинки, а в среднем эпизоде композитор приводит нас в летний лес с его щебечущими обитателями. На фоне этой лесной чащи возвращается первая тема. Радости, однако, длятся недолго, и на их смену приходит третья часть с ее поступью похоронного шествия. Субъективно, этот эпизод несколько более чужд мне, и все же чрезвычайно сильное впечатление производят драматические взрывы в кульминационных местах, а грустная мелодия, сползающая вниз с верхних регистров, является просто замечательной находкой. В четвертой, последней части равновесие восстанавливается. После нескольких вступительных тактов вкрадчиво вступает мажорная песенно-плясовая тема, сменяющаяся извилисто-кокетливой второй темой с лирическим ответом на нее. В разработке этой части композитор достигает поразительной виртуозности, не только соединяя вместе целую пачку тем (я сбился со счету, сколько их), но и соединяя попутно трехдольный и четырехдольный тактовые размеры... Нет впечатления, что внимаешь премудрости, наоборот, музыка здесь как-то особенно задорна, но эти страницы — лучшие в симфонии. Несколько ослепительных аккордов, вздох валторны о зеленых лесах второй части — и симфония закончена...

Автор был многократно вызван, при появлении его на эстраде оркестр встал — словом, было торжество». (Из статьи С. С. Прокофьева «Новая советская симфония».)

<стр. 120>

Анализ новых музыкально-стилистических элементов Шестнадцатой симфонии в сопоставлении с чертами прежнего стиля композитора дал Д. В. Житомирский. В отличие от С. С. Прокофьева, оперировавшего непосредственными художественными впечатлениями, критик подчинил свои вполне убедительные наблюдения заранее предустановленному выводу. В силу этого, образу светлой героики, лишь намечавшемуся в первой части симфонии, придавалось широкое значение, отвечавшее, несомненно, замыслу автора, но не вполне реализованное в самой музыке.

«Шестнадцатая симфония — первое произведение Мясковского, которое по значительности содержания, масштабам мысли можно сопоставить с его ранними симфониями и, вместе с тем, с полным правом противопоставить этим симфониям... В ней был найден органический синтез нового, к которому композитор упорно стремился на протяжении ряда лет, — с наиболее ценными и жизненными элементами его прежнего творческого стиля.

Интересна в этом смысле главная тема первой части Шестнадцатой симфонии. Выраженный в ней образ светлой героики, стремительного ликующего движения, — очень нов для Мясковского. В пятнадцати предшествовавших симфониях можно обнаружить лишь единственный близкий ему по характеру эпизод. Я имею в виду празднично-героическую главную партию финала Шестой симфонии. Но там композитор использовал подлинную мелодию революционной песни (“Карманьола”); она как бы привнесена извне и отчетливо противопоставлена остальному материалу произведения. В Шестнадцатой симфонии Мясковский впервые создает собственную, индивидуально окрашенную героическую тему, являющуюся одним из главных образов всего произведения... В ней чувствуется и устремленность, и ликующая праздничность, и вместе с тем некое “тор-

<стр. 121>

мозящее” начало, препятствующее легкому и свободному движению, придающее последнему большую упругость, “мускулистость”...

В выразительности третьей части — скорбно-героического траурного марша — большую роль играет его ладовая окраска. Марш написан в натуральном миноре с дорийской секстой (повышенной шестой ступенью)... Благодаря своей особой диатоничности... этот вид

минора обладает чрезвычайно суровой окраской. Очень показателен самый факт преимущественного интереса Мясковского к этой разновидности народных ладов: композитор избирает краску, образ, характер, близкие его индивидуальности. Здесь, между прочим, одна из точек живого соприкосновения его с языком Мусоргского; нередко именно своеобразный жестковатый и суровый минор Мясковского заставляет ассоциировать его темы с “Борисом” и “Хованщиной”... Коренное отличие траурного марша из Шестнадцатой симфонии от трагических тем раннего Мясковского — в его гармонической и мелодической простоте и даже некоторой лапидарности. Если его сравнить, например, с траурным маршем Третьей симфонии (кода), новизна трактовки этого образа в Шестнадцатой симфонии станет очевидной: Мясковский освобождает его от элементов субъективно-лирических (выраженных там в извилистой и острохроматизированной мелодике, в “щемящих” диссонирующих аккордах), придает ему подчеркнуто объективный гражданский характер». (Из статьи Д. В. Житомирского «К изучению стиля Н. Я. Мясковского».)

В 1936 году композитор опубликовал свои «Автобиографические заметки о творческом пути», отразившие раздумья ищущего, неудовлетворенного собой взыскательного художника. Вместе с тем в «Заметках» дает себя знать и сурово прямолинейный критицизм в оценке собственного пути, его сложности и противоречивости. Отсюда преобладающий тон этих заметок — несколько

<стр. 122>

стеснительный, словно оправдывающийся. Характерна и самокритическая концовка «Заметок»:

«К двадцатилетию Октября у меня был план довольно крупного оркестрово-хорового сочинения, но, к сожалению, в процессе обдумывания его замысел не только не конкретизировался, но, напротив, как-то распылялся и гипертрофировался, так что у меня исчезла надежда с ним справиться. Новый, к сожалению, не возник. Давно занимающая меня мысль дать в музыкальных образах выражение чувств, связанных с личностью наших великих современников, перестраивающих с гениальной прозорливостью и мудрой неуклонностью нашу жизнь, опять же упирается в чувство известной недозрелости моего музыкального языка и даже музыкального мышления. Но идея эта — моя мечта и, как таковая, должна когда-нибудь сбыться, как сбываются сейчас у нас самые увлекательные мечтания лучших представителей человечества — всех веков и народов». (Из «Автобиографических заметок о творческом пути» Н. Я. Мясковского.)

Дополним «Автобиографические заметки» высказываниями Мясковского о его Семнадцатой, Восемнадцатой и Девятнадцатой симфониях:

«Семнадцатая симфония наряду с Восемнадцатой писалась автором к ХХ-летию Октябрьской революции, но в то время как в той симфонии [Восемнадцатой] преобладают настроения ясности, бодрости, беззаботной радости — чувства как бы коллективного удовлетворения д о с т и г н ут ы м и пронизана она мотивами и интонациями русского народного мелоса, в Семнадцатой симфонии настроение более самоуглубленное, в ней как бы рисуется процесс “достигания”, скорее — раскрытия и расцвета личности в переживаемую нами великую эпоху». (Из авторского пояснения к Семнадцатой симфонии, написанного для Московской гос. филармонии.)

Семнадцатая симфония, благодаря своему тонкому

<стр. 123>

лиризму и выстраданной Композитором ясности, встретила сердечный отклик и вошла необходимым звеном в цепь скромных, не броских произведений Мясковского, подготовивших его высшие создания.

К Восемнадцатой симфонии, в которой сделана интересная попытка использовать легко запоминающиеся и широко доступные темы типа массовых песен, примыкает