Смертность среди разных сословий в 1840-1870-е гг. (на тыс. Человек населения)

Население	Дворяне и чиновники	Духовенство	Купцы	Мещане	Крестьяне
Лужский уезд, 1841-1850	41	39	39	40	35
Тульская губерния, 1860-1864	-	-	50	60	45
Одесса, 1851-1860	21	-	20	34	53
Архангельск, 1870-1874	32	19	19	33	37
Тула, 1860-1864	78	36	37	45	63
Москва, 1834-1840	44	21	34	35	38
Санкт-Петербург, 1870	24	25	30	41	43

Эти различия в уровне смертности в течение пореформенного перио­да росли вследствие увеличения имущественного расслоения городс­кого населения при одновременной дифференциации районов городов по степени благоустройства и комфорта. Состоятельные слои заселяли благоустроенные кварталы, а бедные классы—неблагоустроенные, вбли­зи промышленных предприятий, как правило, на окраине города. Соче­тание материального достатка с жизнью в лучших экологических усло­виях способствовало снижению заболеваемости и смертности привилегированных слоев общества. Россия в этом отношении догоня­ла Европу.

Среди крестьянства различия в смертности до 1860-х гг. не были за­метны ввиду его социальной однородности. Но к концу XIX в. имуще­ственная дифференциация крестьянства повысилась, и это обстоятельство сразу сказалось на различиях смертности отдельных его социальных слоев. О влиянии благосостояния крестьян Воронежской губернии в 1898-1902 гг. на их здоровье и смертность можно судить по данным, приведенным в табл. III.9.

Таблица III.9

Уровень здоровья и смертности крестьян Воронежской губернии в зависимости от их благосостояния в 1898-1902 гг. (на тыс. Человек)

Земельный надел на хозяйство, га	Общая смертность	Детская смертность	Инвалиды	Больные
Безземельные	35,0	217,1	39,1	9,7
Менее 5,5	34,1	212,6	17,8	5,8
5,5-15,9	33,2	186,6	14,7	4,2
16,0-27,0	28,6	168,1	11,5	3,2
Более 27,0	26,2	149,3	8,8	2,5

Кроме материального достатка действовали еще три важных фактора высокой смертности: образ жизни (быт и культура), местожительство (город или деревня) и высокая рождаемость, которая обусловливала пло­хой уход за детьми.

Образ жизни. Если ранжировать сословия по уровню смертности, то окажется, что среди всего населения наиболее высокая смертность на­блюдалась у дворян, затем — у мещан, купцов, почетных граждан и ду­ховенства, самая низкая — у крестьян. Другая картина в городах: чаще всего наивысшая смертность была у крестьян, затем — у мещан, дворян, самая низкая — у купцов и духовенства (см. табл. III.8). Если бы глав­ные факторы высокой смертности сводились к условиям быта, то по уров­ню смертности среди всего населения сословия расположились бы в по­рядке, соответствующем их материальному положению: дворяне, купцы, духовенство, мещане, крестьяне — чем выше материальный уровень жиз­ни сословия, тем ниже была бы смертность. Но мы видим другую карти­ну. Если бы материальные условия жизни не играли никакой роли, то и среди городского населения смертность по сословиям была такой же, как среди всего населения. Однако в городе по-другому. Дело в том, что значительную часть городских крестьян составляли мигранты и отходни­ки, приезжавшие в город на заработки. Они были заняты на рискованных работах, жили в непривычных для них и во много раз более плохих усло­виях сравнительно с деревней — без семьи, без деревенской работы на свежем воздухе и других атрибутов сельской жизни и, возможно, даже хуже питались. Поэтому смертность крестьян в городе быласамой высо­кой и выше, чем в деревне. В привычных условиях деревни, несмотря на низкий материальный уровень жизни, смертность у них была самая низ­кая среди других сословий. В условиях города смертность у мещан была в 1-7 раза выше, чем у купцов, но в деревне она у тех и других повыша­лась и выравнивалась, поскольку и мещане, и купцы отрывались от дома, от привычных им условий жизни, так же как крестьяне, приходившие в город на заработки.

Духовенство и дворянство в городе имели более низкую смертность, чем в деревне, потому что городское духовенство было намного обеспе­ченнее сельского и вело более спокойную и размеренную жизнь. Из дво­рян жизнь в городе могли себе позволить только богатые. В этом случае они, естественно, имели комфорт, лучшее из возможного медицинское обслуживание; кроме того, несколько месяцев в году они проживали в своих поместьях в деревне. У чиновников, которые проживали в горо­дах, а также у военных смертность, как правило, везде была высокой. Причина в том, что у военных была опасная, а у чиновников — изнури­тельная и вредная для здоровья служба. Разумеется, в данном случае имеются в виду не высшие, а низшие страты тех и других, поскольку уровень смертности чиновников и военных определяли не генералы, а низшие чины, которые были плохо материально обеспечены и многие из которых жили без семьи, что не способствует долголетию. Священник И. Братолюбов, обнаруживший, что среди населения России смертность у дворян и офицеров из дворян выше, чем у крестьян, несмотря на худ­шие условия жизни последних, так объяснил этот парадокс: «Жилища крестьян не так опрятны, как жителей других сословий; избы по большей части дымные и курные, в болезнях они редко прибегают к лечению, а если и лечатся, то как-нибудь и чем-нибудь. Но образ жизни и занятия предотвращают болезни и уменьшают смертность. Крестьяне исключи­тельно занимаются земледелием и работают на свежем воздухе, среди полей, лугов и лесов. Труд — в пору и в меру, покой и отдых — вовремя, жизнь — умеренная и неприхотливая, обилие жизненных продовольствий и довольство малым заключают более условий для долговечной жизни».

Местожительство. В период империи в городе смертность была выше, чем в деревне — 49-51 против 36-37 на тысячу человек населения (см. табл. III. 1). Со временем различия в уровне смертности уменьшались, и если судить по коэффициенту смертности — 30,5 смертей в городе и 35,4 смертей на тысячу человек в деревне, — то к концу XIX в. город даже превзошел деревню. Однако в данном случае значения общего коэффи­циента смертности исказили истинные возрастные особенности городс­кого и сельского населения. Между тем вследствие миграции в городе сравнительно с деревней проживало более молодое население, причем не за счет младенцев и детей, а за счет взрослых людей, которые умирали реже, чем дети и старики. Чтобы выяснить истинные различия в смертно­сти между городом и деревней, необходимо использовать стандартизи­рованный коэффициент смертности, который оценивает смертность при стандартной, одинаковой возрастной структуре в городе и деревне. Если вычислить для городов и сел показатель смертности, приняв за стандарт возрастную структуру Европейской России, то стандартизированный ко­эффициент смертности для православного городского населения в 1897 г. составит 37 смертей, для сельского — 34 смерти на тысячу. В 1842- 1851 гг. различия в смертности были еще более в пользу деревни — 34 против 46 на тысячу. В чем причины более высокого уровня городской смертности?

Некоторое влияние на смертность могла оказывать густота населения в городах в связи с вредными последствиями для здоровья человека скопле­ния людей, с загрязнением воздуха, почвы, воды и пр., скоростью распро­странения инфекционных заболеваний. Однако главные факторы — это переселенность жилищ, развитие пауперизма, алкоголизма и проститу­ции, существование в городе большого числа вредных для здоровья про­фессий, а также то, что санитарные и гигиенические условия жизни горо­жан, включая водоснабжение, наличие нечистот, фальсификация пищевых продуктов и заразные болезни в XVIII-начале XX в., находились на весь­ма низком уровне и были намного хуже, чем у сельского населения. Пер­вые водопроводы были построены в Москве (в 1805 г.) и Петербурге (в 1859 г.), к 1910 г. в России (без Финляндии) имело водопровод 18 % городов, канализацию — 3,5 %, а скотобойни в городской черте — 83 %. Русские города в санитарном отношении заметно отставали от западно­европейских. Лишь со второй четверти XIX в. власти стали принимать меры но улучшению санитарного состояния городов. Среди этих мер важ­ное место принадлежало указу от 1826 г. о переносе в течение 10 лет вредных для здоровья горожан промышленных заведений из городов вниз по течению рек. Начиная с 1870-х гг. городские думы стали более серьез­но заниматься вопросами благоустройства городов и к 1917 г. им удалось сделать сравнительно много, но все же не достаточно, чтобы догнать в санитарном отношении западноевропейские города.

Высокая рождаемость и уход за детьми. Большое влияние на уро­вень смертности оказывала также высокая рождаемость и связанный с ней плохой уход за детьми. Ни одно общество, ни одна самая развитая экономика не в состоянии прокормить то огромное число детей, которое рожали русские женщины, если бы дети не умирали тоже в огромном количестве. Младенческая смертность до середины XIX в. превышала 300 человек на тысячу, к концу XIX в. понизилась до 260, к 1911 г. — до 237 на тысячу; до 5 лет даже в 1897 г. доживало всего 57 % новорожден­ных. Высокая рождаемость провоцировала высокую смертность, и на­оборот. Если бы детей рождалось меньше, они получали бы лучший уход и их несомненно меньше бы умирало. Не случайно, чем выше был поряд­ковый номер рождения (начиная с третьего ребенка), тем меньше было у ребенка шансов выжить. В данном случае речь идет не о прямой физиоло­гической связи между рождаемостью и смертностью, а об опосредованной зависимости, которая обусловливалась влиянием бытовых, культурных и социально-экономических факторов.

Высокий уровень детской смертности, существовавший в России, яв­лялся производным не только низкой культуры, уровня грамотности, недо­статка медицинских знаний и бедности; он являлся порождением русской модели демографического поведения. В Германии, Австрии, Швеции, Фран­ции и других странах, придерживавшихся иной, так называемой западной модели, в XVII-XVIII вв. общий коэффициент смертности составлял 25- 28 на тысячу — меньше, чем в России даже в 1913 г. (31 на тысячу), в значительной степени потому, что рождаемость там находилась в пределах 28-32 на тысячу, и матери могли выхаживать своих детей при том же уров­не общей культуры, грамотности и медицинских знаний, которыми облада­ли в массе россияне в начале XX в.

Среди православного, и в особенности среди русского населения до

1859. х гг., существовала самая расточительная, неэффективная экстен­сивная модель воспроизводства населения. Среднее число девочек, ко­торое надо было родить замужней женщине, чтобы обеспечить простую замену материнского поколения (так называемая цена простого воспро­изводства населения), в середине XIX в. равнялось 2,4, а в западноев­ропейских странах в XVII-XVIII вв. — 1,8. Причина такого различия заключается в том, что у православных женщин до середины XIX в. существовала иная психологическая установка в отношении числа рож­дающихся и умирающих детей — полагаться не на себя, а на судьбу. Вся забота нашего крестьянина о детях в раннем возрасте яснее всего выра­жается в его поговорке: «Если ребенок родился на живое, то выживет, если на мертвое, так умрет». Уход за детьми, даже за первенцами, был минимальным. Среди 11 народностей России в конце XIX в. смертность детей у русских в возрасте до 3 лет включительно была наивысшей — выше, чем у белорусов, украинцев, молдаван, татар, башкир и чува­шей, которые в смысле материального достатка и образования даже уступали русским.

Примерно такое же положение было и у девочек. Пройти суровую школу русского детства удавалось лишь 47 % мальчикам и 50 % девоч­кам. Можно было бы предположить, что до 11 лет доживали самые здо­ровые, самые смышленые дети, способные пережить все невзгоды, кото­рые выпадали на их долю, лучше, чем дети других народностей. Средняя продолжительность предстоящей жизни в любом возрасте у русских де­тей оказывалась ниже, чем у детей других народностей, за исключением чувашей. Эффекта выживания сильнейших не получалось. Кроме того, более половины детей умирало, унося с собой в могилу и те затраты, которые успели сделать родители.

2. Особенности демографического развития народов России

Нет возможности сколько-нибудь подробно рассмотреть особенности воспроизводства различных народов, проживавших на территории Рос­сии, поскольку их насчитывалось более 200, да и демографических источ­ников для решения этой задачи пока выявлено недостаточно. Ограничимся краткой характеристикой по основным конфессиям, которых в Европейс­кой России в конце XIX в. было пять: православные (83 %), католики (4,7 %), протестанты (3,5 %), иудеи (4,1 %) и мусульмане (3,8 %).

Католическое и протестантское население (литовцы, латыши, эстон­цы) сосредоточивалось в прибалтийских и западных губерниях, которые вошли в состав России в XVIII в. с уже сложившимися культурами и моделями демографического поведения. Население Прибалтики имело много общего с населением западноевропейских стран в культурном, со­циальном и экономическом отношениях. Уже в конце XVIII в. оно было на две трети грамотным. Демографическая модель Прибалтийского реги­она в XVIII— начале XX в. развивалась скорее под европейским, чем под русским влиянием. Находясь в составе России, прибалтийские народы, конечно, испытывали воздействие общероссийских социально-экономичес­ких процессов, но их культурные стандарты оставались ^русифицирован­ными, поскольку российское правительство за исключением отдельных непродолжительных периодов придерживалось политики культурной авто­номии для народов, вошедших в состав России.

Демографическая модель, которая господствовала в Прибалтийском регионе в XVII-XVIII вв., представляла собой промежуточный вариант между западноевропейской и восточноевропейской моделями, что было естественным следствием его географического положения. Условная ли­ния Петербург-Триест, которая разделяла Европу на зоны господства за­падноевропейской и восточноевропейской моделей брачности, проходи­ла через территорию пяти прибалтийских губерний России (Виленской, Ковенской, Курляндской, Лифляндской, Эстляндской), населенную в ос­новном католиками и протестантами. Если судить по данным, относящимся к хорошо изученной в демографическом отношении Эстонии, в сельской местности, где проживало около 94 % населения, средний возраст вступ­ления в первый брак в XVIII в. составлял у мужчин 26 лет, у женщин — 23 года, около 84 % женщин вступало в брак в возрасте до 24 лет, в браке к 35-39 годам состояло свыше 92 % женщин, общий коэффициент брачности находился на уровне 9,5, коэффициент рождаемости — 40, ко­эффициент смертности — 31 на тысячу человек населения, брачная пло­довитость составляла 8-9 рождений, число внебрачных детей — 2-3 %. Примерно такое же положение наблюдалось среди литовского и латышс­кого населения. Между тем в странах с европейской моделью брачности возраст вступления в первый брак был на два года выше у женщин и на год — у мужчин, вне брака оставалось 10-15 % населения, коэффициен­ты брачности, рождаемости и смертности были ниже.

С начала XIX в. и до 1917 г. в Прибалтийском регионе проявилась тенденция к снижению брачности, рождаемости, смертности и естествен­ного прироста. В результате семейная структура населения и интенсив­ность демографических процессов существенно изменились. Как видно из данных табл. III. 10 и III. 11, народы Прибалтийского региона по своим демографическим характеристикам приблизились к западноевропейским странам, но еще не полностью с ними сравнялись.

Они достигли существенного прогресса в своем демографическом раз­витии: снизили смертность, активно вступили на путь внутрисемейного регулирования рождаемости. Это позволяет говорить о том, что на рубе­же XIX-XX вв. эстонцы, латыши и литовцы находились на стадии пере­хода от традиционной к современной модели демографического поведе­ния и воспроизводства населения.

Таблица III. 10