VI.2. Коллективные представления крестьянства и городских низов в пореформенное время

«В жизни крестьянской общины изо дня в день идет глухая борьба двух противоположных течений: глубокого, органического, почти бес­сознательного стремления к солидарности, равнению и общности интере­сов, с одной стороны, и тяжелого, развращающего произвола и экономи­ческого гнета— с другой», т. е. общинных и индивидуалистических начал, вся жизнь крестьян «происходит в атмосфере двоедушия и двуличия», — отмечал основную интригу развития пореформенной деревни народни­ческий писатель Н.Н. Златовратский, проводивший в 1870-1880-х гг. по­левые исследования. Мысль, что расчетливость и эгоизм становились главными мотивами поведения крестьян, проходила лейтмотивом в про­изведениях Г.И. Успенского и других писателей-«деревенщиков». Все со­временники единодушно зафиксировали, что изменения затронули каж­дую сторону мировоззрения.

До реформ крестьяне отрицательно относились к капиталистической прибыли в любых ее проявлениях. Еще в середине XIX в. находились крестьяне, которые «почитали за грех продавать хлеб — Божий дар». В 1870-е гг. для массы крестьян еще была чужда идея денежного займа под проценты и прибыли на капитал. Односельчане давали друг другу в долг продукты и деньги без роста. Ростовщичество считалось делом грехов­ным, а на ростовщика смотрели как на человека, посягающего на благо ближнего. Землевладельцы и богатые крестьяне давали в долг деньги под будущую работу, ценность которой обычно превышала величину займа и поэтому фактически включала процент. Но все-таки это не была настоя­щая кредитная операция. Г.И. Успенский описал показательный случай, свидетелем которого он был. Старик-крестьянин пришел в банк, чтобы сделать вклад-завещание для внука в размере 42 рублей, но при условии, что никаких процентов начислять не будут: «Росту мне не надо. Этого — сохрани Бог! Что положу, то и отдайте, а этого греха не возьму!» Старика долго убеждали, чтобы ради внука он согласился на начисление процен­тов. Когда его с большим трудом уговорили, он сказал: «Соглашаюсь! Пущай мой внук получит с ростом. Принимаю грех на себя. Потому Гос­подь видит, времена подходят точно гонимые, лютые».

Однако «теория хищничества» входила «в моду в деревне», взгляды на деньги как на капитал прививались, что проявилось в отношении к кредитным институтам. Еще в 1870-1880-е гг. они считались благотво­рительными учреждениями. Крестьяне полагали, что задача этих учреж­дений состояла в том, чтобы делить пожертвованные в пользу крестьян деньги между всеми ими поровну. «Царь деньги всем прислал, значит, и делить нужно поровну», — заявляли крестьяне руководителям кредитных кооперативов. Но после революции 1905-1907 гг. произошел перелом: многие крестьяне наконец осознали и приняли идею займа и процента, и число кредитных институтов стало быстро расти. В 1896-1900 гг. они объединяли всего 160 тыс. человек, или около 0,2 % всех крестьян, на 1 января 1915 г. — почти в 60 раз больше — 9,5 млн, или 9 % всех кресть­ян. В 1915 г. большинство крестьян чуждались кредита и на вопрос: «Со­стоите ли в кредитном товариществе?» — часто слышался ответ, сопро­вождаемый вздохом облегчения: «Нет, слава Богу, и так своего хватает». Но масштабы распространения кредитных учреждений свидетельствуют о том, что принципы моральной экономики, которым долгое время кре­стьянство было привержено, стали колебаться. Представления народа о торговой прибыли и ценах на товары также становились рациональными: прибыль — плата за капитал и усилия купца, цены -— результат соотноше­ния спроса и предложения. Это можно считать прогрессом, поскольку в соответствии с народными взглядами, которые отразил известный народ­ный политэконом начала XVIII в. И/Г. Посошков, цены товаров и денег, а также торговая прибыль устанавливались государем.

Комиссия для исследования нынешнего положения сельского хозяй­ства в России собрала в 1872 г. письменные сведения от 958 представите­лей местной администрации, священников, торговцев, землевладельцев. Общее мнение сводилось к тому, что после отмены крепостничества у крестьян отмечалось развитие самосознания, независимости, индивидуа­лизма, особенно заметное в селах, имевших тесные связи с городом бла­годаря отходникам. Это проявилось в падении нравственности, ухудше­нии поведения, покушениях на помещичью собственность, неуважении к родителям, участившихся семейных разделах, ослаблении уважения к цер­кви и религии, в «щегольстве», т. е. в стремлении заменить традицион­ную крестьянскую одежду городской, следовать городской моде. Социо­лог пореформенного времени Н. Флеровский дает следующее объяснение стремлению крестьянина к улучшению материальной культуры: «Ему стыд­но плохо одеваться, жить в дурной избе, а действительно увеличить свой комфорт средств не хватает. Он приучается жить напоказ. Во всем, что можно скрыть, он подвергает себя величайшим лишениям, все семей­ство будет у него голодать, дети будут умирать, — а у дочери будет шелко­вое платье, и избу он украсит резной работой. <...> Из последних сил бьется, самый тяжелый крест несет, чтобы быть не хуже других».

В 1902 г. информаторы Совещания о нуждах сельскохозяйственной про­мышленности с тревогой констатировали дальнейший рост тенденций во взглядах и поведении крестьянства, наметившихся в 1860-е гг., и считали необходимым корректировать их развитие через систему народного об­разования. За изменениями в поведении стояло новое миросозерцание, на что прямо указывали современники, например Кавелин, в 1870-х гг.: «Замечаются отступления от традиционного мировоззрения,—и мы здесь и там видим признаки нарождения другого, признающего участие чело­века в участии собственной судьбы».

Среди городских низов и молодых крестьян, тесно связанных с горо­дом, изменение взглядов проявлялось рельефнее, что хорошо видно из анализа лубочной литературы, ориентированной на ее вкусы. До конца XIX в. свобода и порядок рассматривались народом как альтернативные категории: либо свобода, либо порядок. Этот конфликт персонифициро­вался в разбойнике, который восстает против власти и путем бунта доби­вается свободы. Поднимая бунт, разбойник противопоставлял себя царю, церкви и общине, в результате чего конфликт между свободой и поряд­ком перерастал в конфликт между обществом и индивидом. В традицион­ных трактовках этой проблемы бунт считался незаконным, а свобода — нарушением общественного порядка. Бунт давал свободу, но она стано­вилась тяжелым бременем для разбойника. Если он не раскаивался и не просил прощения, он погибал. Если раскаивался, то должен был попро­сить прощения у царя и совершить ряд подвигов во имя царя и церкви. Царь, народ, община всегда правы и сильнее разбойника-индивида. В произведениях, опубликованных после 1905-1907 гг., трактовка пробле­мы изменяется — противопоставление свободы и порядка исчезает. Но­вый герой — частный детектив — свободен, как разбойник, но он герой общественного порядка и справедливости. Детектив свободен, но не сто­ит вне общества, как разбойник, и не страдает комплексами одиночества и вины, а живет полнокровной жизнью и пользуется уважением.

На рубеже XIX-XX вв. кроме детектива появился другой новый раци­ональный активный герой, добивающийся жизненного успеха в жизнен­ной борьбе благодаря личным усилиям. Он заменяет традиционного героя волшебной русской сказки, который полагался на магию и вмешательство потусторонних сил. В новой лубочной литературе для народа успех ассо­циировался с богатством и комфортабельной жизнью в городе, а отнюдь не с крестьянским трудом. Контент-анализ показал, что успех имел несколько вариантов: усыновление богатым покровителем (20 % случаев), владение торговым или промышленным предприятием (20 %), получение статуса купца (18 %), удачная женитьба на богатой невесте (15 %), приобретение капитала (11 %), получение дворянства и слава артиста (6 %) и только на последнем месте — честный земледельческий труд (2 %). Достижение успеха обеспечивали образование и чтение (15 % случаев), труд, сме­лость, воля, энергия, способности, ум, хитрость (35 %), страдание, тер­пение и честность (более 12 %), судьба (менее 9 %). Следовательно, но­вая литература превозносила успех личности за счет ее собственных уси­лий, артикулировала его независимость от судьбы и Божественного про- иидения.

Достижение успеха сопровождалось конфликтами, соперничеством, ревностью, напряжением в человеческих отношениях. Успех был сопря­жен также с отречением от таких традиционных ценностей, как семья, община, сословие. Все это порождало у героя чувство вины и отравляло радость успеха. Традиционное противоречие между душевным спокой­ствием и успехом/богатством сохранялось. Чтобы сгладить это противо­речие, народные писатели делали своих героев сиротами, что избавляло их от необходимости порывать с семьей и общиной, а сам успех рассмат­ривали как возвращение потерянного или награда за долгое терпение и страдание. Однако для полноты счастья этого оказывалось недостаточно, так как народ в принципе подозрительно относился к успеху кого бы то ни было, полагая, что счастье одного достигается за счет благополучия другого. Чтобы помириться с людьми, удачливый герой жертвовал боль­шие средства церкви, а также на благотворительность.

Таким образом, народная литература начала XX в. артикулировала, утверждала и, надо думать, отражала новое мироощущение, выражая но­вые взгляды если не всего народа, то продвинутой его части. Интересно, что новая лубочная литература публиковалась наряду со старой, которая в количественном отношении даже превалировала: в начале XX в. на долю традиционной религиозной литературы приходилось до 60 %, а на все прочие жанры — около 40 %. Это говорит о том, что новая идеология, хотя и довольно громко заявила о себе, не стала господствующей до кон­ца периода империи.