Глава22

И вот мы начали спускаться по второй галерее. По обыкновению, Ганс

шагал впереди. Мы еще не прошли и ста метров, как профессор, приблизив

лампу к стене, закричал:

— Вот первозданная формация! Мы на верном пути! Вперед, вперед!

Когда в первые дни существования мира Земля стала понемногу

охлаждаться, уменьшение ее объема производило в земной коре смещения,

разломы, растяжения, трещины, пустоты. Сквозной коридор, в который мы

только что вступили, и был трещиной такого рода, через которую некогда

изливалась изверженная лава. Тысячи подобных щелей образовали в

первозданных пластах земной коры безвыходный лабиринт. По мере того как мы

спускались, яснее обозначались напластования, характерные для первичной

формации. Геология относит к первичной формации глубинные породы,

образующие верхнюю оболочку земной коры, и считает, что к таковым

относятся три различных группы слоев - сланцы, гнейсы, слюдяные сланцы,

словом, породы, покоящиеся на этой непоколебимой скале, именуемой

гранитной.

Никогда минералоги не находились в таких удивительно благоприятных

условиях для изучения природы. Мы могли осмотреть собственными глазами и

осязать своими руками то, что бур, грубый и бессмысленный инструмент, не в

состоянии извлечь из недр Земли.

В слоях сланца самых изумительных зеленых оттенков залегали жилы медной

руды, марганцевой руды с прожилками платины и золота. Мне думалось, что

алчность людская никогда не воспользуется этими богатствами, скрытыми в

недрах земного шара. Низвергнутые в эти бездны в первые дни мироздания,

сокровища эти погребены в таких глубинах, что ни мотыгой, ни киркой не

вырыть их из могилы.

За сланцами следовали слоистые гнейсы, примечательные правильностью и

параллельностью своих листоватых минералов; затем шли большие пласты

слюдяных сланцев, привлекавших внимание блеском листов белой слюды.

Свет наших аппаратов, отраженный мелкими-гранями скалистой массы,

преломлялся под всеми углами, и можно было вообразить, что путешествуешь

внутри полого алмаза чистейшей воды и изумительной грани.

К шести часам этот каскад огней стал заметно угасать и вскоре совсем

потух, покров стен принял явно кристаллическую структуру и более темную

окраску; слюда, соединяясь более тесно с полевым шпатом и кварцем,

образовала самую твердую из всех каменных пород, которая служит надежной

опорой четырем вышележащим формациям земной коры. Мы были замурованы в

огромном гранитном склепе.

Восемь часов вечера. Воды все еще нет. Мои страдания ужасны. Дядюшка

по-прежнему идет вперед. Он не желает остановиться. Он прислушивается,

ожидая уловить журчание какого-нибудь источника. Напрасно!

А между тем мои ноги отказывались мне служить. Я крепился, чтобы не

заставить дядюшку сделать привал. Остановка привела бы его в отчаяние,

ведь день приходил к концу, последний день, принадлежавший ему!

Наконец, силы меня покинули. Я упал на землю, крикнув:

— Помогите! Умираю!

Дядюшка тотчас же очутился около меня. Он всматривался в мое лицо,

скрестив руки; потом с его уст чуть слышно сорвалось:

— Все идет прахом!

Неописуемо было его гневное движение; вот все, что я успел увидеть; мои

глаза сомкнулись.

Когда я их снова открыл, я увидел, что мои спутники лежат, завернувшись

в одеяла. Неужели они спят? Что касается меня, я уже не мог заснуть. Я

слишком страдал, особенно при мысли, что выхода нет! Последние слова

дядюшки звучали в моих ушах. Действительно: "Все идет прахом!", потому что

при моей слабости нечего было и думать подняться на поверхность Земли. Мы

находились на глубине, равной полутора милям! Мне казалось, что вся эта

масса лежит на моих плечах. Я чувствовал себя раздавленным ее тяжестью и

тщетно пытался встать.

Так прошло несколько часов. Глубокая тишина царила вокруг нас.

Безмолвие могилы. Ни один звук не проникал через эти стены, толщиною по

крайней мере в пять миль.

И вдруг мне почудилось сквозь дремоту, что я слышу какой-то шорох. В

туннеле было темно. Когда я всмотрелся, мне показалось, что исландец

уходит, держа лампу в руках.

Почему он уходит? Неужели Ганс покидает нас? Дядюшка спал. Я хотел

крикнуть. Звук не слетал с моих пересохших губ. Мрак стал полным, не

слышно было ни малейшего шороха.

"Ганс уходит! Ганс! Ганс!"

Я пытался крикнуть. Но потерял голос. Когда первый припадок ужаса

прошел, я устыдился: как мог я подозревать этого столь честного человека!

Быть не может, чтобы он хотел бежать. Ведь он спускался вглубь галереи, а

не поднимался наверх. Будь у него дурной умысел, он пошел бы не вниз, а

наверх. Подумав, я несколько успокоился, и у меня блеснула догадка. Ганс,

этот уравновешенный человек, конечно, имел основания покинуть свое ложе.

Не пошел ли он на поиски источника? Не услыхал ли он в тишине ночи

журчанье, которое ускользнуло от моего слуха?