Глава 2
Попытка прояснения психологической подоплеки экстремальных подростковых игр с помощью осмысления психических фактов, затронутых в рамках психоаналитической парадигмы.
Я уверен, что почти каждый читатель просыпался ночью от чувства мертвящего ужаса. Многие и многие ощущают при этом паралич и ждут смерти. В таком состоянии человек не может произнести ни слова, а на его грудь давит могильный холод. Каждый день в организме человека появляется некоторое количество раковых клеток-паразитов, не подчиняющихся целостности. Это – «метафоры» нашей греховности и последствия потери чувства Любви, выпадения из Целостности. Это – «блики» того, что заставляет громадное количество русских подростков играть в игры со смертью…
Рассматривая сущность действий подростков (в одной из плоскостей) в рамках описанных игр, мы будем, прежде всего, опираться на узловую точку, в которой сходятся специфика подросткового возраста и символическое значение игр: «точку проникновения и отыгрывания тревоги», как в виде страхов, так и испуга, и Ужаса(жуткое). Поэтому в ходе анализа мы будем смещать фокус внимания от одной игры к другой и, как я постараюсь показать, движение пойдет в одном русле, исходящем из одного, но очень многопланового источника страха (и искаженного наслаждения).
Самое первое, что приходит в голову, это - сравнение игры «усыпление» с самоубийством и казнью. Нам известно о «рывке инстинктов» в пубертате и, следовательно, усиление действия греховных побуждений и особенно влечения к смерти. Корка «живого пузырька» требует слишком много энергии для выдерживания раздражения, в то время как «мертвого слоя», обеспечивающего восприятие жизни и удаленности от нее уже «слишком много» (главное психическое новообразование, по крайней мере старшего подросткового возраста – самосознание). Сознание без веры и без любви означает бессмысленность жизни, что соответствует ведущим бессознательным порывам мира сего, причем в дело тут вступает блюдущий свой интерес Эрос, погружение во владения которого так же подобно смерти и «избавлению» от нее ( сдирание саднящей корки раздражения). «Как, оказывается, приятно умирать», сказал страдающий танатофобией Фройд. Влечение к смерти и извращение естественных сексуальных желаний теснейшим образом переплетены между собой. Как поет рок-группа: «От секса до смерти и наоборот» В клинической смерти усыпленности исполняется, к а ж е т с я , все страстно желаемое: «Фрейд сравнил потерю сознания при физической травме с мгновенной потерей сознания на пике оргазма» (Феничел «Психоаналитическая теория неврозов» ) .
Выражение инстинктов в уравнении, где всегда присутствует призрачное «я» в виде как известного так и неизвестного предполагает наличие расщепленных идентификаций в мире зеркал. В случае «усыпления» можно констатировать «игру идентификаций», связанную с греховными желаниями и страхом перед ними (психоаналитик бы сказал: эдиповым страхом кастрации). Один подросток по-существу «кастрирует» другого, нарушая тем самым «табу» и учась выражать свои злокачественные желания и побуждения в более или менее социально приемлемой форме. В том случае, если усыпляемый принадлежит к мужскому полу, усыпляющий совершает нападение на «отца», утверждая свое превосходство, делая его «бабой» (особенно это выражено в случае «захода сзади»), и, в то же время, сохраняя его в живых, отождествляется пережившим смерть и воскресшим, становясь на его место и кастрируя уже себя, опять же, «не до конца». При этом усыпляющий действует по просьбе (по крайней мере, так предполагается), снимая с себя ответственность и действуя, так сказать, в архаической структуре активности. Реализуются побуждения садомазохизма и подглядывания-демонстрации. Возвращение к данным модусам поведения перекрывает возможности общения, оставляя место единственно возможному варианту интимной встречи в регистре «извращения». В крайних формах мы обнаруживаем явления типа маньяка Сливко, который любил вешать подростков на время, и, затем, оживляя их (подросткам это очень нравилось), правда, потом процесс вышел из-под контроля, и Сливко надоело вынимать из петли подопечных. (В этом контексте интересна игра малышей и родителей в прятки, в том числе посредством открывания глаз»). Процесс стал злокачественным. Вернемся к последствию грехопадения - страху кастрации. С позиций психоанализа усыпляемый может получать следующие «выгоды», сравнимые с выгодами от демонстрации собственного «уродства»: «Активная игра в уродство доставляет удовольствие как доказательство, что индивид контролирует красоту и уродство, т.е., что он не кастрирован навсегда, ибо может производить и отменять кастрацию по собственному усмотрению 2) Быть всегда уродливым означает иметь возможность пугать других, т.е. быть всемогущим, что переживается как успокоение. 3) Притворяться уродливым (кастрированным), значит использовать архаичные способы поведения, введения в заблуждение сил, которые хотят сделать уродливым (кастрировать) 4) Изображение кастрированности служит магическим жестом, атакой на зрителя, показывающей ему, каким он должен стать» (Феничел). Здесь уместно вспомнить слова Меннингера о том, что в каждом самоубийстве есть убийство, собственно самоубийство и месть. Усыпляемый наказывает себя, получая кару Эдипа, слепоту, за свои собственные желания (судьба интеллигентов), а усыпляющий получает возможность понаблюдать за смертью героя, умирающего в м е с т о виновника. Тут может находить выход и замена «трезвой правды» инфантильной религиозностью. Все это можно назвать сложной игрой между «эго» и «суперэго», включающего в себя репрезентации «плохих объектов ид» (или в Ид), и сексуализированной связью между ними. Происходит «взаимное упрочение самоуничтожения»,и в этом случае близкими становятся слова«В плане творения отсутствует стремление сделать человека счастливым…его программа ставит человека во враждебные отношения как с микрокосмом, так и макрокосмом» ( Фрейд(8)). «Усыпление» есть одна из «методик избежания неудовольствия», бегства от одного «издания эго» к «чужому», сравнимое с употреблением наркотиков. Без веры во Христа личность не может полноценно быть, без веры во Христа она лишается своей онтологической опоры. Она действительно расщепляется и начинает играть в смертоносные игры с чуждыми себе образами своего «я» и с закрывающими подлинный образ Другого образами «чужих».
Перейдем теперь на время к игре «Пиковая Дама». Как было уже сказано, ее появление влечет за собой и смерть, являясь сильнейшим извращенным удовольствием и одновременно неудовольствием. Ее вызывают и не раз, что еще вновь демонстрирует силу навязчивого повторения и борьбу с ним. Это – сатанинская власть побуждения к инцесту. Таким образом, мы встречаемся здесь со взаимным смешением и перекрыванием «кастрационной» и «сепарционной» тревожностей, когда первая является «разновидностью последней» (Томэ и Кэхеле), будучи соотнесенной с объектом. Мы видим, что без Слова Любви стать собой невозможно, ибо становление «я» в безбожном мире сопряжено со злокачественным умиранием (альтернатива «смерть как растворении» и «смерть как отпадение (сепарация)») и отношением к другому (по сути, единому в тобой) как к объекту. Психоаналитическая идея проективной идентификации в «диадическом единстве мать-младенец» подразумевает попытку рассмотрения психической реальности со стороны младенца, который не может справиться с репрезентантами влечения к смерти, интегрировать их в создаваемое эго с ассимилированным архаичным суперэго и т.д. Зависть и жадность не могут проявиться к всемогущему объекту «любви» (самому себе) и тем самым только усиливаются из-за собственной беспомощности и зависимости (то есть и «зависеть»-то «некому») Принять их как часть себя невозможно, вследствие чего происходит первичная проекция в самого себя, за пределы себя, которых нет. Поэтому «враждебные интроекты» неуклонно возвращаются, усиливая тревогу преследования, которой «защитный механизм расщепления ( «до» «первичного вытеснения») и приписывание «плохого», сепарационного ч у ж о м у, все равно материнскому и всемогущему, ибо «разделенности» нет. Но дело в том, что «защитный механизм расщепления» является результатом первичного расщепления, происшедшего вследствие грехопадения. Человек действительно абсолютно хорош как создание Божье. Но уже младенец не может полноценно утверждать и из-за этого окутывается пустотой, преодолеваемой по благодати Божьей. Расщепление появляется в результате именно страха перед пустотой и атрофии, невозможности быть в единстве. И тогда младенец боится той боли, которая возникает при попытке прорыва сквозь пустоту и остается в не рожденном состоянии. (И все-таки прорывается к свету! Так парадоксальным образом происходит развитие души.) Страх вынуждает душу бежать от первичных, самых интимных взаимодействий и действительно вызывает чувства зависти и жадности и деструктивные побуждения. (Прав был брат Клаус, утверждавший, что психоанализ – болезнь, выдающий себя за свое же лечение!)
Все проблемы, описанные в первой главе, встают в полный рост в подростковом возрасте. Очень часто созданная ранее «эго-структура «смешения хорошего и плохого»» при удачной «работе скорби» ( и т.д. и т.п.) не может сдержать обострившихся старых конфликтов и начинается уже упомянутое разрушение ложного «я» при отрыве от истинного бытия (в той или иной степени это происходит с каждым человеком). «Объективная реальность» рушится (самое страшное, что только может быть, кроме сохранения таковой) и на авансцену выходят все извращенные желания, злокачественные побуждения и вполне реальные ужасы, причем многократно усиленные. И тогда проецируемый Ужас срочно должен найти персонификацию. Защита от тревоги преследования – вот один из выигрышей игры «Пиковая Дама». Она – это образ иллюзии младенческого «блаженства» и одновременно младенческого ада и становящейся все более притягивающим в случае напряженности, «страстности» личности. (Недаром З.Фрейд так избегал «океанического чувства») То же самое касается игры «усыпление», где две фигуры застывают в воображаемом в сплетении, сравнимым с изображенном на картине С.Дали «Предчувствие гражданской войны». (Перед подростками, встает, так сказать, альтернатива: «разрываемый бог» или «бог на протезах»)
Проецирование «чужого» создает «возвращение интроекта» на манер бумеранга, создавая в полной мере жуткое ощущения вторжения «родной смерти», максимально отчужденной (возвращение мертвецов). Это ощущение с одной стороны отрицается, так же, как отрицается и собственная активность (что так же видно на примере усыпления. Вообще поведение усыпляемого напоминает апатию младенца, ц е п е н е н и е, или аутическое состояние, опять-таки стремление к «симбиозу», к растворению (обхват сзади руками как эмбриона (в некоторых видах терапии есть даже такое упражнение)).
Интересно вспомнить, что при вызове «Пиковой Дамы» запрещается покидать кладбище, предполагается, что мертвецы могут съесть смельчака, утащив его под землю. Мы вновь сталкиваемся с «проецированием враждебного интроекта» а) побуждения оставить мать, бросить ее б) проглотить «ее» в) быть проглроченым г) убить «отца», как фаллоса в теле матери (мертвец в земле) д) стать жертвой «отцовского» фаллоса, отождествившись с ним. е) расправиться с ненавистными сиблингами (вернее, с их образами, не имеющими ничего общего с настоящими человеческими душами), смешанными с «плохой грудью» (Следует помнить, что это – метафоры, описывающий некие психические факты, отражающие нашу греховность.).
Необходимо обратиться к очень важному моменту. Даму вызывают перед зеркалом, являющимся «поставщиком альтер-эго», т.е. связующего объективную реальность образа «двойника», (то есть здесь помощником выступает бес (бес кавычек), отзеркаливающего, помогающего выжить в мире лжи и кривых зеркал (ощущение истины возникает вопреки этому бесу, подлинный Другой – не «альтерэго», хотя часто путается с ним)). «Стадия зеркала», описанная Лаканом, вновь выходит на первую роль в подростковом возрасте (опять же в мире кривых зеркал, и то не как созидающий принцип, а как искаженное отражение (же) истинного процесса (истинного, по крайней мере, для любящих душ)). (В этом контексте уместно рассмотреть и ведущую деятельность общения и такие явления, как, например, дисморфофобия.) Зеркало - это и экран для проекций(подросток, вызывая Даму совершает нечто типа собственного анализа (разложения), наблюдая за зеркалом, причем в ситуации психоанализа функцией аналитика здесь является процесс г а д а н и я), источник Ужаса и образец псевдоцелостности, нередко пугающий. Отзеркаливая, стекло дает возможность и приводит к необходимости мирской псевдоинтеграции (и настоящей интеграции вопреки зеркалам и благодаря выражению (а не отражению) в Другом), создания новой воображаемой структуры под «колпаком альтерэго» (себя с эрегированным пенисом). Встреча с темными образами в зеркале означает и ощущение собственной слабости, и восторга могущества, и страх (плюс необходимое ощущение) раздробленности и очарованное восхищение перед кажущейся целостностью («Целым был и был разбитым, был живым и был убитым» (Сплин).
Становление личного «двойника» («сознания, основанного на «альтерэго») означает искусственный выход за пределы материнского влияния. «Имаго матери» (замещающий материнскую душу «объект»), исходящее из раннего младенчества, переносится на зеркальную плоскость и сильное желание испытывается по отношению к зеркалу, желание пугающее своей реализацией(разрыв сепарации – Ужас пустоты, слияние с «Матерями», опять же Ужас пустоты). «Желание, чтобы тебя желали» очень противоречиво, поэтому игры с Дамой - рискованны, «Дама может вернуться ночью». Именно вследствие этого, вероятно, недорисовывается одна из ступеней лестницы – черный клубок (и именно «суть» Дамы не должна добраться до «исследователя жизни», который «идет в пустом пространстве»).. Это – проявление расщепления: «плохое» не имеет отношения к нашему миру!) Тут же и вытеснение инцестнуозных побуждений и сексуальности вообще (мать ужасна, как же она может быть сексуально привлекательна?) (Вновь следует обратить внимание на символику подъема и спуска по лестнице).) Как видно, мы говорим уже о попытках интеграции (пусть и искусственной), что переводит в плоскость депрессивных переживаний. Однако, известно, что последние нередко ведут к «регрессии», особенно при их преждевременности. Преждевременная интеграция – дифференциация, когда сила «эго» еще не развита, а истинное «я» еще не найдено (нет осмысленной веры во Христа) приводит к неудержимой самодеструктивности, нередко отыгрываемой на других, и раздробленность «тела младенца» переводится на «мать». «Зеркало разбивается» и власть над миром захватывает Снежная Королевы, ослепительная лжебелизна. «Задержка дыхания» (усыпление) происходит при блокировании запретных желаний и побуждений (как в режиме «гиперответственности», так и в режиме «войны с врагом внутри») при их перманентном прорыве. (Одновременно глубокое дыхание перед усыплением служит как раз выражением прорыва желаний и обращения к телу (в противовес аскетизму (о еще будет упомянуто)). побуждений «нежеланных», недифференцированных. Вследствие этого и опять-таки в оторванном от изначального Естества мире происходит встреча с психическим феноменом, о котором уже шла речь: с так называемой «великой объединенной родительской фигурой». «Эта объединенная родительская фигура занимает огромное место в психике младенца, что влияет как на актуальное, так и на целостное развитие ребенка. Одна из фантастических фигур такого рода – мать, включающая в себя пенис отца или много его пенисов – эта фантазия обычно наступает принарушениях любви к груди и при потере веры в добро» ( Кляйн М. «Анализ десятилетнего ребенка» ) Забегая вперед, отмечу, что практика отрыва младенца от груди в советских родильных домах, даже изменившись сейчас, продолжает жить во взаимоотношениях рождающихся и рождаемых и, следовательно, нынешние подростки получили и получают дополнительные стимулы к своим играм. Да и вообще пугающие откровения подросткового возраста сильно нарушают веру в добро, по крайней мере, до новой интеграции. В состоянии глубокой регрессии подростки, вновь и вновь повторяюсь, подпадают под власть влечения к смерти и отвергают его. Репрезентанты этого влечения, как было сказано, проецируются вовнутрь, создавая отщепленно-изолированные области, действующие как раковые опухоли (рак часто символически означает дитя, дитя нерожденное и превратившееся в сгусток обид). (А способность к творчеству (с позиций психоанализа сублимации и репарации) предполагают именно рождение ребенка, с которым расстаешься, теряя и находя часть себя и осуществляя и взаимодействуя с Другим)). По этому поводу сильно сказала психоаналитик Хейманн П. : « он связывает эти деструктивные силы в некотором смысле посредством катектирования внутреннего объекта, с которым, как результат расщепления, он не идентифицирован. В то же время он отчуждает собственные деструктивные импульсы и переносит их в этот объект, и таким образом, не может почувствовать вину. Это процесс внутренней проекции явно связан с отражением инстинкта смерти» ( «Новые направления в психоанализе» (сборник)). Проблема в том, что с позиций психоанализа способность чувствовать вину противоречит способности раскаиваться в грехе. Хейман описывает именно ситуацию, при которой душа полностью контролируется грехом, ситуацию полной подчиненности бесовским силам. Однако далее Хейманн предлагает «договориться» с бесами, т.е. не переживать Другого во всей его полноте, интегрировать в себя «плохие объекты» и адекватно приспособиться. В результате на место Другого и даже не место «себя» является именно объект. Раскаяние в своей греховности подразумевает страдание из-за собственной слабости перед злыми побуждениями. Бесовские побуждения действительно чужды нам, но при этом на каждого из нас лежит личная ответственность за преодоление вызываемого ими страха и, соответственно, соблазнов. С позиций психоанализа «внутренний плохой объект» выталкивается наружу или покидается, когда хороший переносится в «безопасное место», типа «живота матери», но, в обоих случаях, «плохой» следует бумерангом, догоняя и усиливая порочный круг. Хочу подчеркнуть: на самом деле происходит совсем иное. В результате бесовских игр человек не видит истинного лица Другого, пугается и в его воображении возникает игра фигур, пятен, клякс (идентификаций) и т.д. Другой тоже выпадает из истинного взаимоотношения и, в свою очередь, губит Другого. Так возникает «диалектика чужих». Нечто подобное происходит и среди подростков, играющих в «игры со смертью». Смерть объекта при усыплении означает якобы прекращение фрустрирующей отделенности обоих игроков, причем каждый опосредованно реализует деструктивные побуждения в обращенности на себя и Другого, пытаясь сделать противоположное, выжить (в этом различие с «планом деструкции», описанном в начале главы), усиливая их, но получая выигрыш «защиты» в непрерывном бегстве от подлинного осознания и стремления к этому. (Вызов Дамы означает то же самое, только в более архаичном варианте(хотя с этим можно поспорить) И тогда появляется с м е р т е л ь н а я с к у к а, свойственная «взрослой жизни», но особенно «продвинутым» подросткам и даже детям, которые тогда несут этот крест через жизнь. Кроме того, во «взрослости» данные механизмы могут проявляться в стереотипе постоянного у х о д а, бегства, смены кампаний и партнеров по общению, при сохранении общей «вязкости либидо» и «фиксации на объектах». Еще более яркий пример – тенденция к смене городов, мест проживания, когда «хорошо там, где нас нет», там, где в фантазмическом уповании находится «хорошая грудь», немедленно ускользающая в м е с т е с под-лин-ным Другим. Р.Лэнг хорошо описал это феномен страха превратиться в камень, упреждающего превращение других, что приводит к еще большему окаменению желающего. «Евангелие предвидит, что в страшные времена окончательного боления человечества перед разрешением исторического процесса «люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на Вселенную» (Ев. От Луки, 21:16). И все это человеческое бедствие будет от того, что «по причинам умножения беззакония во многих иссякнет любовь» (Ев. От Матфея 24: 12). Платон не зря предупреждал об опасности исполнения неосознанных желаний.
Теперь обратимся вновь к «депрессивному компоненту» игр. Попробуем, основываясь на их описании в психоаналитическом ключе, еще раз (в качестве послесловия) прояснить, каким образом формируется наше искусственное (мирское) «я». Самонаказание, идущее от чрезмерного «чувства вины» (т.е. недостаточно прочного отождествления с «образами смерти»), соседствует с попытками пережить «вину», ощутить ее. Защитные механизмы идентификации с агрессором и приближения последнего выполняют тут двоякую функцию, проявляющуюся в активности и пассивности одновременно и, следовательно, сепарация инициируется и сразу отрицается, но потом принимается через репарацию, примерку на себя переживаний «всего» объекта. (Одновременно усыпляющий парадоксальным образом хранит пространство «умершего», защищая его. Это похоже на выполнения роли ситтера в трансперсональной психотерапии Усыпляемый теряет сознание, подчиняется Другому в себе(исполняет его желание) и, придя в себя, видит лицо Другого, запечетливающееся внутри как прорыв сквозь экзистенциальное одиночество.) И оба игрока повторяют игру «бэби – о-о-о»!. Происходит нечто типа «checking-back» по М.Малер. Можно вновь вспомнить про стадию зеркала. Таким образом избегается «ядерный взрыв» (Винникотт) при чрезмерной или преждевременной «вине» (вина в психоанализе — это не собственно вина а модифифицированное и более или менее адптивное чувство страха), что приносит облегчение обоим «партнерам». (Между прочим, в данном контексте интересно поразмышлять о случаях, когда в сексуальных отношениях между мужчиной и женщиной удовлетворение достигается при разной степени силы душении партнера) Любопытны «позиции» играющих в «усыпление» : усыпляющий играет роль «всемогущего параноика», а усыпляемый «депрессивного» и наоборот. В случае же «Пиковой Дама», по-моему, более очевидна параноидно-шизоидная доминанта, хотя признание существования зловещей фигуры есть шаг к «депрессивности», к формированию «эго» (иногда, как пишут английские авторы, появление угрожающих галлюцинаций означает прогресс в лечении, ибо до этого некоторые пациенты-психотики видят «галлюцинации отсутствия галлюцинаций. В результате этого процесса и производится более или менее адаптивное эго, как в интра так и интерпсихических реальностях, неразличимых и различаемых принципиально. Производится посредством интеракций с объектами при отсутствие оных, причем это отсутствие проявляется при «устаревании прежнего «интеракционного поля». Вот еще одно описание этого процесса (сделанное Орбаном на основе учения Фрейда): «Ребенок был пассивен, событие затронуло его, т.е. противоречие (уход матери, утрата «себя», преживается как элемент, угрожающий старой структуре: «он ставит себя в активную роль, повторяя его в виде игры, несмотря на то, что оно было неприятным», то есть противоречие перемещается вовнутрь и не только дает толчок к формированию новой структуры (называемой здесь игрой), но и само уже в качестве элемента игры становится новой структурой» ( Орбан, статья из Энциклопедии по глубинной психологии том 1 ). Не очень-то оптимистично, но помогает созданию «адаптивного эго». На самом же деле происходит «врастание» в извращенную систему греха, систему зеркал, систему в конечном счете деструктивных потребностей-побуждений-желаний. Деструктивные игры подростков в сущности представляют собой повторение психоаналитических и шаманских ритуалов. Эти игры мешают пройти сквозь призрачного Двойника, обрести истинное Слово и истинного Собеседника. Напротив, они способствуют формированию «личного зеркала», «маски альтер-эго». Тем не менее, они символизируют попытку парадоксальным образом выйти за рамки мира кривых зеркал. В научном мире аналогом такой попытки является учение аналитической психологии.
В заключении данной главы хочется отметить, что в описываемых играх подростки и с п ы т ы в а ю т судьбу ( и как «родительскую инстанцию») Можно провести аналогию со спартанским или тибетским «естественным отбором», только проходящим внутри психики. Нечто подобное происходит и во время знаменитых «хождений по карнизам» на глазах у изумленной публики. Однако в анализируемых нами играх это проявляется, по-моему, особенно рельефно.
«…Мне страшно с Тобою встречаться,
Страшнее Тебя не встречать…»
А.Блок
«Мама, это небыль, мама, это небыль, мама, полетим со мной!
Неужели небо, неужели небо, задеваю головой?»
Г.Самойлов