Л.В. Кривицкий

ШПЕНГЛЕР (Spengler) Ос­вальд (1880--1936) -- не­мец­кий мыслитель и философ, один из основоположников философии культуры, а­втор оригинальной фи­ло­соф­ско-исто­ри­че­ской кон­цеп­ции. Продолжатель традиции немецкого романтизма и “философии жизни”, поклонник Ницше и Гёте. Основные со­чи­не­ния: “За­кат Ев­ро­пы” (в двух то­мах, 1918--1922, на протяжении 1918--1920 вышло 32 издания первого тома); “Пруссачество и социализм” (1920); “Пес­си­мизм ли это?” (1921); “Че­ло­век и тех­ни­ка” (1931); “Го­ды ре­ше­ний. Гер­ма­ния и все­мир­но-ис­то­ри­че­ское раз­ви­тие” (1933) и др. В качестве несущей конструкции философии Ш. выступает понятие “души” -- субстанциального начала всех начал или иррациональной “совокупности возможностей, которые необходимо осуществить”. “Душа” у Ш. менее всего способна осознать себя самое и более всего стремится к самопроявлению. “Свое иное” “душа” обретает в “жизни”, органической, взаимосвязанно-целостной, противостоящей неживой природе как механической системе и “царству причинности”. С точки зрения Ш., история (совокупность образов, наглядных картин, разнообразных символов -- плодов “глубинного переживания”) и природа (система законов, формул и жестких определений) являют собой два различных вида отображения действительности в картине мироздания. Если, по Ш., на первый план выходит “ставшее”, -- это миры Парменида, Декарта, Ньютона или “природа”; если “ставшее” уступает образу “становления”, -- это мир Платона, Гёте, Бетховена или “история”. По мысли Ш., “действительность становится природой, если все становление рассматривать с точки зрения ставшего; она есть история, если ставшее подчинено становлению”. (В идее приоритета становления над ставшим Ш. был последователем Гераклита.) В качестве фундамента исторического метода Ш. выступал концепт “смысла чисел”, еще более дистанцирующий друг от друга природу и историю. По мысли Ш., духовная жизнь человека, наделенного “бодрствующим сознанием”, разворачивается во времени и в определенном направлении. Как результат, в сознании индивида конституируется присущая только ему, его личная картина мира: либо образно-символическая; либо рационально-понятийная. Культура, подразделяемая Ш. на возможную и осуществленную (действительную), отображается в сознании человека. Посредством типа математического числа или слова фиксируется образное мирочувствование уже ставшего, осуществленного -- “природа”, согласно Ш., “исчислима”. История же -- как динамичное осуществление возможной культуры -- сопряжена с хронологическими величинами и чужда однозначным расчетам. При этом, согласно Ш., саморазвитие культуры возможно лишь в контексте осознания ее субъектами значимости процедур измерения, счета, формирования и фиксации образов внешнего мира и т.д. Так, в контексте концепции “смысла чисел”, античная культура, базирующаяся, по Ш., на конечности, телесности числового ряда, противоположена цивилизации современного Запада, фундируемой числовой идеей бесконечности. Древнеегипетская же культура, создавшая “жуткие символы воли к длительности во времени”, есть воплощение “забот” о прошедшем и о будущем: мумифицирование, по Ш., -- символ отрицания неумолимости времени. Свое соб­ст­вен­ное ви­де­ние ис­то­рии Ш. оп­ре­де­лил как кри­ти­ку клас­си­че­ско­го ис­то­риз­ма: по его мнению, именно хронология и «глубинное переживание» судеб культур обусловливают систематизацию явлений по историческому методу -- культурология в таком контексте выступает в качестве “морфологии» истории. По схеме Ш., все способы познания суть «морфологии»; морфология природы -- это обезличенная систематика; морфология же органического -- жизни и истории -- есть «физиогномика» или перенесенное в духовную область подчеркнуто индивидуализированное искусство “портрета культуры». Тра­ди­ци­он­ная линейная пе­рио­ди­за­ция планетарного про­грес­са, пред­став­ляю­щая ис­то­ри­че­ский процесс как поступатель­ное раз­ви­тие че­ло­ве­че­ско­го об­ще­ст­ва во все­мир­ном масштабе (“Древ­ний мир -- Сред­ние ве­ка -- Но­вое вре­мя”) не име­ет, по Ш., ни­ка­ко­го зна­че­ния для неевропей­ских об­ществ; кон­цеп­ция “все­мир­ной ис­то­рии” оп­ре­де­ля­ет­ся Ш. как “птолемее­ва сис­те­ма ис­то­рии”, ос­но­ван­ная на ев­ро­по­цен­триз­ме в по­ни­ма­нии иных культур. Ни­ве­ли­рую­щее един­ст­во идеи все­мир­но-ис­то­ри­че­ско­го про­цес­са Ш. пред­ла­га­ет за­ме­нить бо­лее бо­га­той со­дер­жа­ни­ем кар­ти­ной -- циклической ис­то­ри­ей воз­ник­но­ве­ния, рас­цве­та и ги­бе­ли мно­го­чис­лен­ных са­мо­быт­ных и не­по­вто­ри­мых культур. С точки зрения Ш., «человечество» -- пустое слово, внимания заслуживает только «феномен множества мощных культур, с первобытной силой вырастающих из недр своей страны, к которой они сторого привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает на свой материал -- человечество -- свою собственную форму, у каждой своя собственная идея, собственные страсти, собственная жизнь, желания и чувствования и, наконец, собственная смерть». К чис­лу “ве­ли­ких куль­тур”, впол­не реали­зо­вав­ших свои по­тен­ции, Ш. от­но­сит ки­тай­скую, ва­ви­лон­скую, еги­пет­скую, индий­скую, ан­тич­ную, ви­зан­тий­ско-араб­скую, за­пад­ную, куль­ту­ру майя, а так­же “пробу­ж­даю­щую­ся” рус­ско-си­бир­скую. Уни­каль­ность ка­ж­дой куль­ту­ры обеспе­чи­ва­ет­ся свое­об­ра­зи­ем ее «ду­ши»: в ос­но­ве ан­тич­ной куль­ту­ры ле­жит “аполлонов­ская” ду­ша, араб­ской -- “ма­ги­че­ская”, за­пад­ной -- “фау­стов­ская” и т.д. По­сти­же­ние куль­тур­ных форм, по мнению Ш., в кор­не про­ти­во­по­лож­но аб­ст­ракт­но­му на­уч­но­му по­зна­нию и осно­ва­но на не­по­сред­ст­вен­ном “чув­ст­ве жиз­ни”. Про­яв­ле­ния той или иной куль­ту­ры объ­е­ди­ня­ет не толь­ко об­щая хро­но­ло­ги­че­ская и гео­гра­фи­че­ская отне­сен­ность, но, прежде все­го -- то­ж­де­ст­во сти­ля, ко­то­рое об­на­ру­жи­ва­ет­ся в искусстве, по­ли­ти­ке, экономи­че­ской жиз­ни, на­уч­ном ви­де­нии ми­ра и т.п. Внут­рен­нее един­ст­во куль­ту­ры как жи­во­го ор­га­низ­ма вы­яв­ля­ет­ся изу­че­ни­ем ее мор­фо­ло­гии. Идея це­ло­ст­но­сти куль­ту­ры, “фи­зио­гно­ми­че­ско­го” един­ст­ва всех ее про­яв­ле­ний ока­за­ла значи­тель­ное влия­ние на фило­со­фию куль­ту­ры 20 в. По­сле­до­ва­тель­но про­во­ди­мый Ш. те­зис об уни­каль­но­сти куль­тур, их сменяемости (не преемственности) вел к при­зна­нию их цен­ност­ной эквивалент­но­сти: все они рав­ны по сво­ему ис­то­ри­че­ско­му зна­че­нию и долж­ны сопоставлять­ся вне вся­ких оце­ноч­ных ка­те­го­рий. (С точки зрения Ш., историю надо рассматривать «не глазами партийного человека, идеолога или современного моралиста, а с вневременной высоты».) Срав­ни­тель­ный ана­лиз куль­тур, как счи­та­ет Ш., обнаружива­ет един­ст­во их судь­бы: ка­ж­дая куль­ту­ра про­хо­дит од­ну и ту же последователь­ность фаз раз­ви­тия, и ос­нов­ные чер­ты ка­ж­дой фа­зы то­ж­де­ст­вен­ны во всех куль­ту­рах; все культуры сходны по длительности существования (около 1000 лет) и темпам своего развития; ис­то­ри­че­ские со­бы­тия, от­но­ся­щие­ся к од­ной куль­ту­ре, име­ют со­от­вет­ст­вия (го­мо­ло­гии) во всех дру­гих. «Я надеюсь доказать, -- писал Ш., -- что все без исключения великие создания и формы религии, искусства, политики, общества, хозяйства, науки во всех культурах одновременно возникают, завершаются и угасают; что внутренняя структура одной вполне соответствует всем другим, но нет ни одного, имеющего в исторической картине глубокое физиогномическое значение явления одной из них, к которому бы не нашлось параллелей во всех других, притом в строго показательной форме и на вполне определенном месте». Ка­ж­дая куль­ту­ра, исчер­пы­вая свои внут­рен­ние твор­че­ские воз­мож­но­сти, мерт­ве­ет и пе­ре­хо­дит в фа­зу циви­ли­за­ции («цивилизация», по Ш., есть кризисный исход, завершение любой культуры), для которой свой­ст­вен­ны атеизм и материализм, агрессивная экспансия вовне, радикальный революционизм, сциентизм и тех­ни­цизм, а также ур­ба­ни­за­ция. Согласно Ш., «в мировом городе нет народа, а есть масса. Присущее ей непонимание традиций, борьба с которыми есть борьба против культуры, против знати, церкви, привилегий, династий, преданий в искусстве, границ познаваемого в науке, ее превосходящая крестьянский ум острая и холодная рассудочность, ее натурализм совершенно нового склада, идущий гораздо дальше назад, чем Руссо и Сократ, и непосредственно соприкасающийся в половых и социальных вопросах с первобытными человеческими инстинктами и условиями жизни, то «panem et circenses», которое в наши дни оживает под личиной борьбы за заработную плату и спортивных состязаний, -- все это признаки новой по отношению к окончательно завершенной культуре и к провинции, поздней и лишенной будущего, однако неизбежной формы человеческого существования». Ш. отказался от идей все­мир­но­го един­ст­ва ис­то­рии и про­грес­са как об­щей на­прав­лен­но­сти ис­то­ри­че­ско­го раз­ви­тия, от­ри­цал ка­кой бы то ни бы­ло выс­ший смыс­л ис­то­рии, а также опровергал гипотезу об эпохальном ее членении («наподобие какого--то ленточного червя, неутомимо наращивающего эпоху за эпохой»). Куль­ту­ры, по мнению Ш., воз­ни­ка­ют “с воз­вы­шен­ной бес­цель­но­стью, подобно цве­там в по­ле”, и столь же бес­цель­но ухо­дят со сце­ны («... лишь живые культуры умирают», -- писал он), не ос­тав­ляя по­сле се­бя ничего. Мор­фо­ло­гия культуры Ш. со­об­щи­ла за­пад­но­му ми­ру, что он не­удер­жи­мо клонит­ся к за­ка­ту: по убеждению Ш., рационалистическая цивилизация означает деградацию высших духовных ценностей культуры, обреченной на гибель. Ве­ли­кие куль­ту­ры про­шло­го, по мысли Ш., как бы де­мон­ст­ри­ру­ют За­па­ду его соб­ст­вен­ную судьбу, его бли­жай­шее исто­ри­че­ское бу­ду­щее. Ш. никогда не обманывался по поводу истинной сути и исторических судеб трагического российского эксперимента 1917: «социализм, -- по его убеждению, -- вопреки внешним иллюзиям -- отнюдь не есть система милосердия, гуманизма, мира и заботы, а есть система воли к власти... «благоденствие» в экспансивном смысле... Все остальное самообман». Ш. также открыто отказался от сотрудничества с нацистами в Германии. “За­кат Ев­ро­пы” Ш. -- од­но из пер­вых произве­де­ний, от­кры­вших те­му кри­зи­са куль­ту­ры, имею­щую фундаменталь­ное значение для со­вре­мен­но­го за­пад­но­го са­мо­соз­на­ния. Трансформация науки и философии в абстрактные и самодостаточные игры «чистыми» понятиями и функциональными числами («утончение интеллекта»), по Ш., -- пагубна для Запада. Тойнби, Ортега-и-Гассет и др. не скрывали собственной увлеченности духом прорицаний Ш.; Бердяев полагал гениальной мысль Ш. о том, что буддизм, стоицизм и социализм «фазисно однородны». По Ш., 19 век рассматривал историю как дорогу, по которой «человечество храбро маршировало все дальше... Но куда? Как долго? И что потом..?». Ш. как метакультурный диагност, рационально предостерегавший о грядущем Апокалипсисе в Европе, раз­ра­бо­тав­ший многомерную и со­дер­жательную исто­ри­че­скую кон­цеп­цию, покончивший с плоским прогрессизмом рационалистического толка, оказался, пре­ж­де все­го, фи­ло­со­фом будущего для любой современности.