Ареф Бахт Рабле

без остатка поглотит своего творца, не оставив ни малейшего места для сомнений или иного рода идей. Главный смысловой акцент главы - тезис о руссоизме как культурно

- исторической установке, в поле которой существует бахтинский текст. В современном культурном сознании понятие "руссоизм" прочно связано с комплексом идей и проблем, выражаемых антитезой "Природа - Культура", культом "естественности", обращением к мудрости "ученого незнания", протестом против несправедливого, недолжного общественного устройства, во имя "непосредственного чувства жизни как Целого" (Г.Померанц). Круг вопросов и тем широк и, в некотором смысле, универсален, так что, говоря о руссоизме, имеет смысл различать, с одной стороны, построения, возникшие под непосредственным воздействием идей Руссо и типологически сходные явления, с другой (и автор старается это обосновать) - руссоистскую традицию как идеологическое образование и как "культурную форму" (имеется в виду возможность использования хорошо знакомых, "многоговорящих", "апробированных" культурных форм - образов, символов, структурных отношений - в "иной" ситуации, в поисках ответов на иные вопросы). "Культурные и литературные традиции (в том числе и древнейшие),

- замечает в одной из своих статей сам М.Бахтин, - сохраняются и живут не в индивидуальной субъективной памяти отдельного человека и не в какой -то коллективной "психике", но в объективных формах самой культуры (в том числе в языковых и речевых формах), и в этом смысле они межсубъективны и межиндивидуальны...; отсюда они и приходят в произведения литературы, иногда почти вовсе минуя субъективную память творцов"". Мне кажется, что именно в этом смысле, с учетом таким образом понятой традиции, можно вести речь о "мифологичности" бахтинского текста, не подминая и не "улегчая" его. Нет никаких оснований утверждать, что "руссоизм" был взят на вооружение Бахтиным как сознательная идеологическая позиция (в тексте о Рабле имя Руссо упоминается лишь раз, когда Бахтин сочувственно цитирует Герцена: "Смех Вольтера сделал больше плача Руссо"^ Замечания о "прогрессивном характере руссоистской тенденции", сделанные в одной из более ранних статей, очень глубоки и

" Бахтин ММ. Формы времени и-хронотопа в романе. С. 397. ^ Бахтин ММ. Творчество Франсуа Рабле. С. 106.

содержательны, но не располагают к далеко идущим заключениям^). Но формы, в которые облекается бахтинская мысль, но отношение автора к предмету своего исследования, но то измерение "Рабле", в котором жизнеспособность и здоровье культуры увязаны с сохранением смехового, карнавального начала в ней, - все это позволяет, на мой взгляд, говорить, применительно к тексту Бахтина, о "руссоизме" как своеобразной культурной призме, преломляясь чрез которую и исследуемый материал, и жизненный опыт образуют законченное, убедительное целое концепции.

В настоящей работе руссоизм рассматривается как сложное и неоднозначное явление. В разделе "Естественное состояние: между химерой и научностью", автор обращает внимание на то, сколь широкими смысловыми возможностями обладают главные руссоисткие установки, какой простор оставляют они для "мировоззренческих", "утопических", равно как и научно - познавательных построений и проектов.

Так, уже само понятие "естественное состояние" у Руссо располагает к самым неоднозначным заключениям: с одной стороны, оно кажется утерянным безвозвратно, и тогда вся история человечества предстает как "печальный рассказ об утрате счастья, добра, истины". С другой стороны, речь идет о свойствах, которые воспитание и привычки могли извратить, но не могли уничтожить окончательно, а потому для человека, общественного слоя или даже целого народа, счастье "естественного состояния" не заказано окончательно. Зло, "испорченность" у Руссо не связывается исключительно с современностью, равно как и "естественное состояние" не мыслится исключительным достоянием прошедших эпох.

Отсюда другое, еще более существенное двоение образа: изначальному "естественному существованию" свойственны, согласно Руссо, не только простота и однообразие жизни, но и "непонятливость и тупость", не только "бесстрастие", но и отсутствие потребности в мышлении. Определение деспотизма как "нового естественного состояния", ничем, по сути, не отличающегося от "изначального", лишает подобную естественность, в глазах Руссо, - черт "идеальности" и привлекательности. Исход из него был неизбежен (а значит, по-своему, "естественен") в силу заложенной в человеке способности к самосовершенствованию. Облик, характер "подлинной жизни" определяется способностью человека,

' Бахтин ММ. Формы времени и хронотопа в романе. С. 379 - 380.

несмотря на все приобретения, сохранить в себе и вокруг себя мир искренних чувств и непосредственных эмоций, свободный от власти "социальных знаков" и "фикций" (Ю.Лотман), мир справедливости, покоящийся на доверии ко всем естественным проявлениям человеческой природы. В этом смысле, само "естественное" и призыв к нему, могут быть поняты и как реакция на усложнение жизни, как Опрощение и, напротив, как реакция на насильственное упрощение жизни общества, скажем, подчинение его одной господствующей идее будь то "власть денег" или "светлое будущее".

Обе эти вариации в понимании "естественного" нашли свое отражение в традиции русской общественной мысли, преклонение перед Целым в которой - глубоко укоренено. "Когда Карамзин ввел в русский язык слово "<“Ввитие", - многозначительно замечает Г.Померанц, - Шишков возразил, что на русское ухо это слово ложится через ассоциацию: "развитие", расщепление веревочки по волоску, то есть предполагает разрушение цельности, несет угрозу распада"^. Особая драматичность, надрывность, которую этот процесс приобретал в России, во многом обусловили глубокое и длительное влияние, или, точнее, восприимчивость к идее "естественного состояния" Руссо, понятой как Опрощение.

Впрочем, в обществе, для которого, говоря словами Бердяева, было характерно противоречие между принудительным внешним единством при внутренней разорванности, желаемая цельность, преодоление искусственности, могли означать вовсе не упрощение, а усложнение жизни -как преодоление ее односторонности и ограниченного самодовольства.

В разделе "Руссоизм и проблема целостности культуры в традиции русской общественной мысли..." автор обращается к вопросу о том, как данная проблематика преломляется в отечественной культурной традиции, в контексте размышлений о народной - силе и Правде. Автора интересовало, прежде всего, каким образом, в каких контекстах актуализировалась, в рассуждениях о народе, оппозиция естественное -извращенное; как соотносились границы и содержание понятий, определяющих логику внутреннего "двоения культуры" ("народное" -"ненародное" или даже "народное" - "официальное"); как раскрывалась тема "веселого свободолюбия" в русской традиции.

^ Померанц Г.С. Корни будущего. // Выход из транса. С. 385.

Единство и единственность носителя Правды (народ) приводило, зачастую, к тому, что самые противоположные (взаимоисключающие) достоинства должны были уживаться в его лице. Очевидно, однако, что "тип Правды" при этом, "избирается" вовсе не произвольно - острейшие болевые точки современности соединяются в ее рисунке, самые насущные вопросы, выдвигаемые эпохой, отчетливо прослеживаются в ее чертах. Так, по меньшей мере три главные проблемы определяли характер, направленность и остроту всех теоретических, идейных, философских споров 19 века. Это, прежде всего, поиск ответа на "вызов" философии германского идеализма о самостоятельности и оригинальности русской культуры, ее уникальном вкладе в мировую историю^. Это, во-вторых, острое переживание ненормальности существования - противоречия между внешним принудительным единством государства и внутренней разорванностью жизни (об этом писали и западники, и славянофилы, и более поздние мыслители). И, наконец, социальный вопрос. Учитывая те новые акценты, что внес в эту "палитру" двадцатый век, наряду с религиозным (славянофилы, Достоевский, Л.Толстой) и социальным (Герцен, Бакунин) типами народничества - о чем так убедительно писал Н.Бердяев, - автор считает возможным вести речь о народничестве третьего типа. Правда, которая при этом открывается в Народе -миросозерцательная, мировоззренческая правда^.

При рассмотрении текста Бахтина о Рабле в контексте руссоистской традиции, как представляется, в новом свете предстают и необычное сочетание ностальгии и оптимизма книги, и столь удивляющие многих исследователей "народнические иллюзии" философа - персоналиста и противника всякой бесспорности - будь то бесспорность "учено -самодовольная" или "наивная", а также поляризованность, "бинарность" и, в то же время, "размытость", "неопределенность" бахтинских образов и категорий - эти и многие другие черты, которые, собственно, и питают суждения о мифологичности бахтинского труда.

" Гройс Б. Поиск Русской национальной идентичности. // Вопросы философии. 1992. Ns 1. С. 52-60.

^ По словам Н.Бердяева, "русское коммунистическое государство есть единственный сейчас в мире тип тоталитарного государства, основанного на диктатуре миросозерцания". Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 117.

Вместе с тем, автор старался показать, как присутствие вышеобозначенных вариаций в трактовке "естественности", образуя "смысловой зазор" (Л.Баткин), придает рассуждениям того или иного автора, в глазах современных читателей, черты "беззащитности" и, одновременно, "неуязвимости" для критики, огромной внутренней убедительности и открытости для самых резких выпадов. Тенденции к "упрощению" жизни и к "усложнению" - могут достаточно органично сочетаться в тексте, но легко распадаются, попадая в иной контекст, порождая самые противоречивые отклики и интерпретации. Применительно к бахтинским карнавальным построениям, особенно легко "поддается разрыву" зазор между бессознательностью, "стихийностью" и творческими, созидательными возможностями карнавала, между образом народа - единоличного хранителя Правды, выразителя "подлинной жизни" и идеей взаимодополнительности жизни и знания как условии пробуждения скрытых в народе возможностей.

Как бы ни способствовал бахтинский текст устойчивости мифологической атмосферы, вокруг него возникшей, представляется, что есть внеположные тексту факторы и силы, сыгравшие не менее существенную роль в ее поддержании. Этому вопросу посвящена вторая глава. Проблема текста и мифа (текста как мифа), в ней рассматривается как проблема, прежде всего, читательского восприятия.

_ В первом разделе "Испытание культуры или испытание культурой?" сделана попытка воссоздать тот историке - культурный контекст, в котором тема народной культуры (как и всякий вопрос о границах культуры и основаниях культурности) приобретает необычайную остроту и действительно "жизненное измерение". Небывалое расширение и подвижность этих границ в 20 веке ("новое переживание чувства всемирности", "восстание масс" и пр.), подогрели сомнения в основополагающих идеях и ориентирах европоцентричной, прогрессистской картины мира, ясно обозначив, при этом, всю привлекательность (и насущность) и, вместе с тем, опасность обращения к иным -"неклассическим" опыту и силам в деле защиты культуры и построении новой культурной модели.

Своеобразным воплощением "тревог и надежд" может служить антропологическая концепция культуры, которая, в отличии от "эстетической" или "этической" моделей, призвана охватить максимально широкий и разнообразный комплекс "человеческих проявлений". Одной из

главных ее характеристик является, по мнению У.Зко, своеобразная не -иерархичность, ценностная однородность: в антропологическом контексте нет и не может быть разделения на доминирующее и альтернативное, господствующее и периферийное культурные образования. Не существует враждебно или презрительно противостоящих друг другу культуры и контркультуры, - только различные равноценные друг другу культурные модели. Но подобное положение весьма тяжело для усвоения, -подчеркивает автор, - почти невыносимо .

Было бы в высшей степени оптимистично пытаться утверждать обратное: большая часть нашего столетия действительно прошла под знаком "контркультурности" (в разных формах, с разной силой напряженности и мучительности ставился все тот же извечный вопрос: от чего в культуре человеку ради его же блага стоит отказаться) . Внекультурный мир, - хаос, - с точки зрения культуры, - он "и враг космоса и его постоянный резерв"^ Преступая заветную грань, проникая в сферу культуры, он обогащает культуру, оставаясь при этом, в глазах многих, потенциально опасным, деструктивным, анти - культурным началом. Но, все же, обаяние антропологической модели культуры было достаточно велико. Сколь открыто и красноречиво, с начала века, обосновывается противопоставление массы и культурной элиты, - столь же уверенно разворачивается и набирает силу противоположная тенденция -стремление к демократизации культуры и "критериев культурности" .

На этом фоне, процессы, происходящие в исторической науке, представляются очень симптоматичными. Снижение социального статуса истории в послевоенный период, разочарование в ее способности объяснить прошлое и научить чему-то настоящее, далеко не исчерпывают всего спектра отношения к ней. Порою, с историей связываются и большие надежды. В условиях, когда чрезвычайно остро был поставлен вопрос о судьбе западноевропейской культуры, когда особенно пристрастно оценивались и анализировались перспективы ее дальнейшего развития,

^ Есо U. The Rise and Fall of Counter - Cultures. P. 121 - 123. ^ cm. Баткин Л.М. Неуютность культуры. // Пристрастия. Избранные эссе и статьи о культуре. М.\ ТОО "Курсив - А", 1994. С. 13 - 34.

"" Лотман Ю.М. Вместо предисловия. // Избранные статьи в трехтомах. Т. 1. Таллин: "Александра", 1992. - С. 9 - 10.

^ См., напр. Лотман . Ю.М. Блок и народная культура города. // Избранные статьи в трех томах. Т. 3. Таллин: "Александра", 1993. С. 185.

когда в обществе как никогда сильно ощущалась и осознавалась потребность к расширению и обновлению самой культурной модели, именно История и опыт "неевропейского большинства" становятся тем источником, обращаясь к которому европейские мыслители двадцатого века чают найти пути к духовному обновлению западной цивилизации и мира в целом^.

В этой ситуации две тенденции - к "этнологизации" и демократизации истории - начинают оказывать очень существенное влияние на облик исторической науки, а сама история, в свою очередь, стремится стать полезной - не далекому абстрактному будущему, которое когда-то придет и когда-то оценит, а "ближайшему" будущему, которое, если не приложить должных усилий, может и не наступить... Складывается впечатление, что вольно или невольно, сама историческая концепция рассматривается и оценивается читателями не только по параметрам (в плане) убедительности, глубины и внутренней непротиворечивости, но и с точки зрения "эффективности" - как возможная модель решения современных проблем, возможность культуры, связанная (перефразируем П.Вайля) с "пониманием, точнее, распознанием собственного позитивного или негативного потенциала".

В советском обществе в 60-е годы тема внутренней неоднородности культуры актуализируется и раскрывается в ином (но не менее напряженном) проблемном поле. Новые надежды и новые разочарования в отношениях "общество - власть", кризис "наднациональной объединительной идеи" (П.Вайль, А.Генис), обострение извечного вопроса о месте России в мировом сообществе и выбора - "куда идти", вновь превращают Историю в неисчерпаемый источник свидетельств и аргументов, сообщают ей, по выражению В.Кормера, черты и характер инобытия сегодняшних проблем^.

Это убеждение в том, что "образ прошлого" в той или иной степени способен определять наше настоящее, что современность нуждается в таком спасительном, благотворном образе и ждет его, отчетливо

^ Само преодоление "прессинга современной истории", "ужаса истории", потребность в котором так отчетливо ощущается многими мыслителями, -связывается с помощью "историографического anamnesis-a", который только и способен открыть пред человеком "невероятные перспективы". Элиаде М. Аспекты мифа. Пер сфр. В. Большакова. М.: "Инвест- ППП", 1995. С. 140.

^ Кормер В. О карнавализации как генезисе "двойного сознания". // Двойное сознание. Интеллигенция и псевдо культура. М.: Традиция, 1997. С. 252 - 253.

проявляется в ходе дискуссии, разгоревшейся вокруг книги М.М.Бахтина "Творчество Франсуа Рабле", добавляя спорам особую остроту и значительность.

В разделе "В контексте споров о прошлом и будущем", автор стремился показать, как ответы на затронутые в ходе дискуссии вопросы - о месте и роли различных смеховых действ в традиционном европейском обществе, об особенностях "русского смеха", о самостоятельности и потенциях народной культуры, - "примеряются" на современность, оказываются окрашенными в "футуристические" тона. "Испытанию на прочность", при этом, подвергается не только исследовательская стратегия, но стратегия жизненная - в суждениях специалистов о бахтинской карнавальной концепции различимы все те сомнения и вопросы, которые задали бы на их месте "просто люди", которым жить с "этим" - с тем, что получится (тот или иной карнавальный образ), и с тем, что останется от культуры (если образ все - таки утвердится).

Современная критическая волна, связанная с преодолением "иллюзий" и "доверчивости" шестидесятников в их восприятии карнавала, по сути, включается в этот поиск, продолжает тот же спор. Если допустить, однако, что для первых читателей "Рабле" жизнь разворачивалась "как по писаному", то многие современные исследователи, в своих интерпретациях, прилагают немало сил к тому, чтобы вырваться за пределы текста, за пределы карнавальной логики. Когда выбор позиции, этой логикой определяемый, утрачивает внутреннюю значимость и достоверность, -именно тогда освобождение приобретает черты иллюзии, надежда становится соблазном, сама жизнь - мифом (мифом не в смысле несомненного, жизненного, а, скорее, самообманом). Мифом либо живут, либо отстраненно восхищаются его красотой, либо отвергают и преодолевают (скорее всего, ради нового, более адекватного жизни).

В заключении подводятся итоги и формулируются основные выводы исследования.

1. В работах многочисленных интерпретаторов бахтинского "Рабле", понятия "миф", "утопия", наделяются большой объясняющей силой, сами, при этом, оставаясь достаточно неопределенными и "разностатусными". Вместе с тем, именно "образ" мифа, представление о месте, роли и функции "мифологической составляющей" в системе координат современной культуры, становясь отправной точкой в интерпретации текста, зачастую оказываются способными определять характер, направленность и тон всей интерпретационной модели.

2 Прочтение книги о Рабле в контексте руссоистской культурной традиции представляет, по мнению автора, достаточно любопытный поворот в теме "мифологичности" бахтинского труда Помогая учесть и понять многие, занимающие исследователей и питающие их суждения о мифологичности "смысловые рассогласования" (особенности и акценты) текста, этот подход, вместе с тем, задает пространство, в котором сама возможность (и необходимость) разведения "научного" и "ненаучного" в тексте - теряет смысл

3 Культурная ситуация, в которой появился текст о Рабле, а также своего рода изоморфность "образа" - ситуации, способствуют превращению бахтинского карнавала в фокус или символическое выражение основных конфликтов и проблем эпохи, побуждают искать (и находить) в нем и показатель здоровья культуры, и не- (анти-) культурное явление В этом контексте, однако, основания для классификации - "научное" - "ненаучное' в тексте Бахтина, как впрочем и для столкновения различных категорий читателей (молодых радикалов, феминисток, теоретиков постколониальной мысли, и "более осторожных" ученых), - снова, как представляется, теряют добрую толику своей убедительности и прочности Сами суждения о мифологичности текста, звучат, в этом смысле, как позитивное или негативное - но признание способности бахтинских карнавальных построений оказывать огромное упорядочивающее воздействие на реальность, участвовать в обсуждении и решении самых насущных вопросов современности

АПРОБАЦИЯ ДИССЕРТАЦИИ И ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ

Диссертация была обсуждена на кафедре истории древнего мира и средних веков Томского государственного университета и рекомендована к защите Ряд положений и выводов диссертации были изложены автором на заседаниях секций Всероссийского семинара молодых ученых по проблемам культуры (Томск, 1996 - 1998), на Международной научной студенческой конференции "Студент и научно-технический прогресс" (Новосибирск, 1996), на Всероссийской научной конференции "Историческая наука на рубеже веков" (Томск, 1998)

Содержание диссертации отражено в публикациях:

* 1. Романовская Л.М. Культура и поступок: единство и единственность (идея культуры у М.М.Бахтина). // Дефиниции культуры. Сб. трудов участников Всероссийского семинара молодых ученых. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1996. - Вып. 2. С. 203 - 206.

2. Романовская Л.М. Испытание культуры или испытание культурой? // Дефиниции культуры. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1998. -Вып. 3. С. 148-152.

3. Романовская Л.М. "Творчество Франсуа Рабле" и современная историография. // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1998. - Вып. 24. 1 п.л.

4. Романовская Л.М. О двух типах "естественности" (к проблеме "руссоизма' в творчестве М.М.Бахтина). // Дефиниции культуры. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1999. - Вып. 4. С. 154-157.

5. Романовская Л.М. Руссо, Бахтин и "Рабле" (руссоистские тенденции в- тексте М.Бахтина). // Историческая наука на рубеже веков: Материалы Всероссийской конференции. T.I./ Отв. ред. Б.Г.Могильницкий. Томск: Изд-ВО ТГУ, 1999. С. 143 - 147.