МЕРТОН Социальная структура и аномия

девиантного поведения, и не потому что люди, составляющие их, обладают какими-то особыми биологическими предрасположенностями, а потому что они нормально реагируют на социальную ситуацию, в которой они оказываются. Взгляд, принятый в этой статье, социологический. Нас интересуют вариации в уровнях интенсивности девиантного поведения, а не масштабы его проявления3. И если наши поиски увенчаются успехом, мы увидим, что некоторые формы девиантного поведения психологически так же нормальны, как и конформное поведение, и приравнивание девиантного поведения к психологической ненормальности будет поставлено под вопрос.

ОБРАЗЦЫ КУЛЬТУРНЫХ ЦЕЛЕЙ И ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫХ НОРМ

Среди множества элементов социальной и культурной структур есть два непосредственно для нас важных. Они аналитически различимы, хотя в конкретных ситуациях и сливаются воедино. Первый — это определенные культурой цели, намерения и интересы, выступающие как требуемые законные цели для всех членов общества либо некоторых его членов, так или иначе в нем размещенных. Эти цели более или менее связаны друг с другом (степень этой связи — вопрос эмпирический) и складываются в более или менее строгую иерархию ценностей. Приобретая эмоциональную поддержку и значимость, господствующие цели устанавливают определенные рамки, в которые должны укладываться человеческие устремления. Это вещи, “за которые стоит бороться”. Это основной, хотя и не единственный, компонент того, что Линтон назвал “проектами групповой жизни”. И хотя какие-то (не все) из этих культурных целей прямо связаны с биологическими влечениями человека, последние их все-таки не определяют.

Второй элемент культурной структуры определяет, регулирует и контролирует приемлемые способы достижения этих целей. Каждая социальная группа неизменно связывает свои культурные цели с укорененными в ее нравах и институтах нормами, регулирующими допустимые процедуры продвижения к этим целям. Эти регулирующие нормы не обязательно совпадают с техническими нормами, или нормами эффективности. Многие процедуры, которые с точки зрения отдельных индивидов эффективнее всего обеспечивали бы обретение желаемых ценностей — применение силы, обмана, власти, — выведены за пределы институциональной сферы разрешенного поведения. Иногда недозволенные процедуры содержат элементы, могущие быть целесообразными для самой группы — например, табу, которые исторически накладывались на вивисекцию, на медицинские эксперименты или на социологический анализ “священных” норм, — ведь критерием приемлемости является не техническая эффективность, а ценностно окрашенные чувства (поддерживаемые либо большинством членов группы, либо теми, кто

3 Точку зрения, которой мы придерживаемся, тонко выразил Эдвард Сепир: “...проблемы социальной науки отличаются от проблем индивидуального поведения в степени конкретности, но не по типу. Любое утверждение о поведении, явно или неявно акцентирующее действительные целостные переживания определенных личностей или типов личностей, относится к данным психологии или психиатрии, но не социальной науки. Однако любое утверждение о поведении, не нацеленное на точное описание поведения конкретного индивида или индивидов либо ожидаемого поведения индивида того или иного физически и психологически определенного типа, но вместо этого абстрагирующееся от такого поведения с целью ясно и четко выявить некоторые ожидания в отношении тех аспектов индивидуального поведения, которые разные люди разделяют друг с другом как межличностный, или “социальный” образец (pattern), является, пусть даже в сколь угодно сыром виде, исходным фактом социальной науки”. Я выбрал вторую перспективу. И хотя иногда мне все-таки придется говорить об установках, ценностях и функции, речь о них будет идти под углом зрения того, как социальная структура способствует или препятствует их проявлению в конкретных типах ситуаций. См.: E. Sapir, Why Cultural Anthropology Needs the Psychiatrist // Psychiatry, 1938, Vol. 1, p. 7-12.

способен содействовать усилению этих чувств совокупными средствами власти и пропаганды). Во всех случаях выбор средств достижения культурных целей ограничивается институционализированными нормами.

Социологи часто говорят, что такие механизмы контроля заключены “в нравах” или действуют через социальные институты. Такие эллиптические суждения в общем-то правильны, однако скрывают от внимания тот факт, что культурно стандартизированные практики не все одним миром мазаны. Они подчинены целой гамме контролирующих норм; в них могут быть представлены безусловно предписываемые, просто предпочтительные, разрешенные или запрещенные образцы поведения. И, конечно, при оценке действенности социального контроля необходимо принимать в расчет эти его разновидности, очень приблизительно разграничиваемые с помощью терминов

“предписание”, “предпочтение”, ”разрешение” и ”запрещение”.

Более того, говоря, что культурные цели и институционализированные нормы сообща придают форму существующим практикам, мы вовсе не имеем в виду, что их связывают друг с другом неизменные отношения. Культурное акцентирование определенных целей изменяется независимо от степени акцентирования институционализированных средств. Может возникать очень мощное, временами даже исключительное, превознесение ценности каких-то особых целей, соединенное со сравнительным отсутствием заботы об институционально предписанных средствах их достижения. В предельном случае масштабы распространения альтернативных процедур определяются исключительно техническими, но не институциональными нормами. В этом гипотетическом крайнем случае становятся дозволенными все и любые процедуры, обещающие достижение всезначащей цели. Это один из типов плохо интегрированной культуры. Другой крайний случай обнаруживается в группах, в которых деятельности, первоначально задуманные как средства, превращаются в самодостаточные практики, не преследующие никаких последующих целей. Первоначальные цели забываются, и непоколебимая верность институционально предписанному поведению становится предметом ритуала4. Главной ценностью становится полная конформность. На какое-то время это гарантирует социальную стабильность — но ценой потери гибкости. Поскольку степень распространения альтернативных способов поведения, дозволяемых культурой, жестко ограничивается, утрачивается почти всякая основа для приспособления к новым условиям. Возникает связанное традицией “священное” общество, отмеченное чертами неофобии. Между этими крайними типами располагаются общества, которые сохраняют относительное равновесие в акцентировании культурных целей и институционализированных практик; это интегрированные и относительно стабильные, хотя при этом и изменяющиеся, общества.

Действительное равновесие между этими двумя аспектами социальной структуры сохраняется до тех пор, пока индивиды, придерживающиеся тех и других ограничений, получают при этом удовлетворение, т. е. получают как удовлетворение от достижения целей, так и удовлетворение, напрямую вытекающее из направленных в институциональное русло способов борьбы за их достижение. Здесь мы имеем дело как с продуктом, так и с процессом, как с результатом, так и с деятельностью. Так, индивид должен непрерывно черпать удовлетворение и из самого участии в конкурентном порядке, и из “затмевания” конкурентов; только тогда этот порядок может быть сохранен. Если интерес смещается исключительно в сторону результата конкуренции, те, кто вечно терпит поражение, могут — что вполне понятно — попытаться изменить правила игры.

4 Этот ритуализм может связываться с мифологией, рационализирующей эти практики таким образом, чтобы они сохраняли видимость своего статуса средств; однако независимо от этой мифологии преобладает давление в сторону строгой ритуалистической конформности. А стало быть, ритуализм является наиболее полным тогда, когда такие рационализации даже и не нужны.

Жертвы, которые время от времени (но не всегда, как полагал Фрейд) влечет за собой подчинение институциональным нормам, должны компенсироваться социализированными вознаграждениями. Распределение социальных статусов, происходящее в процессе конкуренции, должно быть организовано так, чтобы давать положительные стимулы к верности статусным обязательствам для каждой позиции в рамках этого распределительного порядка. В противном случае, как вскоре станет ясно, следствием становится аберрантное поведение. Моя главная гипотеза как раз и состоит в том, что отклоняющееся поведение можно социологически рассматривать как симптом расхождения между культурно предписанными устремлениями и социально структурированными путями осуществления этих устремлений.

Из типов обществ, возникающих в результате независимого изменения культурных целей и институционализированных средств, нас прежде всего будет интересовать первый: общество, в котором придается исключительно сильный акцент некоторым целям, но нет соответствующего акцентирования институциональных процедур. Во избежание неправильного понимания это утверждение следует разъяснить. Нет ни одного общества, где не было бы норм, регулирующих поведение. Однако общества отличаются друг от друга тем, насколько эффективно народные обычаи, нравы и институциональные требования интегрированы с целями, занимающими высокое положение в иерархии культурных ценностей. Иногда культура может подталкивать индивидов к сосредоточению их эмоциональных убеждений на комплексе превозносимых культурой целей, но при гораздо меньшей эмоциональной поддержке предписанных способов продвижения к этим целям. При таком различии в акцентировании целей и институциональных процедур последние могут быть настолько ослаблены превознесением целей, что поведение многих индивидов будет полностью ограничиваться соображениями технической целесообразности. В этом контексте единственно важным становится вопрос: какая из доступных процедур наиболее эффективна в деле заполучения культурно одобренной ценности5. Наиболее эффективной в техническом плане процедуре — вне зависимости от того, узаконена она культурой или нет, — как правило, начинают отдавать предпочтение перед институционально предписанным поведением. По мере продолжающегося размывания институциональных норм общество становится нестабильным, и в нем появляется то, что Дюркгейм назвал “аномией” (или безнормностью)6.

Действие этого процесса, приводящего к аномии, можно легко увидеть в ряде известных и поучительных, хотя, возможно, и тривиальных случаев. Так, в спортивных соревнованиях, когда цель достижения победы лишается своих институциональных

5В этой связи уместно вспомнить перефразированное Элтоном Мэйо название широко известной книги Тауни: “На самом-то деле проблема не в болезненности стяжательского общества; она — в стяжательстве больного общества”. См.: E. Mayo, Human Problems of an Industrial Civilization,

р. 153. Мэйо рассматривает процесс, в ходе которого богатство становится главным символом социального достижения, и усматривает его истоки в состоянии аномии. Меня же в основном интересуют социальные последствия всемерного превознесения цели денежного успеха в обществе, структура которого не приспособлена к следствиям такого акцентирования. Полный анализ потребовал бы одновременного изучения обоих процессов.

6Воскрешение Дюркгеймом термина “аномия”, который, насколько мне известно, был впервые употреблен примерно в том же самом смысле в конце XVI века, вполне могло бы стать предметом исследования для ученого, интересующегося историей идей. Как и термин “общественное мнение”, ставший благодаря Уайтхеду популярным в науке и политике спустя три века после того, как его ввел в оборот Джозеф Глэнвилл, слово “аномия” (anomie, anomy или anomia) вошло в широкое употребление с запозданием, лишь после того, как его заново ввел Дюркгейм. Почему оно получило такой резонанс в современном обществе? Великолепный образец того, как надо исследовать такого рода вопросы, см. в работе: Leo Spitzer, Milieu and Ambiance: An Essay in

Historical Semantics” // Philosophy and Phenomenological Research, 1942, Vol. 3, p. 1-42, 169-218.

нарядов и успех начинает истолковываться как “выигрыш в игре”, а не как “выигрыш в соответствии с правилами игры”, первенство явно отдается применению незаконных, но технически эффективных средств. Звезду футбола, играющего в команде противника, исподтишка сбивают с ног; борец выводит из строя соперника хитроумным, но запрещенным приемом; бывшие питомцы университета тайком субсидируют “студентов”, чьи таланты ограничиваются областью спорта. Акцентирование цели настолько ослабляет удовлетворения, приносимые самим участием в состязательной активности, что теперь удовлетворение обеспечивается только успешным результатом. В силу того же процесса напряжение, порождаемое желанием выиграть, снимается при игре в покер успешной сдачей самому себе четырех тузов, а при игре в пасьянс — вот уж где поистине расцвел культ успеха — дальновидным тасованием карт. Чуть заметный приступ смущения в последнем случае и манера действовать тайком, свойственная общественным правонарушениям, ясно показывают, что институциональные правила игры известны тем, кто уклоняется от их соблюдения. Но культурное (или идиосинкратическое) гипертрофирование цели успеха заставляет людей лишить их своей эмоциональной поддержки7.

Этот процесс, разумеется, не ограничивается областью спортивных соревнований; последние просто дают нам микрокосмические образы социального макрокосма. Процесс, посредством которого превознесение цели порождает в буквальном смысле слова деморализацию, то есть разинституционализацию средств, происходит во многих8 группах, где эти два компонента социальной структуры плохо интегрированы друг с другом.

Нынешняя американская культура, видимо, близка к крайнему типу, в котором сильное акцентирование некоторых целей успеха не сопровождается эквивалентным акцентированием институциональных средств. Было бы, разумеется, нереалистично утверждать, что накопленное богатство является единственным символом успеха, как, впрочем, и отрицать, что американцы отдают ему в своей шкале ценностей высокое место. Деньги в значительной степени были освящены как самоценность, стоящая выше того, тратят ли их на предметы потребления или используют для увеличения власти. “Деньги” особенно хорошо приспособлены для того, чтобы стать символом престижа. Как подчеркивал Зиммель, деньги в высшей степени абстрактны и безличны. Независимо от того, были ли они добыты обманом или институционально принятым способом, их можно использовать для приобретения одних и тех же товаров и услуг. Анонимность городского общества, сочетаясь с этими особенностями денег, позволяет богатству, источники которого могут быть неизвестны сообществу, в котором живет плутократ (а если даже и известны, то полученные таким путем деньги можно со временем “отмыть”), служить символом высокого статуса. Более того, в Американской мечте нет конечной точки, в которой можно бы было остановиться. Мера “денежного успеха” отличается удобной неопределенностью и относительностью. Как обнаружил Х. Ф. Кларк, на любом достигнутом уровне дохода американцы хотят иметь хотя бы на двадцать пять процентов

7 Представляется невероятным, чтобы некогда интериоризированные культурные нормы уничтожались полностью. Любой их остаток, каким бы он ни был, будет вызывать в личности напряжения и конфликты вместе с присущей им в той или иной степени амбивалентностью. Явное отвержение некогда усвоенных институциональных норм будет сочетаться со скрытым сохранением их эмоциональных коррелятов. Чувство вины, ощущение греховности, угрызения совести — вот несколько выражений, указывающих на это состояние неизбывного напряжения. Более мягкими проявлениями таких напряжений являются символическая верность номинально отвергнутым ценностям и рационализации отказа от этих ценностей.

8 Во “многих” неинтегрированных группах, но не во всех, по названной ранее причине. В группах, где основной акцент перемещен на институциональные средства, обычно возникает ритуализм, а не аномия.

больше (и, разумеется, вот это “хотя бы чуть-чуть побольше”, стоит только его достичь, повторяется снова). В этом потоке сдвигающихся стандартов нет стабильных мест, где можно было бы передохнуть, или, скорее, есть такое место, но оно всегда ухитряется быть “еще впереди”.

Говорить, что в американской культуре укоренилась цель денежного успеха, означает одно: что на американцев со всех сторон обрушиваются предписания, закрепляющие за ними право, а часто и обязанность сохранять эту цель даже перед лицом непрерывного разочарования. Пользующиеся престижем представители общества усиливают этот культурный акцент. В свою очередь, семья, школа и работа — основные факторы, формирующие структуру личности и целевую структуру американцев, — обеспечивают интенсивное дисциплинирующее воздействие, необходимое для того, чтобы индивид сохранял в неприкосновенности цель, которая постоянно от него ускользает, и черпал мотив в надежде на вознаграждение, которая из раза в раз не оправдывается. Как мы далее увидим, родители служат ремнем передачи ценностей и целей тех групп, в которые они входят, прежде всего своего социального класса или класса, с которым они себя идентифицируют. Школа, разумеется, также является официальным механизмом передачи господствующих ценностей; в значительной доле учебников, используемых в городских школах, либо неявно предполагается, либо открыто утверждается, что “образование развивает интеллект и тем самым гарантирует хорошую работу и денежный успех”9. В центре этого процесса дисциплинирования людей, направленного на поддержание их несбыточных устремлений, лежат культурные прототипы успеха, живые документальные подтверждения того, что Американскую мечту можно осуществить, были бы только для этого необходимые способности.

Из разных источников исходит постоянное давление, побуждающее сохранять высокие притязания. Не иссякает поток поучительной литературы, выбрать из которого что-нибудь можно лишь с риском показаться несправедливым. Назовем лишь следующих авторов: преподобного Рассела Х. Конуэлла с его воззванием ”Алмазные россыпи”, которое было услышано и прочитано сотнями тысяч, и последующей книгой ”Новый день,

или Новые возможности: книга для молодых”; Элберта Хаббарда, выступившего со знаменитым ”Посланием к Гарсиа” на летних сборах учителей, прошедших по всей стране; Орисона Суэтта Мардена, который первым во всем потоке книг предложил ”Секрет успеха”, расхваленный президентами университетов, потом объяснил, как пробиться вперед, в одноименной книге, вызвавшей восхищение президента Маккинли, и, наконец, отбросив прочь все эти демократические рекомендации, прочертил путь, пройдя который, ”Каждый человек — король”. Символика простого обывателя, взбирающегося на вершины, где обитает сословие экономических королей, глубоко вплетена в текстуру американского культурного образца и, по-видимому, находит свое наивысшее выражение в словах Эндрю Карнеги, человека, который знал, о чем говорил: “Стань королем в своих мечтах. Скажи самому себе: мое место на вершине”10.

С этим позитивным акцентированием обязанности сохранять высокие цели соединен соответствующий акцент на наказании тех, кто умеряет свои амбиции. Американцев увещевают “не пасовать перед трудностями”, ведь в словаре американской культуры, как и в лексиконе молодежи, “нет слова «неудача»”. Призыв культуры очевиден: нельзя предаваться унынию, нельзя прекращать борьбу, нельзя понижать свои цели, ибо “не неудача, а скромная цель — вот что является преступлением”.

9Malcolm S. MacLean, Scholars, Workers and Gentlemen (Harvard University Press, 1938), р. 29.

10Ср.: A. W. Griswold, The American Cult of Success (Yale University doctoral dissertation, 1933); R. O. Carlson, “Personality Schools”: A Sociological Analysis (Columbia University Master’s Essay,

1948).

Итак, культура обязывает принять три культурные аксиомы: во-первых, всем надлежит бороться за достижение одних и тех же высших целей, поскольку путь к ним открыт для всех; во-вторых, текущая кажущаяся неудача — всего лишь остановка на пути

кконечному успеху; и, в-третьих, настоящая неудача состоит лишь в снижении амбиций или отказе от них.

Впереложении на социологический язык эти аксиомы означают, во-первых, перенос критики среди тех, кто в силу своего положение в обществе лишен полного и равного доступа к возможностям, с социальной структуры на собственное Я; во-вторых, сохранение структуры власти в обществе путем принуждения индивидов, принадлежащих

книзшим социальным стратам, к самоидентификации не с равными себе, а с теми, кто находится на самом верху (и к кому они в конечном счете присоединятся); в-третьих, обеспечение давлений, заставляющих подчиниться культурному диктату неумеренных амбиций, через угрозу неполного членства в обществе для не выполнивших это требование.

Именно в этих условиях и благодаря этим процессам нынешняя американская культура продолжает характеризоваться превознесением богатства как основного символа успеха и отсутствием соответствующего акцентирования законных путей, по которым можно было бы проследовать к этой цели. Как реагируют на это индивиды, живущие в таком культурном контексте? И какие следствия имеют наши наблюдения для доктрины, согласно которой типичной причиной девиантного поведения являются биологические импульсы, прорывающиеся через накладываемые культурой ограничения? Короче говоря, какие последствия для поведении людей, по-разному расположенных в социальной структуре, имеет культура, в которой акцентирование господствующих целей успеха стало все более отделяться от эквивалентного акцентирования институционализированных процедур их достижения?

ТИПЫ ИНДИВИДУАЛЬНОГО ПРИСПОСОБЛЕНИЯ

Теперь от этих культурных образцов перейдем к рассмотрению типов приспособления индивидов в обществе, имеющем такую культуру. Хотя в центре нашего внимания все еще будет оставаться культурное и социальное происхождение различных разрядов и типов отклоняющегося поведения, мы перенесем наше внимание с образцов культурных ценностей на типы приспособления к этим ценностям индивидов, занимающих разные позиции в социальной структуре.

Здесь мы рассмотрим пять типов приспособления. Они схематично представлены в следующей таблице, где (+) обозначает “принятие”, (—) — “отвержение”, а ( ) — “отвержение господствующих ценностей и замену их новыми”.

ТИПОЛОГИЯ ФОРМ ИНДИВИДУАЛЬНОГО ПРИСПОСОБЛЕНИЯ11

11 В типологиях альтернативных форм реагирования на фрустрирующие условия недостатка не наблюдается. Одну из них предлагает Фрейд в книге “Недовольство культурой” (указ. соч., с. 93 и далее); производные типологии, часто различающиеся в существенных деталях, можно найти в книгах: Karen Horney, Neurotic Personality of Our Time (New York, 1937) (рус. пер.: К Хорни.

Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. М.: Прогресс-Универс, 1993, с. 7-220); S. Rosenzweig, The Experimental Measurement of Types of Reaction to Frustration // H. A. Murray et al.,

Explorations in Personality (New York, 1938), p. 585-99; а также в работах Джона Долларда, Гарольда Лассуэлла, Абрама Кардинера и Эриха Фромма. Однако — и прежде всего это касается собственно фрейдовской типологии — типы индивидуальных реакций рассматриваются в отрыве от места, занимаемого индивидом в социальной структуре. Например, несмотря на свой неугасающий интерес к “культуре”, Хорни не исследует различия во влиянии, которое оказывает эта культура на фермера, рабочего и бизнесмена, на представителей низшего, среднего и высшего

Анализ того, каким образом социальная структура оказывает на индивидов давление, побуждающее их к принятию того или иного из этих альтернативных способов поведения, следует предварить замечанием, что люди могут переходить от одной альтернативы к другой по мере вовлечения в разные сферы социальной деятельности. Эти категории относятся к ролевому поведению в специфических типах ситуаций, но не к личности. Это типы более или менее устойчивых реакций, а не типы организации личности. Рассмотрение этих типов приспособления в нескольких сферах поведения поставило бы сложную задачу, невыполнимую в рамках этой главы. Поэтому мы сосредоточим внимание на экономической деятельности — в широком смысле “производства, обмена, распределения и потребления товаров и услуг” — в нашем конкурентном обществе, где богатство приобрело высокую символическую ценность.

I. КОНФОРМНОСТЬ

Чем выше степень стабильности в обществе, тем более типичным и распространенным становится первый тип приспособления: конформность как к культурным целям, так и к институционализированным средствам. Не будь это так, поддержание стабильности и преемственности общества стало бы невозможным. Сеть ожиданий, конституирующая всякий социальный порядок, поддерживается модальным поведением его членов, выражающим подчинение установленным, хотя, возможно, и постоянно меняющимся культурным образцам. И лишь благодаря тому, что поведение, как правило, ориентируется на основные ценности общества, мы можем говорить о том, что скопление людей образует общество. До тех пор, пока не сложился запас ценностей, разделяемых взаимодействующими индивидами, существуют только социальные отношения, если можно так назвать беспорядочные взаимодействия людей, — но не общество. Так, в середине века мы можем говорить об Обществе Наций прежде всего как о фигуре речи или как о воображенной цели, но не как о социологической реальности.

Поскольку наш интерес сосредоточен прежде всего на источниках девиантного поведения и поскольку мы уже коротко проанализировали механизмы, делающие

классов, на членов различных этнических и расовых групп и т. д. В результате этого, при рассмотрении роли “культурных противоречий” не принимается во внимание их неодинаковое воздействие на группы, занимающие разное положение в обществе. Культура становится своего рода одеялом, одинаково покрывающим всех членов общества, независимо от идиосинкратических различий их жизненной истории. В нашей типологии прежде всего предполагается, что эти реакции проявляются с разной частотой в разных подгруппах нашего общества, и именно потому, что члены этих групп или слоев неодинаково подвержены культурным призывам и социальным ограничениям.

12 Пятая альтернатива явно располагается на ином уровне, нежели остальные. Она представляет собой переходную реакцию, заключающую в себе попытку институционализировать новые цели и продедуры, которые могли бы быть приняты другими членами общества. Таким образом, речь идет о попытках изменить существующую культурную и социальную структуру вместо того, чтобы пытаться вместить свои усилия в рамки самой этой структуры.

исследовавших последствия превознесения финансового успеха. Свой характерно ироничный и проницательный очерк о “преступлении и его коррективах” Бирс начинает со следующего замечания: “Социологи уже давно пылко обсуждают теорию о том, что импульс к совершению преступления — это болезнь и что согласие в открытую им обладать — тоже болезнь”. После такого вступления он описывает способы, с помощью которых преуспевающий мошенник приобретает социальную легитимность, и переходит к анатомическому анализу несоответствий между культурными ценностями и социальными отношениями.

“Добропорядочный американец, как правило, терпеть не может мошенничества, но возмещает эту суровость благожелательной терпимостью к мошенникам. Единственное, что ему для этого требуется, — это знать мошенников лично. Все мы довольно громко “изобличаем“ воров, если не имеем чести быть с ними знакомыми. Но если уж мы их знаем, то — вот те раз! — наше отношение к ним сразу меняется, несмотря на явственно расходящийся вокруг них аромат трущоб и тюрем. Мы можем знать, что они виновны в преступлении, но встречаемся с ними, пожимаем им руку, вместе выпиваем, а если они к тому же еще богаты или чем-то иным примечательны, приглашаем их в свои дома и считаем за честь часто бывать у них. Мы “не одобряем их методы”; дескать, пусть они это поймут, и это будет для них достаточным наказанием. Представление о том, будто подлеца хоть на йоту волнует, что думает о его методах человек, ведущий себя с ним корректно и дружелюбно, явно изобрел какой-нибудь юморист. В постановке водевилей у Марса он, вероятно, сделал бы себе целое состояние.

[И еще:] Если бы мошенникам отказывали в общественном признании, их стало бы намного меньше. Некоторые стали бы лишь усерднее заметать следы своего присутствия на окольных путях неправедности, но другие надругались бы-таки над собственной совестью и отказались от неудобств мошенничества ради неудобств честной жизни. Ведь недостойный человек ничего на свете так не боится, как лишиться пожатия честной руки и остаться наедине с ледяной, неотвратимой пощечиной безразличного взгляда.

Богатые мошенники водятся у нас потому, что есть “респектабельные” люди, которые не стыдятся подавать им руку, видеться с ними, говорить, что они их знают. В этом сквозит предательский отказ приструнить их; крикнуть во весь голос, что они тебя ограбили, значит изобличить своих сообщников.

Можно мило улыбаться мошеннику (а большинство из нас делают это много раз в день), если не знаешь, что он мошенник, и если тебе не сказали об этом другие. Но если об этом знаешь или если тебя об этом предупредили, то продолжать при этом улыбаться ему значит быть лицемером — либо просто лицемером, либо льстивым лицемером, в зависимости от того места в жизни, которое занимает одаряемый улыбкой мошенник. Простых лицемеров больше, чем льстивых, ведь заурядных мошенников больше, чем богатых и выдающихся; правда, и улыбок им достается меньше. Американцев будут грабить до тех пор, пока американский характер остается таким, какой он сейчас, пока сохраняется терпимость к удачливым негодяям и пока американская изобретательность проводит воображаемое различие между публичным и частным характером, коммерческим и личным поведением человека. Короче говоря, американцев будут грабить до тех пор, пока они этого заслуживают. Ни один человеческий закон не сможет это остановить, ничто не в силах это остановить, ибо невозможно отменить высший и более спасительный закон: «Что посеешь, то и пожнешь»”13.

13 Наблюдения Диккенса взяты из его “Американских записок”: Charles Dickens, American Notes (Boston: Books, Inc., 1940), р. 218. (Здесь приводятся в переводе Т. Кудрявцевой по изданию: Ч. Диккенс. Собр. соч. в 30 томах. Т. 9. М.: Гос. изд-во худ. лит-ры, 1958, с. 296-297.) Jeannette Tandy, Crackerbox Philosophers: American Humor and Satire (New York: Columbia University Press, 1925). O. Cargill, Intellectual America (New York: Macmillan, 1941). The Collected Works of Ambrose Bierce (New York, Washington: The Neale Publishing Company, 1912), Vol. XI, p. 187-198.