Литература по Идеологии / Рогач (Национализм как проблема идентичности)

12

Рогач Снежана

Национализм как проблема идентичности,

или Идеология в конструируемой истории

1. Проблема национальных идентичностей.

2. Идеологические правила историографического дискурса.

3. Исторические памятники и историографические тексты как формы идеологического нормирования.

Проблема мифологизации национальной истории является одной из ключевых в процессе формирования национального самоопределения. Казалось бы, метанарратив (целостное повествование) как важнейший элемент национальной истории способствует запоминанию, воспроизведению и изображению прошлого в качестве объединительной линии определенного сообщества людей. То есть он играет роль генетической связи между прошлым, настоящим и будущим. Однако при более глубоком подходе к данному вопросу, обнаруживается, что под этим скрываются конкретные национал-центристские идеологии, несущие определенные элементы вымысла, но самое опасное, используемые для разных политических манипуляций. Поэтому их критический анализ – с последующей трансляцией через СМИ и с изменением содержания образовательных программ – может помочь снижению степени зависимости обществ от негативного воздействия на них исторических мифологий.

В последние десятилетия возникли оживленные дискуссии на данную тему. Период конца XX – начала XXI века характеризуется сломом стереотипов, переоценкой ценностей и пересмотром многих казавшихся до сих пор незыблемыми концепций. Однако, несмотря на широкую разработку данной темы в западных научных школах, в регионе Восточной Европы она пока остается мало изученной. Это связано с замедленностью на постсоветском пространстве процессов нациестроительства и с нехваткой там критического подхода к «национальной истории». Указанные недочеты играют негативную роль на развитие современного общества, поскольку незавершенность процесса национальной идентификации усиливает в нем степень подверженности идеологическим манипуляциям – путем мифологизации исторического прошлого.

Поэтому невероятно важно при рассмотрении любых версий «национальной истории» обращать внимание на то, какие образы, «герои», события становятся в них ключевыми, какие варианты периодизации «истории нации» предлагаются авторами историографических текстов, а также на то, что, по их мнению, являлось преградами или, наоборот, подпорками в процессе становлении нации.

«Национальная история» является фундаментом национальной идентичности и необходимым атрибутом националистических течений в политике. В свою очередь, национализм как идеология возник в эпоху модерна и был направлен на объединение людей, в первую очередь, по национальному признаку. Чтобы расширить значение этого термина, нужно вкратце остановиться на понятии «идеология». Большинством теоретиков (по марксистской или манхеймовской версиям) оно трактуется как относительная, искаженная (или даже «ложная») система взглядов, выражающая интересы определенной группы людей, но с одновременной претензией на «объективное» толкование действительности. По одной из наиболее емких современных интерпретаций «идеологии», данной постмарксистским критиком С. Жижеком, главной ее функцией является вовсе не преднамеренный уход от реальности, а представление «самой социальной действительности как укрытия от некой травматической, реальной сущности».¹ Или если сформулировать это по-другому, любая идеология проистекает из иррациональной веры в то, что в ней изначально заложен некий «абсолютный» смысл.

Национальность упрощенно можно интерпретировать как один из вариантов самоопределения. При этом, по выводам современных исследователей (Б. Андерсон, Э. Хобсбаум, Э. Смит), нация не является некой «самоочевидностью», а есть «особый культурный артефакт», социально-политический феномен вполне определенного времени (с XVII века начавшего оформляться и заключаться в адекватные – или не всегда адекватные – рамки и получившего наибольший расцвет в XIX-XX вв.).

Другой важнейшей спецификой характеристики нации является разделение по принципу «Мы/Другие», с указанием на собственную автохтонность, основанную, в первую очередь, на мифе о культурной эксклюзивности (т.е. на создании самозащитного образа об уникальности своего сообщества, его превосходстве по сравнению с другими, а также на поисках своих «истинных» истоков и даже на представлении о неком мессионерском предназначении).

Поскольку сутью национализма видится, в первую очередь, его идеологическая подоплека, то национализм можно охарактеризовать как социально-политическое, а также поддерживающее его научное или псевдонаучное направление, базирующееся на представлении о социокультурном единстве и гомогенности широкой группы людей.

В то же время не стоит отбрасывать важность других аспектов, воздействующих на идентификацию и стратегию обществ. Национализм не во всем является результатом заранее просчитанных манипуляций элит, а зависит также от нерациональных восприятий и заблуждений людей, от коллективной ментальности, от сохраняющихся и передающихся из поколения в поколение общих травматических воспоминаний. Это, в свою очередь, может способствовать созданию историками позитивных мифологических образов в истории нации, поскольку они играют ключевую роль для объединения «воображаемого сообщества».

Исходя из этого, при анализе специфики национальной истории необходимо учитывать два важных фактора: во-первых, особенность политического контекста, а во-вторых, влияние определенных идеологий на социо-гуманитарные науки (и, в первую очередь, на историю).

Учитывая рост интереса в XIX в. к понятию «нация» во властных структурах и в интеллектуальных кругах (пытавшихся таким образом обозначить и утвердить «свое» сообщество и доказать свое право на владение определенными территориями) и несмотря на большое количество подходов к его определению, из наиболее распространенных характеристик «нации» можно выделить следующие черты: одно государство, один язык, принадлежность к одной религиозной группе, общие этнические традиции и мифы-истории. В то же время, стоит учитывать, что все это было следствием политических изменений, этно-культурных трансформаций эпохи Нового времени (а не изначальной данностью, сущностью, которую нужно было всего лишь «правильно» истолковать) и служило орудием, приемом для артикуляции воображаемой «исторической непрерывности» и для фиксации территориальных границ «раз и навсегда». Более того, указанные выше характеристики могли не совпадать с реальной ситуацией, что подчеркивало размытость данного понятия и его зависимость от идеологических толкований. Ведь, как справедливо задается вопросом Роджерс Брубейкер (профессор Калифорнийского университета), «каким образом мы можем определить национальные единицы, которые будут пользоваться правом или привилегией самоопределения, учитывая очень большое количество претензий на национальность (зачастую конфликтующих между собой)? А если мы даже и сможем идентифицировать такие привилегированные национальные единицы, как мы определим их границы и контуры?»²

В модернистскую эру рационализации, систематизации, сциентизма наиболее приемлемым для подтверждения национальных требований было научное обоснование. С другой стороны, глядя на данный феномен с полета сегодняшнего дня и с учетом современных теорий по данному вопросу, наиболее очевидным видится смешение политики и науки.

Несмотря на изменчивость форм национального самоопределения, опираясь на концепцию Р. Брубейкера, можно выделить следующие его варианты: 1) «коренная» нация, определяемая исключительно в этнокультурных терминах как «законный» владелец государства; 2) национализм «внешней исторической родины»; 3) национализм национальных меньшинств («с самосознанием именно в национальных, а не в чисто этнических терминах»); 4) «протекционистский, национально-популистский национализм», стремящийся защититься от предполагаемой «угрозы извне» и таким образом легитимирующий свою стратегию мобилизации масс.³

Как говорилось ранее, всем из указанных критериев самоопределения была необходима научная подпорка. Она, в свою очередь, моделировалась и «дисциплинировалась» по разным направлениям. К настоящему моменту имеется множество способов их классификаций. Наиболее упрощенным и часто используемым является разделение на модернистскую (или позитивистскую, историцистскую) и постмодернистскую (т.е. современную) национально-исторические парадигмы. При этом до сих пор превалирующим продолжает оставаться модернистский подход, хотя и с большими изменениями и отказом от классического «примордиализма».

Р. Брубейкер же предлагает следующую классификацию концепций (с учетом того, что все они относятся к «модернистской» интерпретации нации): 1) теория «масштабной архитектуры», 2) теория «парового котла», 3) концепция «манипуляции элит», 4) теория «возвращения подавленного», 5) теория «реализма групп», 6) «манихейский подход».⁴

По замечаниям российского исследователя Владимира Шнирельмана, мифологичность (пусть и относительная) любой научной версии истории в наибольшей степени проявляется в этноцентристских схемах прошлого. Путем неоправданной выборочности и упрощения исторических данных, специалисты по национальным версиям истории чаще всего апеллируют к «древним истокам» национальной идентификации и современной государственности. Их текстам характерны сверхангажированность, повышенная эмоциональность, изображение «своего народа» как «монолитного органического единства», культивирование наиболее важных, с их точки зрения, событий в истории нации (способствоваших ее расцвету либо повлекших за собой катастрофу), убежденность в устойчивости и преемственности этнокультурных традиций, претензии на принадлежность значимых исторических деятелей исключительно к их нации, замалчивание о взаимовлиянии с другими народами либо конструирование образа «иноземного врага», а также игнорирование критических замечаний со стороны научных оппонентов.⁵

Американский философ Артур Данто подчеркивает опасность описательно-объяснительных способов создания национальной истории, т.к. подобное историческое знание не дает возможности «высказать какие-то истинные утверждения о прошлом или установить, истинно или ложно утверждение, говорящее о прошлом».⁶ На самом деле, по словам А. Данто, «осмысленные исторические суждения говорят о будущем», а не о прошлом нации. А затем идеологически обоснованную схему нужно всего лишь верифицировать – историческими памятниками, официальными праздниками, через научные тексты и учебники по истории.

В специальной главе, посвященной критике исторического знания, А. Данто подчеркивает, что у историков всегда имеются мотивы, побуждающие их подробно описывать одни события прошлого и одновременно замалчивать другие.⁷ Причем имеются в виду не только личные чувства или подсознательная зависимость человека от ментальности общества: в любых конструкциях история наполнена грузом осознанных предпочтений, т.е. личные и социальные идеологические факторы неустранимы. Невозможно не занимать конкретную научную позицию, с определенными пристрастиями и предубеждениями. Как следствие, каждое воспоминание может оказаться искажением, но одновременно удачно вписываться в общую картину национальной истории, при условии аргументировано построенного и каузально связанного нарратива.⁸ По этой причине любой специалист по национальной истории, даже рефлексивно мыслящий, все равно не может дать полное описание, не прибегая к субъективному толкованию.⁹ А это в свою очередь понижает его место в «объективной» науке и в наибольшей степени указывает на его политико-идеологическую зависимость. Или если говорить языком Пьера Бурдье, в интеллектуальном поле идет постоянная «борьба по навязыванию легитимного основания для конструирования групп», которым принадлежит право на озвучивание научных версий, наиболее подходящих к установленным принципам «здравого смысла».¹⁰ Однако, это вовсе не означает, что борьба в области знания когда-то в будущем должна исчезнуть: наоборот, наличие разных версий истории способствует поддержанию у ученого постоянного подозрения и сомнения в ее «реальности». Хотя это же и ослабевает возможности историков сводить свои исследования к объективному поиску «абсолютно реального прошлого» и, напротив, концентрирует их внимание на тех объектах, которые в наибольшей степени подходят для объяснения современных ситуаций или для обоснования строящихся проектов будущего.

По замечаниям британского исследователя Стюарта Холла, национальную историю можно определить как репрезентирующую идеи. Иначе говоря, это есть идеи интеллектуалов, создающих в своих письменных текстах воображаемую конструкцию, т.е. историю о собственной нации как о «гомогенной структуре». Через искусственно сцепленное повествование (или «наррацию») происходит вписывание нации в исторический рассказ. Главными посредниками, соединяющими прошлое, настоящее и будущее, должны выступать некие «универсальные» стандарты, или «система репрезентации» единой истории нации.¹¹ То есть национальная история как метанарратив должна состоять из сцепленных воедино и передающихся из поколения в поколение сконструированных образов «единого общества».¹²

Под другим углом зрения к этому же вопросу подходит голландский теоретик истории Ф.Р. Анкерсмит. Так же, как указанные выше исследователи, он обращает внимание на изначальную научную слабость «исторического нарративизма», опирающегося на якобы «объективные» утверждения о возможности найти и «принять прошлое таким, какое оно есть». Думая о нем как о линейном процессе, историк вынужден отбрасывать любые «случайные» факторы, не совпадающие с общей картиной развития описываемого им общества. В результате проделанного им временного упорядочивания определенных фактов, отдельные события превращается в связный нарратив. Однако, в отличие от модернистских и даже постмодернистских критиков истории (и являясь, скорее, «after-постмодернистом»), Ф.Р. Анкерсмит указывает на фактическую невозможность для любого(!) автора научного «нарратива» быть отстраненным от намерений поиска «общего смысла». В то же время, будучи критиком «национальной истории», он подчеркивает ее в наибольшей степени относительность и креативность, по сравнению с другими ветвями исторической науки – из-за случайности и разнообразия условий для создания образов национальной идентичности.¹³

Не менее интересным выступает замечание известнейшего американского критика истории Хейдена Уайта об идеологическом подтексте истории как науки: имеется в виду определенная позиция историка по поводу исторического знания, «набор предписаний», которые «сопровождаются аргументами, претендующими на авторитет «науки» или «реализма»».¹⁴ Он считает, что не существует внеидеологических оснований, а напротив, даже кажущиеся неполитическими работы историков отражают их попытки «объяснить историческое поле и сконструировать вербальную модель исторических процессов в повествовании»¹⁵ (выделено мною. – С.Р.), из чего следует, что исследователи, возможно, сами того не желая, вынуждены занимать определенную идеологическую позицию.

В современной критике исторической науки и историзации национальной памяти привлекает внимание и концепция французского исследователя Пьера Нора. Констатация им факта «конца истории-памяти» и ее инверсии с так называемой «историей историй» («неполной конструкцией» и «репрезентацией прошлого»)¹⁶, на мой взгляд, противоречива и вызывает несколько вопросов. Во-первых, объявляя память живым абсолютом, а историю – относительной конструкцией¹⁷, тем самым с памяти он снимает (или в некоторых работах смягчает¹⁸) факт также и ее конструирования и относительности. То есть память, по его характеристике, «спонтанна, конкретна, сакральна, активна, уязвима, деформируема, манипулируема, специфична для отдельных групп и индивидов».¹⁹ В то же время, история «стремится подчинить себе память, отстранена, абстрактна, прозаична, сконцентрирована на прошлом, аналитична, критична, претендует на универсальность и потому – ничья».²⁰ С негативным оттенком звучащие фразы – «у нас нет больше общей почвы с прошлым», «раньше индивиды имели память, а сообщества – историю»²¹ – создают впечатление упрощенной поляризации. С другой стороны, не является ли якобы «более идеологизированная» история столь же живой участницей исторических процессов, воздействующей на людей, события и ситуации? Скорее всего, метафорическая игра образами («живой памяти» и «травмирующей ее руками историка операцией»²²) всего лишь усиливают иллюзию физического действия и того, и другого абстрактных понятий. В результате «места памяти» – в идеале действующие как «прибежище… в интенсивно «историзируемом» мире» – в реальности оказываются объектами маркирования, легитимации и «увековечивания» «естественной истории нации». То есть это становится удобной подпоркой для монополизации и материального воплощения государством упорядоченной версии национального метанарратива.²³

В большинстве своих работ на данную тему П. Нора атомизирует человеческую память и, возможно, сам того не желая, снимает с нее ответственность за участие в создании коллективных конструкций. И наоборот, «коммеморации» в его интерпретации начинают играть первостепенную роль в оформлении национальной истории. Другими словами, память индивидуализируется, а история становится исключительно коллективной.

Однако, несмотря на отмеченные (на мой взгляд) минусы его подходов к соотношению «памяти» и «истории», в то же время хотелось бы обратить внимание на очень важное отмеченное им обстоятельство, а именно: «превращение исторического самосознания в социальное сознание».²⁴ Иначе говоря, именно так происходит идеологизация истории, фундаментом которой становится концепция национализма.

В этом отношении он отчасти повторяет идею французского исследователя Мориса Хальбвакса об отличии памяти «живой» и искусственно зафиксированной в письменных текстах. Однако, в гораздо более близкой к сегодняшнему дню версии М. Хальбвакс подходил к интерпретации «живого» воспоминания как являющегося «реконструкцией прошлого при помощи данных, полученных в настоящем».²⁵ Он обоснованно отмечал, что, несмотря на узость и интимность индивидуальных воспоминаний, они всегда имеют социальное измерение. То есть каждый человек вынужден их заключать в определенные рамки, а, следовательно, зависеть от ограничений языка при передаче своей информации.

Гораздо более четко к этой проблеме подходит Пьер Рикер. Он подчеркивает зависимость социальной памяти от ее манипуляций в исторических исследованиях. Причем наиболее идеологизированными становятся научные тексты, касающиеся национальной истории. По его мнению, в последние пару столетий усиление «непрочности памяти» и «непрочности идентичности» и, как следствие, рост ощущения угрозы столкновения с «другими» приводят к увеличению важности феномена идеологии, концентрирующейся на «претензиях на идентичность» и на «публичные выражения памяти». Через этот непрозрачный процесс реальность еще в большей степени искажается, маскируется, а в последующем легитимируется властью (как государственной, так и научно-академической).²⁶ Это можно трактовать как восполнение «лакун идентичности» уже новыми версиями, которые предоставляют ученые-историки. Ставя перед собой цель изменить что-либо в своем обществе в будущем, в качестве перспективы этого изменения, опираясь на определенную систему ценностей (или идеологию), они могут предлагать различные варианты исторического обоснования. Происходит идеологизация памяти, а главными действующими лицами в моделировании национальной идентичности становятся конкретные фигуры власти. Так называемый «навязанный рассказ» играет роль инструмента для «воспитания общества» – через «принудительное запоминание». Он может функционировать как в текстах школьных учебников, исследовательских публикациях, в кино (сужая внимание на идеологически обоснованных версиях исторических событий, их героях и стереотипных характеристиках), так и в мемориальных церемониях, поминаниях, в установлении специальных исторических памятников.²⁷ Главными позициями, которые в подобных случаях занимают историки, является либо восславление своей нации – через выделение и описание периода, по их мнению, являвшегося «золотым веком» народа, либо усиленное внимание к наиболее трагичным, травмирующим воспоминание событиям, однако также используемым в качестве «назидательного урока» потомкам²⁸ (так называемый «наказ помнить»²⁹).

Участвуя в процессе создания национально-исторических образов, музееведы или деятели искусства также зависят от их идеологического нормирования. В травматический момент ощущения распада старого порядка, с осознанием потери значимости когда-то важных символов (а в первую очередь, с размыванием собственной идентичности) для их «возвращения» и «сохранения» создаются новые объекты, репрезентирующие старые, а последние получают статус национальных памятников либо коллекционируются в музеи. Подтверждением этому служат картины, скульптуры, монументальные комплексы, известнейшие фильмы, литературные тексты, специальные выставки, посвященные отдельным историческим событиям. В Беларуси к этому относятся, в первую очередь, произведения о Великой отечественной войне, так называемые «места трагической памяти» (причем не обязательно совпадающей с реальными событиями): Брестская крепость, Курган Славы, Площадь Победы, «Линия Сталина» и др. В качестве других примеров можно вспомнить и более древние архитектурные сооружения: Полоцкий собор, Мирский и Несвижский замки и др. Для привлечения внимания соотечественников и граждан других стран могут использоваться и музеи: в частности, музей Великой отечественной войны или Национальный исторический.

Впрочем, как на это обращает внимание Борис Гройс (бывший советский ученый, эмигрировавший в 1981 г. ФРГ), несмотря на попытки любых стран цензурировать историю через музеи и легитимировать подобным образом универсалистскую идеологию «гомогенного национального государства», по сути этого сделать не удается. Напротив, исторические музеи являются разнообразным культурным хранилищем, гетерогенным комлексом «старого», и этим самым они создают парадокс: то есть «сама история становится исторической», а система репрезентации постоянно меняется, демонстрируя таким образом «зависимость от отдельных субъективных решений художника или куратора».³⁰

Соглашаясь с высказыванием Эрнеста Геллнера по поводу национализма как теории и практики «изобретения нации», в то же время с осторожностью я бы подошла к его выводам о том, что нации не существует. Скорее, более уместным является замечание Бенедикта Андерсона в отношении любых сообществ (включая национальные) как «ограниченных продуктов воображения», причем реально действующих, несмотря на относительную случайность их создания, и опирающихся на этно-культурные особенности.³¹

Английский историк Энтони Смит еще в большей степени подчеркивает важность внимания к этническим корням при характеристике нации (т.е. специфику коллективной памяти, народных мифов и символов). По его мнению, этническое «чувство привязанности», с одной стороны, и изначально антиимперский, освободительный характер национальной борьбы, с другой, являются подтверждением «массового и демократического характера» первых стадий национализма. Более того, данные феномены могут быть свидетельством наличия этно-национальных особенностей еще до начала эпохи модерна. Причины же последующей неоправданной жестокости национализма Э. Смит видит в присвоении подобных идей официальными идеологиями новых складывавшихся государств (причем не без помощи их интеллектуальных кругов).³²

Как отмечал П. Бурдье, для любых социальных групп (в том числе нациям) в процессе их становления необходимо вовлечение различных лозунгов и теорий, подкрепляющих уверенность в порядке и правильности видения и идентификации себя и окружающего мира. Это придает «объективность» их сконструированной социальной идентичности.³³

Выстраивая цепочку исторического развития своей нации, историки изначально вынуждены сужать описываемое или анализируемое поле определенными рамками. В таком случае нация, как указывал Б. Андерсон, будет представляться обязательно ограниченным (территорией и людьми), суверенным, горизонтальным сообществом, воображаемым как «братство», как некая целостность, имеющая общие культурные черты (в первую очередь, язык, религию и обычаи). Более того, искусственное сцепление дифференцированно выбранных «фактов» также вынуждают характеризовать историю не как объективную истину, а как результат человеческого мышления, являющегося выборочным и субъективным.³⁴

Память о своем прошлом помогает людям лучше и глубже понять настоящее, осознать свои взаимоотношения с другими народами, яснее представить себе возможное будущее. Особенно ярко ее консолидирующая и вдохновляющая роль проявляется в эпоху перемен, в моменты ощущения опасности для существования нации. В такие времена политики и государственные деятели апеллируют к ярким эпизодам из прошлого своего народа, чтобы сплотить и воодушевить сограждан, напомнив им о славных деяниях предков. Либо те же намерения, но по отношению к другому объекту могут присутствовать у оппонентов государственных трактовок истории, когда авторы исследований пытаются указать на особый путь развития «своего» народа, по сравнению с «другими». И несмотря на то, что в таком случае трактовки истории могут отличаться от «общеимперской» версии, принцип построения исторической линии развития нации будет схожим.

В трудные периоды исторического развития социальная память оказывается источником духовной силы и патриотического воодушевления. Особенностью этой памяти является то, что она придает событиям и людям символическое значение, усматривая в каком-то отдельном событии или человеке воплощение духа и чаяний целой эпохи, наделяя их чертами, в той или иной степени присущими событиям и людям того времени. Именно эти события и люди-символы служат опорами для национального самосознания.