och_istor_farm_ch_2

насколько искажённо, суеверно понимали тогда все без исключения русские люди причины заболевания и способы их лечения;

какой набор веществ использовался тогда в качестве медицинских средств;

как трудно, чаще всего невозможно теперь различить реальные медикаменты народной медицины («коренья», «травы», «зелья» и т.п.) и фантастические, рассчитанные на психотерапию артефакты («заговоры», «обереги», «записи» и т.п.).

Поскольку всеми другими письменными источниками средневековая медицина и особенно ее фармакологическая часть отражены, как мы могли убедиться выше, крайне отрывочно, случайно, то архивный свод Н.Я. Новомбергского приобретает исключительную познавательную ценность. Тут мы воочию видим реальную медицинскую практику позднего Средневековья, пусть и с одной — юридической точки зрения, в криминальном контексте.

Судя по документам, «выявленные» чародеи (чаще всего, впрочем, чародейки-«ведьмы») издавна подвергались самосуду земляков, так называемой народной расправе; на современном языке — линчеванию («побивание лихих баб», в лучшем случае — изгнанию предварительно ограбленные дочиста, из волости; в худших — убийству). По мере централизации государственной власти в преследование колдунов всё чаще включались официальные власти вплоть до верховных.

Вот, к примеру, указ царя Алексея Михайловича от 1647 г. на имя воеводы города Шацка Григория Семеновича Хитрово: «И ты бы жёнке Агафьице и мужику Терешке, дав отца духовного, велел их причастить святых Божьих тайн, … а причастя святых Божьих тайн, велел их вывести на площадь и, сказав им их вину и богомерзкое дело, велел их на площади

всрубе, оболокши соломою, сжечь». В чем же состояла вина этих лиц? Из указа видно, что крестьянку Агафью и мужика Терентия Ивлева царь велел сначала «у пытки расспросить и пытать накрепко и огнём жечь, каких поименно людей они портили и до смерти уморили, каким поименно людям килы и невстанихи делали, и кто с ними тем мужикам и женкам такое дурно делали, и где и у кого именно Терешка Ивлев такому ведовству и всякому другому учился». Не выдержав пытки, Агафья созналась в том, что

действительно «мужикам килы присаживала и невстанихи делала, да я ж-де Агафьица с сестрою своей с Авдотьицей испортила и уморила до смерти приказного дьячка боярина князя Никиты Ивановича Одоевского Федьку Севергина; да она же-де Агафьица уморила крестьянина Степанка Шахова, да испортила земского дьячка Шишку, да она же присудила килу сестры своей к Авдотьицыну деверю к Степанку. А всему же тому дурну учила ее, Агафьицу, сестра ее Авдотьица до сестры ее Авдотьицы свекор Терешка Ивлев». Хотя этого последнего «пытали накрепко» и огнем жгли «нещадно», он признался только в том, что учил колдовать лишь упомянутую «женку Агафьицу» и никого кроме неё. Сильный телом и духом, как видно, оказался мужчина, потому как после мучительной пытки упорно

281

отрицал, что причинял кому бы то ни было вменяемое ему зло. «А учился де я, Терешка, тому дурну на Волге, на судах, слыхал у судовых ярыжных людей».

Итак, лет триста назад московиты были убеждены, что с помощью заклинаний и прочей магии можно «навести болезнь» на конкретного человека; перенести ее с одного человека на другого («кила» — грыжа, опухоль; «невстаниха» — импотенция). Измученная пыткой женщина рассказала и о своих магических приёмах. Процитировала «кильный стих» про чёрного ворона, который держит в клюве пузырь, куда наливается морская вода — точно так же, как растет опухоль… Призналась, что наводила порчу на Федьку с помощью «нити с мертвого человека с приговором». Задачей было вернуть своего соседа от другой женщины к самой колдунье. Когда же этот Федька женился «мимо неё», его стали зачаровывать уже насмерть. Для этого «её сестра Авдошка ходила ночью на погост, брала с могил землю, и ту землю с приговором давали пить». «Приговор», т.е. заклинание было несложное: «Как мертвый не встает, так бы он, Федор, не вставал; как у того мертвого тело пропало, так бы он, Федор, пропал вовсе». Кроме того, ему тайком скармливали с едой «наговорные коренья». Среди вредоносных средств упоминается некий «дурман-репейник». Упомянутая сестра Авдотья успела скрыться от ареста «неизвестно куда» и на костер послали Агафью и Терентия.

Год спустя после расправы над Агашкой и Терешкой, в 1648 г. тот же Алексей Михайлович обобщил опыт борьбы государства с колдунами

— в указе белгородскому воеводе Тимофею Федоровичу Бутурлину предписывалось: «… А иные прелестники мужского и женского пола в городах и уездах бывают со многим чародейством и волхованием, и многих людей тем своим чародейством и волхованием прельщают и портят, а иные люди тех чародеев и волхвов и богомерзких баб, вдов к себе призывают и к малым детям, и те волхвы над больными и над младенцами чинят всякое бесовское волхование». Уличенных в колдовстве предписывалось на первый раз бить батогами, а если они не прекратят своей чародейной практики, ссылать их в «украинные города» на южной границе государства (где житье было особенно опасно из-за периодических татарских набегов). Этот указ царь велел разослать в копиях «во все станы и волости», «читать по торгам многажды».

В апреле и мае 1653 г. колдуны и знахари опять удостоились царского внимания. Очередные указы адресовались воеводам в пограничные города Карпов и Оскол. В первом указе население оповещалось о том, что «в польских [т.е. находящихся «на поле» — в южнорусской лесостепи] и украинных городах и в уездах многие люди, забыв страх Божий и не помятуя смертного часу, и не чая себе за то вечные муки, держат отреченные еретические и гадательные книги, и письма, и заговоры, и коренья, и отравы; и еретическими наговорами многих людей насмерть портят, и от той их порчи многие люди мучатся разными болезнями и помирают». В этой связи повелевалось, чтобы «впредь никаких богомерзких дел не держались

282

и те бы отреченные и еретические книги, и письма, и заговоры, и гадательные книжки, и коренья, и отравы пожгли, и к ведунам, и к ворожеям не ходили, и никакого ведовства не держались, и костьми и ничем иным не ворожили, и людей не портили». А тех, кто продолжит упорствовать в медицинской магии, предписывалось «в срубах сжечь безо всякой пощады и дома их велено разорить до основания, чтобы впредь такие злые люди и враги Божьи и злые их дела никогда никем не вспоминались».

В документах последующего времени историк находит сведения о том, что эти царские указы не остались на бумаги, а ревностно претворялись в жизнь. Например, в 1666 г. гетман запорожского войска Иван Мартынович Брюховецкий «велел сжечь пять баб ведьм да шестую гадяцкого [т.е. города Гадяча] полковника жену» за то, что они, по мнению гетмана, «его и жену его портили и чахотную болезнь на них напустили».

Поскольку все признания были получены под пыткой, нельзя исключить и того, что всё это или часть упомянутого колдовства просто выдуманы подследственными ради перерыва в смертельных страданиях; подсказаны палачами. С другой стороны, не менее вероятно, что такого рода достаточно примитивная чёрная магия была довольно широко распространена среди населения Московского государства. О характере следственных пыток того времени говорит следующий пассаж из жалобы отставного стрельца Володьки Кузнецова, который просил освободить из тюрьмы свою жену. Она, дескать, «без государева указу и без розыска пытана, … и кнутом смертельно изувечена, выломанных с плеч руки не владеет, по сю пору лежит на смертной постели». Обвинение бедной женщине было стандартное: она будто бы училась у соседки чародейству («высечь середку из козюльки»), чтобы «испортить» соседа.

Как видно по этим историческим источникам, мистическая, собственно волшебная сторона средневекового чародейства (заговоры, заклинания, проклятия) была неразрывно взаимосвязана со стороной лекарственной, материальной (коренья, травы и прочее, и прочее). Во всех этих случаях очевидно кондовое средневековое суеверие — причина болезни в совершенно фантастическом духе очеловечивалась, вина за нее перекладывалась на конкретных лиц, уличаемых в колдовстве. Теперь уже невозможно различить между собой:

явную клевету на ни в чем не повинных людей, которых по какимто соображениям объявляли колдунами (и которые могли сознаться в этом под пытками);

настоящих колдунов, которые вообще-то занимаясь магией, тем не менее могли не иметь никакого отношения к той или иной болезни у ка- ких-то лиц;

а могли и пытаться их отравить своих противников не только словесными да письменными заклинаниями, но и вполне реальными ядами.

В условиях вопиющей антисанитарии, отсутствия сколько-нибудь правильных знаний о причинах и характере болезней обвинение в чародействе служило своего рода «социальным громоотводом», когда бессиль-

283

ная злоба и отчаяние смертельно больных людей вымещались на воображаемых или даже настоящих колдунах. Не случайно с тех пор, как наука и техника объяснили реальные причины заболеваний, простонародные суеверия насчёт колдовства и знахарства перестали интересовать государственную юстицию 46. Историки не смогли проследить, когда именно потухли эти страшные костры, на которых сжигали несчастных жертв дичайших суеверий наших предков. Последний из прослеженных Н.Я. Новомбергским эпизодов такого рода датируется 1676 г., когда в местечке Сокольском были сожжены муж с женой по обвинению в колдовстве. Тогда царь Фёдор Алексеевич приказал «сокольскому пушкарю Панке Ломоносову и жене его Аноске дать им отца духовного и сказать им их вину в торговый день при многих людях, и велеть казнить смертию, сжечь в срубе с кореньем и с травами, чтоб другим неповадно было так воровать 47 и людей кореньем до смерти отравливать».

Таким вот образом накануне реформ Петра I, что «прорубил» для России «окно в Европу», верховная власть в государстве воспринимала целебные корни и травы как орудие вредного волшебства, и присуждала знатокам народной медицины смертную казнь. Мы теперь уже не можем выяснить точно, чем именно занимались жертвы этой своеобразной «российской инквизиции» — то ли это были действительно «чёрные маги», то ли добросовестные лекари, то ли они же знать не знали никакого медицинского колдовства, но случайно попались под «горячую руку» испуганных очередной эпидемией властей.

Следующий указ против «колдунов-фармацевтов» смягчает им наказание. В 1684 г. тогдашние соправители Иван и Пётр Алексеевичи приказали стрельца Ваську Баранникова и отставного стрельца Лёвку Барана с женой Танькой «за воровство и волшебство сослать в ссылку в украинные города на вечное житье». Историк медико-фармацевтического колдовства на Руси затрудняется решить, что именно означает это историческое свидетельство — то ли смягчение наказания за рассматриваемое преступление, то ли обычную меру против лиц, которые к волшебству имели отдалённое отношение. По крайней мере в 1628 г. человек, который активным чародейством никогда не занимался, а будучи душевнобольным, привязал себе на гайтан нательного креста какой-то корешок, за это внешне безобидное дело был сослан «на Устюг Великий в Архангельский монастырь». Там ему повелевалось «быть в чёрной монастырской работе и из монастыря его не выпускать, чтобы он не пропал безвестно…».

Волшебство так пугало власть имущих в ранней России, что они наказывали за любые его проявления, вплоть до самых безобидных. В 1664

46 Об этом подробнее речь пойдёт чуть ниже, в следующем разделе данной гла-

вы.

47 Напомним, что «воровством» тогда называлось любое преступление против государства, а отнюдь не только кража. Соответственно, «вор» — любой преступник, бунтовщик. Отсюда пословицы типа: «Нет у белого царя вора пуще курянина», «Орёл да Кромы — первые воры» и т.п.

284

г. некоего Фильку Басова сослали в Симбирск «на вечное житье» только за то, что он был зятем обвиненного в колдовстве Умая Шамордина (которого впоследствии даже оправдали).

Упоминание среди клиентов всех этих чародеев «больных» и «младенцев», среди аксессуаров «колдовства» вредных «кореньев» и «зелийотрав» ясно указывает на медицинскую ориентацию тогдашнего колдовства. Как царь и его приближенные понимали акушерство и терапию без магического антуража, теперь нам не очень понятно. Ведь никакой государственной медицины, тем более родовспомогательной, в стране ещё не существовало и в помине. Вплоть до конца XVIII в. образованных врачей в России оставалось крайне мало — не только в сельской местности, но и в большинстве провинциальных городов таковых просто не было. А в городах крупных таких врачей было мало, а их услуги оказывались далеко не всем по карману. Поэтому государство ничем не могло помочь множеству своих подданных, налогоплательщиков и защитников в их жизненных бытовых проблемах — беременности и родах, профилактике болезней и их лечении. Тем не менее, как видно из цитируемых документов, некоторых акушерок из числа народных целительниц раз за разом обвиняли в «наведении порчи» и беспощадно казнили.

Вообще, любая болезнь наводила наших предков на чёрные мысли о чьем-то злом умысле. Так, в 1653 г. некий поп Василий бил челом властям, что «были-де дети его Васильевы Филька да Ивашка в монастыре, и игу- менов-де сын Аничка да успенский дьячок Ивашка поднесли детям его браги, а в браге-де смешано неведомо какое отравное зелье, и они, испивши той травы, стали вне ума». Этот простонародный диагноз означал, как проверили служилые люди подьячие, что оба ребёнка «лежат без памяти и не говорят, а вскоча, дерутся на стенку».

И это не единичное обвинение. Поскольку монахи нередко занимались благотворительным врачеванием, на них порой пытались списать случаи разных заболеваний. Например, мценский стрелец Ивашко Казеев связал внезапно наступившее у его брата безумие («дерёт-де на стену и рубаху на себе дерёт») тоже с визитом в монастырь, где «поили его неведомо каким зельем». Тот же диагноз и та же этиология, что и с поповыми детьми из предыдущего эпизода. Расследование обоих случаев показало, что действительно упомянутый успенский дьячок сыпал в монастырскую брагу «траву незнаемую», которую он собирал на огороде соседа Дементия Русинова. Этого последнего, разумеется, в свою очередь допросили. Явно с перепуга, попав в пыточную камеру, Дементий показал, будто бы он нашёл эту траву по дороге из Мценска, зачем-то поднял её с дороги, привёз домой. А там «ребята изволокли ее на огород, где она и вызрела». Объяснение явно надуманное, чтобы выдать пресловутую траву за нечто случайное и тем отвести от себя вину в колдовской «фармакологии».

Впрочем, для обвинения в колдовстве в те тёмные времена не нужно было никаких артефактов вроде травы или зелья. В 677 г. некий Митька Печённый донёс на своего кума Емельяна Обыденного, который в ссоре с

285

каким-то драгуном заявил: «Пухнет-де жена Митькина, будешь и ты от меня пухнуть…» Этого оказалось достаточно, чтобы голословно обвиненного в «наведении болезни» «Емельку пытать и огнём жечь».

Любое сообщение о колдовском вредительстве побуждало власти проводить энергичный розыск обвинённых в чародействе и подвергать их жестоким пыткам. Вот у какого-то конюха Петра Хмелевского жена сходит с ума — начинает «вопить кукушкой и зайцем кликать». Испуганный муж вызывает на роль лекаря посадского человека Первушку Ульянова, который произносит над больной заговоры («на соль, и на воду, и на молоко», которые давал пить больной). Пациентка народного целителя перестала кричать; перешла к более тихой стадии помешательства — «скорбеть сердечной скорбью и зубами руки у себя грызть». Затем упомянутый целитель Ульянов умер, и тогда безутешный супруг донёс на свою квартирную хозяйку «вдову Авдотьицу», которая будто бы и сглазила его жену. Немедленно последовал указ схватить ту Авдотьицу, и если на следствии дойдет дело до пытки, то «её про ту порчу пытать накрепко».

Целый ряд судебных процессов о колдовстве касался лишении половых способностей у мужчин. Скажем, в 1648 г. драгун Федька Филиппов подал жалобу на Дарьицу, жену церковного дьячка: «Испортила она, Дарья, меня, учинила скопцом; и по пирам и по беседам она, Дарья, похваляется, что она так нарочно сделала. И я от той порчи вконец погиб и женишки отстал». Допрошенные односельчане дружно подтвердили, что у этой Дарьи репутация колдуньи: своего соседа Евтифея, заподозренного ею в краже платья, она сглазила до смерти; многим другим угрожала своими чарами. В другом подобном случае (1653 г.) стольник Федор Ладыженский обвинил некоего Сеньку в том, что тот двоих его дворовых людей «на свадьбах перепортил, совокупление у них с женами отнял». Закованный по рукам и ногам в железо, Сенька покаялся в содеянном и предложил излечить испорченных людей. Для этого он попросил чесноку — съев по три зубца чеснока, «Федоровы люди от того исцелились». В который раз задумаешься, чего в этом средневековом колдовском опыте больше — психосоматики, внушения или же простой фитотерапии?

Вот парадоксальный результат нескольких веков работы и народных целителей, и монастырских лечебниц… Народные суеверия распространяются даже на святых отцов. В отдельных случаях, как видно из приведённых эпизодов, эти обвинения оказывались небеспочвенными — монахи и их служки сами не знали, что за снадобья они применяют и зачем.

Подозрения в чародействе навлекали и представители других сложных профессий, загадочных на посторонний взгляд. В те суеверные времена опасно было показать окружающим знания каких бы то ни было врачебных средств и вообще навыков лечения. Так, в 1628 г. «крестьянин Иван Левашёв принёс челобитную на крестьянина Максимку Иванова», который подрабатывал коновалом, т.е. ветеринаром. Жалобщик утверждал, что «давал-де тот Максимка жене его пить траву, и она-де от той травы умерла». Вот и помогай ближнему своему знанием лечебных трав! Слава

286

Богу, в этом деле за бедного знахаря вступились монахи — архимандрит Рафайло с братией. Они утверждали, что пациентка «умерла судом Божиим, а не от травы». Тем не менее, вскоре Левашёв задержал коновала и передал его властям. Под пыткой Максимка признался: «Жене Левашёва пить траву давал от порчи и она от той травы умерла»; ту же траву он давал многим людям и сам ее пил; научил его траволечению некий Федька Ребров, который «ходит по деревням и травы всякие знает и волшебством промышляет, людей портит и за очи [заочно] на многих людей нечистый дух насылает, и оттого-де люди помирают…»

С такого рода историческими документами сегодня полезно познакомить тех, кто идеализирует народную медицину, рассматривает её рецепты как панацею. На самом деле первых фитотерапевтов часто пытали и убивали за их попытки подобрать природное лекарственное сырье для исцеления своих соотечественников.

В 1663 г. очередной ведовской процесс вёлся по просьбе князя Михайлы Шейдякова, который обвинил свою «дворовую жёнку Феньку», будто та «портила его с женой, травами и кореньями окармливала». Та Фенька не стала запираться и выдала те травы и коренья, но утверждала, что они не вредные, а полезные: должны были вернуть ей расположение княгини, которая наказала ее, Феньку, за кражу драгоценностей — крестов и перстней. Поиски следователей увенчались успехом: был разыскан крестьянин Трошка, который и дал Феньке лекарственное сырье «и один корешок при ней Феньке истёр в горшке и велел давать княгине Катерине в яства, а два корешка велел ей у себя на вороту носить». Дворовая девка была рада стараться: добавляла «лекарство» на княжеской кухне в уху и в квас. От приема снадобья княгиня «лежала недели по две», но не умерла.

Подобных судебных дел об использовании «отравных кореньев» и т.п. колдовских средств в XVII в. история Московской Руси сохранила немало. Везде примитивная магия сочеталась с некими растительными и минеральными препаратами. По размерам таких колдовских «аптек» видно, что некоторые московиты занимались этим делом почти профессионально. Например, при обыске в доме драгуна Исайки было захвачено «толчёных трав в двенадцати узлах завязано», да в шести мешках травы же; да от ружья заговор записан в маленькой тетрадке, да пук разных пяти трав». Это вам уже не два-три заговоренных корешка, а солидный запас для длительной врачебной практики. Исайка, как человек военный, категорически отрицал свое участие в «порче», а запасённые травы объяснил необходимостью лечиться «от пострела и от иных болезней». Своих доморощенных рецептов он не таил: «А что-де соль в платке завязана с купоросом да с каменьями, той солью он умывает себя и ребят своих». Текст с заговором драгун приписал первому мужу своей супруги Аграфены. Но как только его начали пытать («с первой стряски да с десяти ударов» кнутом) бедный Исайка признался в приписанном ему обвинении — порче попа Давыда и его семьи. Такие же показания после пыток дала и Аграфена. Вот чем рисковали русские люди в позднем Средневековье – раннем Новом времени,

287

которые держали у себя дома нехитрую аптечку для профилактики распространённых недугов. Любой лекарственный препарат — вещественное доказательство колдовства в глазах церковных и светских властей.

В 1639 г. царь Алексей Михайлович указал сослать в северные города Пелым, Каргополье, Вятку «золотую мастерицу [золотошвейку] Дашку Ламанову с мужем её с Стёпкою Ламановым», «да золотую же мастерицу Дунку Ярышкину с мужем ея», «колдуний Манку Козлихину да Дунку слепую, да Феклицу слепую ж с мужем с Гришкой сапожником». Их обвиняли в том, что они «людей приворачивают, а у мужей к женам сердца и ревность отнимают, а наговаривают на соль и мыло; да ту соль дают мужьям в ястве и питьё, а мылом умываются». Иными словами, царь и его окружение верили, что, произнеся заклинания над предметами домашнего обихода вроде соли и мыла, возможно заставить мужчину разлюбить или полюбить ту или иную женщину. Упомянутая Дарья Ламанова пошла еще дальше: посыпая следы царской повозки пеплом из сожжённых женских рубашек, она надеялась так повлиять на волю монарших особо, чтобы они после этого колдовства удовлетворяли поданые им прошения…

Одна из жертв этого судебного дела, некая повивальная бабка Манька Козлиха даже под пыткой честно показала: она «только и знает, что малых детей смывает [после принятых родов] да жабы, у кого приключится во рту, уговаривает; да горшки на брюхо намётывает, а опричь того ничего не знает». Так очевидная знахарская практика родовспоможения да простейшего врачевания выдаётся запуганными властями за некую сложную магию.

Те же документы сохранили несложные тексты колдовских загово-

ров:

на соль — «как ту соль люди в яствах любят, так бы муж жену полюбил»;

на мыло — «коль скоро мыло с лица смоется, так же скоро муж жену полюбил»;

на пепел сожжённой рубашки — «как белые рубашки на теле, так и муж до жены [близок] был»;

против «жабы» (опухоли?) якобы помогали слова — «святой ангел хранитель умири и исцели у того (имярек), с кого случилась болезнь его».

Мужественная Козлиха вполне резонно заявила следователям, что её ремесло никому не приносило зла («лихим словом не наговаривает»); что она отнюдь не одна такая врачевательница («есть на Москве и иные бабы, которые подлинно умеют ворожить»). Нескольких таких баб-ворожей по этому же делу арестовали и несколько раз жестоко пытали. Не выдержав мучений, они сознались в том, что не только лечили младенцев и некоторые хвори взрослых пациентов, но и колдовали по более сложным вопросам. Например, в случаях застоя торговли у купцов; опять же привораживали мужей к женам.

288

Историкам медицины и фармации интересны, конечно, не столько эти внемедицинские сюжеты средневекового колдовства, сколько врачебная практика колдунов. Относительно неё по данному следственному делу упоминаются следующие подробности. «У кого случится сердечная болезнь или лихорадка, или иная какая внутренняя болезнь» — давали вино, чеснок, уксус; разумеется, сопровождая лекарство магическими заклинаниями (заговором). В качестве магических артефактов якобы лечебного свойства использовались медвежий коготь (традиционный амулет, предшественник нательного креста у многих народов); «громовая стрелка» (случайно находимые каменные орудия первобытного человека наделялись в Средние века сверхъестественными качествами).

Таким образом, и болезни, и семейные неурядицы, и многие другие напасти хоть в царской семье, хоть среди её подданных разного ранга и те, и другие были склонны сваливать на колдунов, в число которых обычно записывали представителей тогдашней народной медицины.

Нередко за обвинениями в колдовстве стояли корыстные интересы тех или иных лиц, стремление отомстить кому-то, убрать конкурентов и т.п. мотивы. Например, в 1636 г. кабацкий откупщик Сенька Иванов заявил на своего коллегу, кабацкого откупщика Петрушку Митрофанова, будто бы «тот Петрушка привез с поля коренье, неведомо какое», от которого будто бы «будет у меня много пьяных людей». Во время обыска у Митрофанова обнаружили какие-то корни растений, за что его тут же посадили в тюрьму. А в 1622 г. крестьянин Лунка Ушаков пытался обвинить свою жену в том, что она уморила его брата опять-таки каким-то корнем, якобы взятым ею у матери. Хотя эта женщина после нанесённых ей мужем побоев призналась в этом, но после отказалась от своих показаний, и её вроде бы оправдали. Но такой благоприятный исход дела о колдовстве представлял собой редкое исключение из правила — стоило только заявить о «наведении порчи», как власти начинали беспощадное следствие; свидетелей вредоносного колдовства находилось в избытке, и обвиняемые наказывались самым строгим образом независимо от того, насколько правдоподобно выглядели показания свидетелей их вины.

Как видно из мер, принимаемых верховной властью против колдовства, оно было широко распространено тогда в стране, имело глубокие корни в предшествующих веках русской истории. Хотя, повторим, трудно различить реальные магические действия и вынужденные зверскими пытками самооговоры, ложные признания в колдовстве. Но если даже часть судебных случаев была фальсифицирована следственными органами, то обвиняемые в «наведении порчи» прекрасно знали технологию этого дела, раз давали признательные показания вполне конкретного толка.

Как видно из собранных Н.Я. Новомбергским документов, московское правительство и его представители на местах вплоть до начала XVIII в. рассматривали любые материальные атрибуты врачебной практики как доказательства колдовства. Иметь у себя коренья, травы, минералы, рецепты составления лекарств тогда было смертельно опасно. Однако и

289

люди, и домашние животные всё-таки болели, и их приходилось кому-то лечить. В таких варварских условиях длительное время существовала народная фармация. К примеру, в 1648 г. был совершён обыск у обитателя Бежецкого Верха Первушки Петрова, которого обвиняли в хранении «коренья лихого и травы дурной». Однако соседние с ним обитатели Бежецкого посада засвидетельствовали, что Первушка действительно коновал — лечит лошадей. Другие «конские мастера» объяснили: «Та-де трава конский лён, бекнорица и кмытл» (?). Этому ветеринару, получается, повезло,

иего не казнили за его профессиональную деятельность. А вот жителю Рыльска сыну боярскому Гаврилке Мусину в схожей ситуации не повезло: при обыске у него в кармане нашли какой-то корень. Обладатель объяснил, что держит при себе корень «для звериного промысла». Поскольку свидетели не подтвердили его занятия охотой, воевода распорядился Мусина пытать: «Для какого волшебного дела он, Гаврилка, тот корень держал?»

В1628 г. на проезжей дороге стрельцы задержали крестьянина, у которого вместе с нательным крестом был привязан какой-то корень. Задержанный Адрейко объяснил, что корень этот «дал ему, дорогой идучи, прохожий человек для того, что он, Андрейко, болен чёрной болезнью, а хва- тает-де его помесячно» (вероятно, периодические приступы лихорадки или иного хронического заболевания). Начальство стрельцов приказало расследовать и это дело: корень показать «дохтурам», а у помещика узнать, чем болен его крепостной. Отзывы оказались благоприятными для подследственного. «Дохтуры Валентин с товарищи смотрев корень сказали, что тот корень гусина плоть и к лекарству пригожается, а лихого ничего в нём нет, да и в рот тот корень клали». Осторожные лекари, правда, сделали оговорку: «А будет-де кто захочет воровать и он и на добром корне воровством и наговором дурно сделает, а того-де они не знают, есть ли на том корне наговор». Как видно, тогдашние лекари (скорее всего, иностранцы) то ли разделяли предрассудки своих пациентов насчёт сглаза, то ли не хотели спорить с суеверными представителями власти. Помещик в свою очередь подтвердил болезнь своего человека. Тюремные стражники тоже сообщили о ежедневных приступах «чёрной болезни» (помешательства?), случившихся с Андрейкой уже после его ареста.

Итак, вся эта масса документированных судебных процессов против медицинского колдовства демонстрирует нам, какие сложные времена переживала народная медицина в Средние века и в начале Нового времени. И отдельные подданные Московского государства, и его центральные власти,

ирегиональные начальники по первому подозрению хватали любого заподозренного в «наведении сглаза», «порче» людей и скота. Следствие по таким делам велось ревностно, с исключительной жестокостью, как за государственную измену. Случаев оправдания в колдовстве документы почти не сохранили. Любые, даже самые невинные на вид лекарственные препараты, а тем более амулеты, тексты молитвенных заговоров от болезней признавались вещественными доказательствами чёрной магии.

290