Глава 1. Метаязыковое сознание и рефлексивы 3 3

тийная ступень мышления формируется только на базе языка [см.:Серебренников, 1988, 174—175; Колшанский, 1990, 25—27]. Отожде­ствление членов триады «действительность —мышление —язык» имеет длительную традицию, подобный подход отличает работы Гум­больдта, Потебни, Хайдеггера, Гадамера. Приведем характерные ут­верждения: «…Язык -это не просто средство взаимопонимания, но слепок с мировоззрения и духа говорящего» [Гумбольдт, 1985, 397]; «Слово… служит опорою врожденного человеку устремления обнять многое одним нераздельным порывом мысли» [Потебня, 1960, 122]; «...На языке основано и в нем выражается то, что для человека во­обще есть мир… тут -бытие мира есть бытие языковое» [Гадамер, 1988, 512]; «Язык -дом бытия» [Хайдеггер, 1993, 272].

Многие современные лингвисты полагают, что теория о нераз­рывном единстве языка и мышления -^вчерашний день языко­знания» [Кривоносов, 1992, 79], и часто связывают этот подход с философскими догмами диалектического материализма, так как единство языка и мышления обычно формулировалось в качестве категориального философского принципа в советской философии: «Тождество языка и сознания проявляется в тождестве содержа­ния сознания и языка; содержание сознания как отображения объективного мира есть вместе с тем и содержание (семантика) языка» [Маркарян, 1987, 31]. Способом существования сознания при этом выступают семантические категории языка, а само со­четание «языковое сознание» представляется как образец речевой избыточности. Кроме того, что сакральный тезис о связи между языком и мышлением в научном обиходе функционировал как идеологическая установка, в советской науке отрицалась реаль­ность идеального. Примитивная трактовка идеального заставляла изучать вербальное мышление «не только потому, что это проще, чем изучать невербальное мышление, но и потому, что оно важ­нее, «ценнее»» [Фрумкина, 1989, 61]. Расширение нашего знания приводит к представлению о том, «что мысль не менее реальна, чем хлеб, только модус существования этой реальности —иной» [Фрумкина, 1990, 185]. Современная естественная наука возвраща­ется на новом витке развития к квантово-механистическому ос­мыслению сознания, надеясь построить в будущем сверхъединую теорию поля, объединяющую оба мира —физический и семанти­ческий [Налимов, 1994, 57]. Современные исследования нейропси-хологов строятся на прямом экспериментальном анализе структур

2 Вепрева. Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху

3 4 Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху

ифункций мозговых отделов, ответственных за язык, с помощьютомографов; учеными проводится генетический анализ на моле­кулярном уровне [см.: Лалаянц, Милованова, 1992]. Общеприня­тым становится подход, при котором считается, что «успешное моделирование языка возможно только в более широком контек­сте моделирования сознания» [Петров, 1988, 45].

Тем не менее до сих пор в лингвистике существуют работы, по-разному интерпретирующие соотношение обсуждаемых понятий. Так, в частности, Н. Ф. Алефиренко, обращаясь к методологиче­ским проблемам взаимодействия мышления и сознания, отмечает, что понятие «мышление» шире, чем понятие «сознание», и в от­личие от сознания не обязательно вербально и располагает такими формами отражения действительности, которые не подвергаются кодированию средствами языковой семантики (по Б. А. Серебрен­никову, существует образное, практическое, авербально-понятийное и редуцированное мышление) [Алефиренко, 1994, 6; о различных типах и уровнях мышления см. также: Горелов, Седов, 1997, 13; Корнилов, 1999, 118—120]. В связи с данными рассуждениями мож­но вспомнить поздние работы И. А. Бодуэна де Куртенэ, в которых ученый, наряду с языковым мышлением, рассматривает «мышление вообще», «мышление языковедное или лингвистическое» [Бодуэн де Куртенэ, 1963, 288], «математическое мышление» [Там же, 312].

В ряде работ термины «сознание» и «языковое сознание» не разграничиваются лишь потому [см.: Красных, 1988; Тарасов, 1993], что для лингвиста «языковое сознание не может быть объектом анализа в момент протекания процессов, его реализую­щих, оно может быть исследовано только как продукт прошедшей, бывшей деятельности» [Красных, 1998, 22]. К этой точке зрения близок один из авторов активной грамматики («от значения к форме») А. Мустайоки: «Лингвист-исследователь не может опре­делить семантические категории на основе ситуаций действитель­ности. Собственно говоря, он сравнительно беспомощен в своей работе, поскольку необходимые для применения этой модели се­мантические категории находятся в «черном ящике», в который нет прямого доступа. У лингвиста нет другого выхода, чем поста­раться определить их на основе того, какое выражение они полу­чают в разных языках. Из этого следует, что состав семантических категорий и их взаимные отношения невозможно фиксировать с полной точностью и окончательностью» [Мустайоки, 1999, 233].