Культурный модерн и модернизация общества

И все же внушающий доверие авторитет не создается по мановению волшебной палочки. А потому все подобные анализы дают в качестве руководства к действию единственное популярное у нас указание: духовная и политическая полемика с интеллектуалами-носителями культурного модерна. Я процитирую рассудительного наблюдателя нового стиля, навязанного неоконсерваторами интеллектуальной сцене в 70-е гг.: «Полемика обретает такие формы, когда любое явле­ние, которое может трактоваться как выражение оппозиционного менталитета, подается таким образом, чтобы увязать его в его след­ствиях с тем или иным видом экстремизма: так, например, «модер-ность»увязывается с нигилизмом, программы социальной защиты— с расхищением казны, вмешательство государства в экономику — с тоталитаризмом, критика затрат на оборону и распределения госза­казов по знакомству — с коммунизмом, феминизм, борьба за права , гомосексуалистов — с разрушением семейных устоев, все левые

455

движения без разбора с терроризмом, антисемитизмом или даже фашизмом». Реплика Питера Стейнфелса относится исключительна к Америке, но параллели налицо. При этом переход на личности и ожесточение, столь характерные для интеллектуальных перебра­нок, затеваемых и в Германии интеллектуалами—противниками Просвещения, объясняются не столько психологическими фактора­ми, сколько слабостью аналитизма самих учений неоконсерваторов.

Дело в том, что неоконсерватизм сваливает неприятные послед­ствия более или менее успешной капиталистической модернизации экономики и общества на культурный модерн. Затушевывая связи между желательными процессами общественной модернизации, с од­ной стороны, и кризисом мотивации, оплакиваемым со страстью Катона; закрывая глаза на социально-структурные причины изменивших­ся отношений к труду, стереотипов потребления, уровней престижа и ориентации в использовании свободного времени, неоконсерватизм получает возможность спихивать все, что можно выдать за гедонизм, за недостаток готовности к идентификации и повиновению, за нарцис­сизм, за отход от конкуренции по социальному положению и достигну­тому успеху, непосредственно на ту культуру, которая имеет к этим процессам лишь косвенное отношение. И тогда вместо непроанализи­рованных причин указывают на тех интеллектуалов, которые все еще не отрекаются от проекта модерна. Разумеется, Дэниел Белл усмат­ривает еще одну связь между эрозией буржуазных ценностей и рели­гией потребления (Konsumismus) в обществе, переориентированном на массовое производство. Однако и он мало учитывает свой собствен­ный аргумент и объясняет новую вседозволенность (Permissivitat) главным образом распространением нового жизненного стиля, выра­ботавшегося прежде всего в элитарных контркультурах художест­венно-артистической Богемы. Здесь, однако, он только повторяет на новый лад известное заблуждение, жертвой которого стал сам аван­гард, — будто миссия искусства заключается в том, чтобы выполнять косвенно даваемое им обещание счастья путем социализации худож­ников, стилизованных под их зеркальное отражение.

Оглядываясь на эпоху зарождения эстетического модерна, Белл замечает: «Будучи радикалом в вопросах экономики, буржуа оказывается консерватором в вопросах морали и вкуса». Если бы это было верно, то в неоконсерватизме можно было бы увидеть возврат к опробованной pattern, модели буржуазного образа мысли. Но все не так просто. Ибо умонастроение, на которое сегодня может опереться неоконсерватизм, вовсе не порождено недовольством противоречи­выми последствиями культуры, вырвавшейся из музеев и затопив­шей жизнь. Недовольство это вызвано не деятельностью интеллекту­алов-модернистов, его корни — в глубинных реакциях на социальную модернизацию, которая под давлением императива экономического

456

роста и развития государственных структур все больше вторгается в экологию органических жизненных форм, во внутренние коммуника­тивные структуры исторических жизненных миров. Так, протесты неопопулистов только выражают в обостренной форме широко рас­пространенные страхи перед разрушением городской и природной сред обитания, перед разрушением форм гуманного общежития. Раз­нообразные поводы для недовольства и протеста всегда возникают там, где односторонняя, ориентированная на критерии экономичес­кой и административной рациональности модернизация проникает в те жизненные сферы, которые связаны с задачами культурной пре­емственности, социальной интеграции и воспитания и потому опира­ются на другие критерии, конкретно — на критерии коммуникатив­ной рациональности. Но именно эти общественные процессы и оста­ются вне поля зрения неоконсервативных теорий; причины, которых они не скрывают, проецируются или на уровень некой своевольной подрывной культуры, или на ее апологетов.

Надо сказать, что и культурный модерн порождает свои собст­венные апории. И вот ими-то и колют глаза те интеллектуалы, кто либо провозглашает наступление «послемодерна» либо рекоменду­ет возвратиться к ситуации «до-модерна» либо радикально отверга­ет модерн как таковой. Даже вне зависимости от проблем, вызван­ных последствиями общественной модернизации, даже учитывая внутреннюю картину культурного развития, можно усомниться и отчаяться в проекте модерна.