Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

Spirkin_Filosofija

.pdf
Скачиваний:
16
Добавлен:
17.05.2015
Размер:
3.38 Mб
Скачать

на то, что история науки знает множество случаев, когда положения, считавшиеся истинными, потом опровергались как ложные и, наоборот, положения, считавшиеся ложными, в ходе развития науки выступали как истинные. Путь движения научного познания — действительно не прямая линия, а представляет собой причудливую кривую, на отрезках которой возможны заблуждения. Но это вовсе не доказывает, что все наше знание

— вздор. Релятивист подменяет верное положение “Знание содержит момент относительного” ошибочным “Знание всегда только относительно”, а следовательно, не

нужно знания, долой знание!313 “Это самое ужасное рассуждение: если я не могу всего — значит, я ничего не буду делать” (Л.Н. Толстой).

Скептическая мысль восходит отчасти к рассуждениям античных философов — Протагора, Горгия, Продика, Гиппия, Антифонта, Фразимаха, которые были предшественниками и современниками вершинных мыслителей древности — Сократа и Платона (в Диалогах Платона можно найти споры с софистами). Ксенофан говорил:

Пусть даже кто-нибудь правду изрек бы: Как мог бы узнать он Правду иль ложь он сказал?

Лишь призраки людям доступны.

Но и великий Аристотель заметил: “Кто ясно хочет познавать, тот должен прежде основательно сомневаться”. Собственное имя “скептики” принято связывать с философской школой, основанной Пирроном, по преданию, участником перехода Александра в Индию, воспринявшим некоторые идеалы индийской мудрости. В Пирроне “скептики всех времен

видели своего патрона и чуть ли не святого”314, поэтому скептицизм иносказательно именуется также пирронизмом, а философы, встающие на позиции скепсиса, — пиррониками. Изложение взглядов Пиррона дал его последователь Секст Эмпирик, откуда и черпается большинство сведений об античном скептицизме. К скептикам относят и так называемых академиков — Аркесилая, Карнеада. В эпоху Возрождения и в начале Нового времени скептические учения развивали такие знаменитые мужи, как Эразм Роттердамский, Агриппа Неттесгеймский (последнему принадлежит труд “О недостоверности и тщете всякой науки”), Пико делла Мирандола. Особую известность приобрел, автор прославленных “Опытов” Мишель Монтень: “Из того, что придумали люди, нет ничего более правдоподобного и более полезного, чем пирронизм. Благодаря ему человек оказывается голым и опустошенным; признающим свою прирожденную слабость и готовым признать некую высшую силу... это — чистый лист бумаги, на котором перст Божий может начертать

все, что ему благоугодно”315. Выраженный здесь переход от скептицизма к фидеизму (стремление основать знание на религиозной вере) не случаен и характерен для многих пирроников.

Древние философы, как известно, старались жить в соответствии со своим учением. Гносеологической установке скептиков — эпохе (воздержанию от суждения) — соответствует в поведении идеал атараксии, т.е. глубокого спокойствия и

невозмутимости316. Но действительно ли душевное состояние атараксии соответствует

313Такова природа и нравственного релятивизма: В.И. Ленин писал, что абсолютной свободы не существует нигде; так называемые буржуазные свободы ограничены, следовательно, нужно отбросить их как фиговый листок, утвердив абсолютную диктатуру и насилие (“Государство диктатуры пролетариата опирается на не ограниченное ничем насилие”).

314Флоренский П. Столп и утверждение истины. С. 35.

315Цит. по: Богуславский В.М. Скептицизм в философии. М., 1990. С. 95.

316Аataraxia — есть без-беспокойность души (от глагола tarag — потрясаю, волную, смущаю, беспокою и т.д.). В романе А.И. Солженицына “В круге первом” друзья забавно упрекают одного из главных героев, Нержина, кстати, частично автобиографическое лицо, провозглашавшего себя последователем Пиррона и

гносеологической эпохе?

“Выраженная в двух словах, έποχή сводится к следующему двухсоставному тезису: “Я ничего не утверждаю”; “не утверждаю и того, что ничего не утверждаю”. [Здесь] как оказывается, мы явно нарушаем закон тождества, высказывая об одном и том же подлежащем... противоречивые сказуемые. Но мало того.

И та, и другая тезиса являются утверждением: первая — утверждением утверждения, вторая — утверждением не-утверждения. К какой из них неизбежно применяется тот же процесс [...] Процесс пойдет далее и далее, при каждом новом колене удваивая число взаимопротиворечащих положений. Ряд уходит в бесконечность, а рано или поздно, будучи вынуждены прервать процесс удвоения, мы ставим в неподвижности, как застывшую гримасу, явное нарушение закона тождества. Тогда получится властное противоречие, т.е. зараз: А есть Л ; А не есть Л .

Не будучи в состоянии активно совместить эти две части одного положения, мы вынуждены пассивно предаться противоречиям, раздирающим сознание. Утверждая одно, мы в этот же самый миг нудимся утверждать обратное; утверждая же последнее — немедленно обращаемся к первому... Теперь далеко уже сомнение, — в смысле неуверенности: началось абсолютное сомнение, как полная возможность утверждать что бы

то ни было, даже свое не-утверждение.317 Скепсис доходит до свободного отрицания, но не может перескочить и чрез последнее, так что обращается в бесконечно-мучительное томление, в потуги, в агонию духа... Безумное вскидывание и корча, неистовое топтание на месте, метание из стороны в сторону — какой-то нечленораздельный философский вопль...

Уж конечно, это — не атараксия. Нет, это наисвирепейшая из пыток, дергающая за сокровенные нити всего существа; пирроническое, поистине огненное (Пир — огонь) терзание” и т.д.318

Если вернуться к чисто гносеологическому анализу, мы и тут лучим неизбежное саморазрушение скептицизма. Если все на свети относительно, то относительно и это утверждение относительности и, следовательно, “абсолютизм” вовсе не побежден релятивизмом. Относительное имеет смысл в связи с неким абсолютным, а вне этой связи

теряет свой смысл. “Скептицизм Юма, — пишет Н.О. Лоссский319, — остановился на полдороге учения Юма, последовательно развитые до конца, приводят к еще более

радикальному, но зато уже саморазрушительному скептицизму”320. Юм считал все “общие

Монтеня, за отклонение от пирронической этики (Солженицын А.И. В круге первом. Гл. 9 // Сочинения. Т. 1; вообще в этом романе рассыпано множество упоминаний, так или иначе касающихся философского скептицизма). Положительным примером скептической атараксии может, наверно, служить флегматичный майор Мак-Набс из жюль-верновских “Детей капитана Гранта”.

317 Читатель, знакомый с формальной логикой, видит, что тезис скептицизма представляет собой “запрещенное” высказывание, утверждающее собственную ложность. Математическая логика изгоняет подобные парадоксы тем, что их невозможно сформулировать на формальном языке исчисления высказываний или подобном. Это, конечно, не устраняет проблему как таковую (см.: Клини С.К. Введение в математику. М., 1959). Суть дела — в возможности “рекурсивной ссылки” на саму себя, которая глубоко связана с проблемами обоснования теории множеств. Кстати, на некоторых формальных языках, используемых в компьютерном программировании, можно символически записать “запрещенное” высказывание, включив его в предписания компьютеру. Тогда действия компьютера по такой программе будут моделировать душевные метания в тисках “переживаемого” противоречия, описанные в данном отрывки. (В конце концов компьютер придется принудительно остановить либо из него “пойдет дым”, как говорят программисты.)

318Флоренский П. Столп и утверждение истины. Письмо второе: Сомнение. С. 35—37 и след.

319Скептицизм здесь — агностицизм.

320Лосский Н.О. Обоснование интуитивизма. С. 39.

положения” своего рода верованиями, делая исключения только для математических истин, чисто аналитических, по его мнению. Но это неверно, потому что математические аксиомы хотя бы представляют собой синтетические суждения (не тавтологии).

Юму, даже описания внешних впечатлений не могут быть сочтены строго научными: в них неизбежно есть элемент “верований”, т.е. если следовать Юму, строго говоря, невозможны даже история и география как науки. “Таким образом получается саморазрушительный скептицизм, считающий верованием все, кроме моментального

единичного восприятия321. Очевидно, такой скептицизм должен относиться с сомнением и к самому себе, т.е. к своей теории знания, имеющей притязание состоять из общих положений,

и в этом смысле он разрушает сам себя”322.

Агностицизм, как уже говорилось, противоречит самой практике знания, т.е. его положение входит в конфликт с тем, что, например, ученым удается построить более или менее успешные теории, подтверждающиеся на опыте. На основе этих теорий инженеры строят механизмы, машины и проч., действительно достигающие поставленные в проекте цели. Если какая-то история со временем отвергается, то она не отвергается целиком, некоторые “кирпичи” неизбежно переносятся в новое теоретическое здание (этот процесс, конечно, сложен, и он подробнее будет обсуждаться далее в этой главе). Более того (что совсем поразительно), теории, нередко развиваемые совершенно независимо в разных областях, вдруг обнаруживают параллелизм, родство и даже глубокую связь. Все это наводит на мысль о том, что есть нечто, стоящее за теориями. Это “нечто” сформулировать очень трудно. Его существование и есть загадка познания. Как говорил А. Эйнштейн, “самое непостижимое в этом мире то, что он постижим”. Практика знания есть сумма огромного числа косвенных опровержений агностицизма. Кроме того, в агностицизме помимо указанных выше кроется дополнительное внутреннее противоречие. Агностики, как правило, апеллируют к эмпиризму, чистому опыту. Но агностицизм непременно впадает в непростительное противоречие с фактами, а именно: с тем, что “у всех людей существует непоколебимая уверенность в существовании внешнего мира, и опирается она на

непосредственное переживание транссубъективности323, окрашивающее одни элементы сознания, в противоположность чувствованию субъективности, окрашивающему другие элементы сознания”. Аналогично: если бы не было активной, реальной причинной связи (а была бы только привычная связь во времени), то “не было бы материала для возникновения понятия причинности”, каковое существует “во всяком теоретизирующем сознании”; то же

относится к субстанциональности и т.д.324 Если бы реальность на самом деле противоречила разуму, то все в жизни мира было бы нелепо, нецелесообразно! (Можно заметить, что эти аргументы против агностицизма параллельны одному из классических доказательств бытия Божия; эта связь, разумеется, не случайна. Ведь аргументы против бытия Божия и против познаваемости или самого существования природного мира также однотипны.)

Агностицизм есть гипертрофированная форма скептицизма. Скептицизм, признавая принципиальную возможность познания, выражает сомнение в достоверности знаний. Как правило, скептицизм расцветает буйным цветом в период (или в преддверии) ломки парадигм, смены ценностей, общественных систем и т.д., когда нечто, считавшееся ранее истинным, в свете новых данных науки и практики оказывается ложным, несостоятельным.

321Таков прямо тезис Кратила (см. выше).

322Лосский Н.О. Указ. соч. С. 40—41.

323Транссубъективность — нахождение вне субъекта, вне сферы Я.

324См.: Лосский Н.О. Указ. соч. С. 40—41.

Психология скептицизма такова, что он тут же начинает попирать не только изжившее себя, но заодно и все новое, нарождающееся. В основе этой психологии лежит не исследовательская жажда новаторства и вера в силу человеческого разума, а привычка к “уютным”, однажды принятым на веру принципам. Горько сожалея о том, что некоторым ученым действительно свойственна такая психология, К.Э. Циолковский говорил: смеются и отрицают немало, и это легко и приятно. Но какой позор лежит на человечестве, которое душит великое, избивает и уничтожает то, что потом оказывается благодетельно для него самого. Когда же наконец избавится человечество от этого гибельного порока...

Как доктрина скептицизм, безусловно, вреден, поскольку принижает практическипознавательные возможности человека. Человек, движимый стремлением к знанию, говорит: “Я не знаю, что это такое, но надеюсь узнать”. Агностик же утверждает: “Я не знаю, что это такое, и никогда не узнаю”. Дешевый скептицизм, так же как слепой фанатизм, одинаково часто встречается в людях ограниченных. По словам Ф. Ларошфуко, люди недалекие обычно осуждают все, что выходит за пределы их кругозора. Однако в разумной мере скептицизм полезен и даже необходим. Как познавательный прием скептицизм выступает в форме сомнения, а это — шаг к истине. Сомнение — червь, подтачивающий и разрушающий устаревшие догмы, необходимый компонент развивающейся науки. Нет познания без проблемы, но и нет проблемы без сомнения. Невежество утверждает и отрицает; знание — сомневается. Однажды В. Гейзенберг в личной беседе сказал, что в некоторых философах его больше всего удивляют поразительное самомнение и самонадеянность: им кажется все ясным и понятным. А вот ему, Гейзенбергу, думается, что в мире больше всего еще неясного и непонятного и лишь ничтожно малая доля кажется понятной. По словам Д.И. Менделеева, спокойной скромности суждений обыкновенно сопутствует истинно научное, а там, где хлестко с судейскими приемами стараются зажать рот всякому противоречию, — истинной науки нет.

У подлинно глубокого мыслителя философское сомнение приобретает форму смирения перед бесконечностью и недоступностью бытия. Человечеством многое познано. Но познание обнаруживает перед нами и бездну нашего невежества. Действительность выходит за пределы любого знания. Плохим тоном философского мышления является склонность к категорическим и окончательным суждениям. В мире есть так много таинственного, что обязывает нас быть скромными и в разумных пределах осторожными в своих суждениях. Настоящий ученый слишком много знает, чтобы разделять непомерный оптимизм, он смотрит на “сверхоптимистов” с тем оттенком грусти, с которым взрослые смотрят на игры детей. Мы достоверно знаем лишь сравнительно простые вещи. С полным сознанием скромности, подобающей глубоким умам, хорошо сказал И. Ньютон:

“Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, развлекающимся тем, что время от времени отыскиваю камешек более цветистый, чем обыкновенно, или красную раковину, в то время как великий

океан истины расстилается передо мной неисследованным”.325 Познание умножает скорбь, говорит Екклесиаст. Разум человека, по словам

Рабиндраната Тагора, подобен лампе: чем ярче свет, тем гуще тень сомнений. Согласно легенде, однажды Зенон в ответ на вопрос, почему он сомневается во всем, нарисовав два неравных круга, сказал: “Этот большой круг — мои знания, тот малый — твои. Все, что за пределами круга, — область неизвестного. Ты видишь, что граница соприкосновения моего знания с неизвестным гораздо больше. Вот почему я сомневаюсь в своих знаниях больше, чем ты”326.

325Вавилов С.И. Исаак Ньютон. М., 1961. С. 196.

326Эта мысль выражалась многими. “Чем меньше у человека познаний, тем меньше Он способен знать их недостаточность”, — гласит шотландская пословица. Ф. Шлегель сказал так: “Чем больше знают, тем больше имеют еще для изучения. Вместе со знанием растет равномерно и наше познание или, вернее, наше познавание

Разумное философское сомнение, здоровый скептицизм, т.е., по этимологическому смыслу, стремление тщательно все рассмотреть, по существу не противоречит и оптимистическому взгляду на познание. Отвечая на вопрос: “возможно ли познание?”, мы можем сказать, что наша собственная позиция совпадает с позицией И.В. Гете, выраженной в его “Дружеском призыве”:

“...Я не могу не поделиться неоднократно овладевавшей мною в эти дни радостью. Я чувствую себя в счастливом единогласии с близкими и далекими, серьезными, деятельными исследователями. Они признают и утверждают, что нужно принять в качестве предпосылки и допущения нечто неисследуемое, но что затем самому исследователю нельзя ставить никакой границы.

И разве не приходится мне принимать, в качестве допущения и предпосылки, самого себя, хотя я никогда не знаю, как я, собственно, устроен? Разве не изучаю я себя, а также и других, и тем не менее бодро подвигаясь все дальше и дальше?

Так и с миром: пусть он лежит перед нами безначальный и бесконечный, пусть будет безгранична даль, непроницаема близь; все это так, и все-таки — путь никогда не определяют и не ограничивают, насколько далеко и насколько глубоко способен

человеческий ум проникнуть в свои тайны и в тайны мира!”327.

По существу, вопрос стоит так: разум постоянно все глубже и глубже проникает в тайны бытия, и нельзя знать, как далеко он уйдет со временем.

§ 3. Виды познания

Многообразие видов познания. Говоря о знании “вообще”, следует обсудить чрезвычайное разнообразие видов или характеров единого по существу знания. Нельзя считать знанием только какой-то один из его видов, произвольно выбранный, скорее приходящий на ум или подсказываемый типичным массовым представлением. В наше время нетрудно впасть в ошибку, отождествляя познание вообще с познанием только научным (или даже с тем, что принято считать “научным”) и отбрасывая все остальные виды знания или рассматривая их лишь в той мере, в которой они могут быть уподоблены научному знанию. Это объясняется современной своеобразной “сциентистской” общественной атмосферой, культом науки или, вернее, наукообразия, присущим современному обществу и существующим невзирая на возрастающую критику издержек научно-технического прогресса и даже параллельно с ней. Развитие наук не просто открыло множество фактов, свойств, законов, установило множество истин — выработался специфический тип мышления. Но смешивать знание вообще с его научной формой — глубокое заблуждение. В повседневной жизни не все проблемы, встающие перед человеком и обществом, требуют непременного обращения к науке: книга жизни открыта не только глазам ученого, она открыта всем, кто способен воспринимать вещи, чувствовать и думать.

Интересно отметить, что обусловленные биологическими закономерностями элементарные “знания” наличествуют и у животных (особенно высокоразвитых), которым они служат в качестве необходимого фактора реализации их поведенческих актов. Долгое время господствовало представление, что животные не способны к абстракции ни в какой форме. Однако развивавшаяся с середины XX в. наука о поведении животных — этология — достаточно уверенно опровергает это мнение. По-видимому, какие-то формы отвлеченного знания доступны в живой природе не только человеку. Этот факт, кстати, дополнительно обращает внимание как на единство разных сторон того, что именуют знанием, так и на

размера еще не познанного”.

327 Лихтенштадт В.О. Гете. СПб., 1920. С. 499—500.

природу этого единства328.

Если исходить из того, что основой всякого знания является опыт в самом широком смысле слова, то виды человеческого знания различаются в первую очередь по тому, на опыте какого характера они основаны. По М. Шелеру, человеческое познание в значительной мере обосновывается опытом любовного отношения к миру; стало быть, без любви нет и познания. А.С. Хомяков писал: знание истины дается лишь взаимной

любовью329. Опыт любви призван быть подкрепленным и откорректированным силой разума: вне усилий разума не дано постижение ценности значимого другого.

Тип знания тесно связан с особенностями познающего субъекта. Некоторые типы знания по своей природе связаны лишь с определенным субъектом. Так, истины веры по христианскому учению открываются и доступны познанию только “соборно”, в единстве человека с живым организмом церкви (что не отменяет, очевидно, исторического факта индивидуальной формулировки, “авторства” конкретных богословских положений). Это единство, соборность, не имеет ничего общего с духом “коллектива” и не характеризуется формальными признаками (не тождественно, например, “юридически правильному” собору епископов или суждению папы, высказанному “с кафедры”, по римско-католическому термину).

Ф.М. Достоевского особенно привлекала близкая ему по своей сути мысль, высказанная Вл. Соловьевым: “...человечество знает гораздо более, чем до сих пор успело

высказать в своей науке и в своем искусстве”330.

Имеет смысл разграничить “пассивное” знание читателя художественного произведения или студента, записывающего лекцию, от знания авторского, знания творца — будь то ученый, художник или религиозный подвижник. (Хотя и в первом случае не исключен элемент творчества; говорят, что гениальному писателю нужен и гениальный читатель.) “Авторское” знание наиболее ярко различается по типу, прежде всего по

328 Связанная с этологией эволюционистская эпистемология базируется на представлении об эволюции способности к познанию у живых существ в ходе общего эволюционного процесса. Таким образом, эпистемологический эволюционизм объясняет природу человеческого знания, ставя его в более общий контекст (познание у животных в сочетании с эволюционной гипотезой). Такое расширение когнитивной способности может быть истолковано в духе материализма: познание приписывается более низким, “неодушевленным” формам бытия. С другой стороны, выведение способности к познанию из неких универсальных свойств природы может быть связано с онтологическими предпосылками религиозной философии всеединства. Вообще, обнаружение сходства между чем-либо человеческим и свойством так называемой неодушевленной природы (любовь собаки к хозяину, красота бабочки и красота произведения искусства и т.д.) всегда может быть истолковано двояко. Тот, кто желает “снизить” человеческое существо, укажет, что человек, по существу, не отличается от остальной природы, есть не более, чем особое (“общественное”) животное и т.п. Наоборот, возможно противоположное стремление возвысить, одухотворить самое материю, увидеть в мироздании высшую мудрость и даже единую душу (Софию), как, например, философ Вл. Соловьев. Говоря об этом, необходимо учитывать, что вопрос касается не только субъективной склонности отдельного мыслящего индивида. Теория знания, идя вглубь, непременно начинает затрагивать онтологические предпосылки. Кроме того, сказанное выше может служить иллюстрацией тезиса о многообразности способов познания. При этом вопрос о “всеединстве” упирается в природу этого “всеединства”, которая видна по способу познания “всеединства”. Материалист желает свести все способы к одному — физиологически-чувственному (ощущению), принципиально ограничивая этим и свою философию, и свою личную познавательную способность. Субъективная склонность к “снижению” при этом сочетается с соответствующей философской установкой. Б. Вышеславцев уверенно указывает на первичность здесь именно психологического мотива — в методе “спекуляции на понижение” (выражение М. Шелера), дающим у Маркса (и у Фрейда) не “сублимации”, “...а, напротив, профанацию возвышенного, уничтожение чувства благоговения” перед бытием и истиной (см.: Вышеславцев Б.П. Философская нищета марксизма. Франкфурт-на-Майне, 1957. С. 86). Наоборот, религиозный взгляд на мир дает санкцию честному исследованию.

329Цит. по: Бердяев Н. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 188.

330Достоевский Ф.М. Письма. М., 1959. Т. 4. С. 136.

характеру личной склонности. Человек, писал И.В. Гете, “рожденный и развившийся для так называемых точных наук, с высоты своего рассудка-разума нелегко поймет, что может существовать также точная чувственная фантазия, без которой собственно немыслимо никакое искусство. Вокруг того же пункта ведут спор последователи религии чувства и религии разума; если вторые не хотят признать, что религия начинается с чувства, то первые

не допускают, что она должна развиться до разумности”331. Впрочем, для выдающихся творческих личностей характерна и гармония познавательных способностей. Биографии многих ученых, философов говорят о том, что несмотря на полную самоотдачу в своей главной исследовательской деятельности, они глубоко увлекались искусством и сами писали

стихи, романы, рисовали, играли на музыкальных инструментах332. Тип одаренности не обязательно связан только с “высоким” познанием. В жизни — при этом во всех ее уголках и закоулках — существует и трудится немало настоящих академиков житейских наук. И это тоже особенный дар.

Житейское познание и знание основывается прежде всего на наблюдении и смекалке, оно носит эмпирический характер и лучше согласовывается с общепризнанным жизненным опытом, чем с абстрактными научными построениями.

Значимость житейского знания в качестве предшественника иных форм знания не следует преуменьшать: здравый смысл оказывается нередко тоньше и проницательнее, чем ум иного ученого. В известном рассказе о Фалесе, попавшем в колодец, отвлеченный философ, не умеющий смотреть себе под ноги, насмешливо умаляется именно перед лицом такого житейского, обыденного знания (своеобразный анализ этого философского анекдота

дает Лев Шестов333). В обыденной жизни “мы размышляем без особенной рефлексии, без особенной заботы о том, чтобы получилась истина... мы размышляем в твердой уверенности, что мысль согласуется с предметом, не отдавая себе в этом отчета, и эта уверенность имеет

величайшее значение”334. Базирующееся на здравом смысле и обыденном сознании, такое знание является важной ориентировочной основой повседневного поведения людей, их взаимоотношений между собой и с природой. Здесь его общая точка с научной формой знания. Эта форма знания развивается и обогащается по мере прогресса научного и художественного познания; она тесно связана с “языком” человеческой культуры в целом, которая складывается на основе серьезной теоретической работы в процессе всемирноисторического человеческого развития.

Научные знания. Как правило, житейские знания сводятся к констатации фактов и их описанию. Научные знания предполагают и объяснение фактов, осмысление их во всей системе понятий данной науки. Житейское познание констатирует, да и то весьма

поверхностно, как протекает то или иное событие335. Научное познание отвечает на

331Лихтенштадт В.О . Гете. СПб., 1920. С. 495.

332А. Эйнштейн играл на скрипке, с которой не расставался, куда бы ни ехал и к кому бы ни шел в гости; Н. Винер писал романы; Ч. Дарвин увлекался поэзией Шекспира, Мильтона, Шелли; Н. Бор боготворил Гете, Шекспира и Кьеркегора. Есть и другие примеры. А.И. Солженицын по образованию математик, и, наверное, никто не станет отрицать сильнейшего влияния математики на стиль его художественного творчества. То же можно сказать и о П. Флоренском. Г. Вейль проявил себя и как выдающийся математик, и как выдающийся философ. А какой широтой культуры, знанием естествознания и гуманитарных наук обладали И. Кант, Г. Гегель и др.!

333В книге “На весах Иова” (см. по этому поводу ниже).

334Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. М.; Л., 1930. С. 50.

335Вот красноречивый диалог: “Я: Что такое солнце? — Она: “Солнышко”. — Я: Нет, что оно такое? — Она: “Солнце и есть”. — Я: А почему оно светит? — Она: “Да так; солнце и есть солнце, потому и светит. Светит и светит. Посмотри, вон какое солнышко...” — Я: А почему? — Она: “Господи, Павел Александрович,

вопросы не только как, но и почему оно протекает именно таким образом. (Во всяком случае, ответ на подобный вопрос является идеалом научного знания.) Научное знание не терпит бездоказательности: то или иное утверждение становится научным лишь тогда, когда оно обосновано. Научное — это прежде всего объяснительное знание. Сущность научного знания заключается в понимании, действительности в ее прошлом, настоящем и будущем, в достоверном обобщении фактов, в том, что за случайным оно находит необходимое, закономерное, за единичным — общее, и на этой основе осуществляет предвидение различных явлений. Предсказательная сила — один из главных критериев для оценки научной теории. Процесс научного познания носит по самой своей сущности творческий характер. Дело в том, что задача ученого состоит не только в умножении наших впечатлений и представлений, но и в уразумении сущности объекта, постижении истины, установлении связей, отношений и закономерностей. Законы, управляющие процессами природы, общества и человеческого бытия, не просто вписаны в наши непосредственные впечатления, они составляют бесконечно разнообразный мир, подлежащий исследованию, открытию и осмыслению.

Этот познавательный процесс включает в себя и интуицию, и догадку, и вымысел, и здравый смысл.

Научное знание охватывает в принципе что-то все же относительно простое, что можно более или менее строго обобщить, убедительно доказать, ввести в рамки законов, причинного объяснения, словом, то, что укладывается в принятые в научном сообществе парадигмы. В научном знании реальность облекается в форму отвлеченных понятий и категорий, общих принципов и законов, которые зачастую превращаются в крайне абстрактные формулы математики и вообще в различного рода формализующие знаки, например химические, в диаграммы, схемы, кривые, графики и т.п. Но жизнь, особенно человеческие судьбы, на много порядков сложнее всех наших научных представлений, где все “разложено по полочкам”, поэтому у человека извечна и неистребима потребность выхода за пределы строго доказательного знания и погружения в царство таинственного, чувствуемого интуитивно, схватываемого не в строго и гладко “обтесанных” научных понятиях, а в каких-то “размытых”, но очень важных символических образах, тончайших ассоциациях, предчувствиях и т.п.

При всем различии житейской смекалки “профанов” и абстрактных конструкций “высокой” науки у них есть глубоко общее. Это уже упомянутая идея ориентировки в мире.

“Но так как мир сам по себе имеет бесконечно многообразное и изменчивое содержание, в каждом данном месте и в каждой точке времени иное, то наш опыт, наше ознакомление с данностями действительности, совсем не могли бы служить этой цели практической ориентировки, если бы мы не имели возможности улавливать в новом и изменившемся все же элементы уже знакомого, которые, именно как таковые, делают возможными целесообразные действия. [От позиции здравого смысла, т.е.] познания, руководимого интересами сохранения жизни и содействия благоприятным условиям жизни...

не отличается существенно и установка научного познания. Если мы даже совершенно отвлечемся от того, что сама постановка вопросов — а тем самым и хотя бы частично этим определенные итоги — научного познания имеют своей исходной точкой и своей целью потребности практической ориентировки в жизни и господства над миром — другими словами, если мы даже возьмем научное познание только как “чистое” познание, возникающее из бескорыстного, незаинтересованного любопытства, то замысел этого познан состоит все же в вопросе: “что, собственно, скрывается в том, что доселе от меня скрыто?” или: “как — а это значит: как что я должен понять вот это новое, впервые мне

встречающееся явление?”.336

словно я знаю! Вы — грамотный народ, ученый, а мы — неучены” (Флоренский П.А. Столп и Утверждение истины. С. 26).

336 Франк С.Л. Непостижимое//Сочинения. М., 1990. С. 186—187.

Ключом и в житейском, и в научном познании является узнавание, т.е. узнавание, уже

известного337. Это глубокое замечание С.Л. Франка объясняет принципиальную недостаточность научного познания и в то же время открывает нетривиальный путь “в глубь” самой теории знания (о чем будет сказано далее).

Практическое знание. К научному познанию также тесно примыкает практическое знание. Различие между ними состоит в основном в целевой установке. Если главной фигурой научного познания является ученый, член академического сообщества, то для практического познания — инженер или промышленный управляющий. Цель ученого — открытие закономерности, общего принципа, “узнавание” новой идеи. Цель инженера — создание новой вещи (прибора, устройства, компьютерной программы, промышленной технологии и т.д.) на основе уже полностью известных, зафиксированных принципов. Практика состоит в овладении вещами, в господстве над природой, завещанном человеку в первые дни бытия. Преобразуя мир, практика преобразует и человека; она связана с социальностью. “Будь вы не инженерами, а учеными, вы, может, этого не ощущали бы так сильно... — говорится в романе о молодых изобретателях в стране, “где от вибрации конвейера у всех под ногами дрожит земля”. — Однако вы не ученые, потому что у вас другой подход к науке. Ученые — люди совсем иного склада, чем вы или я. У них вечный зуд понять что-то, что до сих пор было непонятно. Инженеры же хотят создать то, чего еще

никогда не было. Вот в чем разница”338. Когда же изобретение выходит “на конвейер”, в дело включаются деньги, и “бизнес — воздух, которым приходится дышать изобретателю, и

язык, которому он волей-неволей должен выучиться”339.

Художественное познание обладает определенной спецификой, суть которой — в целостном, а не расчлененном отображении мира и особенно человека в мире. Художественное произведение строится на образе, а не на понятии: здесь мысль облекается в “живые лица” и воспринимается в виде зримых событий. Восприятие художественного образа влечет за собой огромное расширение человеческого опыта, охватывающего собой и сферу настоящего, и сферу прошлого, а иногда — и будущего. Жизненный опыт — в его особой, художественной форме — не только расширяется, но и углубляется: человек ощущает свою связь с современниками и с прошлыми поколениями. Он не только обогащает его видением других жизней, широким представлением о своих современниках, познанием

которых живет человек. В Нобелевской лекции об этом сказал А.И. Солженицын340. (Впрочем, писатель выражал по этому поводу и сомнения.) Ясно, что расширение такого опыта нельзя заменить ничем другим: ни научной книгой о чем-то новом, ни грудами цифр из современных справочников. Этот опыт — не только познание ранее неведомого, но и восприятие сложнейшего потока чувств, мира душевных переживаний, нравственных и иных мировоззренческих проблем, продумывание с новых точек зрения прежних жизненных решений — решений героев художественного творения или собственных жизненных поступков. Этот опыт — познавательный, эмоциональный и этический — создает связь поколений в общем потоке всемирной истории.

Искусству дано ухватить и выразить такие явления, которые невозможно выразить и

337Ср.: “Все исследователи судят о неизвестном путем соразмеряющего сравнивания с чем-то уже знакомым, так что все исследуется в сравнении и “через посредство пропорции” (Николай Кузанский. Об ученом незнании (De docta ignorantia)// Сочинения. Т. 1.М., 1979. С. 50).

338Митчел У. Брат мой — враг мой. Киев, 1958. С. 285.

339Там же. С. 286.

340См.; Солженицын А.И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 14—15.

понять никакими другими способами. Поэтому чем лучше, совершеннее художественное произведение, тем более невозможным становится его рациональный пересказ. Рациональное переложение картины, стихотворения, книги есть лишь некая проекция или срез этих вещей. Если этой проекцией содержание художественного произведения исчерпывается полностью, то можно утверждать, что оно не отвечает своему назначению. Неуспешна книга, которая пишется с целью “воплотить” те или иные предвзятые авторские концепции или мнения; ее судьба — остаться более или менее искусной иллюстрацией этих мнений. Наоборот, плодотворен путь “художественного исследования”, как его формулирует А.И. Солженицын: “Вся иррациональность искусства, его ослепительные извивы, непредсказуемые находки, его сотрясающее воздействие на людей — слишком волшебны, чтоб исчерпать их мировоззрением художника, замыслом его или работой его недостойных пальцев...” Там, где научному исследованию надо преодолеть перевал, там художественное

исследование тоннелем интуиции проходит иногда короче и вернее341. Основная черта художественного познания — самоочевидность, самодоказательность. Художественное произведение “проверку несет само в себе: концепции придуманные, натянутые не выдерживают испытания на образах... оказываются хилы, бледны, никого не убеждают...

Произведения же, зачерпнувшие истины и представившие ее нам сгущенно-живой, захватывают нас, приобщают к себе властно, — и никто, никогда, даже через века, не явится

их опровергать”342. С точки зрения гносеологии интуитивизма критерий истины, прямо основанный на самоубедительности (“прииди и виждь”), указывает на высокое положение художественного познания в иерархии типов знания. Другой отличительный момент художественного познания— требование оригинальности, неизбежно присущее творчеству. Оригинальность художественного произведения обусловлена фактической уникальностью, неповторимостью мира. С этим связана противоположность художественного метода научному.

Научное познание стремится к максимальной точности и исключает что-либо личностное, привнесенное ученым от себя. Вся история науки свидетельствует, что любой субъективизм всегда отбрасывался с дороги научного знания, а сохранялось лишь объективное. Художественные произведения неповторимы. Результаты научных исследований всеобщи. Очень характерно, что ученому, изучающему результаты открытий И. Ньютона или А. Эйнштейна, как правило, нет нужды обращаться к первоисточнику: научное открытие становится всеобщим достоянием. Наука есть продукт общего исторического развития в его абстрактном итоге.

Вискусстве допускается художественный вымысел, привнесение от самого художника того, чего именно в таком виде нет, не было и, возможно, не будет в действительности. Мир, творимый воображением, не повторяет действительного мира. Художественное произведение имеет дело с условностью: мир искусства — всегда результат отбора. Художественный вымысел, однако, допустим лишь в отношении единичной формы выражения общего, но не самого общего: художественная правда не допускает никакого произвола, субъективизма. Попытка выразить общее вне органического единства с особенным (типичным) и единичным приводит к схематизации и социологизации действительности, а не к созданию художественного произведения. Если же художник в своем творчестве сводит все к единичному, слепо следует за наблюдаемыми явлениями, то результатом будет не художественное произведение, а своего рода “фотография”; в этом случае мы говорим об имитаторстве и натурализме.

Внауке главное — устранить все единичное, индивидуальное, неповторимое и удержать общее в форме понятий. Наука и искусство лежат в разных плоскостях. Эти виды

341См.: Солженицын А.И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 8.

342Там же. Т. 10. С.483.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]