Ярская-Смирнова.Романов.СА

ных практик.

Сотрудничая с информантами, чтобы создать имиджи, не следует предполагать, что этнограф будет принимать на себя ведущую роль фотографа. «Туземная» фотография также использовалась в некоторых работах, где этнографы просили информантов фотографироваться для них или вместе с ними. Социолог И.Кевин1 использовал детскую фотографию, чтобы исследовать «детские перспективы», давая детям фотокамеру «поляроид» для съемки. Кевин указывает, что не содержание имиджей указывает на то, как дети видят мир (поскольку образы как правило представляли «мир туманно со странных углов»), но то, что использование ребенком камеры «основывается на четко определенном и внутренне связанном обрамлении мира».

Нарративный анализ интервью

Предмет нашего рассуждения – методология анализа нарративов, или нарративного анализа, который относится к феноменологическим методам изучения текста и языка, где, по cловам Мерло-Понти2, принято не трактовать язык как объект или вещь, а стремиться раскрыть говорящего субъекта со всеми имеющими смысл случайностями и нарушениями целостности. Постструктуралистские эпистемологические основания (мир открывается человеку лишь в виде рассказанных историй, и все, что доступно изучению, представляет собой текст) нарратологии, как теории повествования, оформились в конце 1960-х годов в результате пересмотра структуралистской доктрины с позиций коммуникативных представлений о природе и модусе существования искусства3.

Чтобы распознать глубинный смысл внешне наблюдаемых явлений, проверить и наиболее целостно, с учетом различных сторон явления, проинтерпретировать данные, полученные количественными методами, выявить или сформулировать социальную проблему так, как она рефлексируется или конструируется людьми в реальности, нужны гибкие методы сбора и анализа социологической информации, отвечающие в то же время общим методологическим критериям научного знания.

Рефлексия присутствия наблюдателей, «третьих лиц» на любом уровне интерпретации, от непосредственного участия в опыте до акта устного

1 Cavin E. In search of the viewfinder: a study of a child’s perspective // Visual Sociolo-

gy. Vol.9 №1. P.27-42.

2Мерло-Понти М. В защиту философии. М.: Изд-во гуманит. лит., 1996. С.52-74. 3Ильин И.П. Нарратология // Современное зарубежное литературоведение. Страны

Западной Европы и США. Концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. М.: Интрада, 1996. С.74-79; Ильин И.П. Постструктурализм, деконструктивизм, постмодернизм. М.: Интрада, 1996.

или письменного повествования и прочтения текста, наводит на мысль о том, что единственно правильной интерпретации события в принципе не существует: значимые другие – индивидуальные субъекты или социальные институты – своим символическим или реальным присутствием в ситуации рассказывания оказывают влияние на автора, нарратив и его интерпретацию аудиторией.

Примем за рабочее определение нарратива в социологии разговор, специально организованный вокруг последовательных событий. Полученные данные богаты деталями и приближены к тому, как воспринимается мир самим информантом1. Еще одна важная черта нарратива, отмечаемая социологами и литературоведами, – это то, что присутствие рассказчика очень значимо. Именно это отличает нарратив от других речевых актов2. Роль рассказчика настолько велика, что внимание слушателя буквально раскалывается между содержанием истории и человеком, ее представляющим. В текст повествования вплетается кон-текст: позиция рассказчика, конкретная ситуация рассказывания, присутствие слушателя, целый комплекс социальных, исторических, политических условий, и конкретное слово осуществляет «локализацию» и «темпорализацию» идеального смысла. Такой подход «здесь-и-теперь» к анализу языка отличается от каузальной философии, ничего не говорящей нам об отношениях с «другим» и природой в различных типах культур3. Напротив, в постпозитивистских исследованиях уже нет четкого различения между фактом и интерпретацией, здесь субъектность и воображение определяют, что включать, а что исключать из процесса наррации, в какой последовательности говорить о событиях, и что они должны означать.

Прошлое, или социальность, фильтрует, ограничивает наше восприятие. Эти фильтры необходимо учитывать при изучении вербальных, устных или письменных выражений индивидуального смысла, вроде бы представляющих собой окна во внутренний мир человека. По образному выражению Ж. Деррида, чистого окошка во внутренний мир человека просто не существует: и язык, и знаки, и процесс означивания во всех его формах, являясь текучим, нестабильным, построенным на следах других знаков и символических высказываний, затрудняют однозначное толкование наблюдаемых явлений, интенций или смыслов. Мир познаваем лишь в форме литературного дискурса: все то, что подвергается в том числе и научной интерпретации, представляет собой нарратив, а всякая наука является формой деятельности, порождающей художественные тексты (истории, повествования, или нарративы).

1Mishler E.G. Research Interviewing. Context and Narrative. Cambridge, MA: Harvard

University Press, 1986. P.3.

2Toolan M.J. Narrative. A Critical Linguistic Introduction. London and New York: Rout-

ledge, 1988.

3Мерло-Понти М. В защиту философии. М.: Изд-во гуманит. лит., 1996. C.63.

В принципе, нарративный анализ не вписывается целиком ни в одну из отраслей научного знания. Очевидная междисциплинарность качественных методов позволяет приписать их к широкой области интерпретативного направления социальных наук. Нарративный анализ на Западе сегодня распространен в исследованиях по истории, антропологии и фольклору, психологии, социологии, социолингвистике1. В отечественной науке поворот к интерпретативным методам уже начался. Об этом свидетельствует растущее число публикаций социологов, психологов, искусствоведов.

Социальные институты развиваются и изменяются при участии людей, а люди включены в отношения обмена, что касается и отношений «социолог – респондент». Вот почему, осуществляя нарративный анализ, социолог во многом полагается на собственные навыки эмпатии в качестве интервьюера или интерпретатора. Если рассказы информантов функционируют как иллюстрации к репрезентации социального мира аналитиком, такое отношение можно классифицировать как субъект-объектное; оно возникает, например, когда исследователь консультируется у респондентов по истории, нормам и динамике социокультурных изменений их сообщества.

Похожая ситуация, описанная этномузыковедом В.Н. Медведевой, сложилась в отношениях профессиональных музыкантов и народных исполнителей. Носители фольклора воспринимались в лучшем случае как информанты, а порой и как «отсталые», «некультурные» деревенские люди. Среди музыкантов часто звучали призывы: «Идите в народ! Научите его понимать наше искусство!».

Исследователи-фольклористы как бы моделировали «культурную реальность народной жизни, знакомя с этнографическими описаниями обрядов, бытованием различных фольклорных жанров, что основано прежде всего на выявлении коллективного художественного опыта… Разумеется, вне изучения коллективной деятельности невозможно выявить нормы фольклорного мышления. Вместе с тем… коллективность предстает в данном случае как бы со знаком минус, превращается в некий абстрактный стереотип, который обедняет живое проявление фольклорного опыта, заключенного в самой жизни людей, их памяти, судьбе»2.

1См., напр.: Denzin N.K. Interpretive Biography // Qualitative Research Methods Series.

Vol.17. SAGE University Paper, 1989; Qualitative Methods in Family Research / Gilgun J.F., Daly K., Handel G. (Eds) Newbury Park, London, New Delhi: SAGE, 1992; Interpreting Women's Lives. Feminist Theory and Personal Narratives / Personal Narratives Group (Ed) Indianapolis. Indiana University Press, 1989; Riessman C.K. Narrative Analysis // Qualitative Research Methods Series. Vol.30. SAGE University Paper, 1993; Silverman D. Interpreting Qualitative Data. Methods for Analysing Talk, Text and Interaction. London, Thousand Oaks, New Delhi: SAGE, 1993.

В другом направлении качественной социологии нарративы рассматриваются в качестве социальной практики, возникающей внутри и вследствие социального поля исследования, а информанты – это субъекты, чьи нарративы отражают, интерпретируют и конституируют социальную реальность в форме подлинной репрезентации. Вопрос истины, содержащейся в нарративах, уже стал традиционным предметом научной дискуссии. Ученые, работающие с нарративным анализом, по-разному подходят к вопросу об истине: одни утверждают, что язык репрезентирует реальность (нарративная последовательность воспроизводит произошедшие в жизни события в том же порядке), другие считают, что нарратив составляет, конституирует действительность (рассказывая, мы выделяем реальные явления из потока сознания). Иные утверждают, что рассказчики приукрашивают историю, чтобы быть более убедительными, привнося свои интересы, убеждения и ценности.

Проиллюстрировать эти разные точки зрения можно на примере исследований, в фокусе которых – проблемы семей с разными типами хронических заболеваний у детей. Д. Силверман отмечает общее в содержании материнских рассказов, несмотря на различные диагнозы у детей респондентов. Исследователи показывают, что первые столкновения родителей с медицинским персоналом часто вызывают психологические травмы у родителей, оказывая разрушающее воздействие на их последующие отношения с медиками.

По определению, нарратив рассматривается здесь как объяснение, опосредованное ситуацией интервью. При этом, говорят иные интерпретаторы, объяснение нацелено на демонстрацию статуса морально адекватного родительства посредством рассказывания «ужасной истории».

Иными словами, конструирование ужасной истории представляется некоторыми авторами эффективным для женщин способом продемонстрировать их моральную ответственность в соответствии с культурно заданными стереотипами. Как представляется, подобная позиция ученых сравнима с тем, что респондент как бы подозревается во лжи. Здесь можно привести аналогию с понятием обедняющей теории (Бахтин), где «субъ- ект-участник события становится субъектом безучастного, чисто теоретического познания события»1.

Тот факт, что всегда возможно рассказать об одних и тех же событиях совершенно по-разному, в зависимости от ценностных приоритетов рассказчика, не вызывает сомнений. Что касается рассказывания о сложных и беспокоящих событиях, здесь нужно помнить, что прошлое - это

2Медведева В.Н. Судьба и песня // Мир глазами музыканта: Статьи. Беседы. Публи-

кации. М.: МГК, 1993. С.92-93.

1Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С.79.

всегда селективная, избирательная реконструкция. Люди исключают из своих рассказов опыт, угрожающий их сегодняшней, утверждаемой ими идентичности. Однако для других авторов (такова и наша позиция) историческая истинность индивидуального объяснения не является главной задачей.

Рассказы информантов – это не просто отчеты о том, что произошло. Например, если матери конструируют свои нарративы так, что показывают

вних себя в качестве единственного источника заботы о ребенке, то мы имеем дело с частичной опосредованностью их рассказов ситуацией интервью: они хотят, чтобы другие воспринимали их именно таким образом. Однако здесь не только происходит самоописание субъекта. Нарратив понимается как «смысл преднарративного опыта», и акты самонаррации являются фундаментальными для возникновения и реальности существования этого субъекта1. Например, в нашем исследовании нарратив матери ре- бенка-инвалида рассматривается как часть жизни, которая конструируется

впроцессе рассказывания о себе. При этом для нас важно то, что, хотя способы конструирования идентичности женщин в интервью различны, все они основаны на процедуре исключения.

Вообще, повествовательная идентичность, по мысли П. Рикера2, – это форма идентичности, к которой человек способен прийти посредством повествовательной деятельности. Рассказывание жизненной истории дает возможность установления связей между постоянством и изменением, связей, которые соответствуют идентичности в смысле «самости». При этом, процесс восприятия повествования читателем, при котором рождаются многочисленные интерпретации, представляет идентификацию, вернее самоидентификацию через идентификацию другого (другой). Именно этот процесс называется Рикером рефигурацией в герменевтике восстановления смысла.

Сэтой позиции язык понимается не как инструмент для передачи истины, но как способ и условие конструирования смысла, то есть анализируется контекст мотивов. Эта позиция хорошо сформулирована группой авторов, называющих себя Группа персональных нарративов Personal Narrative Group3:

«Рассказывая свои жизни, люди порой лгут, многое забывают, преувеличивают, путаются и неверно истолковывают многие вещи. Однако они все равно открывают, обнаруживают истины. Эти истины не показывают прошлое так, «как оно на самом деле было», стремясь к идеалу объективности. Вместо этого они пред-

1Kerby A.P. Narrative and the Self. Bloomington and Indianapolis: Indiana University

Press, 1991. P.3-4, 84.

2Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. М.: KAMI, 1995. C.19, 34. 3 Группа персональных нарративов

ставляют истину опыта. По сравнению с Истиной научного идеала, истины личных нарративов не открыты к доказательству и не самоочевидны. Мы можем понять их, только интерпретируя, уделяя пристальное внимание контекстам, в которых они сформировались, и мировоззрениям, которые повлияли на них»1.

Чтобы понять человека, его внешний и внутренний мир, приблизиться к адекватному пониманию смыслов, которые человек вкладывает в различные суждения и действия, одно из первых необходимых усилий интерпретатора – суметь «расстаться с претензией на непосредственное понимание»2. Изучение реальных людей, имеющих реальный жизненный опыт в реальном мире, происходит в нарративном анализе при помощи истолкования смысла, которым эти люди наделяют переживаемые ими события. Итак, познание интерсубъективно, оно основывается на разделяемом опыте и знании, полученном из совместного переживания опыта. В свою очередь, интерпретация как акт конструирования смысла создает условия для понимания, актуализирует нашу способность постигать смыслы опыта, интерпретируемые другим человеком. Понимание оказывается в этой традиции интерсубъективным, эмоциональным процессом. Социолог, таким образом, уже не может претендовать на единственно правильную интерпретацию социального факта. Респондент, ученый, читатель научной статьи уравниваются в праве на конструирование истины нарратива.

От чистого описания полученной информации можно осуществить переход к структуралистским и постструктуралистским способам прочтения смысловых кодов, вчувствования, герменевтического схватывания смысла текста, теоретического насыщения интерпретации. Таким образом, этнография, как еще называют социологическое описание данных, полученных с помощью качественной методологии, может оказаться близкой- к-опыту или далекой-от-опыта, по метафоре К.Гиртца, путающейся в частностях местного и диалектного или выброшенной на отмель абстракций и удушающего научного жаргона3. Иное дело, что при этом почти всегда возникает круг герменевтической рефлексии: с одной стороны, необходимо смотреть на мир чужими глазами, дабы описать этот мир максимально приближенно к точке зрения респондента, а значит, вчувствоваться, идентифицироваться с другим; с другой, – важно провести анализ именно того способа, которым другой человек смотрит на мир, то есть дистанцироваться от тех, кого мы изучаем.

1Interpreting Women's Lives. Ibid. P.261.

2Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Республика, 1993. C.391.

3Гиртц К. С точки зрения туземца: о природе понимания в культурной антрополо-

гии // Девятко И.Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: Институт социологии РАН, 1996. C.90-91.

Итак, нарратив – это такая форма повествования, которая никогда не теряет из вида два реально существующих полюса человеческой жизни: индивидуальный и социальный. Тем самым выражаются, во-первых, фазы необходимого отделения субъекта от группы и, во-вторых, его добровольного, контролируемого возвращения в группу. С этой точки зрения, главной целью наррации является не артикуляция обособленной личности, а осуществление связи между этими двумя полюсами 1. События, описываемые рассказчиком, – это этапы жизненного опыта, посредством которых субъект развивает в себе диалектику тождества и различия, исключения и участия. Именно поэтому анализ нарративов представляется методологически центральным звеном в исследовании проблемы нетипичной идентичности, позволяя связать полюс индивидуального переживания бытия не-таким, нетипичным, чужим, с одной стороны, и полюс институциональных смысловых пластов нетипичности, с другой.

Можно сказать, что логика конструируемого в нарративах жизненного смысла завязана вокруг той живой, подвижной, релятивной точки отсчета, где сходятся и сталкиваются, сопоставляются и противопоставляются силовые линии интернальной и экстернальной природы, типизируя действия и личности, чтобы тем самым осуществлять самотипизацию рассказчика. Любой нарратив представляет собой практику исключения – ведь и рассказываем мы об исключительных, хотя бы немного, но из ряда вон выходящих событиях в нашей жизни. Особенно отчетливо логика исключения проявляется в нарративах тех, кто испытал серьезные потрясения, был свидетелем или участником пограничных, экстремальных ситуаций, пережил ненормативный травмирующий опыт.

При отборе нарративов для публикации исследователи исходят не только из желания представить типичные ситуации и проблемы семей, но стремятся показать их как возможное частное проявление социально-ти- пичного2. Кроме того, исследователей интересует методологический аспект анализа нарративов, в связи с чем осуществляется выбор фрагментов интервью, обладающих наиболее ярко выраженной нарративной структурой.

Аналитические подходы к материалу, собранному в нарративном интервью, во многом опираются на методологический континуум структурализма в социологии, социальной антропологии и лингвистике, социальной феноменологии знания и языка, активно оперируя концепциями постструктурализма и экзистенциализма. Существуют различные варианты дискурсивного анализа нарративов, в том числе, секвенционный анализ, в фокусе которого – логико-семантическая динамика повествования. Кроме того, це-

1Бургос М. История жизни. Рассказывание и поиск себя // Вопросы социологии.

1992. Т.1. № 2. С.124-125.

2Судьбы людей: Россия ХХ век. М.: Ин-т социологии РАН, 1996. С.11.

лесообразно сочетать интерпретацию структуры и дискурсивный анализ текстов нарративов с информативным аспектом интервью.

По структуралистской традиции повествование следует хронологической секвенции: порядок событий движется линейно во времени, и порядок не может быть изменен без изменений последовательности событий в оригинальной семантической интерпретации. Представление о стреле времени повлияло на концепцию У. Лабова1, и нарратив, в соответствии с этим определением, всегда отвечает на вопрос «а что случилось потом?» Другие теоретические школы ратуют за секвенцию последствий: одно событие влечет другое в нарративе, хотя связи могут не всегда быть хронологическими. Третьи утверждают тематическую секвенцию: эпизодический нарратив связан воедино темой, а не временем2. В концепции Oevermann акцент делается на противоречии латентного и явного значений интеракции. Развитие значений происходит при анализе и понимается с точки зрения формальной логики как исключение или включение возможностей. Гипотеза структуры значения развивается до гипотезы случая или так называемой материальной (привязанной к полю) теории. К этому подходу близка «обоснованная теория» (grounded theory), предложенная Глэзером и Страуссом3, где абстракция осуществляется от «сырых данных» через коды, категории, представляющие главные аналитические идеи, к более крупным аналитическим схемам, теоретическим умозаключениям, касающимся полевого материала вплоть до общей теории, объясняющей более широкий структурный контекст.

В беседе рассказчики иногда сообщают слушателям о начале и завершении своей истории, употребляя особые слова. «Давным давно», «как-то раз», «и с тех пор они жили счастливо много лет» – классические примеры таких отметок «входа» и «выхода», благодаря которым история как бы заключается в скобки. Однако бывает, что рассказы, представленные в исследовательском интервью, не так четко выделяются, и обнаружение границ истории порой становится сложным интерпретативным процессом: ведь от того, когда рассказчик начинает и заканчивает нарратив, будут за-

1Labov W. Speech actions and reactions in personal narrative // Analyzing Discourse:

Text and Talk / Tannen D. (Ed) Washington, DC: Georgetown University Press, 1982. P.219-247; Labov W., Waletzky J. Narrative analysis: Oral versions of personal experience // Essays on the verbal and visual arts / Helm J. (Ed) Seattle: University of Washington Press, 1967. P.12-44.

2См.: Riessman C.K. Narrative Analysis // Qualitative Research Methods Series. Vol.30.

SAGE University Paper, 1993.

3Glaser B.G., Strauss A.L. The Discovery of Grounded Theory: Strategies of Qualitative Research. Chicago: Aldine and Atherton, 1968; cм. также: Васильева Т.С. Основы качественного исследования: обоснованная теория // Методология и методы социологических исследований (итоги работы поисковых проектов 1992-1996 г.) М.: Ин-т социологии РАН, 1996. C.56-65.