1. Всякое знание есть знание о том, что дано человеку в чувственном восприятии.

Атомарные факты Витгенштейна логические позитивисты заменили чувственными переживаниями субъекта и комбинациями этих переживаний. Как и атомарные факты, отдельные чувственные впечатления не связаны между собой. У Витгенштейна мир есть калейдоскоп фактов, у логических позитивистов мир оказывается калейдоскопом чувственных впечатлений. Вне чувственных впечатлений нет никакой реальности, во всяком случае, мы ничего не можем сказать о ней. Таким образом, всякое знание может относиться только к чувственным впечатлениям.

2. То, что дано нам в чувственном восприятии, мы можем знать с абсолютной достоверностью.

Структура предложений у Витгенштейна совпадала со структурой факта, поэтому истинное предложение было абсолютно истинно, так как оно не только верно описывало некоторое положение вещей, но своей структурой «показывало» структуру этого положения вещей. Поэтому истинное предложение не могло быть ни изменено, ни отброшено с течением времени. Логические позитивисты заменили атомарные предложения Витгенштейна «протокольными предложениями», выражающими чувственные переживания субъекта. Истинность таких предложений также несомненна для субъекта.

3. Все функции знания сводятся к описанию.

Если мир представляет собой комбинацию чувственных впечатлений и знание может относиться только к чувственным впечатлениям, то оно сводится лишь к фиксации этих впечатлений. Объяснение и предсказание исчезают. Объяснить чувственные переживания можно было бы только апеллируя к их источнику – внешнему миру. Логические позитивисты отказываются говорить о внешнем мире, следовательно, отказываются от объяснения. Предсказание должно опираться на существенные связи явлений, на знание причин, управляющих их возникновением и исчезновением. Логические позитивисты отвергают существование таких связей и причин. Таким образом, остается только описание явлений, поиски ответов на вопрос «как?», а не «почему?».

Из этих основных принципов неопозитивистской гносеологии вытекают некоторые другие особенности этого философского направления. Сюда относится, прежде всего, отрицание традиционной философии, или «метафизики». Философия всегда стремилась сказать что-то о том, что лежит за ощущениями, стремилась вырваться из узкого круга субъективных переживаний. Логический позитивизм либо отрицает существование мира вне чувственных переживаний, либо считает, что о нем ничего нельзя сказать. В обоих случаях философия оказывается ненужной. Единственное, в чем она может быть хоть сколько-нибудь полезной, – это анализ научных высказываний. Поэтому философия отождествляется с логическим анализом языка.

Так, Карнап говорит, что логика — единственно истинный метод философствования. Вся философия должна сводиться только к логике, т. е. к логическому анализу предложений и понятий эмпирической науки. Самого предмета у философии нет и быть не может. Сущность философского познания, в отличие от самой эмпирической науки, состоит в уяснении смысла предложений эмпирической науки путем логического анализа.

Все философские школы оказываются ложными, а поскольку они претендуют на обладание своим собственным методом, то они оказываются ложными не только по содержанию, но и бессмысленными по своему методу. Вся философия как метафизика оказывается не выдерживающей никакой критики. Нельзя, утверждает Карнап, спрашивать о сущности процессов, о сущности явлений вне или позади самих этих явлений. Можно рассуждать только о явлении, о том, как нечто происходит, а не почему происходит то или иное событие, какая сущность лежит в основе этих событий.

Понятие, согласно логическим позитивистам, имеет смысл тогда и только тогда, когда оно встречается в протокольном предложении. Если понятие употребляется вне протокольного предложения, то это понятие окажется бессмысленным. Такими понятиями наполнена философия. К ним Карнап относит понятия «дух», «материя», «сущность», «субстанция», «принцип бытия», целые предложения типа «Я мыслю, следовательно, я существую».

«Принцип бытия» — это начало бытия. У Фалеса, как утверждает Карнап, это слово еще имело под собой некоторый смысл, оно было включено в протокольное предложение. Фалес имел в виду конкретное чувственное вещество — воду. Впоследствии в элейской школе под словом «начало» стало пониматься нечто неопределенное, несводимое к протокольным предложениям. Философия в дальнейшем стала погрязать в лжетерминах, за которыми не скрывается никакое научное знание, – псевдопонятих. Если философы хотят показать, что их понятия не являются ложными, они должны показать те протокольные предложения, в которых они могут существовать. Если не смогут показать, то это — псевдопонятия. К словам такого же типа относятся и термины традиционной теологии, в первую очередь слово «Бог». Оно также, по Карнапу, не имеет референта в опыте, поэтому оно бессмысленно с точки зрения научного знания.

Кроме того, Карнап исследует предложения философского языка, которые могут содержать не только псевдопонятия, но могут быть и неправильно построены. У них может быть нарушен синтаксис — как грамматический, так и логический.

Пример нарушения грамматического синтаксиса, по Карнапу, имеется в предложении «Цезарь есть и», в котором явно нарушены грамматические правила, поэтому это предложение бессмысленно. Логический синтаксис также может быть нарушен. Предложение «Цезарь есть число» также бессмысленно, потому что в нем нарушено логическое правило построения продолжения. Все предложения науки должны быть правильно построены с точки зрения синтаксиса. Карнап рассматривает самое знаменитое философское предложение «Я мыслю, следовательно, я существую». Оно состоит из двух частей: «я мыслю» и «я существую».

В первой части, «я мыслю», утверждает Карнап, нарушен грамматический синтаксис: здесь отсутствует предикат. Декарт должен был бы сказать: «Я мыслю нечто», но не сказал, и фраза повисает в воздухе. Поэтому первая половина фразы бессмысленна. Фраза «я существую» также неправильно построена, потому что существовать может только предикат, а не субъект. Связь этих двух частей также неправомочна, поскольку делается неправильное отождествление двух «я»: в «я мыслю» под «я» имеется в виду субъект, а в предложении «я существую» — предикат, поскольку говорится о существовании «я».

Таким образом, в фразе «Я мыслю, следовательно, я существую» нарушен и грамматический, и логический синтаксис. Это предложение, с одной стороны, неверифицируемо, а с другой – построено по логически, синтаксически и грамматически неверным правилам, следовательно, это предложение бессмысленно. Значит, на его основе не может быть построена никакая философская теория.

Карнап делает общий вывод о том, что в правильном языке вообще не может быть построена никакая метафизика. Задача позитивизма, задача философии состоит в том, чтобы найти пути построения правильного научного языка.

Другой характерной особенностью неопозитивизма является его антиисторизм и почти полное пренебрежение процессами развития. Если мир представляет собой совокупность чувственных переживаний и лишенных связи фактов, то в нем не может быть развития, ибо развитие предполагает взаимосвязь и взаимодействие фактов, а это как раз отвергается. Все изменения, происходящие в мире, сводятся к перекомбинации фактов или ощущений, причем это не означает, что одна комбинация порождает другую: имеет место лишь последовательность комбинаций во времени, но не их причинное взаимодействие. Дело обстоит так же, как в игрушечном калейдоскопе: встряхнули трубочку – стеклышки образовали один узор; встряхнули еще раз – появился новый узор, но один узор не порождает другого и не связан с ним. Пренебрежение процессами развития в понимании природы приводит к антиисторизму и в гносеологии. Мы описываем факты, их комбинации и последовательности комбинаций; мы накапливаем эти описания, изобретаем новые способы записи и... этим все ограничивается. Знание – описание фактов – постоянно растет, ничего не теряется, нет ни потрясений, ни потерь, ни революций, короче говоря, нет развития. Поэтому в своем анализе научного знания неопозитивисты почти никогда не обращались к истории науки.

Модель науки логического позитивизма возникла в результате истолкования с точки зрения этих принципов структуры символической логики. В основе науки, по мнению неопозитивистов, лежат протокольные предложения, выражающие чувственные переживания субъекта. Истинность этих предложений абсолютно достоверна и несомненна. Совокупность истинных протокольных предложений образует твердый эмпирический базис науки. Для методологической концепции логического позитивизма характерно резкое разграничение эмпирического и теоретического уровней знания. Однако первоначально его представители полагали, что все предложения науки, подобно протокольным предложениям, говорят о чувственно данном. Поэтому каждое научное предложение можно свести к протокольным предложениям – подобно тому как любое молекулярное предложение экстенсиональной логики может быть разложено на составляющие его атомарные предложения. Достоверность протокольных предложений передается всем научным предложениям, поэтому наука состоит только из достоверно истинных предложений.

С точки зрения логического позитивизма, деятельность ученого в основном должна сводиться к двум процедурам: 1) установление протокольных предложений; 2) изобретение способов объединения и обобщения этих предложений. Научная теория мыслится в виде пирамиды, в вершине которой находятся основные понятия (величины), определения и постулаты; ниже располагаются предложения, выводимые из постулатов; вся пирамида опирается на совокупность протокольных предложений, обобщением которых она является. Прогресс науки выражается в построении таких пирамид и в последующем слиянии теорий, построенных в некоторой конкретной области науки, в более общие теории, которые в свою очередь объединяются в еще более общие и так далее, до тех пор, пока все научные теории и области не сольются в одну громадную систему – единую унифицированную науку. В этой упрощенной кумулятивной модели развития науки не происходит никаких потерь или отступлений: каждое установленное протокольное предложение навечно ложится в фундамент науки; если некоторое предложение обосновано с помощью протокольных предложений, то оно прочно занимает свое место в пирамиде научного знания.

Именно эта модель науки и определила тот круг проблем, с которыми столкнулись логические позитивисты в своей методологии. Рассмотрим две из них – проблему эмпирического базиса и проблему демаркации.

Понятие эмпирического языка было одним из важнейших понятий методологии логического позитивизма, а проблема определения этого понятия – ключевой проблемой концепции. Первоначально в качестве эмпирического языка был принят феноменалистский язык, состоящий из протокольных предложений. Протокольным предложениям приписывали следующие особенности:

а) они выражают «чистый» чувственный опыт субъекта;

б) они абсолютно достоверны, в их истинности невозможно сомневаться;

в) протокольные предложения нейтральны по отношению ко всему остальному знанию;

г) они гносеологически первичны: именно с установления протокольных предложений начинается процесс познания.

В вопросе о форме протокольных предложений среди логических позитивистов не было единодушия. Р. Карнап полагал, что эти предложения должны состоять из слов, относящихся к чувственным переживаниям; О. Нейрат отличительный признак протокольного предложения видел в том, что в него входит имя протоколирующего лица; «констатации» М. Шлика содержали слова «здесь» и «теперь», имеющие смысл лишь в конкретной ситуации. Обобщая эти мнения, можно предположить, что протокольное предложение должно было бы выглядеть так: «Я сейчас воспринимаю круглое и зеленое». Предполагается, что это предложение выражает мое «чистое» чувственное переживание в определенный момент времени и для меня оно, несомненно, истинно.

Легко понять, что это не так. Данное предложение содержит такие слова как «круглый» и «зеленый», а эти слова являются универсалиями, т. е. относятся не только к моему сиюминутному ощущению, но к громадному классу ощущений – как моих собственных, так и других людей. Поэтому они выражают лишь то, что является общим для ощущений этого класса, и не способны передать те черты моих ощущений, которые придают им субъективную уникальность и неповторимость. Таким образом, выражая ощущения в языке, мы производим абстрагирование и обобщение, сохраняя лишь общее и абстрактное. Вместе с тем эти слова являются понятиями, которые связаны с другими понятиями и подчиняются определенным законам языка, сформировавшимся в результате его длительного исторического развития и общественной практики. Поэтому содержание понятий «круглый» и «зеленый» отнюдь не исчерпывается моим мгновенным переживанием, даже если оно и влияет на их значение. Это рассуждение показывает, что выразить в языке «чистое» чувственное переживание и при этом сохранить его «чистоту», не добавив к нему рационального элемента, невозможно. Кроме того, следует учесть, что и самого «чистого» опыта, из которого исходили логические позитивисты, не существует. Это было известно уже И. Канту. В современной психологии экспериментально доказана связь между работой органов чувств и мышлением человека, в частности его профессиональными знаниями. Таким образом, убеждение логических позитивистов в том, что наука опирается на твердый эмпирический базис, а этот базис состоит из протокольных предложений, выражающих чувственные переживания субъекта, оказалось ложным. Даже если бы существовал «чистый» чувственный опыт, его невозможно было бы выразить в языке. Но к тому же такого опыта просто не существует.

Логическим позитивистам не удалось найти в науке тот несомненный эмпирический базис, существование которого вытекало из их логико-гносеологических предпосылок. Выяснилось, что такого базиса вообще нет. В настоящее время некоторые философы науки продолжают верить в существование эмпирического языка, независимого от теорий. Чаще всего в качестве такого языка выступает фрагмент обычного естественного языка. Но основания для выделения такого языка теперь уже совсем иные, нежели у логических позитивистов. Сейчас уже не говорят о полной достоверности и несомненности предложений эмпирического языка и признают влияние теорий на этот язык. Однако такой язык нужен, по мнению некоторых ученых, например, для сравнения и выбора теорий. Если нет некоторого эмпирического языка, общего для конкурирующих теорий, то их сравнение оказывается невозможным. Для того чтобы мы могли поставить эксперимент, результат которого помог бы нам выбрать одну из конкурирующих теорий, нужен нейтральный эмпирический язык, в котором мы могли бы выразить этот результат. Таким образом, если сейчас кто-то продолжает говорить об эмпирическим языке, то отсюда еще не следует, что он разделяет воззрения логических позитивистов. Однако когда эмпирический язык пытаются противопоставлять теоретическому языку как более достоверный, более обоснованный, более ясный менее достоверному и ясному, это, по-видимому, означает возврат к идее эмпирического базиса логических позитивистов.

Аналогичной неудачей закончилась попытка логических позитивистов сформулировать адекватный критерий демаркации. В философии науки XX в. проблемой демаркации называют проблему проведения разграничительной линии между наукой и другими формами духовной деятельности – философией, религией, искусством и т. п. Отличается ли наука от философии и мифа, а если отличается, то чем? Эта проблема весьма сильно занимала логических позитивистов, и они затратили большие усилия на ее решение. Однако логико-гносеологические предпосылки их концепции не позволили найти удовлетворительного решения проблемы демаркации. Они пытались провести резкую границу между наукой и ненаукой, но выяснилось, что эта граница весьма условна и исторически изменчива.

Опираясь на понимание научного знания как описания чувственно данного и руководствуясь аналогией с экстенсиональной логикой, в которой истинность молекулярных предложений устанавливается обращением к значениям истинности атомарных предложений, логические позитивисты в качестве критерия демаркации избрали верифицируемость: предложение научно только в том случае, если оно верифицируемо, т. е. сводимо к протокольным предложениям, и его истинность устанавливается наблюдением; если же предложение неверифицируемо – оно лежит вне науки. Протокольные предложения не нуждаются в верификации, так как представляют чистый чувственный опыт и служат эмпирической основой для верификации всех других предложений. Все остальные предложения языка науки должны быть верифицированы для того, чтобы доказать свою научность. Процесс верификации выявляет чувственное содержание научных предложений: если некоторое предложение нельзя верифицировать, то это означает, что оно не обладает чувственным содержанием и его следует изгнать из науки. Более того, логические позитивисты объявили верифицируемость не только критерием демаркации, но и критерием осмысленности: только верифицируемые предложения имеют смысл, неверифицируемые предложения бессмысленны. В частности, предложения философии неверифицируемы, следовательно, они не только лежат вне науки, но просто бессмысленны.

Чрезвычайная узость верификационного критерия демаркации и осмысленности не могла не вызвать протеста. Этот критерий не только уничтожал философию, но отсекал и наиболее плодотворную часть самой науки. Все научные термины и предложения, относящиеся к идеализированным или просто к чувственно не воспринимаемым объектам, с точки зрения этого критерия оказывались бессмысленными. Оставшаяся часть науки лишалась своих законов. Большая часть научных законов имеет форму общих предложений, например «Все тела при нагревании расширяются». Для верификации подобных предложений требуется бесконечно много частных предложений вида «Тело А при нагревании расширяется», «Тело В при нагревании расширяется» и т. п. Но мы не в состоянии сформулировать и проверить бесконечное количество протокольных предложений. Следовательно, законы науки неверифицируемы и должны быть объявлены бессмысленными. Однако что же будет представлять собой наука, если ее лишить законов?

Попытка найти критерий научности, который позволил бы нам сказать, что есть наука, а что псевдонаучная болтовня или ненаучная спекуляция, политическая демагогия или очередной миф, – такая попытка безусловно имеет смысл. Однако история верификационного критерия логических позитивистов показала, что стремление найти некоторый абсолютный критерий, провести абсолютную границу не может привести к успеху.

Первоначальная модель науки и научного прогресса в логическом позитивизме была настолько искусственна и упрощенна, настолько далека от реальной науки и ее истории, что это бросалось в глаза даже самим ее создателям. Они предприняли отчаянные попытки усовершенствовать эту модель с тем, чтобы приблизить ее к реальной науке. При этом им пришлось постепенно отказаться от своих первоначальных логико-гносеологических установок. Однако несмотря на все изменения и усовершенствования, модель науки логического позитивизма постоянно сохраняла некоторые особенности, обусловленные первоначальной наивной схемой. Это прежде всего выделение в научном знании некоторой твердой эмпирической основы; резкая дихотомия эмпирического/теоретического и их противопоставление; отрицательное отношение к философии и всему тому, что выходит за пределы эмпирического знания; абсолютизация логических методов анализа и построения научного знания; ориентация в истолковании природы научного знания на математические дисциплины и т. д.

Методологическая концепция логического позитивизма начала разрушаться почти сразу же после своего возникновения. Причем это разрушение происходило не вследствие внешней критики, а было обусловлено внутренними недостатками концепции. Попытки устранить эти недостатки, преодолеть трудности, порожденные ошибочными гносеологическими предпосылками, поглощали все внимание логических позитивистов. Они, в сущности, так и не дошли до реальной науки и ее методологических проблем. Правда, методологические конструкции неопозитивизма никогда и не рассматривались как отображение реальных научных теорий и познавательных процедур. В них скорее видели идеал, к которому должна стремиться наука. В последующем развитии философии науки по мере ослабления жестких методологических стандартов, норм и разграничительных линий происходит постепенный поворот от логики к реальной науке и ее истории. Методологические концепции науки начинают сравнивать не с логическими системами, а с реальными теориями и историческими процессами развития научного знания. И с этого момента на формирование методологических концепций науки начинает оказывать влияние история науки. Соответственно изменяется и проблематика философии науки. Анализ языка и статичных структур отходит на второй план.

Важную роль в этом повороте сыграл К. Поппер. И хотя сам он первоначально был весьма близок к логическому позитивизму как по стилю своего мышления, так и по обсуждаемой проблематике, его критика ускорила разложение логического позитивизма, а его позитивные идеи привели к возникновению новой методологической концепции и нового течения в философии науки.

 Фальсификационизм К. Поппера

Постпозитивизм является интел­лектуальным и духовным преемником философской традиции позити­визма, вырастает из поставленных им проблем. Доказательством и демонстрацией этой преемственности служат работы одного из наиболее влиятельных современных западных философов Карла Раймунда Поппера.

К. Поппер начинал свою профессиональную деятельность в Вен­ском университете в период формирования Венского кружка. И хотя формально Поппер не было членом этого союза и всегда за­нимал по отношению к позитивизму критическую позицию, тесное творческое общение с такими его видными представителями, как В.Крафт, Г. Фейгль, Р. Карнап оказало определенное воздействие на его творчество. Историческая связь с логическим позитивиз­мом наложила отпечаток, в первую очередь, на выбор исходных проблем. Например, проблема демаркации науки и метафизики ре­шается К. Поппером в той же форме, в какой она характерна для логического позитивизма. С логическим позитивизмом его концепцию объединя­ет и принятие эмпиризма в методологии. Действительно, одной из центральных отправных задач, которую решал Поппер, была задача эмпирического обоснования научного знания.

Тезис эмпиризма включал в себя три допущения: 1) возможность жестко­го различения фактического и теоретического знания; 2) существование надежных способов получения фактических данных; 3) существование методов, позволяющих получать теоретические положения на основе результатов опыта и эксперимента. Последнее следует из признания исключительной роли индукции.

Эмпиризм и ин­дуктивизм всегда были тесно связаны: именно индуктивизм, ин­дуктивная логика были основой рождающегося эмпиризма. Однако уже вскоре после своего появления индуктивизм обнаружил свои слабые стороны. Критика индуктивизма предполагала, во-первых, логическую критику метода индукции и, во-вторых, обоснование недостаточности индуктивных способов рассуждения для реальной научной практики.

Критика индуктивизма является отправным пунктом исследова­ния Поппера. Продолжая обе названные линии критики принципа индукции, Поппер отказывает ему в статусе логической основы метода опытных наук.

Прежде всего, он руководствовался некоторыми логическими соображениями. Логические позитивисты заботились о верификации утверждений науки, т. е. об их обосновании с помощью эмпирических данных. Они считали, что такого обоснования можно достигнуть или с помощью вывода утверждений науки из эмпирических предложений, или посредством их индуктивного обоснования. Однако это оказалось невозможным. Ни одно общее предложение нельзя вполне обосновать с помощью частных предложений. Частные предложения могут лишь опровергнуть его. Например, для верификации общего предложения «Все деревья теряют листву зимой» нам нужно осмотреть миллиарды деревьев, в то время как опровергается это предложение всего лишь одним примером дерева, сохранившего листву среди зимы.

Индуктивный метод долгое время считали важнейшим, а иногда и единственным методом научного познания. Согласно индуктивистской методологии, научное познание начинается с наблюдений и констатации фактов. После того, как факты установлены, мы приступаем к их обобщению и построению теории. Теория рассматривается как обобщение фактов и поэтому считается достоверной. Правда, еще Д. Юм заметил, что общее утверждение нельзя вывести из фактов, и поэтому всякое индуктивное обобщение недостоверно. Так возникла проблема оправдания индуктивного вывода: на каком основании мы от единичных фактов переходим к общим заключениям? Осознание неразрешимости этой проблемы привели Поппера к отрицанию индуктивного метода познания вообще: «Индукция, – утверждает он, – т. е. вывод, опирающийся на множество наблюдений, является мифом. Он не является ни психологическим фактом, ни фактом обыденной жизни, ни фактом научной практики».

Каков же метод науки, если это не индуктивный метод? Познающий субъект противостоит миру не как tabula rasa, на которой природа рисует свой портрет. В самом познании окружающего мира человек всегда опирается на определенные верования, ожидания, теоретические предпосылки. Процесс познания начинается не с наблюдений, а с выдвижения догадок, предположений, объясняющих мир. Свои догадки мы соотносим с результатами наблюдений и отбрасываем их после того, как они не оправдываются, заменяя новыми догадками. Пробы и ошибки – вот из чего складывается метод науки. Для познания мира, утверждает Поппер, нет более рациональной процедуры, чем метод проб и ошибок, предположений и опровержений: смелое выдвижение теорий, попытки наилучшим образом доказать ошибочность этих теорий и временное их признание, если критика оказывается безуспешной. Метод проб и ошибок характерен не только для научного, но и для всякого познания вообще.

По мнению Поппера, единственной логикой, способной стать фундаментом методологии науки, является дедук­тивная логика. Однако последняя, в свою очередь, не может слу­жить основой эмпиризма, интересы которого продолжает защищать К. Поппер. Единственную возможность в рамках дедуктивной логи­ки выстроить связь между единичными утверждениями и общими по­ложениями науки дает известное правило modus tollens, которое гласит: ложность эмпирического следствия из теории с необходимостью ведет к ложности основания, т. е. самой теории. Однако с помощью этого правила нельзя подтвердить теорию, до­казать ее истинность, можно только опровергнуть, доказать ложность. Так с логической необходимостью рождается в концеп­ции Поппера установка на опровержение.

«Логическая теория, которая будет развита далее, прямо и непосредственно выступает против всех попыток действовать, ис­ходя из идеи индуктивной логики, – пишет К. Поппер. – Она могла бы быть определена как теория дедуктивного метода проверки, или как воззрение, согласно которому гипотезу можно проверить только эмпирически и только после того, как она была выдвину­та» (Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983, с. 50). (Дальше при ссылке на эту книгу в данном разделе будет указы­ваться только страница.)

Установка на опровержение определила всю структуру концеп­ции Поппера и его дальнейшие выводы. Прямым ее следствием является решение проблемы демаркации науки и метафизики. Как мы помним, логический позитивизм решал проблему демаркации пос­редством выдвижения принципа верификации (или опытной, экс­периментальной подтверждаемости) всех синтетических высказы­ваний. Однако как бы велико ни было число верификаций, иссле­дователь не может с абсолютной уверенностью говорить об ис­тинности теории, поскольку никогда нет гарантии, что следу­ющий опыт тоже будет подтверждающим. Поэтому, по мнению Поп­пера, принцип верифицируемости должен быть заменен принципом фальсифицируемости. Фальсифицируемость универсальных выска­зываний определяется как их способность формулироваться в виде утверждений о несуществовании. «Не верифицируемость, а фальсифицируемость системы следует рассматривать в качестве критерия демаркации. Это означает, что мы не должны требовать возможности выделить некоторую научную систему раз и навсег­да в положительном смысле, но обязаны потребовать, чтобы она имела такую логическую форму, которая позволяла бы посредст­вом эмпирических проверок выделить ее в отрицательном смыс­ле: эмпирическая система должна допускать опровержение путем опыта» (с. 63).

Попытаемся понять смысл двух важнейших понятий попперовской концепции – «фальсифицируемость» и «фальсификация».

Подобно логическим позитивистам, Поппер противопоставляет теорию эмпирическим предложениям. К числу последних он относит единичные предложения, описывающие факты, например «Здесь стоит стол», «10 декабря в Москве шел снег» и т. п. Совокупность всех возможных эмпирических или, как предпочитает говорить Поппер, «базисных» предложений образует некоторую эмпирическую основу науки. В эту основу входят и несовместимые между собой базисные предложения, поэтому ее не следует отождествлять с языком истинных протокольных предложений логических позитивистов. Научная теория, считает Поппер, всегда может быть выражена в виде совокупности общих утверждений типа «Все тигры полосаты», «Все рыбы дышат жабрами» и т. п. Утверждения такого рода можно выразить в эквивалентной форме: «Неверно, что существует неполосатый тигр». Поэтому всякую теорию можно рассматривать как запрещающую существование некоторых фактов или как говорящую о ложности базисных предложений. Например, наша теория утверждает ложность базисных предложений типа «Там-то и там имеется неполосатый тигр». Вот эти базисные предложения, запрещаемые теорией, Поппер называет потенциальными фальсификаторами теории. «Фальсификаторами» – потому, что если запрещаемый теорией факт имеет место и описывающее его базисное предложение истинно, то теория считается опровергнутой. «Потенциальными» – потому, что эти предложения могут фальсифицировать теорию, но лишь в том случае, когда будет установлена их истинность. Отсюда понятие фальсифицируемости определяется следующим образом: «Теория фальсифицируема, если класс ее потенциальных фальсификаторов не пуст».

Фальсифицированная теория должна быть отброшена. Поппер решительно настаивает на этом. Такая теория обнаружила свою ложность, поэтому мы не можем сохранять ее в своем знании. Всякие попытки в этом направлении могут привести лишь к задержке в развитии познания, к догматизму в науке и к потере ею своего эмпирического содержания.

Поппер отвергает индукцию и верифицируемость в качестве критерия демаркации. Их защитники видят характерную черту науки в обоснованности и достоверности, а особенность ненауки, скажем метафизики, – в недостоверности и ненадежности. Однако полная обоснованность и достоверность в науке недостижимы, а возможность частичного подтверждения не помогает отличить науку от ненауки: например, учение астрологов о влиянии звезд на судьбы людей подтверждается громадным эмпирическим материалом. Подтвердить можно все что угодно – это еще не свидетельствует о научности. То, что некоторое утверждение или система утверждений говорят о физическом мире, проявляется не в подтверждаемости их опытом, а в том, что опыт может их опровергнуть. Если система опровергается с помощью опыта, значит, она приходит в столкновение с реальным положением дел, но это как раз и свидетельствует о том, что она что-то говорит о мире. Исходя из этих соображений, Поппер в качестве критерия демаркации и принимает фальсифицируемость: «Для эмпирической научной системы должна существовать возможность быть опровергнутой опытом».

Непосредственно связано с теорией демаркации и решение проблемы научного метода. Методологические правила рассмат­риваются К. Поппером как конвенции. «Аналогично тому как шах­маты могут быть определены при помощи свойственных им правил, эмпирическая наука может быть определена при помощи ее мето­дологических правил» (с. 79). При установлении методологиче­ских правил необходимо выделить одно высшее правило, которое служит системообразующим для всех остальных. В теории Поппе­ра таким правилом является принцип, «согласно которому другие правила следует конструировать так, чтобы они не защищали от фальсификации ни одно из научных высказываний» (с. 79).

Все правила конструируются с целью обеспечения критерия демаркации. В целом, теорию метода можно представить в виде следующей структуры: 1) выдвижение гипотезы; 2) оценка степе­ни фальсифицируемости гипотезы; 3) выбор предпочтительной гипотезы, т. е. такой, которая имеет большее число потенциаль­ных фальсификаторов (говоря другими словами, предпочтительнее те гипотезы, которые рискованнее); 4) выведение эмпирически проверяемых следствий и проведение экспериментов; 5) отбор следствий, имеющих принципиально новый характер; 6) отбрасывание гипотезы в случае ее фальсификации (если же теория не фальсифицируется, она временно поддерживается); 7) принятие конвенционального или волевого решения о прекра­щении проверок и объявление определенных фактов и теорий ус­ловно принятыми.

Реализацией установки на опровержение является и теория роста научного знания. Отметим, что само обращение к вопросам развития, роста знания является «запретным» для позитивизма. В концепции Поппера вопросы роста знания появились в резуль­тате развития ее внутренней логики, как следствие попытки ре­шить проблему обоснования с помощью дедуктивной логики. Действительно, если эмпирический характер знания может быть сох­ранен только при условии постоянного критического отношения к нему, т. е. при условии постоянных попыток фальсификации, то успех этих попыток будет вести к элиминации предыдущих теорий и выдвижению новых гипотез, т. е. к постоянному изменению, раз­витию знания. Таким образом, начиная с разрешения трудностей проблемы обоснования, Поппер приходит к необходимости отказа­ться от самой установки на обоснование как единственно возмож­ной. Он приходит к парадоксальному, с точки зрения позитивиз­ма, выводу: обоснованное научное знание – это знание, которое прогрессирует, т. е. способно к росту.

Однако «теория роста знания» – это не логика открытия в традиционном, бэконовском, смысле слова. Поппер не затрагивает вопросов логики творчества, он исследует логику принятия и смены теорий.

Теория роста научного знания приводит Поппера к ряду фи­лософских, гносеологических выводов. Во-первых, это вывод о принципиальной гипотетичности научного знания и его фаллибилизме, т. е. подверженности опровержению. Поппер соглашается с тем, что ученые стремятся получить истинное описание мира и дать истинные объяснения наблюдаемым фактам. Однако, по его мнению, эта цель актуально не достижима. Научные теории представляют собой лишь догадки о мире, необоснованные предположения, в истинности которых мы никогда не можем быть уверены: «С развиваемой здесь точки зрения все законы и все теории остаются существенно временными, предпочтительными или гипотетическими даже в том случае, когда мы чувствуем себя неспособными сомневаться в них». Эти предположения невозможно верифицировать, их можно лишь подвергнуть проверкам, которые рано или поздно выявят ложность этих предположений.

Во-вторых, это свое­образное решение вопроса об истинности наших знаний. Истина как точное соответствие суждений фактам, по мнению Поппера, принципиально недостижима. При этом Поппер верит в объективное существование физического мира и признает, что человеческое познание стремится к истинному описанию этого мира. Он даже готов согласиться с тем, что человек может получить истинное знание о мире. Однако Поппер отвергает существование критерия истины – критерия, который позволял бы нам выделять истину из всей совокупности наших убеждений. Даже если бы мы в своем научном поиске случайно натолкнулись на истину, мы не смогли бы с уверенностью знать, что это – истина. Ни непротиворечивость, ни подтверждаемость эмпирическими данными не могут служить критерием истины. Любую фантазию можно представить в непротиворечивом виде, а ложные убеждения часто находят подтверждение. В попытках понять мир люди выдвигают гипотезы, создают теории и формулируют законы, но они никогда не могут с уверенностью сказать, что именно из созданного ими истинно. Единственное, на что мы способны, – это обнаружить ложь в наших воззрениях и отбросить ее. Постоянно выявляя и отбрасывая ложь, мы тем самым можем приблизиться к истине. Это оправдывает наше стремление к познанию и ограничивает скептицизм. Можно сказать, что научное познание и философия науки опираются на две фундаментальные идеи: идею о том, что наука способна дать и дает нам истину, и идею о том, что наука освобождает нас от заблуждений и предрассудков. Поппер отбросил первую из них. Однако вторая идея все-таки обеспечивала прочную гносеологическую основу его методологической концепции.

Истина, по Попперу, выступает как регулятивная идея в научном познании. Мы стремился к достижению истины, но никогда ее не достигаем. Даже получив истинное знание, мы ни­когда не можем отделить его от заблуждения. Однако мы способ­ны измерять степень приближения к истине. Для этого вводится специальное понятие правдоподобия: «...теория Т₁ менее прав­доподобна, чем теория Т₂, если и только если: а) их истинные и ложные содержания (или их меры) сравнимы и если b) истин­ное содержание, но не ложное содержание T₁ является меньшим, чем истинное содержание Т₂, а ее ложное содержание является бόльшим. Короче, мы говорим, что Т₂ ближе к истине и больше похожа на истину, чем T₁, если и только если из нее следует больше истинных утверждений, но не больше ложных, или, по крайней мере, при равном количестве истинных утверждений, но при меньшем ложных».

Когда Поппер говорит о смене научных теорий, о росте их истинного содержания, о возрастании степени правдоподобия, то может сложиться впечатление, что он видит прогресс в последовательности сменяющих друг друга теорий Т₁ => Т₂ => Т₃. Однако это впечатление обманчиво, так как переход от Т₁ к Т₂ не выражает накопления или углубления научного знания о мире: наиболее весомый вклад в рост научного знания, который может сделать теория, состоит из новых проблем, порождаемых ею. Наука, согласно Попперу, начинает не с наблюдений и даже не с теорий, а с проблем. Для решения проблем мы строим теории, крушение которых порождает новые проблемы и так далее. Поэтому процесс развития научных теорий, согласно Попперу, имеет собственную логи­ку развития. Схема развития имеет вид: Р₁ – ТТ – ЕЕ – Р₂.

Поясняя эту схему, Поппер пишет: «Мы начинаем с некоторой проблемы P₁, переходим к предположительному, пробному реше­нию или предположительной, пробной теории ТТ, которая может быть (частично или в целом) ошибочной; в любом случае она должна быть подвергнута процессу устранения ошибки ЕЕ, кото­рый может состоять из критического обсуждения или эксперимен­тальных проверок; во всяком случае, новые проблемы Р₂ возни­кают из нашей собственной творческой деятельности, но они не являются преднамеренно созданными нами, они возникают авто­номно из области новых отношений, появлению которых мы не в состоянии помешать никакими действиями, как бы активно ни стремились сделать это» (с. 455).

Наличие в схеме пункта ЕЕ (элиминации ошибок) позволя­ет Попперу уподобить процесс развития науки эволюционному раз­витию биологических видов. Пробные решения представляют собой мутации, а данные опыта аналогичны факторам естественного отбора, которые элиминируют неудачные теории.

Развивая «биологическую» аналогию, К. Поппер пишет: «Проб­ные решения, которые животные и растения включают в свою ана­томию и свое поведение, являются биологическими аналогиями теорий и наоборот: теория соответствует эндосоматическим ор­ганам и их способу функционирования (как соответствуют им и многие экзосоматические продукты, такие как медовые соты, и особен­но экзосоматические инструменты, такие как паутина пауков). Так же как и теории, органы и их функции являются временными приспособлениями к миру, в котором мы живем» (с. 486). Интел­лектуальная эволюция является продолжением эволюции биологи­ческой. Поппер прямо заявляет, что от амебы до Эйнштейна за­кономерности роста знания остались теми же самыми: происходит выдвижение пробных вариантов и элиминация ошибочных решений. Различие между амебой и Эйнштейном лишь в том, что Эйнштейн сознательно ищет элиминации ошибок, он критичен по отношению к своим теориям.

Эволюционная теория роста знания специфически решает воп­рос о преемственности теорий. Согласно Попперу, теории должны быть связаны эмпирически. Суть постулата эмпирической преемс­твенности заключается в требовании, чтобы каждая последующая теория была способна объяснить эмпирический успех предыдущей теории, т. е. она должна успешно объяснять все те эмпирические факты, которые в свое время объясняла старая теория. Кроме то­го, от новой теории требуется объяснение фактов, не укладыва­ющихся в объяснительную схему старой теории, и предсказание принципиально новых фактов.

Таким образом, теоретический рост знания полностью опреде­ляется его эмпирическим ростом.

Поппер внес большой вклад в философию науки. Прежде всего, он намного раздвинул ее границы. Логические позитивисты сводили методологию к анализу структуры знания и к его эмпирическому оправданию. Поппер основной проблемой философии науки сделал проблему развития знания – анализ выдвижения, формирования, проверки и смены научных теорий. Переход от анализа структуры к анализу развития знания существенно изменил и обогатил проблематику философии науки. Еще более важно то, что методологический анализ развития знания потребовал обращения к реальным примерам развития науки. Именно с методологической концепции Поппера философия науки начинает свой поворот от логики к истории науки. Сам Поппер, особенно в начальный период своего творчества, еще в значительной мере ориентировался на логику, но его ученики и последователи уже широко используют историю науки в своих методологических исследованиях. Обращение к реальной истории быстро показало существенные недостатки методологии Поппера, однако развитие философии науки после крушения логического позитивизма в значительной степени было связано с критикой и разработкой его идей.

 Концепция научных революций Т. Куна

В работах К. Поппера по логике науки уже был сделан шаг к истории науки, начата новая традиция анализа научного зна­ния. Поппер стремился максимально приблизить логические поня­тия к изображению исторических процессов науки. Томас Кун, в противовес этому, выдвинул тезис о том, что объяснение научного развития вообще невозможно обеспечить с помощью рационально-логических понятий. Кун обратился к анализу социокультур­ных и психологических факторов в деятельности исследовательс­ких коллективов и отдельных ученых.

Кун – профессиональный историк науки. Первоначально он специализировался по теоретической физике, но прослушанный в конце университетского обучения курс по истории науки неожи­данным образом изменил все его планы. Как он отмечает в пре­дисловии к своей книге (Кун Т. Структура научных революций. М., 1977), знакомство со старыми научными теориями и старомодной научной практикой в корне подорвало все выработанные представления о природе науки и причинах ее успехов. Он занялся историей науки, а через нее пришел к философии науки и сфор­мулировал концепцию развития науки в своей книге «Структура научных революций», вокруг которой вот уже 20 лет не утихают острейшие дискуссии. Поппер увидел в Куне одного из самых сильных своих противников, а его возражения признал наиболее трудными и интересными.

Поппер пренебрег наличием в работе ученого некоторых «догматических» элементов, позволяющих ему верить в успех своего исследовательского предприятия и не спорить с коллегами, а решать конкретные задачи по изучению природы. Если Поппер убеждает в приоритете критицизма в науке, то Кун подчеркивает «функцию догмы в научном исследовании» (таково название одно­го из самых первых его докладов, прочитанного в 1961 г.). Если для Поппера смелые опровержения и жесткая конкуренция тео­рий обеспечивают прогресс в науке, то для Куна начало прогресса – в переходе от дискуссий и конкуренции теорий к единой для группы специалистов точке зрения. Эту единую точку зрения разделяемую «научным сообществом», Кун называет парадигмой.

Кун отмечает, что в состав общепринятых представлений (парадигм) обычно входят: 1) символические обобщения – те выражения, которые ис­пользуются членами научной группы без сомнений и разногласий, которые имеют, например, такой вид F=ma или выражаются словами (на­пример, «действие равно противодействию»); 2) метафизические картины, или модели типа «теплота представляет собой кине­тическую энергию частей, составляющих тело» или «все воспри­нимаемые нами явления существуют благодаря взаимодействию в пустоте качественно однородных атомов» и т. п. (эти модели сна­бжают научное сообщество предпочтительными и допустимыми ана­логиями и метафорами), 3) ценности, например ценности, касающие­ся предсказаний: количественные предсказания пред­почтительнее качественных; в любом случае следует постоянно заботиться в пределах данной области науки о соблюдении допустимого предела ошибки и т. п. Ученым часто прихо­дится выбирать, что предпочесть в теории: точность или после­довательность, «эстетичность» или «логичность» и т. д. Такой выбор очень сильно зависит от конкретных особенностей истори­ческой эпохи или биографии каждого члена сообщества (Кун Т. Структура научных революций. М., 1977, с. 236-243. Дальше при ссылках на эту работу в данном разделе будет указываться только страница).

Кун считает, что исследование природы в рамках парадигмы – это «нормальная наука»: «В данном очерке термин “нормальная наука” означает исследование, прочно опирающееся на одно или несколько прошлых научных достижений – достижений, которые в течение некоторого времени признаются сообществом как основа его дальнейшей практической деятельности. В наши дни такие достижения излагаются... учебниками – элементарными или по­вышенного типа. ...До того, как подобные учебники стали об­щераспространенными, что произошло в начале XIX столетия (а для вновь формирующихся наук даже позднее), аналогичную функ­цию выполняли знаменитые классические труды ученых: “Физика” Аристотеля, “Альмагест” Птолемея, “Начала” и “Оптика” Ньютона, “Электричество” Франклина, “Химия” Лавуазье, “Геология” Лайе-ля и многие другие. Долгое время они неявно определяли право­мерность проблем и методов исследования каждой области науки для последующих поколений ученых» (с. 28). Парадигма, таким, образом, принимается научным сообществом как основа для даль­нейшей работы. Кроме того, она достаточно открыта, чтобы новые поколения ученых могли в ее рамках найти для себя нерешенные проблемы, т. е. парадигма открывает простор для исследований. «Ученые, научная деятельность которых строится на основе оди­наковых парадигм, опираются на одни и те же правила и стандар­ты научной практики. Эта общность установок и видимая согласо­ванность, которую они обеспечивают, представляют собой предпо­сылки для нормальной науки, то есть для генезиса и преемствен­ности в традиции того или иного направления исследования» (с. 29).

Именно «нормальная наука» не представлена в концепции Поп­пера. Тем не менее, признание учеными некоторых «догм», тра­диций, стандартов работы позволяет им эффективно познавать природу. Кун называет работу в рамках парадигмы будничной и полагает, что многие люди, не принадлежащие к числу исследова­телей в русле зрелой науки, не осознают, что «именно наведе­нием порядка занято большинство ученых в ходе их научной дея­тельности» (с. 45).

Обсуждая вопрос о том, что представляет собой нормальное, или основанное на парадигме, исследование, Кун начинает изложе­ний со стадии накопления фактов. Он описывает три класса экс­периментов и наблюдений. Во-первых, имеется класс фактов, которые особенно показательны для вскрытия сути вещей. Иссле­дование состоит в уточнении фактов и в их распознании во все более широком кругу ситуаций. Например, в астрономии эти уто­чнения заключались в определении положения звезд и планет; в физике – в вычислении удельных весов и сжимаемостей материа­лов, длин волн и спектральных интенсивностей, электропроводностей и контактных потенциалов и т. п. Попытки увеличить точ­ность и расширить круг известных фактов, подобных тем, которые были названы, занимают значительную часть литературы, посвя­щенной экспериментам и наблюдениям в науке. «От Тихо Браге до Э. О. Лоренца некоторые ученые завоевали себе репутацию великих не за новизну своих открытий, а за точность, надежность и ши­роту методов, разработанных ими для уточнения ранее известных категорий фактов» (с. 48).

Второй класс – факты, которые не представляют большого ин­тереса сами по себе, но могут непосредственно сопоставляться с предсказаниями парадигмальной теории. Научная теория, особенно если она имеет преимущественно математическую форму, непосредственно может быть соотнесена с действительностью лишь в некоторых немногих областях. Поиски областей, где можно продемонстрировать полное соответствие, требуют посто­янного совершенствования мастерства и возбуждают фантазию исследователя. «Специальные телескопы для демонстрации пред­сказания Коперником годичного параллакса, машина Атвуда, изо­бретенная почти столетие спустя после выхода в свет «Начал» Ньютона и дающая впервые ясную демонстрацию второго закона Ньютона; прибор Фуко для доказательства того, что скорость света в воздухе больше, чем в воде... – все эти примеры спе­циальной аппаратуры и множество других подобных им иллюстри­руют огромные усилия и изобретательность, направленные на то, чтобы ставить теорию и природу во все более тесное соответст­вие друг с другом» (с. 48-49). Этот тип экспериментальной ра­боты зависит от парадигмы даже более явно, чем первый. Суще­ствование парадигмы заведомо предполагает, что проблема раз­решима. Часто парадигмальная теория прямо подразумевается в создании аппаратуры, позволяющей решить проблему. Например, без «Начал» Ньютона измерения, которые позволяет произвести машина Атвуда, не значили бы ровно ничего.

Третий класс экспериментов и наблюдений представляет эм­пирическую работу, которая предпринимается для разработки парадигмальной теории. В математизированных науках ряд экспе­риментов, целью которых является разработка парадигмы, нап­равлен на определение физических констант, например грави­тационной постоянной, числа Авогадро, коэффициента Джоуля, заряда электрона и т. д. Ни одна из этих попыток не принесла бы плодов без парадигмальной теории, которая поставила бы про­блему и гарантировала бы существование определенного решения. Разработка парадигмы происходит и при открытии количествен­ных законов. Таковы законы Бойля, Кулона, Джоуля.

Описывая теоретическую работу в рамках нормальной науки, Кун называет в качестве примеров разработку теоретических методов для истолкования движения более чем двух одновременно притягивающихся тел и исследование стабильности орбит при возмущениях, приложение ньютоновской механики для решения задач гидродинамики и колебания струны, перестройку механики в работах Гамильтона, Якоби, Герца.

Кун показывает, что решение конкретных задач по изучению природы при наличии парадигмы напоминает составление пазлов, мозаик-головоломок, которые нужно сложить из отдельных кусочков, чтобы получилась заранее заданная картинка: есть образец решения (парадигма), есть правила решения, известно, что задача разрешима. На долю ученого выпада­ет попробовать свою личную изобретательность при заданных условиях. Секрет успехов науки во многом лежит в такой самоор­ганизации научного сообщества. Кун отмечает, что нет ни од­ного другого профессионального сообщества, которое бы было так хорошо изолировано от запросов непрофессионалов и повсе­дневной жизни, как научное сообщество. Работа ученого обра­щена прежде всего к его коллегам, в то время как поэт или теолог обращается к непрофессиональной аудитории и очень зави­сит от ее оценок. «Именно потому, что он работает только для аудитории коллег, аудитории, которая разделяет его собст­венные оценки и убеждения, ученый может принимать без дока­зательства единую систему стандартов» (с. 215). Кун подчерки­вает, что изоляция научного сообщества от общества в целом позволяет каждому ученому концентрировать свое внимание на проблемах, относительно которых он имеет все основания ве­рить, что способен их решить. Ученый не нуждается в выборе проблем, последние сами требуют своего решения.

С понятием парадигм тесно связано понятие научного сообщества, в некотором смысле эти понятия синонимичны. В самом деле, что такое парадигма? Это некоторый взгляд на мир, принимаемый научным сообществом. А что такое научное сообщество? Это группа людей, объединенных верой в одну парадигму. Стать членом научного сообщества можно только приняв и усвоив его парадигму. Если вы не разделяете веры в парадигму, вы остаетесь за пределами научного сообщества. Поэтому, например, современные экстрасенсы, астрологи, исследователи летающих тарелок и полтергейстов не считаются учеными, не входят в научное сообщество, ибо все они либо отвергают некоторые фундаментальные принципы современной науки, либо выдвигают идеи, не признаваемые современной наукой.

Мы описали, как Кун понимает работу в рамках нормальной науки. Но это только один период научного процесса, другой – ломка устоявшихся парадигм, кризис и формирование новой пара­дигмы. На одном из этапов развития нормальной науки непремен­но происходит несовпадение наблюдений с предсказаниями, воз­никает аномалия. И когда таких аномалий накапливается доста­точное количество, нормальное течение науки прекращается, наступает состояние кризиса, которое обычно приводит к соз­данию новой теории. На примерах систем Птолемея и Коперника, кислородной теории горения и теории относительности Кун по­казывает, каким образом прежняя теория перестает адекватно объяснять накопившиеся факты, как подготавливается новая те­ория и происходит замена парадигмы, т. е. научная революция. Он проводит аналогию с социальной революцией и подчеркивает, что формирование новой парадигмы – это «экстраординарное ис­следование», период дискуссий, формирования новых принципов мышления, картин мира и т. п. «Увеличение конкурирующих вари­антов, готовность опробовать что-либо еще, выражение явного недовольства, обращение за помощью к философии и обсуждение фундаментальных положений – все это симптомы перехода от нор­мального исследования к экстраординарному» (с. 127).

Период кризиса заканчивается, когда одна из предложенных гипотез доказывает свою способность справиться с существующими проблемами, объяснить непонятные факты и благодаря этому привлекает на свою сторону большую часть ученых, научное сообщество восстанавливает свое единство. Вот эту смену парадигм Кун и называет научной революцией.

Кун считает, что выбор теории на роль новой парадигмы – это не логическая проблема: «Ни с помощью логики, ни с помо­щью теории вероятности невозможно переубедить тех, кто отка­зывается войти в круг. Логические посылки и ценности, общие для двух лагерей при спорах о парадигмах, недостаточно широ­ки для этого. Как в политических революциях, так и в выборе парадигмы нет инстанции более высокой, чем согласие соответ­ствующего сообщества» (с. 131). На роль парадигмы научное со­общество выбирает ту теорию, которая, как представляется, обеспечит «нормальное» функционирование науки. Смена осново­полагающих теорий выглядит для ученого как вступление в новый мир, в котором находятся совсем иные объекты, понятийные системы, обнаруживаются иные проблемы и задачи: «Парадигмы вообще не могут быть исправлены в рамках нормальной науки. Вместо этого... нормальная наука в конце концов приводит только к осознанию аномалий и к кризисам. А последние разре­шаются не в результате размышления и интерпретации, а благо­даря в какой-то степени неожиданному и неструктурному собы­тию, подобно переключению гештальта. После этого события уче­ные часто говорят о “пелене, спавшей с глаз”, или об “озаре­нии”, которое освещает ранее запутанную головоломку, тем са­мым приспосабливая ее компоненты к тому, чтобы увидеть их в новом ракурсе, впервые позволяющем достигнуть ее решения» (с. 165).

Ученые, принявшие новую парадигму, начинают видеть мир по-новому. Переход от одной парадигмы к другой Кун сравнивает с переключением гештальта: например, если раньше на рисунке видели вазу, нужно усилие, чтобы на том же рисунке увидеть два человеческих профиля. Но как только это переключение образа произошло, сторонники новой парадигмы уже не способны совершить обратное переключение и перестают понимать тех своих коллег, которые все еще говорят о вазе. Сторонники разных парадигм говорят на разных языках и живут в разных мирах, они теряют возможность общаться друг с другом.

Что же заставляет ученого покинуть старый, обжитой мир и устремиться по новой, незнакомой и полной неизвестности дороге? Надежда на то, что она окажется удобнее старой, заезженной колеи, а также религиозные, философские, эстетические и тому подобные соображения, но не логико-методологические аргументы. Конкуренция между парадигмами не является видом борьбы, которая может быть разрешена с помощью доводов. Таким образом, научная резолюция как смена пара­дигм не подлежит рационально-логическому объяснению, потому что суть дела в профессиональном самочувствии научного сооб­щества: либо сообщество обладает средствами решения «пазлов-голово­ломок», либо этих средств нет – и тогда сообщество их созда­ет.

Существенным в концепции Куна является тезис о несоизме­римости парадигм. Он считает ошибочным утверждение о том, что новая парадигма включает в себя старую как частный случай. В качестве примера он указывает на то, что масса в формулах Эйн­штейна и Ньютона означает разные понятия. Суть дела не в воз­можности свести одну формулу к другой, а в изменении взглядов на пространство и время: идеи Эйнштейна не только не включают в себя представления Ньютона, но и отрицают их. При изменении парадигмы меняется весь мир ученого, ибо не существует объек­тивного языка научного наблюдения. Восприятие ученого всегда будет подвержено влиянию парадигмы.

Итак, развитие науки у Куна выглядит следующим образом: нормальная наука, развивающаяся в рамках общепризнанной парадигмы; рост числа аномалий, приводящий в конечном итоге к кризису; за этим следует научная революция, означающая смену парадигм. Накопление знания, совершенствование методов и инструментов, расширение сферы практических приложений, т. е. все то, что можно назвать прогрессом, совершается только в период нормальной науки. Однако научная революция приводит к отбрасыванию всего того, что было получено на предыдущем этапе, работа науки начинается как бы заново, на пустом месте. Таким образом, в целом развитие науки получается дискретным: периоды прогресса и накопления знания разделяются революционными провалами, разрывами ткани науки.

Кун спорил со следующими утверждениями Поппера. Кун считает, что Поппер не прав в том, что характеризовал всю научную деятельность в выражениях, ко­торые применимы только к ее редким революционным периодам. «Суровость проверочных испытательных критериев, о которой пи­шет Поппер, – одна сторона монеты, другая сторона – традиция “нормальной” науки, решение задач-головоломок. Проверке, или испытанию, подвергается не основополагающая теория, а до­гадка ученого, его изобретательность. Неуспех догадки – это личный неуспех, а не крушение теории; это неудача ученого, а не его парадигмы» (Кузнецова Н. И. Наука в ее истории. М., 1982, с. 56).

«Вторая черта попперовской концепции, которая вызывает принципиальное возражение Куна, – это ее отношение к “элимина­ции ошибок”, которая якобы происходит при смене теорий. “Ошиб­ками” для Поппера являлись астрономия Птолемея, флогистонная теория, динамика Ньютона. Этого Кун никак признать не может: никакой “ошибки” при построении этих теорий допущено не было, и непонятно, как вообще можно характеризовать подобным словом устаревшую научную теорию.

Третье возражение Попперу – это сомнение в том, что, обна­ружив опровержение своей теории, ученый должен решительно от­казаться от нее. Самое элементарное рассуждение показывает, что ученый имеет столкновение теории не с самим по себе экс­периментом или наблюдением, а с суждением о нём. В каком же случае можно быть уверенным, что отверг теорию именно экспери­мент, а не суждение о нем? Попперовская логика не дает ответа на этот вопрос. История науки показывает, что расхождение с наблюдением никак не дает оснований для отказа от теории. Если бы было так, человечество не имело бы ни теории Коперника, ни теории Ньютона, ибо их первые предсказания не выдерживали никакой серьезной проверки экспериментом и наблюдением» (там же, с. 56-57).

В конечном счете, решающее противопоставление концепций Поппера и Куна состоит в ответе на вопрос, каким образом мож­но подойти к раскрытию природы науки и ее прогресса. Поппер считал, что это можно сделать, обращаясь к логическим прави­лам развития знания, а не к психологическим стимулам деятель­ности ученых. Наука Поппера – безлична, а Кун стремится внес­ти туда «человеческий элемент». В логическую проблематику ана­лиза научного развития Кун вносит совершенно новые мотивы – социологические и психологические. Научная революция – это изменение взгляда на мир, считает Кун.

Книга Куна породила множество дискуссий. Так, острой критике подверглись понятия нормальной науки и революционных ситуаций. В критике куновского понятия нормальной науки выделяются три направления: 1) полное от­рицание самого существования нормальной науки (Дж.Уоткикс); 2) признание того, что нормальная наука существует, но пред­ставляет опасность для самого существования науки (Поппер); 3) нормальное исследование существует, но оно не является ос­новным для науки в целом, хотя и не представляет страшного зла, каким его считает Поппер (С. Тулмин). Поппер, соглашаясь с тем, что нормальная наука существует, и считая, что она должна приниматься во внимание историками науки, отмечает, что «нормальный» ученый вызывает у него чувство жалости: его пло­хо обучали, он не привык к критическому мышлению, из него сде­лали догматика, он жертва доктринерства. Поппер полагает, что, хотя ученый и работает обычно в рамках какой-то теории, при желании он может в любой момент выйти за эти рамки. Правда, при этом он окажется в других рамках, но эти другие рамки бу­дут лучше и просторнее.

П. Фейерабенд писал: «Кун прав постольку, поскольку он за­метил нормальный, или консервативный, или антигуманитарный элемент. Это подлинное открытие. Он не прав, поскольку он неправильно представил отношение этого элемента к более философским (то есть критическим) процедурам». По мнению Фейерабенда, нормальные элементы воплоща­ются в деятельности подавляющего большинства ученых. Но не они вносят в науку фундаментальные новшества. Фундаментально новое привносят те, кому удается сочетать нормальное исследо­вание с экстраординарным, обязательно содержащим в себе фило­софский компонент. Результатом является критика того, что прочно утвердилось в науке и может быть подвергнуто сомнению и опровержению только с помощью философской аргументации.

Много возражений вызвала и трактовка Куном научных рево­люций. Основное из них – Кун привлек только социально-психо­логические факторы для объяснения революций в науке, но не ло­гические, гносеологические.

Следует признать, что теория Куна – это весьма смелая и побуждающая к размышлениям концепция. Конечно, весьма трудно отказаться от мысли о том, что наука прогрессирует в своем историческом развитии, что знания ученых и человечества вообще об окружающем мире растут и углубляются. Но после работ Куна уже нельзя не замечать проблем, с которыми связана идея научного прогресса.

 Эпистемологический анархизм П. Фейерабенда

Пауль (впоследствии Пол) Фейерабенд родился в Вене в 1924 г. Получил докторскую степень в Венском университете. В Вене изучал историю, математику и астрономию, в Веймаре – драматургию, в Лондоне и Копенгагене – философию. В 1958 г. переехал в США, где до конца жизни работал профессором философии Калифорнийского университета в г. Беркли. Одновременно был профессором философии в Федеральном технологическом институте в Цюрихе. Умер в 1997 г. Основными сочинениями являются следующие: «Против метода. Очерк анархистской теории познания» (1975); «Наука в свободном обществе» (1978); «Прощай, разум!» (1987).

Фейерабенд называл свою концепцию «эпистемологическим анархизмом». С точки зрения методологии, анархизм является следствием двух принципов: принципа пролиферации и принципа несовместимости.

Фейерабенд подверг детальному анализу положение Куна о несоизмеримости тех «ми­ров», которые соответствуют противостоящим друг другу теори­ям. Не соглашаясь в целом с идеями Куна о природе научной де­ятельности, Фейерабенд согласен с ним в том, что значения те­оретических терминов и терминов наблюдения определены теоре­тическим, содержательно-смысловым контекстом, в котором они употребляются. Фейерабенд показал, что значения даже таких терминов, как «длина», «масса» принципиально различны в клас­сической небесной механике и специальной теории относительно­сти.

Фейерабенд обосновывает тезисы о том, что 1) теории, сме­няющие друг друга в процессе развития науки, несовместимы, несводимы одна к другой; 2) значение термина зависит от тео­ретического контекста, в который он включен, поэтому при пере ходе из одного контекста в другой термин меняет свою смысло­вую нагрузку.

Если признать, что факты при­обретают опровергающую силу только благодаря их осмыслению в рачках некоторой теории, то отдельная теория уже не может быть основной методологической единицей при обсуждении вопро­сов подтверждения, проверки и опровержения теорий. У Куна в качестве такой единицы выступает «парадигма» – совокупность признаваемых научным сообществом теорий, методов и образцов решений проблем. Фейерабенд сопоставляет с фактами совокупность теорий, которые он называет альтернативными теориями, или, короче, альтернативами.

Теории, скажем, Т1 и Т2 альтернативны, если они относят­ся к одной и той же эмпирической области Д, если из Т1 следу­ет хотя бы одно утверждение Р1, такое, что оно несовместимо с утверждением Р2, следующим из Т2. Должны существовать факты, подтверждающие победившую теорию Т2 независимо от T1, и по­бедившая теория Т2 должна уметь объяснить, почему теория T1 могла успешно использоваться в эмпирической области Д и по­чему она потерпела неудачу.

Принцип несовместимости, гласящий, что теории невозможно сравнивать, защищает любую концепцию от внешней критики со стороны других концепций. Если кто-то изобрел совершенно фантастическую концепцию и не желает с нею расставаться, то с этим ничего нельзя сделать: нет фактов, которые можно было бы противопоставить этой концепции, так как она формирует свои собственные факты; мы не можем указать на несовместимость этой фантазии с фундаментальными законами естествознания или с современными научными теориями, так как автору этой фантазии данные законы и теории могут казаться просто бессмысленными; мы не можем упрекнуть его даже в нарушении законов логики, ибо он может пользоваться своей особой логикой. Автор фантазии создает нечто похожее на куновскую парадигму: это особый, замкнутый в себе мир; и все, что не входит в данный мир, не имеет для него никакого смысла.

Фейерабенд считает, что развитие познания осуществляется благодаря взаимной критике несовместимых теорий перед лицом имеющихся фактов. Поэтому в своей научной работе ученые должны руководствоваться методо­логическим принципом «пролиферации» (размножения) теорий: «Основным положением моей концепции является принцип проли­ферации, который призывает создавать и разрабатывать теории, несовместимые с принятыми точками зрения, даже если послед­ние являются в, высокой степени подтвержденными и общепризнан­ными. Любая методология, принимающая этот принцип, будет на­зываться плюралистической методологией» (Фейерабенд П. Ответ на критику.- В кн.: Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. М., 1978, с. 420). Согласно принципу пролиферации, нужно изобретать (размножать) и разрабатывать теории и концепции, несовместимые с существующими и признанными теориями. Это означает, что каждый ученый (вообще говоря, каждый человек) может и должен изобретать свою собственную концепцию и разрабатывать ее, сколь бы абсурдной и дикой она ни казалась окружающим.

Изобретение альтернатив, как полагает Фейерабенд, предо­храняет науку от догматизма и застоя, способствует созданию разнообразных измерительных приборов и инструментов, позво­ляет дать различные теоретические истолкования одним и тем же экспериментальным результатам: «В то время как единодушие во мнениях может годиться для церкви или для послушных при­верженцев тирании “выдающихся людей” разного рода, разнообра­зие мнений является методологической необходимостью для нау­ки и философии», – говорит Фейерабенд.

К принципу пролиферации Фейерабенд несколько позже при­соединил так называемый «принцип прочности»: можно и нужно разрабатывать теорию, не обращая внимания на трудности, кото­рые она встречает. В реальной науке, по его мнению, одновре­менно действуют две противоположные тенденции – стремление к устойчивости и стремление ввести новое (пролиферация), и про­тивоборство этих тенденций является источником развития нау­ки. При этом Фейерабенд прямо ссылается на учение диалектики о борьбе противоположностей как источнике развития.

Фейерабенд не согласен с Поппером в том, что наука и ее развитие целиком рациональны. Он пришел к выводу, что логика не должна ориентироваться на выработку неизменных, рациональных стандартов науки, ибо, как показывает история науки, нет норм и стандартов научной деятельности, которые сохраняли бы свое значение на все времена. Наука столь – сложная деятельность, что шаблоны, стандарты и нормы сущест­вуют в ней только для того, чтобы быть отвергнутыми. Кроме того, наука развивается в комплексе исторических, психологи­ческих, социальных и физических условий, и их необходимо учиты­вать, что не под силу сделать одной логике. На процедуре оцен­ки теории неизбежно лежит печать субъективного, ибо сама оценка – это человеческая деятельность.

Фейерабенд считает, что теорию науки нельзя создать путем выделения нескольких простых и рациональных правил. Для создания теории науки нужна совсем другая идеологическая ориентация – своего рода эпистемологический анархизм: «Бесчисленные отклонения от прямой и довольно скучной стези рациональности, наблюдаемые в действительной науке, необходимы, если мы жела­ем достигнуть прогресса с капризным и ненадежным материалом (инструменты, мозги, ассистенты и т. д.), находящимся в на­шем распоряжении», – говорит Фейерабенд.

Фейерабенд выступает против всяких универсальных методологи­ческих правил, норм, стандартов, против всех попыток сформу­лировать некое общее понятие научной рациональности. Он отме­чает, что история науки представляет собой хаотичное перепле­тение самых разнообразных идей, ошибок, заблуждений, интерпре­таций фактов, открытий, социальных влияний, эмоций ученых и т. п.: «Тому, кто посмотрит на богатый материал, доставляемый историей, и кто не стремится улучшать ее в угоду своим инс­тинктам и в силу своего стремления к интеллектуальной уверен­ности в форме ясности, точности, “объективности” или “истин­ности”, станет ясно, что существует лишь один принцип, кото­рый можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах развития человечества. Это принцип – сгодится все».

Таким образом, соединение принципа пролиферации с принципом несоизмеримости образует методологическую основу анархизма: каждый волен изобретать себе собственную концепцию; ее невозможно сравнить с другими концепциями, ибо нет никакой основы для такого сравнения; следовательно, все годится и все может оказаться полезным.

Фейерабенд отмечает, что любая методологическая концепция, форму­лирующая некоторые жесткие, неизменные и абсолютно обязатель­ные принципы научной деятельности, рано или поздно становит­ся помехой для развития познания. История науки показывает, что всякое методологическое правило нарушалось и эти нару­шения были необходимы для прогресса науки. Он утверждает, что античный атомизм, гелиоцентризм, волновая теория света, кван­товая теория появились только потому, что отдельные мыслите­ли сознательно или непроизвольно разрывали путы господствую­щих методологических норм и правил. При определенных услови­ях, следовательно, целесообразно не только игнорировать то или иное методологическое правило, но и действовать вопреки ему.

Еще один аргумент против универсальных правил и в пользу анархистской методологии следующий. Фейерабенд считает, что создание определенной научной традиции, ее философское обоб­щение и закрепление, организация образования в соответствии с требованиями этой традиции – все это несовместимо с гуманиз­мом. Принуждение к тому, чтобы следовать определенным принци­пал и стандартам, калечит индивидуальность и стесняет свобод­ное развитие тех, кто все-таки оказался способным усвоить эти догмы и подчиниться им. А те люди, темперамент и способности которых не вмещаются в общепризнанные формы образования и по­знания, оказываются отлученными от науки. «Следовательно, – делает вывод Фейерабенд, – попытка увеличить свободу, жить полной и настоящей жизнью и соответствующая попытка раскрыть секреты природы и человеческого существования приводит к от­рицанию всяких универсальных стандартов и всяких косных тра­диций».

Вот как Фейерабенд описывает деятельность Галилея, который, по его мнению, был нарушителем многочислен­ных норм и запретов науки своего времени. Галилей, счита­ет Фейерабенд, нарушал все правила рациональной научной де­ятельности, рекомендуемые современной методологией. Он не со­бирал фактов с целью их последующего обобщения; не выдвигал гипотез, для того, чтобы фальсифицировать их и отбросить. Га­лилей принимает абсурдную для своего времени идею Коперника о вращении Земли вокруг своей оси и о движении ее вокруг Солнца и с помощью самых разнообразных средств стремится навязать ее своим современникам.

В результате своего анализа деятельности родоначальников современной науки Фейерабенд приходит к выводу о том, что наука вовсе не рациональна, как считает большинство философов и ученых. Но тогда встает вопрос: если это так, если наука оказывается существенно иррациональной и может развиваться лишь постоянно нарушая законы логики и разума, то чем же тогда она отличается от мифа, от религии? В сущности, ничем, отвечает Фейерабенд. Действительно, что отличает науку от мифа? К характерным особенностям мифа обычно относят то, что его основные идеи объявлены священными: всякая попытка посягнуть на эти идеи наталкивается на табу; факты и события, не согласующиеся с центральными идеями мифа, отбрасываются или приводятся с ними в соответствие посредством вспомогательных идей; никакие идеи, альтернативные по отношению к основным идеям мифа, не допускаются, и если все-таки они возникают, то безжалостно искореняются (порой вместе с носителями этих идей). Крайний догматизм, жесточайший монизм, фанатизм и нетерпимость к критике – вот отличительные черты мифа. В науке же, как обычно считается, напротив, распространены терпимость и критицизм. В ней существует плюрализм идей и объяснений, постоянная готовность к дискуссиям, внимание к фактам и стремление к пересмотру и улучшению принятых теорий и принципов.

Фейерабенд не согласен с таким «розовым» изображением науки. Всем ученым известно, и Кун выразил это с большой силой и ясностью, что в реальной, а не в выдуманной философами науке свирепствуют догматизм и нетерпимость. Фундаментальные идеи и законы ревниво охраняются. Отбрасывается все, что расходится с признанными теориями. Авторитет крупных ученых давит на их последователей с той же слепой и безжалостной силой, что и авторитет создателей и жрецов мифа на верующих. Абсолютное господство куновской парадигмы над душой и телом ученых рабов – вот правда о науке. Но в чем же тогда преимущество науки перед мифом, спрашивает Фейерабенд, почему мы должны уважать науку и презирать миф?

Многие народы и сейчас используют миф для организации сво­ей жизнедеятельности. В эпоху колониальных завоеваний европей­цы огнем и мечом насаждали сначала свою религию, а потом свою науку среди покоренных народов. В настоящее время нача­лось возрождение самобытной культуры народов Азии и Африки. Мифы возвращаются. «Однако наука, – говорит Фейерабенд, – все еще сохраняет свою власть. Она сохраняет свое превосходство вследствие того, что ее жрецы неспособны понять и не хотят простить иных идеологий, что у них есть сила, позволяющая осуществить их желания, и что они используют ее точно так же, как их предки использовали си­лу для того, чтобы навязать христианство всем народам, кото­рые встречались им на пути завоеваний».

Нужно отделить науку от государства, как это уже сделано в отношении религии, призывает Фейерабенд. Тогда научные идеи и теории уже не будут навязываться каждому члену общества мощным пропагандистским аппаратом современного государства, будет уничтожено господство науки в области народного образования. В школьном обучении науке следует предоставить такое же место, как религии и мифологии. Цель обучения должна состоять вовсе не в том, чтобы вложить в голову ребенка определенные догмы и схемы поведения, чтобы сделать его покорным рабом существующего строя, послушным винтиком громадной машины общественного производства. Основной целью воспитания и обучения должна быть всесторонняя подготовка человека к тому, чтобы достигнув зрелости, он мог сознательно – и потому свободно – сделать выбор между различными формами идеологии и деятельности. Пусть одни выберут науку и научную деятельность, другие – примкнут к одной из религиозных систем, третьи – будут руководствоваться мифом и т. п. Только такая свобода выбора, считает Фейерабенд, совместима с гуманизмом и только она может обеспечить полное раскрытие способностей каждого члена общества. Никаких ограничений в области духовной деятельности, никаких обязательных для всех правил, законов, полная свобода творчества – вот лозунг эпистемологического анархизма.

Анализируя концепцию Фейерабенда, неверно думать, что он проповедует просто всеобщий хаос и произвол, отмену всех и всяческих ограничений и принципов научной деятельности: «Я не возражаю, – говорит Фейерабенд, – вообще против правил, стан­дартов, аргументов; я возражаю против правил, стандартов, ар­гументов определенного рода. Я возражаю против правил, стан­дартов, аргументов, которые являются общими и независимыми от ситуации, в которой они используются. Идея методологии, содер­жащей такие правила, по моему мнению, столь же смехотворна, как идея измерительного инструмента, который измеряет любую величи­ну при всех обстоятельствах».

Фейерабенд выступает здесь как представитель ситуационной или исторической методологии, когда в каждом отдельном эпизоде развития научного знания стремятся найти специфические правила и стандарты научной деятельности. Отрицание общих правил, принципов и норм, провозглашение уни­кальности каждой конкретной ситуации и специфичности правил приводит к тому, что нарушается взаимопонимание, ибо каждый изобретает свою концепцию, свой язык, свои правила научной иг­ры. Верно, конечно, что каждая конкретная ситуация неповторима, однако конкретные ситуации не только различаются между собой, но и имеют нечто общее. Нельзя абсолютизировать общие принципы и нормы научной деятельности и жестко навязывать их настоящим и будущим поколениям ученых, но их явная формулировка поможет избежать тех неприятных сле­дствий, к которым приводит ситуационная методология.

Очень ваша в работе Фейерабенда критика им позитивистской методологии. Он, в частности, отвергает существование ав­тономного, независимого от теории эмпирического языка. Согла­сно позитивистской концепции, значения терминов наблюдения детерминируются наблюдаемой ситуацией их использования, имен­но поэтому, с их точки зрения, термины наблюдения образуют особый язык, лежащий в фундаменте любой теории. Позитивисты в конечном счете утверждают, что подлинное знание о мире дают только эмпирические термины и предложения, а теоретическое знание часто рассматривается ими лишь как вспомогательный ин­струмент для обработки эмпирического материала. Согласно Фейерабенду, каждая теория создает свой собственный язык для описания наблюдаемых ситуаций. Поэтому миф о существовании абсо­лютного языка наблюдения должен быть отброшен, а также должен быть отброшен обыденный язык как средство познания. Фейер­абенд отвергает обыденный язык в качестве особого внетеоретического языка наблюдения, ибо каждая теория создает свой соб­ственный язык наблюдения.

Критики Фейерабенда обращают внимание на то, что многие свои тезисы он сформулировал слишком резко. Таковыми являют­ся тезис несоизмеримости альтернативных теорий, утверждение о том, что старая теория полностью отбрасывается с появлени­ем новой, тезис об отбрасывании обыденного языка как средст­ва познания. Тезис Фейерабенда о не­соизмеримости альтернативных теорий вызвал оживленную дискус­сию. Основное возражение против этого тезиса следующее: если две теории несоизмеримы и, таким образом, не имеют между со­бой ничего общего, то их невозможно сравнивать и, следовате­льно, нет никаких оснований предпочитать одну из них другой. Нет также экспериментальных данных, которые помогли бы решить, какая из этих теорий лучше, ибо каждая теория будет создавать свои собственные экспериментальные данные, а для выбора нужен такой эксперимент, результат которого имел бы одно и то же значение в общих теориях.

Тем не менее, несмотря на все неясности и крайности, концепция Фейерабенда представляется весьма интересной. Она рассматривает знание в развитии, в постоянном изменений, в борьбе противоположных точек зрения, Фейерабенд широко использует историю науки для иллюстрации и подкрепления своих идей. Не формальный анализ подтверждения и проверки застывших тео­рий, а развитие, борьба, смена теорий – вот что интересует его прежде всего. Фейерабенд подчеркивает влияние теоретического знания на эмпирический материал. Он обращает внимание на все­проникающее влияние научных теорий, которые коренным образом изменяют наше восприятие внешнего мира, и указывает на то, что с развитием познания изменяется значение всех – даже обыденных – слов.

И, конечно, не может не вызвать одобрение выступление Фей­ерабенда против догматизма в науке и философии. Его концепция, несомненно, внесла вклад в дело освобождения от догм логичес­кого позитивизма, так долго господствовавшего на Западе.

 Концепция личностного знания М. Полани

М. Полани является одним из создателей современного напра­вления англо-американской философии науки. Уже его первые ра­боты содержали серьезную критику позитивизма, безраздельно го­сподствовавшего в философии тех лет. Пересмотру подверглись основные положения позитивистской программы: тезис о беспред-посылочности научного знания, установка на элиминацию «мета­физики», абсолютизация индуктивизма и эмпиризма. Позитивист­ски ориентированному образу науки Полани противопоставляет собственную оригинальную концепцию личностного, или неявного, знания. Эта концепция была изложена в монографии «Личностное знание», впервые вышедшей в 1958 г. в Англии.

Полани начинает построение нового идеала научного знания с критики понятия объективности. Традиционное понимание свя­зывает объективность со свободой от личностного произвола и основанностью знаний на опыте. В соответствии с этим понима­нием общепринятой целью точных наук является выработка мето­да постижения истины, дающего абсолютно достоверный результат при условии его правильного применения. При этом личность уче­ного перестает играть какую-либо значительную роль; ее участие в процессе познания сводится к минимуму. По мнению же Полани, «всякая попытка полностью исключить человеческую перспективу из нашей картины мира неминуемо ведет к бессмыслице» (Полани М. Личностное знание. М., 1985, с. 20. Дальше при ссылках на эту работу в данном разделе будет указываться только стра­ница). «Будучи человеческими существами, – пишет М. Полани, – мы неизбежно вынуждены смотреть на Вселенную из того центра, что находится внутри нас, и говорить о ней в терминах челове­ческого языка, сформированного насущными потребностями человеческого общения» (с. 20).

В чем же проявляется участие человека в процессе познания? В точных науках, которые определяются автором как опирающийся на опыт математический формализм, личностный момент неизбежен в процессе приложения формул к фактам опыта. «Получение данных и проверка данных – этот подлинный мостик между считыва­нием и вычислением – не может быть полностью автоматическим. Ибо корреляция цифр, подученных с помощью измерения и подстав­ленных в теоретическую формулу, и соответствующего считывания данных с прибора основывается на оценке ошибок наблюдения, оценке, которую нельзя задать с помощью правил... Даже предель­но механическая процедура предполагает наличие личных умений» (с. 41). Несомненно и активное участие ученого в такой облас­ти, как деятельность, связанная с верификацией или фальсифи­кацией научной теории. В научном исследовании всегда имеются какие-то детали, на которых ученый концентрирует свое внимание или, наоборот, которые он упускает из виду. Так, за 60 лет до открытия Нептуна ученые начали наблюдать отклонения в движении планет, которые нельзя было объяснить их взаимодействием. Од­нако, большинство астрономов не обращало внимание на этот фено­мен и не подвергало сомнению теорию гравитации Ньютона.

Еще больше доля личностного участия в вероятностных суж­дениях. Так, в процессе выдвижения и проверки гипотез огром­ную рать играет личная убежденность ученого, в значительной мере регулирующая ход исследования.

Все эти факты позволяют Полани переосмыслить роль опыта в процессе познания. «Опыт, конечно, может подсказать что-то, что укрепит или поставит под сомнение утверждения, касающиеся вероятности или упорядоченности, а это важный фактор, но не более важный, чем, скажем, тема романа для решения вопроса о его приемлемости. Тем не менее, личностное знание в науке яв­ляется результатом не выдумки, но открытия и как таковое при­звано установить контакт с действительностью... Оно застав­ляет нас отдаться видению реальности с той страстью, о кото­рой мы можем и не подозревать. Ответственность, которую мы при этом на себя принимаем, нельзя переложить ни на какие кри­терии верифицируемости или фальсифицируемости» (с. 101).

Таким образом, свойственное позитивизму понимание объек­тивности как чисто эмпирической фактуальности Полани заменя­ет представлением о познании как взаимодействии субъекта и объекта, как соотнесении реальности с человеческим миром.

Следующим этапом исследования Полани является вычленение структуры личностного акта познания и анализ участвующих в нем сил. Основу личностного знания он усматривает в проявле­ниях неязыкового интеллекта, т. е. в области умений, навыков и мастерства.

В исследовании этих феноменов Полани опирается на «хорошо известный факт, что цель искусного действия достигается путем следования ряду норм или правил, неизвестных как тако­вые человеку, совершающему это действие» (с. 82). Так, плов­цы в большинстве своем не знают закономерности, благодаря ко­торой они держатся на воде, велосипедисты – законов механики, объясняющих равновесие велосипеда при езде. Более того, знание всех этих закономерностей вовсе не обеспечивает умения. «Писаные правила умелого действования могут быть полезными, но в целом они не определяют успешность деятельности; это максимы, которые могут служить путеводной нитью только в том случае, если они вписываются в практическое умение или владе­ние искусством» (с. 83). Отсюда следует вывод, что искусство не может передаваться с помощью системы рациональных правил (говоря другими словами – в безличной, отчужденной форме). Научение мастерству возможно только посредством личного при­мера, посредством включенности в традицию. Ученик следует за учителем, потому что верит в то, что он делает, даже если он не может рационально проанализировать его действия. «Наблюдая учителя и стремясь превзойти его, ученик бессознательно осва­ивает нормы искусства, включая и те, которые неизвестны само­му учителю. Этими скрытыми нормами может овладеть только тот, кто в порыве самоотречения отказывается от критики и всецело отдается имитации действий другого» (с. 87). Отсюда следует вывод: общество должно сохранять традиции, если хочет сохра­нить запас личностного знания.

Все сказанное имеет, по мнению Полани, прямое отношение к научному знанию, поскольку и в науке существует практическое знание, которое невозможно передать через формулировки и ко­торое представляет собой некий неформализуемый «остаток».

Формализованное и личностное знание имеют, согласно Пола­ни, различные области локализации в сознании. Формально неспецифицируемое умение (или неформализуемое знание) локализу­ется в области периферического сознания. Тогда как фокусное сознание оперирует эксплицитным, рациональным знанием.

Здесь мы подходим к центральному пункту концепции – тези­су о неявном знании. В основу этого положения легло уже упомя­нутое нами различение между двумя типами знания (и соответст­венно между двумя областями сознания): явным, или эксплицитным, локализованным в центральной области сознания, и неявным, им-плицитным, периферическим. В каждом познавательном акте фокус­ное сознание направлено на объект, в то время как средства по­знания, его инструментарий, находятся на периферии сознания. «Фокус и периферия сознания являются взаимоисключающими. Если пианист переключает внимание с исполняемого произведения на движения своих пальцев, он сбивается и прекращает игру. Это происходит всякий раз, когда мы переносим фокус внимания на детали, которые до этого находились на периферии нашего соз­нания» (с. 90). Если изложить это положение в терминах части и целого, то окажется, что фокусное сознание концентрируется на проникновении в целое, в то время как составные части сис­темы осознаются периферическим сознанием.

Применительно к научной познавательной деятельности вве­денное понимание конкретизируется следующим образом. Интеллек­туальным инструментом являются языки научных теорий и обыден­ный язык. Воспитание, традиция, включенность в культуру форми­руют смысловые поля всех понятий языка как обыденного, так и теоретического. Усвоив эти языки, человек начинает пользовать­ся шли автоматически, не анализируя правила соотнесения поня­тий языка и объектов реальности. Между тем, эти правила, оста­ваясь на периферии сознания, образуют систему неявных предпо­сылок сознания. Неявные предпосылки задают основные расчлене­ния картины мира, способы интерпретации данных опыта. «Большинство этих предпосылок мы усваиваем, когда учимся говорить на определенном языке, содержащем названия разного рода объек­тов, которые позволяют классифицировать эти объекты, а также различать прошлое и будущее, мертвое и живое, здоровое и боль­ное и тысячи других вещей» (с. 95). Предпосылки становятся как бы продолжением человеческого тела, человек отождествляет себя с ними и не формулирует их эксплицитно. «Эти предпосылки не провозглашаются и не могут быть провозглашены, – пишет Полани, – поскольку это возможно лишь в рамках той системы, с которой мы отождествляем себя в данный момент. А так как сами эти пред­посылки и образуют эту систему, они в принципе не могут быть сформулированы» (с. 95).

Представление о принципиальной невыразимости периферичес­кого знания ставит Полани перед логической трудностью. В самом деле, как можно сказать нечто о том, что невыразимо в словах? Единственная возможность – изучить функционирование неявной компоненты. Неявная, личностная компонента, согласно Полани, проявляется в самых различных познавательных актах. Прежде всего, само употребление языка, являющегося средством познания, есть личностный акт. Каждый случай употребления какого-либо слова или научного понятия отличается от любого предшествующего, поэтому и знание его будет в какой-то мере изменяться. (Следуя терминологии Полани, можно сказать, что язык подвержен постоянной реинтерпретации.) Следовательно, не существует од­нозначных правил употребления языка и понимания его значения.

Любой термин нагружен неявным, имплицитным значением. В пони­мании терминов смысл является производным от общего контекста их употребления, который варьируется в зависимости как от си­туации, так и от прошлого опыта исследователя. Таким образом, неявное знание является и личностным.

Еще более велик «личностный коэффициент» при понимании терминов, употребленных в переносном смысле. Таким образом, «в поисках контакта с реальностью... мы полагаемся на самих себя» (с. 172).

Уяснение этого обстоятельства подводит автора к выводу об ответственности ученого за приверженность к определенным убеж­дениям. Объективизм представлял познание как некий анонимный процесс и, таким образом, снимал с ученого ответственность за принимаемые решения. Учет роли личностного знания опровергает это положение.

Соответственно, пересматривается значение и других эмоцио­нальных моментов научного исследования. В частности, анализи­руется эвристическая роль научной страстности. По мнению Пола­ни, страстность в науке – это не просто субъективно-психологи­ческий побочный эффект, а логически неотъемлемый элемент нау­ки. Научная страстность имеет две функции: дифференцирующую и эвристическую. Дифференцирующая функция реализуется в воз­можности различения фактов, имеющих или не имеющих научный ин­терес, в выборе «вдохновляющей» исследователя темы исследования. Эвристическая функция заключается в стимуляции научного исследования. Научное открытие предваряется определенным эмо­циональным состоянием, подразумевающим «веру в возможность то­го знания, о ценности которого сигнализируют данные эмоции» (с. 249). Таким образом, именно вера в возможность открытия дает необходимый импульс для работы, а некоторое эмоциональное предвидение позволяет выбрать наиболее плодотворное с точки зрения достижения истины направление. Решение проблемы вызыва­ет у исследователя эмоции, сходные с той, которая послужила ему отправной точкой. «Итак, интеллектуальная страстность увекове­чивает себя своим осуществлением» (с. 249).

Мы видим, что существенным элементом познавательного акта оказывается интеллектуальная убежденность. В связи с этим в концепции появляется категория веры. По мнению Полани, эта ка­тегория была дискредитирована позитивизмом. Феномен веры по­лучил статус субъективного проявления, не позволяющего знанию достичь уровня всеобщности. Сейчас же «мы снова должны приз­нать, что вера является источником знания. Неявное согласие, интеллектуальная страстность, владение языком, наследование культуры, взаимное притяжение братьев по разуму – вот те им­пульсы, которые определяют наше видение природы вещей и на ко­торые мы опираемся, осваивая эти вещи. Никакой интеллект – ни критический, ни оригинальный – не может действовать вне этой системы взаимного общественного доверия» (с. 277). Наука суще­ствует лишь до тех пор, пока существует страстное стремление к ее совершенству и вера в возможность постижения истины. Необхо­димым условием научного познания является следующее убеждение ученого: «Я верю, что я призван искать истину и утверждать найденное мною, несмотря на весь связанный с этим риск» (с. 298).

Таким образом, исследование структуры познавательного про­цесса завершается формулировкой этического кодекса ученого, основной максимы научной идеологии. Эта максима гласит: «Иди на риск, принимая на себя ответственность, верь в то, что ис­тина существует».

Изложенная здесь в общих чертах концепция «неявного зна­ния», безусловно, содержит ряд интересных, хотя зачастую и спор­ных идей. Так, не вызывает сомнения одна из центральных идей: идея актив­ного присутствия личности ученого в процессе познания. То же самое относится и к идее существова­ния глубинного, нерефлектируемого знания, неявных предпосылок научного исследования, неспецифицируемого умения. Формы суще­ствования и функционирование в познании подобных феноменов до­статочно детально анализируются в философской ли­тературе. Весьма привлекателен этический смысл, вкладываемый Полани в теорию личностного знания, а пафос его призывов вполне ак­туален и сегодня, в ситуации «дегуманизации» и «конвейеризации» научного исследования.

158