1) Может воплощаться во всякого рода автокомментариях, автопредисло­виях и заключениях, (паратекстуалъные формы саморефлексии)

2) реализовываться в автопародни;

3) может быть связана с автографической транстекстуальностью (Ж. Женнет)—имеется в виду эволюция в сознании автора одного и того же текста, зафиксированная в разных редакциях, разножанровых версиях (к примеру, авторские инсценировки романов и повестей);

4) может отражаться в эпистолярном наследии, а также в теоретических и литературно-критических работах художника, где писатель осмысливает собственную художественную практику и творчество других авторов (по­знание Другого—через себя и себя—через Другого);

5) может найти выражение в документах, не предназначенных для читате­ля,—в записных книжках, набросках, дневниках (сфера саморефлексии в этом случае интенционально самозамкнута, непроницаема для другой лич­ности).

Наконец, саморефлексия может быть элементом художественного ми­ра произведения. В этих случаях можно говорить об ттротекстуальной, иливнутритекстовой форме саморефлексии. Наибольшее количество проблем возникает при исследовании саморефлексии как внутреннего свойства художественного произведения. Предлагается различать само­рефлективность как (предположительно) имманентное свойство художе­ственного текста и саморефлексию автора, выражающуюся в многообраз­ных свидетельствах сосредоточенности мысли автора на процессе созда­ния произведения, иначе говоря,—системную и авторскуюсаморефлек­тивность.

Саморефлексия как необходимый фактор бытования литературы за­родилась вместе с литературой, задолго до того, как проблема литератур­ной саморефлексии была выдвинута на первый план объективными усло­виями развития научного знания и субъективными обстоятельствами внут-рилитературного развития. Нынешнее обостренное внимание к самореф-лективностн как свойству художественного текста связано с появлением семиотических и структуралистских концепций литературы. Особое вни­мание американского литературоведения к этой проблематике стимулиро­валось возникновением в США в 1970-х годах прозы нового типа, главное назначение которой ее авторам виделось в проблематизации природы зна­чения—metafiction (металитературы). В связи с появлением металитерату-ры формируются новые концепции мимесиса, призванные соотнести само­рефлективную, «екиметическую прозу с традиционными парадигмами.

Введение исторического измерения в изучение литературной само­рефлексии связано с именами М. М. Бахтина и А. В. Михайлова, в запад­ном литературоведении—с П. Во, отчасти—с последними работами Л. Хатчен. Наметившийся в новейших западных исследованиях историзм в подходе к литературной саморефлексии сводится подчас к вульгарно-социологическому отождествлению повествовательных процедур с соци­ально-экономическими процессами (Дж. Уильяме) или же замыкается на конкуренции историко-культурных кодое как единственном источнике ли­тературной саморефлексии (Р. Зигль).

Представляется целесообразным проводить исследование литератур­ной саморефлексии с учетом конкретно-исторических и социокультурных условий, в которых складывались индивидуальные художественные прак­тики. В каждом индивидуальном случае литературная саморефлексия про-

являет себя в разных формах, ее механизмы определяются функциониро­ванием различных культурных кодов, ее «выплески» связаны с конкрет­ными этапами в осмыслении мира и человека, сдвигами в понимании таких важнейших для литературной культуры концептов, как автор, произведе­ние, литературность.

В третьем разделе «Из истории литературной саморефлексии» разви­тие рефлективных процессов в литературе рассматривается в историко-культурной перспективе. О появлении литературной саморефлексии в строгом смысле этого слова можно говорить начиная со времени формиро­вания индивидуальных стилей в литературе, с завершением эпохи ритори­ческого слова. Особый этап в развитии литературной саморефлексии на­ступает с возникновением жанра романа. По своей природе воплощая «са­мосознание искусства», роман всегда, в более или менее явной форме, рефлектирует над своей «литературносгью», над природой своих, как ар­тефакта, взаимоотношений с действительностыо (А. В. Михайлов).

Важнейшим периодом в развитии в осмыслении литературной само­рефлексии стал период романтической философско-эстетической мысли. Рефлективность романтического искусства была связана с неизмеримо ус­ложнившимся представлением о субъективности. Постулируемая множе­ственность испостасей человеческого Я непосредственно соотносилась с саморефлективностью текста. Романтическое искусство впервые так на­глядно и последовательно связало проблему неисчерпаемости человече­ского Я с относительностью его лингвистических репрезентаций.

Романы классического реализма XIX века в не меньшей степени про­питаны литературной саморефлексией. Однако, по сравнению с романтиз­мом, ее фокус смешается. Интертекстуальные и метанарративные включе­ния типа эпиграфов, авторских примечаний и отступлений направлены скорее не на способ художественной репрезентации, а на содержательную сторону произведения, а в пределах последней—на постижение той кау­зальной, внелитературноЙ логики, которая управляет вымышленным ми­ром.

Рубеж XIX—XX веков был временем, когда, с одной стороны, неиз­меримо усложнились научно-философские представления о человеческой субъективности, что, конечно, влияло на способы ее художественной ре­презентации. С другой стороны, в эту эпоху стремительный динамизм культурного развития, расслоение литературной культуры и одновремен­ный рост ее влияния значительно обострили проблему, поставленную ро­мантиками,—«проблему саморефлексии культурного сознания, впервые обратившего взгляд не вовне, а внутрь себя, ка свое собственное бытие, задумавшегося о своих собственных предпосылках и основаниях». В но­вых костюмах разыгрывалось то, что Г. К. Косиков называет «драмой ана­литической интроспекции культуры».

Во второй главе «Научно-философские искания рубежа XIX— XX веков и эстетические новации Генри Джеймса» литературное нова­торство Джеймса и эволюция его творчества рассматриваются в связи с современным художнику состоянием научно-философского знания, кото­рое определялось радикальным пересмотром взглядов на суть внутренней жизни человека, на природу человеческого Я.

В первом разделе «Проблема саморефлексии в философии и психоло­гии второй половины XIX века» отмечается, что рассматриваемый период был временем возникновения психологии как самостоятельной научной дисциплины, которая приобретает важнейшее методологическое значения, оказывая в этом плане влияние на все области современной духовной жиз­ни. Последние десятилетия XIX столетия стали временем выхода в свет та­ких важнейших документов эмпирической психологии, как «Психология с эмпирической точки зрения» Франца Брентано (1874), «Анализ ощуще­ний» Эрнста Маха (1886) и «Принципов психологии» Уильяма Джеймса (1890). Суть выраженной в них мировоззренческой позиции состояла в том, что онтологически главной провозглашалась реальность субъективно­го сознания. Устраняется, таким образом, дуализм субъекта и объекта, а субъективность отныне не увязывается непосредственно с телом как ее «вместилищем», но ассоциируется в первую очередь с сознанием и его со­держимым. Она теряет свою целостность, включая самые разные компо­ненты, вошедшие в данный момент в поле восприятия.

Во втором разделе «Новые методы психологический исследований и нарратологические новации Генри Джеймса» рассматриваются известные аналогии между художественным мышлением Генри Джеймса и психоло­го-философскими теориями его брата, В разное время совершенно незави­симо друг от друга братья обращаются к проблеме методологии мышления (в одном случае—научного, в другом—художественного), В обоих случаях в центре внимания оказывается бессознательное, безотчетное, невырази­мое в слове—тот пласт внутренней жизни человека, активное осмысление которого шло на рубеже XIX—XX веков. Уильям Джеймс особое внима­ние уделял методу самонаблюдения, признавая в то же время его бессилие при обращении к переходным, изменчивым составляющим сознания. В своей новеллистике Генри Джеймс охотно прибегал к форме Ich-Erzahlung. Однако, в ходе творческой эволюции Ich-чформа и ассоциирующаяся с ней установка на достоверность все больше превращалась в объект ирониче­ской рефлексии и эстетического остранения, что во многом определяет своеобразие автобиографического повествования, к примеру, в «Письмах Асперна»(Тпе Aspern Papers, 1888). Эта тенденция будет доведена до край­ней формы в «Повороте винта» (The Turn of the Screw, 1898), где повество­вание от первого лица станет инструментом репрезентации вепозяаваемо-го и мистифицирующего и станет эстетическим аналогом ошеяогической недостоверности и гносеологических аберраций. Последним опытом с ав­тобиографической формой станет повесть «Священный источник»(ТЬе Sa-

cred Fount,1901), которую многие современные читатели восприняли как «непреднамеренную самопародию». «Священный источник» может быть прочитан как свидетельство исчерпанности для Джеймса художественных ресурсов формы автобиографического повествования, В его творческой практике все больше стушевывался дуализм субъективного и объективно­го, внешней и внутренней реальности. Бытие обнаруживает себя в его про-изведенияхтолько в форме сознания (хотя существует вне и до познания), а сознания всегда есть «сознание о...». Подобный подход к изучению соз­нания, зародившийся в трудах Ф. Брентано, получит свое окончательно философское обоснование в феноменологии Э. Гуссерля, который одним из новых подходов к явлениям внутренней жизни объявит рефлексию— осознание сознания субъекта. Для Генри Джеймса сознание, восприни­мающее мир, становится объектом рефлексии. Использование писателем Ich-формы, множественности масок рассказчика в ранней новеллистике было средством миметического воспроизведения «мириадов форм реаль­ности», о которых Джеймс писал в статье «Искусство прозы» (The Art of Fiction, 1884). В ходе творческой эволюции писателя все менее интересо­вал эффект идентификации—самоотождествления читателя с литератур­ными персонажами. Все важнее для него становились не реальность худо­жественной иллюзии, не законы мимесиса в традиционно аристотелевском понимании этого слова, а вовлечение читателя в процесс рефлексии— осмысления «чужого» сознания. Автор, в творческом акте осмысливаю­щий сознание персонажа, подчеркивает свою принципиальную неслиян-. ность с ним. Форма повествования в третьем лице становится поэтому оп­тимальной для воспроизведения сознания в его динамике.

В третьем разделе «Мимесис и саморефлективность прозы Генри Джеймса в свете научно-философскгсс исканий конг^а XIX века» природа реализма Джеймса рассматривается в контексте изменяющихся представ­лений о субъективности и ее границах. Подобно тому, как эксперименты художников-импрессионистов и пуантилистов со всей очевидностью пока­зывали., что радикальная субъективность парадоксальным образом связана с абсолютной невозможностью воспроизвести некую отдельную четкую точку зрения, в литературе, в частности,;у Генри Джеймса, опора на субъ­ективное восприятие, на точку зрения обнажала ее проблематичную при­роду. Это было связано и с зыбкостью самого понятия «субъект», и с неод­нозначностью термина «реальность».

Искусство Генри Джеймса миметично, ибо своей целью оно ставит воспроизвести реальность—реаль'ность, отраженную человеческим созна­нием. Однакоотражение отражения не только лишает образ прозрачно» ста, но и усложняет взаимоотношения между отражением и его первоис­точником. В этом смысле творчество Джеймса предвосхищает разнообра­зие современных концепции мимесиса, которые в основе своей восходят к различному пониманию природы значения и того, как значение материали­зуется в тексте.

Первые концептуальные сдвиги в осмыслении природы языка, имев­шие огромное значение для литературы, связываются с философией Джона Локка. У кризиса языковой репрезентации конца XIX века были свои предпосылки а в развитии лингвистической науки: Ф. Бопп в Я. Гримы в сравнительной грамматике сделали природу языка зримой, но в одновре­менно наводили на мысль о его непрозрачности. Во второй половине XIX века, по сути, синхронно творчеству Джеймса, новую актуальность в науке обрела проблема значения. (Г. Фреге, Б. Рассел, Ф. де Соссюр, Ч. Пирс, У. Джеймс). Творчество Генри Джеймса свидетельствует, что пи­сатель очень остро ощущал бесконечно усложнившееся отношение между языком и реальностью, проблематичность обоих концептов.

В четвертом разделе «Литература и психология рубежа веков о субъ­ективности ц ее границах» рассматриваются новые представления о субъ­ективности, когда проблемой становился локус сознания и способы его экстериоризации. Если для Уильяма Джеймса человеческая субъектив­ность во многом ассоциировалась с ее полной изолированностью, то для Генри Джеймса субъективности как самозамкнутого феномена вообще не существовало. Он неоднократно писал о невозможности для человека представить себя как совершенно отдельную личность, как изолированную монаду. Свою задачу художника он видит в том, чтобы ощущаемую им полиморфностъ сознания, многосдойность и безграничность субъективно­сти сделать очевидной для читателя. В поздней прозе Джеймса сознание персонажа представляется как наложение нескольких человеческих опы­тов, а границы между субъективносхями прозрачны и взаимопроницаемы.

Театральные эксперименты Джеймса (а именно—его авторские инс­ценировки) рассматриваются в разделе с точки зрения особого понимания Джеймсом субъективности и поисков путей преодоления ее самозамкнуто­сти. Неудача инсценировки «Дэзи Миллер» связывается с тем, что Джеймс безуспешно пытается примирить рефлективный модус своей прозы с кон­венциями современного театра. Размышления Джеймса о судьбах слова в театре будущего приводили его к парадоксальному выводу о том, что сло­во как средство художественной выразительности вообще отомрет («После спектакля» (After the Play, 1895). В романной эстетике писателя мы наблю­даем некую тенденцию, парадоксальным образом схожую с направлением развития, предначертанным для театра; избыточность значения напрягает до предела процесс коммуникации, язык становится обременительным, ненужным, и значение начинает выказывать себя в намеках, в обмене взглядами, в чем-то невысказанном^ но глубоко понимаемом персонажами. И в этом смысле романная эстетика Джеймса оказалась затронута «кризи­сом языка», кризисом репрезентации. Генри Джеймс пытался уйти от са­мозамкнутости индивидуального человеческого опыта, разными способа­ми преодолевая инертность языка. И в этом саморефлексия как метод ис­следования психологии персонажа смыкается с саморефлективностью как свойством художественного языка Джеймса.

В главе третьей «Автор в поисках читателя (Генри Джеймс и со­временная литературная культура)» рецепция творчества Джеймса рас­сматривается как один из векторов, определивших художественную эво­люцию писателя.

В первом разделе главы «Изменения в литературной культуре США второй половины XIXвека» анализируются следующие процессы: