К. Леонтьевъ.

  

О романахъ гр. Л. Н. Толстого.

Анализъ, стиль и вѣянiе. (Критическій этюдъ.)

  

Писано въ Оптиной Пустыни въ 1890 г.

МОСКВА. -- 1911.

   Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm

  

ПРЕДИСЛОВIЕ.

  

   Авторъ настоящаго критическаго этюда Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ--одинъ изъ наиболѣе своеобразныхъ и въ высшей степени интересныхъ нашихъ писателей.

   Интересенъ онъ и по своей яркой и разнообразной, кипучей и полной переворотовъ, необычайно богатой внѣшнимъ и внутреннимъ содержаніемъ жизни, и по столь многогранному и сложному и въ то же время столь цѣлокупно единому и простому въ своей основѣ міросозерцанію, и по особенностямъ своего оригинальнаго и смѣлаго, полнаго несокрушимой силы и тонкой, нѣжной граціи литературнаго таланта, и по своеобразію своей литературной судьбы.

   Происходя изъ стараго, но уже нѣсколько обѣднѣвшаго дворянскаго рода, родился онъ 13 января 1831 года въ родовомъ имѣніи отца--селѣ Кудиновѣ, Калужской губ., Мещовскаго уѣзда. Первоначальное домашнее воспитаніе онъ получилъ подъ руководствомъ матери своей Ѳеодосіи Петровны, урожденной Карабановой, отлично кончившей курсъ въ Петербургскомъ Екатерининскомъ Институтѣ и лично извѣстной покойной Императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ. Поступивъ затѣмъ въ кадетскій корпусъ, онъ вскорѣ перевелся изъ него въ Калужскую гимназію. По окончаніи въ ней курса поступилъ (въ 1849 г.) въ Ярославскій Демидовскій Лицей, но тамъ тогда такъ мало занимались, что онъ испугался и соскучился, и среди зимы того же года перешелъ на медицинскій факультетъ Московскаго университета, поселившись въ домѣ своихъ московскихъ родственниковъ. За годъ до полнаго окончанія университетскаго курса онъ, въ числѣ нѣсколькихъ другихъ студентовъ, выразилъ желаніе, по случаю начала Крымской кампаніи, поступить на военно-ме-ицинскую службу и, сдавъ экзаменъ на степень лѣкаря (въ маѣ 1854 г.), отправился въ Крымъ военнымъ врачомъ. Но дѣятелъность его въ качествѣ медика продолжалаеь всего семь лѣтъ (1854--1861 гг.): сначала онъ состоялъ врачомъ Бѣлевскаго егерскаго полка, затѣмъ младшимъ ординаторомъ Керчь-Еникальскаго и Ѳеодосійскаго военныхъ госпиталей и, наконецъ, по окончаніи военныхъ дѣйствій, сельскимъ и домашнимъ докторомъ въ нижегородскомъ имѣніи барона Д. Г. Розена.

   Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ К. Н. Леонтьевъ мѣняетъ уже поприще медика на поприще дипломата, занимая въ теченіе десяти лѣтъ (1868--1873 гг.) должности: сначала секретаря консульства на островѣ Критѣ, затѣмъ управляющаго консульствомъ въ Адріанополѣ, вице-консула въ Тульчѣ и, наконецъ, консула въ Янинѣ и Салоникахъ. Столь блестяще начатая дипломатическая карьера обрывается удаленіемъ его на Аѳонъ, гдѣ онъ въ уединеніи, подъ руководствомъ аѳонскихъ старцевъ, проводитъ около года (въ 1871 г.). Выйдя вскорѣ послѣ того въ отставку, онъ съ 1873 года жилъ то помѣщикомъ на родинѣ, въ своемъ прекрасномъ Кудиновѣ, то послушникомъ Николо-Угрѣшскаго монастыря, близъ Москвы, то въ Варшавѣ помощникомъ редактора газеты "Варшавскій Дневникъ", а съ 1881 г. вновь поступаетъ на службу и поселяется въ Москвѣ уже цензоромъ Московскаго цензурнаго комитета.

   Въ 1887 г. К. Н. Леонтъевъ окончательно вышелъ въ отставку и поселился полу-помѣщикомъ, полу-монахомъ въ Оптиной пустыни, снявъ у монастыря въ аренду отдѣльный домъ съ садомъ, у самой монастырской стѣны. Лѣтомъ 1891 г. онъ, съ благословенія извѣстнаго Оптинскаго старца о. Амвросія, подъ духовнымъ руководствомъ котораго находился до самой его смерти, принялъ тамъ тайный постригъ съ именемъ Климента и въ концѣ августа того же года переѣхалъ въ Сергіевъ посадъ, гдѣ 12 ноября того же 1891 года скончался и похороненъ близъ Троицкой Лавры, въ Геѳсиманскомъ (Черниговскомъ) скиту.

   Писать покойный К. Н. Леонтьевъ началъ очень рано. Еще будучи студентомъ, онъ принесъ на просмотръ самому знаменитому русскому писателю того времени И. С. Тургеневу свои первые опыты. Тургеневъ отнесся къ начинающему писателю въ высшей степени внимательно и любезно, ободреяіемъ своимъ и похвалой окрыливъ первые его литературные шаги. Но первыя студенческія произведенія Леонтьева,-- драматическая пьеса "Женитьба по любви" (1851 г.) и первыя главы повѣсти "Булавинскій заводъ" (1852 г.),-- предназначенныя для петербургскихъ журналовъ -- "Современника" и "Отечественныхъ Записокъ", были запрещены цензурой и не явились въ свѣтъ. Первымъ произведеніемъ его, появившимся въ печати, была повѣсть "Благодарность", въ рукописи носившая названіе "Нѣмцы". Напечатана она была въ 1854 г. въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ" (литер. отд., NoNo 6--10), за подписью ***. Литературнымъ воспріемникомъ ея при появленіи въ печати былъ М. Н. Катковъ, отнесшійся къ юному автору ея съ неменьшимъ вниманіемъ и любезностью, чѣмъ И. С. Тургеневъ, и, -- какъ разсказывалъ мнѣ впослѣдствіи покойный К. Н. Леонтьевъ, -- въ знакъ особаго поощренія и трогательной ласки, вынесшій ему самъ первый литературный гонораръ его въ простомъ нитяномъ кошелькѣ, наполненномъ золотомъ.

   К. Н. Леонтьевъ блестяще оправдалъ надежды своихъ литературныхъ воспріемниковъ, -- и знаменитаго романиста, и знаменитаго публициста, -- ставъ крупнымъ и въ высшей степени своеобразнымъ писателемъ и въ той и въ другой области.

   Особеннымъ своеобразіемъ и красотой въ области беллетристики отличаются его повѣсти и разсказы изъ жизни на Востокѣ, печатавшіеся преимущественно въ "Русскомъ Вѣстникѣ" М. Н. Каткова и затѣмъ вышедшіе отдѣльно, въ трехъ томахъ, подъ общимъ заглавіемъ "Изъ жизни христіанъ въ Турціи", М. 1876 г. Центральное мѣсто среди нихъ по удивительной художественности, мастерству душевнаго анализа, необыкновенно тонкой, филигранной работѣ и прекрасному, кристально чистому языку занимаютъ "Воспоминанія загорскаго грека Одиссея Полихроніадеса".

   Какъ публицистъ и писатель въ области религіозно-философской мысли, К. Н. Леонтьевъ необычайно оригиналенъ, самобытенъ и смѣлъ. Большинство статей его этого рода вошли въ сборникъ, названный имъ "Востокъ, Россія и Славянство", М. 1885--1886 гг., два тома. Наиболѣе крупная и по значенію и по размѣрамъ статья этого сборника -- "Византизмъ и Славянство".

   Совершенно особое мѣсто среди сочиненій К. Н. Леонтьева занимаетъ напечатанная первоначально въ "Русскомъ Вѣстникѣ" (1879 г., кн. 11 и 12), затѣмъ изданная отдѣльною брошюрой своеобразная біографія "Отца Климента Зедергольма, іеромонаха Оптиной пустыни", замѣчательная по тонкости и глубинѣ анализа человѣческой души вообще и монашеской въ особенности. Въ 1909 г. Шамардинскій монастырь переиздалъ эту брошюру третьимъ изданіемъ. Значитъ, она расходится, имѣетъ свой кругъ читателей (всего скорѣе среди монашества и людей, имѣющихъ съ нимъ соприкосновеніе). Изъ другихъ его произведеній нѣтъ ни одного, которое было бы переиздано.

   Вообще литературная судьба К. Н. Леонтьева своеобразна и трагична. У него были при жизни, есть и теперь отдѣльные восторженные поклонники; были при жизни, есть и теперь--даже небольшіе кружки горячихъ почитателей, ставящихъ его очень высоко; но большая публика, широкіе круги читателей не знали его при жизни, не знаютъ и теперь, прямо не имѣли и не имѣютъ о немъ никакого понятія. Объясняется это прежде всего тѣмъ, что онъ безстрашно и непреклонно плылъ "противъ теченія", шелъ противъ господствовавшаго въ его время "духа вѣка", за которымъ шла современная ему толпа. Часть противниковъ его, болѣе простодушная, искренно не понимала его, -- до того ей рѣчи его казались странными и дикими; другая же часть, болѣе понятливая, намѣренно предпочитала не разъ уже испытанную предательскую тактику замалчиванія--слишкомъ рискованному съ такимъ силънымъ, какъ онъ, противникомъ активному отпору, открытому, честному бою съ поднятымъ забраломъ. Къ тому же онъ былъ слишкомъ своебразенъ и самобытенъ, слишкомъ, какъ говорится, "на свой салтыкъ", чтобы примыкать къ какому-либо хоть сколько-нибудь видному направленію, хоть скольконибудъ вліятельной партіи, чтобы имѣть въ нихъ поддержку. На него всѣ какъ-то покашивались, даже изъ людей родственныхъ и близкихъ ему по убѣжденіямъ, пугаясь его необычайной порой смѣлости и кажущейся парадоксальности.

   Послѣ смерти его, особенно въ послѣднее время, разговоры о немъ въ печати стали какъ-будто болѣе частыми, но зато, къ сожалѣнію, нерѣдко довольно вздорныыи: о мертвомъ можно говорить, что угодно, рядить его въ какія угодно перья, -- отпора отъ него не встрѣтишь. Пронеслось и стало даже какъ будто утверждаться сближеніе его съ Ницше, названіе его "русскимъ Ницше". Этимъ, кажется, по старому холопству нашему предъ Европой, думали сдѣлать ему даже большой комплиментъ. Но большой ли комплиментъ или большая обида, -- а большой интересъ къ К. Н. Леонтьеву въ широкихъ слояхъ русской читающей публики это вызвать во всякомъ случаѣ могло; могло, слѣдовательно, создать и спросъ на его сочиненія и познакомить, наконецъ, русскаго читателя съ настоящимъ К. Н. Леонтьевымъ, съ такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, а не съ такимъ, какимъ его изображаютъ его теперешніе истолкователи. Но этого не случилось, -- и не могло случитьея, потому что... сочиненій К. Н. Леонтьева въ продажѣ нѣтъ: они, кромѣ брошюры "О. Климентъ Зедергольмъ", стали библіографическою рѣдкостью. Ихъ давно слѣдовало бы переиздатъ, но у наслѣдниковъ его нѣтъ средствъ, а издателей не находится.

   И вотъ, добродушная читающая публика наша до пресыщенія зачитывается пресловутымъ европейцемъ Ницше, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ выброшеннымъ на русскій книжный рынокъ въ едва грамотныхъ и въ совершенно безграмотныхъ переводахъ; имя и сочиненія его навязли у нея въ зубахъ, -- а сочиненій одного изъ величайшихъ и оригинальнѣйшихъ выразителей самобытной русской культурной мысли, К. Леонтьева, она не читаетъ, не знаетъ и не можетъ знать,-- ихъ нѣтъ въ продажѣ; самаго имени его среди нея почти никто не знаетъ.

   Странное положеніе, удивительно своеобразная и трагическая лптературная судъба!

   Издаваемый нынѣ критическій этюдъ К. Н. Леонтьева о романахъ гр. Л. Н. Толстого "Война и Миръ" и "Анна Каренина" помѣщенъ былъ первоначально въ "Русском ъ Вѣстникѣ" 1890 г. (кн. 6 -- 8).

   Погребенный въ старыхъ книжкахъ журнала, онъ почти недоступенъ вниманію читающей публики. А между тѣмъ статья эта оченъ оригинальна и интересна. Особенно интересна она въ двухъ отношеніяхъ: во-первыхъ, какъ въ высшей степени своеобразный и цѣнный вкладъ въ литературу о Толстомъ, въ которой, по случаю недавней смерти его, столъ многимъ хотѣлось бы теперь хорошенько разобраться, и, во-вторыхъ, какъ послѣдняя, предсмертная большая статья Леонтъева, его "лебединая пѣснь", литературный завѣтъ его слѣдующимъ поколѣніямъ русскихъ писателей, для которыхъ она должна бы стать настольною книгой. Эго -- итогъ мнѣній его о русской художественной литературѣ, однимъ изъ видныхъ представителей которой былъ онъ самъ, накопившихся въ немъ подъ конецъ его жизни, -- мнѣній о литературномъ анализѣ, о стилѣ литературномъ и о томъ литературномъ вѣяніи, подъ которымъ онъ воспитался и выросъ и которое переросъ.

   Гр. Л. Н. Толстой и К. Н. Леонтьевъ были почти однолѣтки (Леонтьевъ былъ на три года моложе) и литературные сверстники. Были они знакомы и лично, хотя и встрѣчались не часто. Послѣдняя встрѣча ихъ была въ Оптиной пустыни, гдѣ гр. Л. Н. Толстой посѣтилъ К. Н. Леонтьева, написавшаго вскорѣ послѣ того въ той же Оптиной пустыни свой критическій этюдъ о его романахъ.

   Въ разговорѣ съ покойнымъ гр. Л Н. Толстымъ я слышалъ въ 1888 г. слѣдующее мнѣніе его о К. Н. Леонтъевѣ:

   --Его повѣсти изъ восточной жизни-- прелесть. Я рѣдко что читалъ съ такимъ удовольствіемъ. Что касается его статей, то онъ въ нихъ все точно стекла выбиваетъ; но такіе выбиватели стеколъ, какъ онъ, мнѣ нравятся.

   Когда я передалъ К. Н. Леонтъеву эти слова о немъ гр. Л. Н. Толстого, онъ очень смѣялся.

   Таково было мнѣніе Толстого о Леонтьевѣ. Мнѣніе же Леонтьева о Толстомъ читатели найдутъ на слѣдующихъ страницахъ этой книги.

Анатолій Александровъ.

  

О романахь гр. Л. И Толстого.

АНАЛИЗЪ, СТИЛЬ и ВѢЯНIЕ.

(Критическій этюдъ).

  

I.

  

   Одинъ изъ нашихъ извѣстныхъ ученыхъ и писателей, нѣсколько лѣть тому назадъ, разбирая въ пріятельской бесѣдѣ достоинства "Анны Карениной", замѣтилъ, между прочимъ, что "тотъ, кто изучаетъ "Анну Каренину" -- изучаетъ самую жизнь".

   Я думаю, что цѣнитель этотъ былъ правъ и что романъ этотъ -- въ своемъ родѣ такое совершенство, которому, и по необычайной правдивости, и по глубинѣ его поэзіи, ничего равнаго нѣтъ ни въ одной европейской литературѣ XIX вѣка. Есть стороны, которыми онъ стоитъ выше "Войны и Мира".

   Изучать эти два великія произведенія русскаго искусства чрезвычайно любопытно и поучительно.

   Это къ тому же и наслажденіе.

   Литературный грѣхъ мой состоитъ въ томъ, что я вообще вовсе не безусловный поклонникъ нашей современной русской школы, заслужившей въ послѣднее время такую громкую міровую славу. Для иностранцевъ она нова и поражаетъ ихъ прежде всего тѣмъ, чѣмъ она отличается отъ литературъ западныхъ, давно имъ знакомыхъ.

   Само содержаніе, сама русская жизнь, съ которою они такъ мало знакомы -- должна представлять для нихъ большой интересъ, не говоря уже о многихъ особенностяхъ художественнаго стиля нашего.

   И я, какъ русскій, конечно, радуюсь тому, что намъ хоть въ чемъ-нибудь, наконецъ, отдаютъ справедливость и честь; и для того, чтобы ясно понять, какъ высоко поднялись мы въ умственномъ отношеніи за послѣднія тридцать лѣтъ, мнѣ стоитъ только вспомнить слова, сказанныя Тургеневымъ въ 50-хъ годахъ.

   Юношей я былъ чрезмѣрнымъ почитателемъ "Записокъ Охотника" и однажды спросилъ его: почему онъ не переведетъ ихъ самъ по-французски и не издастъ въ Парижѣ?

   -- Какъ можно намъ претендовать на міровое значеніе! Достаточно и того, если въ Россіи насъ читаютъ, -- отвѣчалъ Тургеневъ.

   Теперь иныя времена. Русская литературная школа реалистическаго періода исполнила свое назначеніе. Отъ Гоголя до Толстого включительно, -- отъ веселыхъ "Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки" до трогательныхъ "Народныхъ разсказовъ", -- наша литература дала много прекрасныхъ и нѣсколько великихъ произведеній.

   И за этотъ же промежутокъ -- между фантастическимъ идеализмомъ первыхъ повѣстей Гоголя и полу-религіозностью послѣднихъ разсказовъ Толстого -- она въ предѣлахъ реализма пережила множество колебаній отъ самыхъ изящныхъ и благоухающихъ произведеній Тургенева ("Фаустъ", "Вешнія воды", "Первая любовь") -- до безсмысленно грубыхъ очерковъ Рѣшетникова.

   Нѣтъ спора, современная русская школа (отъ Гоголя до Толстого) богата въ предѣлахъ своего реализма; она самобытна: она содержаніемъ своимъ можетъ даже дать иностранцамъ очень ясное понятіе о русской дѣйствительности.

   Всѣмъ этимъ она вполнѣ заслужила свою недавнюю міровую славу, и намъ остается только удивлятьея тому, какъ поздно спохватились и открыли эту литературную Америку западные критики и цѣнители.

   Все это такъ; но тѣмъ не менѣе, радуясь душевно, что европейцы наконецъ-то прозрѣли, оцѣнили и поняли то, что мы давно знали и цѣнили (не спрося у нихъ хоть въ этомъ позволенія), я все-таки нахожу, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ наша школа просто несносна, даже и въ лицѣ высшихъ своихъ представителей.

   Особенно несносна она со стороны того, что можно назвать въ однихъ случаяхъ прямо языкомъ, авъ другихъ общѣе: внѣшней манерой, или стилемъ.

   Но это недовольство общимъ духомъ и общимъ стилемъ всей почти школы не можетъ и не должно препятствовать не только критической справедливости, но даже и нѣкоторымъ умственнымъ пристрастіямъ въ предѣлахъ этой не вполнѣ одобряемой школы. Можно (и даже иногда весьма полезно) по движенію естественной эстетической реакціи предпочитать этой русской школѣ истекающаго полустолѣтія (отъ 40-хъ до 90-хъ годовъ) безъ разбора все то, что только на нее не похоже: "Чайльдъ - Гарольда" и "Ундину" Жуковскаго, Житія святыхъ (по славянски) и философскіе романы Вольтера, эѳирные стихи Тютчева и бѣшеные революціонные ямбы Барбьё, В. Гюго и Гёте, Корнеля и Кальдерона, "Племянницу" Евг. Туръ и первыя повѣсти М. Вовчка, "Лукрецію Флоріани" Ж. Санда и "Сказанія" инока Парѳенія о св. мѣстахъ, Оды Горація въ переводѣ Фета и Manon Lescaut, трагедіи Софокла и дѣтскія эпическія пѣсни новыхъ грековъ. (И говоритъ она тогда, и сказываетъ громко: "Послушайте, деревья вы "такого-то села", послушайте, вы сосны "вотъ такого"). Все равно -- какое бы ни было во всѣхъ этихъ перечисленныхъ вещахъ основыое содержаніе; все равно -- каково бы ни было направленіе мыслей и чувствъ, убѣжденій и пристрастій у того или другого изъ названныхъ авторовъ; все равно -- какъ ни разнородна манера всѣхъ этихъ стилей и школъ, все-таки во всѣхъ нихъ содержится для человѣка, выросшаго на новѣйшей и преобладающей русской школѣ, нѣкоторая цѣлебная сила.

   Все-таки, ни въ "Житіяхъ", ни у Вольтера, ни въ "Чайльдъ-Гарольдѣ", ни въ "Лукреціи Флоріани", ни у Гёте, ни у Корнеля, ни даже у М. Вовчка и старца-Аксакова никто "не разрѣзываетъ безпрестанно котлеты, высоко поднимая локти"; никто не ищетъ все "тщеславіе и тщеславіе", "безхарактерность и безхарактерность". Нигдѣ во всемъ перечисленномъ не коробитъ взыскательнаго цѣнителя ни то, что "Маня зашагала въ раздумьи по комнатѣ"; ни "Тпрру!"---сказалъ кучеръ, съ видомъ знатока глядя на задъ широко разставляющей ноги лошади".., Ни что-нибудь въ родѣ: "Потугинъ потупился, потомъ, осклабясь, шагнулъ впередъ и молча отвѣтилъ ей кивкомъ головы!" На всемъ этомъ, -- и русскомъ, и не русскомъ, и древнемъ, и новомъ, -- одинаково можно отдохнуть послѣ столь долголѣтняго "шаганія", "фырканья", "сопѣнья", "всхлипыванья", "нервнаго наливанія водки", "брызганья слюною" въ гнѣвѣ (у Достоевскаго, напр., брызгаются слюной люди слишкомъ часто, -- чаще, чѣмъ въ природѣ) и т. д.

   Я по крайней мѣрѣ очень давно уже (съ 60-хъ годовъ) и много разъ въ жизни моей отдыхалъ на всемъ этомъ или русскомъ, но не нынѣшнемъ, или вовсе не русскомъ.

   Если даже и допустить, что все это говоритъ во мнѣ лишь одинъ эстетическій капризъ, или пресыщенность литературной "гастрономіи" (я и на это, пожалуй, согласенъ), то тѣмъ не менѣе я черезъ эту причуду еще не лишенъ способности различать, -- и въ предѣлахъ этой наскучившей мнѣ, какъ читателю и цѣнителю, русской школы, -- автора отъ автора, твореніе отъ творенія, геніальность дѣйствительную отъ популярности и славы и т. д. Я думаю -- нѣтъ? Думаю, что не лишенъ этой способности различать.

   Не слишкомъ любя общій духъ и общій стиль нашей школы, я все-таки, какъ современникъ ея, на ней самъ выросшій, не могу же не испытывать на самомъ себѣ силы ея достоинствъ въ ея лучшихъ и глубочайшихъ произведеніяхъ.

   И гр. Толстой не только не чуждъ общимъ порокамъ нашел преобладающей школы, но онъ даже заплатилъ крайне обильную дань этимъ порокамъ въ теченіе своей долгой литературной дѣятельности.

   Въ иныхъ случаяхъ онъ былъ съ этой стороны еще хуже многихъ слабыхъ писателеи, шероховатѣе, несноснѣе ихъ въ мелочахъ. Тѣмъ болѣе былъ онъ въ этихъ случаяхъ тяжелъ, что требованія вкуса мы къ нему имѣли право предъявлять строгія.

   Но онъ же со дня зачатія и со времени созданія "Войны и Мира" до того неизмѣримо (хотя и на той же почвѣ шероховатаго и ненужнаго) переросъ всѣхъ современниковъ своихъ во всѣхь другихъ хорошихъ отношеніяхъ, что на пути правдиваго и, такъ сказать, усовершенствованнаго реализма-- ничего больше прибавить нельзя.

   Его на этомъ поприщѣ превзойти невозможно, ибо всякая художественная школа имѣетъ, какъ и все въ природѣ, свои предѣлы и свою точку насыщенія, дальше которыхъ идти нельзя.

   Это дотого вѣрно, что и самъ гр. Толстой послѣ "Анны Карениной" почувствовалъ потребность выйдти на другую дорогу -- на путь своихъ народныхъ разсказовъ и на путь моральной проповѣди.

   Онъ, вѣроятно, догадался, что лучше "Войны и Мира" и "Карениной" онъ ужъ въ прежнемъ родѣ, въ прежнемъ стилѣ ничего не напишетъ; а хуже писать онъ не хотѣлъ. Я здѣсь, конечно, не о томъ говорю, полезно или вредно это новое его направленіе; говорю лишь о томъ, что онъ прежній свой стиль оставилъ, -- вѣроятно, по геніальному чутью.

   И онъ этимъ почти полувѣковымъ общерусскимъ стилемъ пресытился, наконецъ! Слава Богу!

   Къ тому же и въ позднѣйшей дѣятельности графа Толстого мы имѣемъ право различать: его моральную проповѣдь отъ его новыхъ мелкихъ разсказовъ; его несчастную попытку "исправить" христіанство и замѣнить потребности личной вѣры -- обязанностями практической этики отъ его счастливой мысли измѣнить совершенно манеру повѣствованій своихъ.

   Первое дѣло,--дѣло его проповѣди -- стоитъ внѣ вопросовъ художественной критики, и когда рѣчь идетъ, какъ у меня преимущественно, о "стилѣ и вѣяніи", -- то мы можемъ пока оставить эту проповѣдь совершенно въ сторонѣ.

   Но дѣло такихъ разсказовъ, какъ "Свѣчка", "Три старца", "Чѣмъ люди живы" и т. д., -- напротивъ того, прямо касается того вопроса о внѣшнихъ пріемахъ (имѣющихъ, впрочемъ, великое внутреннее значеніе), о которомъ я намѣренъ подробнѣе говорить въ слѣдующихъ главахъ. Я полагаю, что послѣдняя перемѣна въ "манерѣ" графа Толстого совершилась даже вовсе независимо отъ нравственнаго направленія этихъ мелкихъ разсказовъ и отъ спеціальнаго назначенія. Духъ содержанія ихъ и самые сюжеты могли бы быть и другіе. Напримѣръ: религіозное начало могло бы быть выражено въ нихъ гораздо сильнѣе, чѣмъ выражено оно теперь, при странномъ расположеніи автора къ чистой этикѣ. (Оговорюсь мимоходомъ: странно это расположеніе именно въ геніальномъ умѣ и въ наше время --послѣ цѣлаго вѣка неудачныхъ надеждъ на эту чистую мораль!). Или, напротивъ того, содержаніе этихъ повѣстей, образцовыхъ по языку и поэтическому "вѣянію", могло бы быть, при другомъ еще какомъ-либо настроеніи автора, вовсе безнравственнымъ, языческимъ, грѣшнымъ, сладострастнымъ... и т. д.

3Дѣсь -- не объ этомъ рѣчь, не о томъ, что разсказано, а лишь о томъ, какъ оно разсказано.

   Изященъ въ простотѣ и глубинѣ своей сжатости "Каменный гость" Пушкина. И также изящна, проста и глубока его же ночная бесѣда Пимена съ Григоріемъ въ Чудовомъ монастырѣ. Но въ первомъ произведеніи блестящая безнравственностъ возведена сознательно въ идеалъ жизни. А вторая сцена дышитъ суровой и въ то же время благоухающей святостью.

   Проста, изящна, чиста и избавлена отъ всякихъ "натуралистическихъ" вывертовъ -- извѣстная и прекрасная маленькая повѣсть г. Лѣскова "Запечатлѣнный ангелъ". Она при этомъ не только вполнѣ нравственна, но и нѣсколько болѣе церковна, чѣмъ разсказы гр. Толстого.

   И очень тоже изящны и безукоризненны по чистотѣ и простотѣ своей формы весьма многія произведенія прежней французской литературы, по содержанію и направленію ужъ ничуть не наставительныя (напримѣръ, хотя бы "Фредерикъ и Вернеретта" и другія повѣсти Альфреда де-Мюссе; онѣ очень чисты, просты по формѣ, но по содержанію соблазнительны).

   Вотъ о чемъ я говорю.

   Для меня, повторяю, тутъ важно не то, о чемъ теперь пишетъ графъ Толстой, а то, какъ онъ пишетъ.

   Важно то, что самому геніальному изъ нашихъ реалистовъ, еще въ полной силѣ его дарованія, наскучили и опротивѣли многіе привычные пріемы той самой школы, которой онъ такъ долго былъ главнымъ представителемъ.

   Это многозначителъный признакъ времени!

   Движеніе это замѣтно не у одного графа Толстого, но у многихъ. Оно очень замѣтно и у младшихъ писателей нашихъ: у г. Гнѣдича, Орловскаго и т. д.

   У этихъ младшихъ все меньше и меньше встрѣчаются тѣ несносные выверты, обороты и выходки, въ которыхъ такъ долго воспитывала всѣхъ насъ наша русская школа отъ 40-хъ до 80-хъ годовъ.

   У Толстого это движеніе, эта особого рода реакція зародилась только гораздо раньше, чѣмъ у всѣхъ другихь (она давала себя предчувствовать уже въ ясно-полянскихъ мелкихъ разсказахъ и отрывкахъ); зародилась раньше и выразилась ярче, рѣзче и успѣшнѣе, чѣмъ у другихъ.

  

II.

  

   Два главныя произведенія графа Толстого "Анну Каренину" и "Войну и Миръ" не только можно, но и должно другъ другу равнять. Сравнивая ихъ частноети и отдавая, при такомъ подробномъ разсмотрѣніи, преимущество то одному, то другому, необходимо признать, что сумма ихъ достоинствъ одинакова.

   Въ "Войнѣ и Мирѣ" задача возвышеннѣе и выборъ благодарнѣе; но по этой-то самой причинѣ, что въ "Аннѣ Карениной" авторъ былъ больше предоставленъ самому себѣ и что ему здѣсь уже не помогало извнѣ данное историческое величіе событій, -- а надо было, въ пестротѣ мелькающихъ явленій современнаго потока, избрать самому нѣчто и "прикрѣпить" это избранное "долговѣчной мыслью", -- хочется этому автору "Карениной" отдать преимущество предъ творцомъ народной эпопеи.

   Трагизма, потрясающихъ сценъ, разумѣется, въ "Войнѣ и Мирѣ" больше. И, сверхъ того, самый родъ трагизма лучше. Въ эпопеѣ люди сражаются за отчизну (съ обѣихъ даже сторонъ, ибо французы вели наступателъныя войны для преобладанія Франціи, для выгодъ своей отчизны). Въ современномъ романѣ -- война "охотниковъ" русскихъ за Сербію является только въ дали и безусловио осуждается авторомъ. Есть два самоубійства (неудачное и удачное), и есть мысли о самоубійствѣ у Левина; это несравненно мрачнѣе и даже пошлѣе; но въ этомъ уже виновенъ не графъ Толстой, а современная жизнь. Это такъ же дано извнѣ, какъ даны были ему извнѣ для "Войны и Мира" пожаръ Москвы и Бородинскій бой. Трудно и написать большой, правдивый и занимательный романъ изъ нынѣшней русской дѣйствительности, чтобы не было въ немъ хотя бы помысловъ о самоубійствѣ, до того оно въ жизни стало, къ несчастію, обычно.

   Во всякомъ случаѣ ужъ и то великая заслуга "Войны и Мира", что тамъ трагизмъ -- трезвый, здоровый, не уродливый, какъ у столъкихъ другихъ писателей нашихъ. Это не то, что у Достоевскаго -- трагизмъ какихъ-то ночлежныхъ домовъ, домовъ терпимости и почти что Преображенской больницы. Трагизмъ "Войны и Мира" полезенъ: онъ располагаетъ къ военному героизму за родину; трагизмъ Достоевскаго можетъ, пожалуй, только разохотить какихъ-нибудь психопатовъ, живущихъ по плохимъ меблированнымъ комнатамъ.

   И даже въ "Аннѣ Карениной" оба самоубійства, и Вронскаго и Анны, тонутъ въ такомъ обиліи здоровья, силы, тѣлесной красоты, блеска, мира и веселья, что они не могутъ счишкомъ глубоко оскорбить сердце и вкусъ нормальнаго читателя.

   Въ обоихъ романахъ неимовѣрная тонкость ума Толстого не смогла убить его здороваго чувства или, скажемъ, "чутъя"...

   Историческая или, точнѣе сказать, прямо политическая заслуга автора въ "Войнѣ и Мирѣ" огромная. Многіе ли у насъ думали о 12-мъ годѣ, когда онъ такъ великолѣпно и неизгладимо напомнилъ о немъ? Весьма немногіе! И несмотря на то, что графъ довольно "тенденціозно" и тео-филантропически порицаетъ войну то самъ, то устами добраго, но вѣчно-растеряннаго Пьера, онъ все-таки до того правдивый художникъ, что читателю очень легко ни его самаго, ни Пьера не послушаться и продолжать взирать на войну, какъ на одно изъ высшихъ, идеальныхъ проявленій жизни на землѣ, несмотря на всѣ частныя бѣдствія, ею причиняемыя. (Бѣдствія постоянно, -- замѣтимъ кстати, -- сопряженныя для многихъ и сь такими особыми радостями, которыхъ миръ не даетъ!).

   А это въ нашъ вѣкъ еще далеко не излѣченнаго помѣшательства на "всеобщемъ утилитарномъ благоденствіи" -- великая политическая заслуга!

   Почему я предпочелъ выше слово "политическая" слову "историческая" заслуга, сейчасъ скажу. Подъ выраженіемъ "историческая" заслуга писателя подразумѣвается скорѣй заслуга точности, вѣрности изображенія, чѣмъ заслуга сильнаго и полезнаго вліянія... Вотъ почему. -- Насколько вѣрно изображеніе эпохи въ "Войнѣ и Мирѣ" -- рѣшитъ еще не легко; но легко признать, что это изображеніе оставляетъ въ душѣ читателя глубокій патріотическій слѣдъ. При нашей же наклонности все что-то подозрѣвать у самихъ себя, во всемъ у себя видѣть худое и слабое прежде хорошаго и сильнаго -- самые внѣшніе пріемы гр. Толстого, то до натяжки тонкіе и придирчивые, то до грубости -- я не скажу даже реальные, а реалистическіе или натуралистическіе -- очень полезны. Будь написано немножко поидеальнѣе, попроще, пообщѣе -- пожалуй и не повѣрили бы. А когда видитъ русскій читатель, что графъ Толстой еще много повнимательнѣе и попридирчивѣе его, когда видитъ онъ, этотъ питомецъ "гоголевскаго" и "полу-гоголевскаго періода", -- что у Льва Николаевича тотъ герой (настоящій герой) "засопѣлъ", тотъ "захлипалъ", тотъ "завизжалъ"; одинъ герой -- оробѣлъ, другой -- съинтриговалъ, третій -- прямо подлецъ, однако -- за родину гибнетъ (напр., молодой Курагинъ); когда замѣчаетъ этотъ вѣчно колеблющійся русскій чтецъ, что гр. Толстой почти надъ всѣми дѣйствующими лицами своими немножко и подсмѣивается (кажется надъ всѣми, за исключеніемъ: Государя Александра Павловича, Андрея Болконскаго и злого Долохова -- почему-то...), тогда и онъ, читатель, располагается уже и всему хорошему, высокому, идеальному больше вѣритъ.

   Русскому читателю нашего времени (особенно средняго положенія въ обществѣ) мало того реализма, который говоритъ: тотъ слабъ, а тотъ коваренъ; одинъ жестокъ, другой смѣшонъ, безтактенъ, жалокъ и т. д. Это еще, положимъ, реализмъ, умѣренный и правдивый; мы всѣ немощны и грѣшны; но этого, я говорю, намъ мало... Намъ необходимо, чтобы кто-нибудь засопѣлъ носомъ и т. д. Нѣтъ нужды, что читатель самъ вовсе не такъ ужъ часто въ жизни замѣчаетъ, что люди сопятъ, плюются въ гнѣвѣ и т. д. Но его "корифеи" ужъ такъ воспитали, что при бородавкѣ онъ больше повѣритъ благородству, при сопѣніи больше будетъ сочувствовать любви и т. д., а если еще при этомъ кто-нибудь "нервнымъ движеніемъ налилъ себѣ рюмку водки", а потомъ не улыбнулся, а "осклабился", то довѣріе будетъ полное!..

   Въ моихъ глазахъ, -- готовъ каяться, -- все это огромный недостатокъ, общій больше или меньше всѣмъ русскимъ повѣстямъ и романамъ, начиная отъ "Мертвыхъ душъ" (тутъ оно еще на мѣстѣ) и почти до "Чѣмъ люди живы" гр. Толстого (здѣсь, слава Богу, уже ничего этого нѣтъ!..) Развѣ одни женскіе таланты -- Евгенія Туръ, М. Вовчокъ, Кохановская -- избавились отъ этого... И я помню, до чего я еще въ 60 году вздохнулъ свободнѣе, когда услыхалъ милую, музыкальную, благоухающую (хотя и либерально-тенденціозную) рѣчь М. Вовчка. -- О томъ же, да не такъ!

   "Таковъ, Фелица, я развратенъ" въ эстетикѣ, но не могу, подобно Державину, сказать далъше: -- "но на меня весь свѣтъ похожъ"... Напротивъ! Кто виноватъ, я или лучшіе наши писатели и публика, не знаю! Пусть буду я виноватъ въ моихъ "дамскихъ" съ этой стороны вкусахъ, но я не отказывался отъ нихъ въ теченіе 30-ти лѣтъ[1]), -- не откажусь, конечно, и теперь.

   Но и графъ Толстой все-таки правъ, я это понимаю. Онъ правъ двояко: онъ правъ потому, что чувствовалъ долго непобѣдимую потребность такъ, а не иначе наблюдать, такъ, а не иначе выражаться; онъ не могъ перейти къ простому и чистому стилю послѣднихъ народныхъ разсказовъ, не насытившись предварительно всѣми этими шишками и колючками натуральной школы, не превзойдя далеко другихъ (напримѣръ, Тургенева) даже и на этой почвѣ грубоватой преизбыточности. Не отслуживши до пресыщенія одному стилю, трудно, а быть можетъ и невозможно, художнику вступитъ на новый путь.

   Во-вторыхъ, графъ Толстой правъ еще и потому, повторяю, что сознательно или безсознательно, но сослужилъ читателямъ патріотическую службу всѣми этими мелкими внѣшними приниженіями жизни; они это любятъ и черезъ это больше вѣрятъ и высокому и сильнѣе поражаются тѣмъ, что у него изящно.

  

III.

  

   Когда Тургеневъ (по свидѣтельству г. П. Боборыкина) говорилъ такъ основательно и благородно, что его талантъ нельзя равнять съ дарованіемъ Толстого и что "Левушка Толстой -- это слонъ!" то мнѣ все кажется -- онъ думалъ въ эту минуту особенно о "Войнѣ и Мирѣ". Именно -- слонъ! Или, если хотите, еще чудовищнѣе, -- это ископаемый сиватеріумъ во плоти, -- сиватеріумъ, котораго огромные черепа хранятся въ Индіи, храмахъ бога Сивы. И хоботъ, и громадность, и клыки, и сверхъ клыковъ еще рога, словно вопреки всѣмъ зоологическимъ приличіямъ.

   Или еще можно уподобить "Войну и Миръ" индійскому же идолу: -- три головы, или четыре лица, и шесть рукъ! И размѣры огромные, и драгоцѣнный матеріалъ, и глаза изъ рубиновъ и брилліантовъ, не только подо лбомъ, но и на лбу!! И выдержка общаго плана и до тяжеловѣсности даже неизсякаемыя подробности; четыре героини и почти равноправныхъ (въ глазахъ автора и читателя), три героя (Безухій, Болконскій, Ростовъ, Наташа, Марія, Соня и Елена). Психическій анализъ въ большей части случаевъ поразительный именно тѣмъ, что ему подвергаются самые разнообразные люди: Наполеонъ, больной подъ Бородинымъ, и крестьянская дѣвочка въ Филяхъ на совѣтѣ; Наташа и Кутузовъ; Пьеръ и князь Андрей; княжна Марія и скромный капитанъ Тушинъ; Николинька Болконскій и оба брата Ростовы... Замѣтимъ тутъ, кстати, что и между двумя братьями этими -- Николаемъ и Петей, -- замѣтна большая разница при первой ихъ встрѣчѣ съ боевою опасностью: Николай, оказавшійся позднѣе офицеромъ храбрымъ и надежнымъ, робѣетъ и пугается въ первомъ сраженіи; шестнадцатилѣтній Петя ничуть. Я замѣтилъ эту разницу при первомъ чтеніи и спрашивалъ себя: потому ли это только, что автору не хотѣлось повторяться или есть на это въ самыхъ дѣйствующихъ лицахъ физіологическая причина? И я нашелъ, что есть. У Пети воображенія, энтузіазма больше; Николай тупѣе и и много положительнѣе; если молодой человѣкъ не совсѣмъ трусъ по природѣ, то сильное воображеніе, воински настроенное, до того можетъ овладѣть имъ, что о собственной опасности ему и не думается, геройская фантазія заглушаетъ природное чувство страха: -- у Николая воображеніе было слабо и пе могло замѣнить привычки; ему необходимо было "обстрѣляться". Такихъ замѣчаній можно сдѣлать множество.

   Кто у насъ такъ хорошо, такъ возбудительно и такъ страшно, такъ гомеричееки и въ то же время такъ современно описывалъ мелкія и кровавыя битвы? Гоголь -- въ Тарасѣ Бульбѣ? Да, но это только гомерически, а не современно; душою этихъ далекихъ и грубыхъ людей мы жить не можемъ, какъ живемъ душою штатскаго Пьера, Андрея, энергическаго идеалиста, и обыкновеннаго, но хорошаго русскаго офицера -- Николая Ростова.

   И кто, съ другой стороны, въ наше время такъ красиво, такъ тонко и какъ бы благоуханно изображалъ свѣтскія сцены? Напр., этотъ балъ въ присутствіи Государя, гдѣ съизнова помолодѣвшій вдовецъ Болконскій въ бѣломъ мундирѣ танцуетъ съ обезумѣвшей отъ успѣха Наташей и гдѣ, "черезъ каждые три такта вальса на поворотѣ, какъ бы вспыхиваетъ развѣваясь бархатное платье" Елены Безуховой?

   У кого мы это еще найдемъ? -- Только у Маркевича въ "Четверти вѣка" и "Переломѣ". Но вѣдь и тутъ первый путь былъ проложенъ Толстымъ (безъ отрицательнаго оттѣнка).

   И въ изображеніи этого бала въ Петербургѣ, и позднѣе -- въ описаніи московскаго бала въ "Карениной" (того бала, гдѣ Анна неожиданно отбиваетъ Вронскаго у Китти), и въ картинѣ скачекъ придворныхъ (во второмъ же романѣ) мы увидимъ только поэзію правды и не отыщемъ ни тѣни отрицанія, насмѣшки, недоброжелательства, какъ увидимъ всегда эту тѣнь у Тургенева, когда онъ переступаетъ порогъ настоящей гостиной; въ большую же бальную залу онъ никогда и не дерзалъ вступать съ полной свободой и безпристрастіемъ, подобно Толстому и Маркевичу. Или, какъ третій примѣръ необычайной широты и богатства содержанія въ "Войнѣ и Мирѣ", возьмемъ еще отношеніе автора къ религіозному чувству. Настоящихъ, набожныхъ православныхъ людей изъ высшаго круга изъ числа главныхъ лицъ романа, строго говоря, только трое: старый Кутузовъ, Николай Ростовъ по временамъ и княжна Марія постоянно. Я оставлю пока и Николая Ростова и Свѣтлѣйшаго въ сторонѣ, а сравню только по этому поводу княжну Марію съ Лизой Калитиной изъ "Дворянскаго Гнѣзда". Лиза -- это, конечно, самая прелестная и благородная изъ героинь Тургенева; ея чистый, святой образъ останется вѣчнымъ украшеніемъ нашей словесности; но все-таки и по этому поводу приходится опять отдать Толстому преимущество въ дѣлѣ творчества, а Тургеневу еще разъ воздать нравственную честь за безпристрастіе его оцѣнки: "Толстой -- это слонъ". (Извѣстно, что слонъ можетъ хоботомъ своимъ и большое бревно поднять легко и бросить въ сторону и бабочку снять бережно съ цвѣтка).

   Про Лизу Калитину мы знаемъ, что она вѣровала и боялась Бога; она говорила Лаврецкому: "Мы всѣ умремъ..." Мы знаемъ разсказы ея няни о мученикахъ, на крови которыхъ расцвѣтали цвѣты; мы съ умиленіемъ помнимъ восклицаніе маленькой Лизы: "Желтый фіоль?" по поводу этой священной крови и этихъ чудныхъ цвѣтовъ! Мы чувствуемъ именно то, что чувствовалъ благородный Лаврецкій, когда она, уже монахиней, прошла, опустивъ голову, мимо него съ одного клироса на другой... Мы благодарны Тургеневу за то, что онъ ничего не сталъ въ этомъ случаѣ анализировать, а сказалъ только, что есть въ жизнц положенія, о которыхъ нейдетъ распространяться; на нихъ можно "толъко указатъ и пройти мимо!.." Я не забылъ этихъ словъ, и теперь безъ книги пишу ихъ на память, а когда подумаю о нихъ, мнѣ и теперь -- черезъ 28 лѣтъ -- плакать хочется... Но... (опять -- это "но", все въ пользу Толстого... Что дѣлать!) Но мы видимъ въ Лизѣ все только извнѣ, мы видимъ ее такъ, какъ видѣлъ Лаврецкій, ибо Тургеневъ анализируетъ душу почти всегда только у одного главнаго своего героя, у того, который ближе всѣхъ къ нему самому по душевному строю; а для анализа Толстого нѣтъ преградъ ни въ темпераментѣ человѣка, ни въ возрастѣ, ни въ половыхъ различіяхъ, ни даже въ зоологическихъ, ибо на мгновеніе онъ и на то указываетъ, что почувствовалъ быкъ, что подумала собака, что сообразила лошадь. Можно развѣ замѣтить одно, что національное начало больше, чѣмъ все остальное, можетъ ему сопротивляться, ибо французовъ въ "Войнѣ и Мирѣ" онъ анализируетъ гораздо слабѣе, чѣмъ своихъ. У Наполеона, напр., ничего человѣческаго уже не видно, а только -- гордость, жестокость и тщеславіе. Такъ ли это?

   Лизу Калитину мы видимъ очами Лаврецкаго; религіозность княжны Маріи мы сами знаемъ ближе, потому что вмѣстѣ съ авторомъ не разъ проникаемъ въ самыя нѣдра души ея, видимъ не только чистоту ея православныхъ принциповъ, но иногда присутствуемъ и при внутренней борьбѣ ея чувствъ и помысловъ. Пріѣзжаетъ въ Лысыя Горы молодой Курагинъ свататься за нее; невѣстка княгиня Лиза и компаньонка m-lle Бурьенъ одѣваютъ ее получше, но имъ не удается сдѣлатъ княжну красивѣе; напротивъ того, она стала еще хуже.

   "Княжна Марія осталась одна. Она не исполнила желанія Лизы и не только не перемѣнила прически, но и не взглянула на себя въ зеркало. Она, безсильно опустивъ глаза и руки, молча сидѣла и думала. Ей представлялся мужъ, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдругъ въ свой, совершенно другой міръ"... Ее позвали къ чаю.

   "Она очнулась и ужаснулась тому, о чемъ она думала. И прежде чѣмъ идти внизъ, она встала, вошла въ образную и, устремивъ глаза на освѣщенный лампадой черный ликъ большого образа Спасителя, простояла предъ нимъ нѣсколько минутъ со сложенными руками. Въ душѣ княжны Маріи было мучительное сомнѣніе. Возможна ли для нея радость любви, земной любви къ мужчинѣ? Въ помышленіяхъ о бракѣ княжнѣ Маріи мечталось и семейное счастье, и дѣти, но главною, сильнѣйшею и затаенною ея мечтою была любовь земная. Чувство было тѣмъ сильнѣе, чѣмъ болѣе она старалась скрывать его отъ другихъ и даже отъ самой себя. "Боже мой, говорила она, какъ мнѣ подавить въ сердцѣ своемъ эти мысли дьявола? Какъ мнѣ отказаться такъ навсегда отъ злыхъ помысловъ, чтобы спокойно исполнятъ волю Твою?" И едва она сдѣлала этотъ вопросъ, какъ Богъ уже отвѣчалъ ей въ ея собственномъ сердце... "Не желай ничего для себя, не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должны быть неизвѣстны тебѣ; но живи такъ, чтобы быть готовою ко всему. Если Богу угодно будетъ испытать тебя въ обязанностяхъ брака, будь готова исполнить его волю". Съ этою успокоительною мыслью (но все-таки съ надеждой на исполненіе своей запретной земной мечты) княжна Марія вздохнувъ перекрестилась и сошла внизъ, не думая ни о своемъ платьѣ, ни о томъ, какъ она войдетъ и что скажетъ. Что могло все это значить съ предопредѣленіемъ Бога, безъ воли котораго не падаетъ ни одинъ волосъ съ головы человѣческой."

   Графъ Толстой умѣетъ съ равнымъ успѣхомъ изображать не только разные роды страстныхъ чувствъ, но и работу мысли при различныхъ вѣрованіяхъ. Вспомнимъ только, для сравненія съ этимъ ходомъ настоящихъ православныхъ мыслей княжны, тѣ поэтическія и туманныя мечты какого-то филантропическаго пантеизма, въ которыхъ умиралъ ея даровитый и несчастный братъ.

   Да и это ли толькоі Какіе контрасты: пожаръ Москвы и дѣтскія игры, дѣтскія милыя выдумки въ доброй семьѣ Ростовыхъ; эти стольразличныя и одинаково интересующія насъ пары; морозы въ полѣ и балы во дворцахь, императоры и мужики въ лаптяхъ, деревенскія охоты, военныя попойки, солдатская болтовня!.. Цѣломудріе и чувственность, съ одинаковой правдой выраженныя. Этотъ толстый и дряхлый воинъ Кутузовъ, который то молится, то хитритъ, то плачетъ, то наканунѣ Бородина читаетъ себѣ спокойно французскій романъ и шутитъ съ попадьей! И, почти ничего не дѣлая, всего достигаетъ!.. Это изумительно!

   И еще -- одна оригинальная манера автора: пріостановивъ иногда надолго и ходъ дѣйствія и работу своей внѣшней наблюдательности, раскрывать внезапно предъ читателемъ какъ-бы настежь двери души человѣческой и, приставивъ къ глазамъ его (иной разъ чутъ не насильно) какой-то свой собетвенный психическій микроскопъ, погрузить его (читателя этого) въ міръ фантазіи то наяву, то въ полуснѣ, то во снѣ, то въ разгарѣ сраженія, то на одрѣ медленной и кротко-примиряющей смерти.

   Даже сама эта философія фатализма, цѣлыми крупными кусками, вопреки всѣмъ принятымъ обычаямъ, вставленная въ разсказъ; и, наконецъ, -- эта явная филантропическая тенденція, все сильнѣе и сильнѣе обозначающая нить свою по мѣрѣ приближенія къ концу странной, ни на что другое не похожей, но великой эпопеи!..

   Можно не сочувствовать этой тенденціи; необходимо даже умѣть строго отличать ее отъ настоящаго христіанства, но нельзя не дивиться самобытности и смѣлости автора, не побоявшагося обычныхъ упрековъ въ неумѣстномъ резонёрствѣ!

  

IV.

  

   Нѣсколько раньше я говорилъ о выборѣ эпохи, и сказалъ, что одно другого стоитъ -- изобразить такъ прекрасно 12-ый годъ, годину всенароднаго тріумфа, или жизнь современнаго намъ высшаго круга съ безпримѣрнымъ безпристрастіемъ, тонкостію и глубиною. Теперь я хочу поговорить не о выборѣ эпохи, а о томъ, насколько общее "вѣяніе" двухъ этихъ изображеній вѣрно и соотвѣтственно духу самихъ эпохъ.

   Чутье этого "духа" и этого "вѣянія" -- одно изъ самыхъ невыразимыхъ словами, но вмѣстѣ съ тѣмъ одно изъ самыхъ сильныхъ нашихъ чувствъ. Факты, главныя событія могуть быть переданы вполнѣ вѣрно и точно; люди этой эпохи и этой мѣстности будутъ въ книгѣ поступать въ болышинствѣ случаевъ именно такъ, какъ поступали они въ жизни, но воздухъ, такъ сказать, общій будетъ у одного писателя вполнѣ вѣрный времени и мѣсту, а у другого -- невѣрный или менѣе вѣрный; эту разницу можно найти иногда и у одного и того же автора въ двухъ разныхъ его произведеніяхъ.

   Разница эта происходитъ иногда оттого, напримѣръ, какимъ языкомъ разсказываются событія, приключенія дѣйствующихъ лицъ, оттого, какими выраженіями передаются чувства героевъ и т. д. Мнѣ даже иногда кажется, что именно отъ этого, повидимому только внѣшняго пріема и зависитъ весь тотъ неуловимый, но поражающій "колоритъ" или "запахъ" времени, мѣста и среды, о которыхъ я говорю, та общая всему произведенію психическая музыка, на которую я указываю. Для полной иллюзіи, для полнаго удовлетворенія мнѣ недостаточно того, что мнѣ разсказано, для меня важно и то, какъ оно разсказано и даже кѣмъ,-- самимъ ли авторомъ, напр., или человѣкомъ того времени, той мѣстности, той націи и вѣры, того сословія, которыя авторомъ изображаются. Въ послѣднемъ случаѣ, при удачномъ пріемѣ, иллюзію сохранить гораздо легче, чѣмъ въ первомъ, когда авторъ отъ себя разсказываетъ не о своей средѣ. Впрочемъ, инымъ писателямъ до того удается овладѣть духомъ чуждой среды, что и разсказъ -- прямо отъ своего имени -- остается вѣренъ этому духу, -- вѣренъ не только по содержанію, по сюжету, не только по главному направленію мысли, но и по стилю, по языку, и вообще по тѣмъ внѣшнимъ пріемамъ, которые вполнѣ соотвѣтствуютъ внутреннему психическому строю изображаемаго.

   О Пугачевскомъ бунтѣ намъ разсказывали двое: Пушкинъ отъ лица Грпнева, человѣка того времени, и графъ Саліасъ самъ отъ себя. Очень можетъ быть, что у графа Саліаса было въ рукахъ гораздо больше источниковъ и документовъ, чѣмъ у Пушкина (я этого не знаю, но могу допустить); быть можетъ, онъ слышалъ и разсказовъ больше, чѣмъ Пушкинъ. Воображеніе графа Саліаса, напрактикованное цѣлымъ тридцатилѣтіемъ наблюдательности мелочной, ненасытной, тяжеловѣсной въ своихъ тонкостяхъ (ибо таково оно у всѣхъ главныхъ и лучшихъ предшественниковъ его), -- воображеніе это не въ силахъ было удовлетвориться тѣмъ высокимъ и чистымъ, "акварельнымъ" пріемомъ, на которомъ остаиовился трезвый геній Пушкина, и авторъ "Пугачевцевъ" сообщилъ намъ великое множество подробностей, бытъ можетъ (не знаю), и вѣрныхъ, быть можетъ, только очень наглядныхъ и распреяркихъ, какъ о бытѣ барства въ XVIII вѣкѣ, такъ и о тѣхъ звѣрскихъ свирѣпостяхъ, которымъ можетъ предаваться нашъ русскій "народъ-богоносецъ", когда надъ нимъ не поднятъ государственный бичъ! Все это очень наглядно, очень подробно, все правдоподобно, а можетъ быть даже очень вѣрно и точно. Послѣдняго, какъ сказано, я не знаю.

   Помнится мнѣ, напр., что-то въ родѣ этого: Пугачевъ съ товарищемъ, рѣшившись поднять бунтъ, въ дикой радости скачутъ во весь опоръ по степи и кричатъ: "Держисъ, Москва! Вдарю подъ жилки!" (кажется -- въ такомъ родѣ, книги у меня теперь нѣтъ). Оно можетъ быть и такъ: не ударю, а "вдарю!". Но вотъ въ чемъ бѣда, -- отъ этого ужъ до смерти надоѣвшаго намъ за столько лѣтъ звуко-подражанія и передразниванія все-таки меньше вѣетъ XVIII вѣкомъ, чѣмъ отъ чистаго, простого и краткаго старо-дворянскаго разсказа о "Капитанской дочкѣ!" Читая Пушкина, искренно вѣришь, что это писалъ Гриневъ, который самъ все это видѣлъ; читая гр. Саліаса, такъ и хочется закрыть книгу и сказать себѣ: "Знаю я все это! "Ваше скоро-діе!"-- "Тп-рру" (на лошадь)... и т. д. Давно, давно знакомыя, нѣсколько корявыя мелочи Тургенева (въ первыхъ вещахъ особенно) и столькихъ, столькихъ другихъ, не исключая, къ сожалѣнію, даже и самого Толстого!! ("Васясо!" то-есть, ваше сіятельство", -- смотри: "Утро молодого помѣщика"; или "ожигъ, - жигъ-жигь!"... это точатъ саблю, -- "Война и Миръ").

   Отъ разсказа Гринева вѣетъ XVIII вѣкомъ; отъ "Пугачевцевъ" гр. Саліаса пахнетъ бо-ми и 70-ми годами нашего времени; ужъ не вѣеть, а стучитъ и долбитъ нѣсколько переродившейся до-нельзя разросшейся натуральной школой.

   Отъ излишней придирчивости, подробности и даже тонкости наблюденія выходитъ грубо.

   Можно то же самое чувство испытать и пря сравненіи двухъ небольшихъ повѣстей изъ народнаго быта самого графа Льва Толстого: одной прежней и одной новой. Новыя (послѣ Карениной написанныя) въ этомъ смыслѣ, въ смыслѣ вѣянія народнымъ духомъ -- несравненно выше и правдивѣй, не говоря уже о томъ, что онѣ гораздо изящнѣе. Я прошу не вѣрить мнѣ на слово, а потрудиться просмотрѣть только хоть начало ярко раскрашенной и рельефно расковыренной, деревянной "Поликушки" и начало блѣдно и благородно-фарфоровыхъ "Чѣмъ люди живы", "Упустишь огонь"... или арабскаго разсказа "Вражье лѣпко".

   Конечно, въ послѣднихъ разсказахъ и "вѣянія" этого простонароднаго несравненно больше, чѣмъ въ "Поликушкѣ". Если вообразить себѣ, что трогательную (по содержанію) исторію Поликея собрался разсказывать добрый и умный крестьянинъ того времени, то, разумѣется, надо ожидать, что онъ разскажетъ ее скорѣе такъ, какъ гр. Толстой разсказалъ объ "Ангелѣ" у сапожника или о неугасающей "Свѣчкѣ", чѣмъ такъ: "Карета была заложена, но ямщикъ мѣшкалъ, -- онъ зашелъ въ ямскую избу. Въ избѣ было жарко, душно, темно и тяжело, пахло жильемъ, печенымъ хлѣбомъ, капустой и овчиной. Нѣсколько человѣкъ ямщиковъ было въ горницѣ; кухарка возилась у печн; на печи, на овчинахъ, лежалъ больной.

   -- Дядя Xведоръ, а дядя Xведоръ! -- сказалъ молодой ямщикъ... (и т. д.).

   -- Ты чаво, шабала, Ѳедьку спрашиваешъ?-- отозвался одинъ изъ ямщиковъ"... и т. д. Смотри "Три смерти" гр. Л. Толстого; т. II. ("Вдарю подъ жилки!" -- "Ожигъ-жигъ-жигъ!" -- "Ваше скородіе!" -- "Васясо!" и т. д.). Тутъ и до "Толды-колды" гораздо меньше остается, чѣмъ отъ великаго до смѣшного!

   По этому поводу мнѣ вспоминается превосходная критическая статья Евгенія Маркова о поэзіи Некрасова. Статья эта, по совокупности своихъ достоинствъ, по неподражаемой вѣрности своихъ критическихъ толкованій (весьма Некрасову невыгодныхъ) -- такое же въ своемъ родѣ совершенство, какъ статья Бѣлинскаго о Пушкинѣ. По-моему, послѣ статьи Бѣлинскаго о Пушкинѣ мало можно сказать сушественнаго и новаго о характерѣ Пушкинскаго генія (да и не сказали даже на самомъ празднествѣ 1880 года), и послѣ статьи Евгенія Маркова тоже почти нечего строго-правдиваго изречь о топорномъ и неискреннемъ дарованіи Некрасова. Евг. Марковъ, между прочимъ, отозвавшись презрительно о мелочной сатирѣ Некрасова и противопоставивъ ему сатириковъ дѣйствительно великихъ, -- противопоставляетъ потомъ его лженароднымъ стихосплетеніямъ стихи и пѣсни дѣйствительно народныя и указываетъ на то, какъ эти послѣднія всегда нѣжны и милы, какой въ ихъ ласкательности свѣтитъ примиряющій лучъ.

   И правда, что, если бы о "Морозѣ-Красномъ носѣ" вздумалъ бы написать трогательную поэму не исковерканный модной злостью и дурными привычками "натуральной школы" петербургскій редакторъ, а скромный и полуграмотный прасолъ Кольцовъ, такъ и "Даръюшку, Дарьюшку" его не такъ, какъ Некрасовскую, пожалѣли бы люди съ прямымъ чувствомъ и съ неиспорченнымъ вкусомъ. А иоэзіи настоящей у Кольцова была бы бездна!

   Или если бы какая-нибудь простая дѣвушка, мѣщанка или горничная (изъ тѣхъ, которыя еще не говорятъ: "обязательно" и "безразлично"), если бы такая умная, но еще, слава Богу, не "интеллигентная" дѣвушка захотѣла разсказать намъ что-нибудь о себѣ или о своей подругѣ, то ея разсказъ больше бы напоминалъ намъ прелестныя первыя повѣсти Марка Вовчка, чѣмъ "Записки Охотника", скорѣе послѣдніе разсказы гр. Толстого, чѣмъ его первыя повѣсти.

   Она скорѣе ужъ начала бы такъ: "Я родомъ-то издалека, свой край чуть помню; увезли меня оттуда по шестому году. Вотъ только и помню я длинную улицу да рядъ избушекъ дымныхъ; въ концѣ улицы, на выгонѣ, двѣ березы..." (М. Вовчекъ: "Игрушечка").

   Чѣмъ такъ: "Въ одномъ богатомъ селеніи, весьма значительномъ по количеству земли и душъ (и т. д.), у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, въ сущности весьма незамѣчательное, имѣло, однако..." ("Деревня", пов. Григоровича 40-хъ годовъ).

   Вотъ что я позволю себѣ назвать "вѣяніемъ" или "невѣяніемъ" эпохи или среды.

   Не только, что разсказано, но и какъ разсказано? Какими внѣшними пріемами мнѣ сообщено? Вотъ вопросъ.

   И если я съ подобными требованіями обращусь къ обоимъ большимъ романамъ Толстого, то, несмотря на всѣ великія достоинства "Войны и Мира", я найду, что "Анна Каренина" имѣетъ свои преимущества, именно со стороны здраваго и хорошаго реализма.

   Если я спрошу себя:

   -- Такъ ли чиста внѣшняя работа въ "Войнѣ и Мирѣ", какъ въ "Аннѣ Карениной"?

   Мнѣ хочется сказать: "Нѣтъ, не такъ чиста".

   -- Такъ ли точенъ и зрѣлъ психическій анализъ въ полу-эпопеѣ, полу-хроникѣ "Войны", какъ въ современномъ романѣ, столь искусно раздвоенномъ на два пути?

   Нѣтъ, не такъ точенъ и зрѣлъ.

   -- Такъ ли общее вѣяніе "Войны и Мира" вѣрно духу и стилю жизни 12-го года, какъ вѣяніе "Анны Карениной" вѣрно духу и стилю нашего времени?

   Мнѣ кажется, что не такъ вѣрно. И наконецъ:

   -- Можно ли сказать о "Войнѣ и Мирѣ" то, что сказалъ объ "Аннѣ Карениной" русскій цѣнитель, котораго слова я приводилъ выше, то-есть, что по этому второму роману "можно изучать самую жизнь?"

   Не думаю.

  

V.

  

   Сперва объ анализѣ.

   Во второмъ романѣ, когда необходимо было довести гордаго, твердаго, спокойно-самоувѣреннаго и одареннаго всѣми благами міра Вронскаго до внезапнаго самоубійства, гр. Толстой понялъ, что одной страсти къ Аннѣ и однихъ внѣшнихъ препятствій недостаточно для этого. Нужно было предварительно унизить его хоть сколько-нибудь въ его собственныхъ глазахъ. Но какъ этого достичь? Мужчина не въ силахъ его преднамѣренно унизить; Вронскій убьетъ его или самъ будетъ убитъ въ единоборствѣ, но никогда не будетъ противникомъ униженъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, какъ унижены бываютъ у Тургенева почти всѣ слабодушные герои его; какъ у Толстого же бывалъ нерѣдко, если не униженъ, то хоть разстроенъ Левинъ, энергичный и храбрый, но безтактный, съ людьми неловкій и застѣнчивый. Вронскій не таковъ. Какъ же съ нимъ справитъся? Въ какія исключителъныя, но въ то же время естественныя условія поставить его, чтобы онъ потерялъ свое "нраветвенное равновѣсіе"? Гр. Толстой нашелъ эти условія. Вронскаго унизила передъ некрасивымъ, старымъ, прозаическимъ мужемъ любимая женщина на одрѣ всѣми ожидаемой смерти. И вспомнимъ еще, что незадолго передъ этимъ Вронскій, какъ нарочно, въ первый разъ въ жизни самъ въ себѣ усомнился, самъ себѣ не понравился, вслѣдствіе знакомства съ однимъ иностраннымъ принцемъ. Принцъ надоѣлъ ему своимъ тонкимъ и глубокимъ высокомѣріемъ, и въ непріятныхъ ему чертахъ этого высокопоставленнаго иностранца онъ увидѣлъ въ увеличительное стекло свои собственныя черты и воскликнулъ: "Глупая говядина! Неужели я такой?"

   И вотъ, когда Анна послѣ этого заставила его просить прощенія у Каренина, -- онъ застрѣлился безъ долгой борьбы. -- "Минуты двѣ, опустивъ голову съ выраженіемъ напряженнаго усилія мысли, стоялъ онъ съ револьверомъ въ рукахъ неподвижпо и думалъ. "Разумѣется",-- сказалъ онъ себѣ" и т. д.

   Какая правда! -- Вронскій до того былъ непривыченъ къ униженію и самоосужденію, что и этого для него было довольно.

   Всякому извѣстно, что люди, привычные къ обидамъ и скорбямъ, не такъ легко посягаютъ на свою жизнь, какъ не привычные, не притерпѣвшіеся. Молодые, напримѣръ (въ наше, по крайней мѣрѣ, время), чаще старыхъ рѣшаются на самоубійство. И въ газетныхъ извѣстіяхъ нерѣдко случается встрѣчать основательно выраженное удивленіе тому, чго "самоубійца и безъ того былъ старъ".

   Эта психологическая особаго рода подготовка Вронскаго къ попыткѣ самоубійства до того изумительно вѣрна и въ то же время оригинальна; она представляетъ собою такой правильный tour de force таланта, что за ней, пожалуй, можно признать чисто-научное достоинство.

   Могу привести здѣсь и другой, равносильный этому, но вовсе не однородный примѣръ. Это по поводу гриба, который помѣшалъ Сергѣю Ивановичу Кознышеву посвататься за Вареньку. Только-что онъ готовъ былъ признаться, что она ему очень нравится, она нашла большой грибъ и перебила ему не столько мысли, сколько чувства. Некстати прибѣжали и дѣти. Именно чувства ему перебили, ибо мысли-то у человѣка, привыкшаго къ публичной діалектикѣ, подобный вздоръ не могъ бы перебить. Но для того, чтобы охладить недавнее и не сильное разсудительное увлеченіе человѣка солиднаго, кабинетнаго, давно "осѣвшаго" въ прекрасномъ общественномъ положеніи, достаточно было этого гриба и дѣтскаго крика. Застыла мгновенно капля горячаго чувства, готовая излиться изъ сосуда души его, переполненнаго поэзіей сельской жизни и этой милой встрѣчей съ "подходящей" ему дѣвушкой. Она застыла, эта капля, и тотчасъ же опытный разсудокъ сказалъ себѣ: "На что это?"--Все это, конечно, привлекательно, но... не вѣрнѣе ли холостымъ дожить жизнь?"

   И -- ни слова болѣе.

   Эта черта анализа психическаго стоитъ подготовки Врон-скаго къ пистолетному выстрѣлу въ грудь! -- Черта тоже своеобразная, но вполнѣ индивидуальная и точная. Ни Вронскаго, страстнаго и рѣшительнаго при всей его видимой сдержанности, ни князя Облонскаго, легкомысленнаго и влюбчиваго эпикурейца, ни Левина, колеблющагося, правда, но въ то же время и весьма стремительнаго -- этотъ грибъ не удержалъ бы. Левину онъ (этотъ грибъ) мысли какъ разъ, пожалуй, перебилъ бы на цѣлый день, но чувства на вѣки вѣковъ онъ ни за что бы ему не порвалъ.

   Къ числу такихъ же удивительныхъ по красотѣ, по тонкости и вѣрности наблюденій относится, между прочимъ, и то мѣсто, гдѣ Вронскій, задумчиво и разсѣянно садясь въ коляску, чтобы ѣхать на скачки, залюбовался на мгновенье "переливающимися столбами толкачиковъ-мошекъ".

   Вспомнимъ, что въ это время онъ и счастливъ и взволнованъ: Анна только что сказала ему, что она отъ него беременна. Въ ихъ любовь, въ ихъ страсть дотолѣ только пріятную, впервые примѣшивается гораздо болѣе серьезное, пожалуй даже и трагическое начало или, по крайней мѣрѣ, смутная боязнь чего-то строгаго и опаснаго... Людей энергическихъ, увлекаемыхъ страстью и жизненною борьбой еще не утомленныхъ -- такой серьезный оттѣнокъ въ чувствѣ, такіе намеки жизни на возможность какого-то трагизма не пугаютъ, а только еще больше возбуждаютъ и располагаютъ къ большей твердости. и рѣшимости. Но какъ бы ни былъ человѣкъ твердъ и покоенъ по внѣшности (т.-е. при встрѣчахъ и дѣлахъ съ другими людьми), даромъ это возбужденіе не дается; всякій человѣкъ въ подобныя минуты внутренно, наединѣ съ самимъ собою, не совсѣмъ таковъ, какимъ онъ бываетъ обыкновенно... Вронскій вовсе не мечтатель; онъ ничуть не расположенъ долго задумываться о чемъ-то, разсѣиваться чѣмъ-то и т. д. Онъ спѣшитъ, къ тому же, на скачку. И вдругь онъ, вмѣсто того чтобы просто сѣсть въ экипажъ, засматривается на "мошекъ, толкущихся на солнцѣ!" Признаюсъ, что, читая это въ первый разъ, я подумалъ, что это одна изъ тѣхъ описательныхъ замѣтокъ Толстого, которыя ни къ чему не ведутъ, анализъ для анализа, замѣтка для замѣтки. "Такъ бываетъ, что кто-нибудь, нѣтъ-нѣтъ, да и заглядится на мошекъ". Но, читая дальше, я скоро покаялся и почтилъ автора самымъ искреннимъ восторгомъ. Я не стану распространяться здѣсь о великолѣпномъ описаніи офицерскихъ скачекъ; я надѣюсь, что всѣ сами хорошо помнятъ, сколько поводовъ собралось тогда разомъ для того, чтобы нарушить въ душѣ Вронскаго именно то спокойствіе, которое и по словамъ тренера-англичанина было ему необходимо для торжества надъ Махотинымъ. Извѣстіе о беременности Анны, присутствіе Государя и всего Двора, присутствіе Анны и ея мужа, непріятныя замѣчанія брата, спортсменскія чувства сами по себѣ и, на самомъ днѣ души, нѣкоторое расположеніе къ непривычной задумчивости, къ мечтательной разсѣянности, расположеніе не совсѣмъ во-время засмотрѣться на мошекъ... И вотъ Вронскій, тоже въ минуту разсѣянности, ошибочнымъ, неловкимъ движеніемъ переломилъ спину любимому коню!

   Когда я дочелъ до того мѣста, когда Фру-фру упала, я понялъ и все значеніе этихъ "мошекъ на солнцѣ". Именно у Вронскаго. Замѣчу еще по поводу этихъ самыхъ мошекъ и другую глубокую черту, другую тонкую, но очень крѣпкую связь: Вронскій--немного живописецъ по натурѣ, и въ Италіи пытается даже, хотя и не успѣшно, заниматься серьезною живописью.

   Въ приготовленіяхъ Анны къ самоубійству, вообще превосходно изображенныхъ, есть тоже двѣ черты, особенно значительныя и все дальнѣйшее опредѣляющія. Одна черта -- это громко при Аннѣ выраженное мнѣніе незнакомой дамы въ вагонѣ (дамы, которая, замѣтимъ, сама казалась Аннѣ даже оченъ непріятной): "На то данъ человѣку разумъ, чтобы избавиться отъ того, что его безпокоитъ". Другая черта -- это то, что Анна на самоубійство быстро и окончательно рѣшается только тогда, когда мужикъ, работающій что-то около рельсовъ, напоминаетъ ей мгновенно все прошлое, начиная отъ работника, раздавленнаго на рельсахъ при первой ихъ встрѣчѣ съ Вронскимъ.

   До фразы непріятной дамы и до той минуты, когда она увидала рабочаго, Анна еще сама навѣрное не знала, что она съ собой будетъ дѣлать.

   Конечно, Анна не разъ и прежде слыхала это мнѣніе, что "разумъ научитъ выходу"; но это общій психологическій законъ, что самая вѣрная и древняя или, напротивъ того, самая остроумная и новая мысль тогда только дѣйствуетъ на насъ сильно и вліяетъ на поступки наши, когда мы къ воспріятію ея подготовлены чувствами.

   Чувства наши подготовлены; чужая мысль поражаетъ насъ сильно; и воля наша приводитъ эту мысль въ исполненіе.

   Случайно, но во-время высказанное непріятной дамой избитое мнѣніе имѣло на подготовленное чувствами рѣшеніе Анны вліяніе умственное, раціоналистическое, такъ сказать. Видъ рабочаго потомъ подѣйствовалъ мгновенно, какъ нѣчто почти мистическое, на воображеніе и волю.

   Это удивительно!

   Въ предварительныхъ размышленіяхъ Анны есть еще одна очень трогательная и вѣрная замѣтка; она видитъ вывѣску: "Тютькинъ coiffeur; jr me fais coifeur par Тютькинъ... Я это скажу ему", и улыбнулась; но въ ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего с.мѣшного! Минутный проблескъ смѣшного, веселаго и добродушнаго посреди всѣхъ ужасовъ душевнаго смятенія. Это часто случается, особенно съ людьми живого характера; въ самыя жестокія минуты жизни приходитъ неожиданно на умъ какой-нибудь забавный и вееелый вздоръ. Но связи съ будущимъ дѣйствіемъ это вѣрное и тонкое наблюденіе не имѣетъ. И я нарочно привелъ его здѣсь только для противуположенія, чтобы выяснить лучше мой взглядъ на разные роды анализа у Толстого и на ихъ сравнительную цѣнность.

   Интересно также сравнить оба приготовленія къ самоубійству: приготовленія Вронскаго и приготовленія Анны.

   И тотъ и другая, конечно, приведены къ этому поступку цѣлымъ рядомъ и внутреннихъ процессовъ и внѣшнихъ толчковъ. Но разница все-таки большая. Вронскій сильнѣе волей, тверже. Онъ заранѣе знаетъ, чего хочетъ. Анна впечатлительнѣе, подвижнѣе, боязливѣе; она до послѣдней минуты, до встрѣчи съ рабочимъ--не знаетъ еще, что она сдѣлаетъ. Рѣшеніе Вронскаго зависитъ, прежде всего, отъ его собственнаго тяжелаго и внимательнаго разсужденія; онъ обдумываетъ свое рѣшеніе одинъ въ своей комнатѣ. Нѣтъ и никакихъ внѣшнихъ толчковъ, никакихъ чужихъ мнѣній, накакихъ рѣшающихъ и случайныхъ встрѣчъ. Онъ обдумалъ; онъ сказалъ себѣ: "Разумѣется!" -- и выстрѣлилъ.

   Анна выѣхала изъ дома безъ всякаго плана и рѣшенія; ея рѣшеніе слагается почти инстинктивно, подъ воздѣйствіемъ случайныхъ впечатлѣній. "И вдругъ, вспомнивъ о раздавленномъ человѣкѣ, въ день ея первой встрѣчи съ Вронскимъ, она поняла, что ей надо дѣлать."

   Не знаю, у кого и гдѣ мы еще найдемъ такія поразительно вѣрныя жизни личныя варіаціи на одну и ту же психологическую тему.

   Кажется, ни у кого въ мірѣ.

  

VI.

  

   Къ области душевнаго анализа относятся и всѣ тѣ мѣста въ романахъ Толстого, гдѣ его дѣйствующія лица видятъ и слышатъ что-нибудь во снѣ и въ полу-снѣ дремоты и пробужденія или думаютъ что-нибудь въ полусознательномъ состояніи болѣзни и предсмертнаго изнеможенія. Или, наконецъ, наяву и въ полномъ сознаніи воображаютъ что-нибудь полуфантастическое.

   На долю кн. Андрея Болконскаго выпали у автора всѣ главные случаи физически-болѣзненной и предсмертной психологіи.

   Сначала раненый въ голову подъ Аустерлицемъ, кн. Андрей лежитъ на полѣ сраженія и смотритъ на небо, -- "далекое, высокое и вѣчное". Къ нему подьѣзжаетъ Наполеонъ и, замѣтивъ, что онъ лежитъ навзничь съ брошеннымъ подлѣ него древкомъ знамени, говоритъ:

   -- Вотъ прекрасная смерть!

   Болконскій знаетъ, что это Наполеонъ, котораго онъ прежде очень высоко цѣнилъ. "Но въ эту минуту Наполеонъ казался ему маленькимъ, ничтожнымъ человѣкомъ сравнительно съ тѣмъ, что происходило теперь между его душой и этимъ высокимъ, безконечнымъ небомъ, съ бѣгущими по немъ облаками" .. и т. д. "Онъ желалъ только, чтобъ эти люди (которые подъѣхали) помогли ему и возвратили бы его къ жизни, которая казалась ему столь прекрасною: потому что онъ такъ иначе понималъ ее теперь". И т. д.

   Прекрасно! Но позволю себѣ здѣсь мимоходомъ только замѣтить: во 1-хъ, не слишкомъ ли все это ясно и сознательно для такого именно рода пораженія въ голову? И вообще -- нѣтъ ли иногда у гр. Толстого нарушенія какой-то перспективы въ изображеніи внутреннихъ нашихъ процессовъ. Не слишкомъ ли смѣло (съ точки зрѣнія реалистической точности) онъ представляетъ умственному оку нашему на одномъ и томъ же уровнѣ и въ однихъ и тѣхъ же размѣрахъ чувства сильныя и опредѣленныя и чувства мимолетныя, чуть замѣтныя; мысли ясныя, рѣзкія и мысли смутныя, едва и заслуживающія даже названія мыслей? Когда я читаю описанія, подобныя сейчасъ приведенному, гдѣ человѣкъ, чуть живой, неспособный даже слова выговорить какъ слѣдуетъ, начинаетъ лежа навзничь съ расшибленной головой и глядя на безконечность неба, отрекаться отъ военнаго героизма и строить новую теорію прекрасной и гуманной жизни, тогда какъ все это могло лишь въ высшей степени туманно мелькнуть передъ нимъ, такъ мелькнуть, что онъ этого бы никогда послѣ и не вспомнилъ бы; когда я читаю это мѣсто, то мнѣ сейчасъ представляется рисовальщикъ, который, рисуя въ анатомическомъ театрѣ съ препарата какую-нибудь ткань нашего тѣла, доступную невооруженному глазу (напримѣръ, хоть кожу на рукѣ), -- вздумалъ бы въ нѣсколькихъ мѣстахъ представить ее срѣзанною и въ эти отверстія или ранки вставилъ бы въ одинаковомъ масштабѣ и на томъ же уровнѣ мельчайшія ячейки и тончайшія волокна, доступныя только самому сильному микроскопу.

   И потому -- несмотря на всю высокую поэзію этого мѣста, вся психологія его представляется мнѣ не столько состояніемъ самого раненаго кн. Болконскаго, сколько состояніемъ автора, силящагося вообразить себя въ его положеніи и воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы еще лишній разъ, осудить великое и сверхчеловѣческое учрежденіе войны. Если бы князь Андрей думалъ это гораздо позднѣе, тогда когда рана его стала уже заживать, -- было бы, я думаю, вѣрнѣе.

   Еще немного погодя, но все въ тотъ же день, очнувшись опять уже въ французскомъ госпиталѣ, Болконскій глядитъ на образокъ, которымъ благословила его сестра, и думаетъ о томъ, что такое Богъ.

   Онъ говоритъ себѣ: "Какъ бы счастливъ и покоенъ я былъ, ежели бы могъ сказать теперь: Господи, помилуй меня!.. Но кому я скажу это? Или это сила--неопредѣленная, непостижимая, къ которой я не только не могу обращаться, но ко-торой не могу выразить словами, -- великое все или ничего; или это тотъ Богъ, который вотъ здѣсь зашитъ въ этой ладонкѣ княжной Марьей? Ничего, ничего нѣтъ вѣрнаго, кромѣ ничтожества всего того, что мнѣ понятно, и величія чего-то непонятнаго, но важнѣйшаго".

   Еще позднѣе, раненый второй разъ уже смертельно подъ Бородинымъ, кн. Андрей, изстрадавшійся и слабый, бредитъ, то засыпая, то пробуждаясь, то снова собираясь заснуть ночью въ избѣ. Онъ видитъ "бѣлаго сфинкса", -- это лежитъ, тоже раненый, капитанъ Тимохинъ, согнувъ колѣно, покрытый бѣлой простыней, и потомъ, рядомъ съ этимъ неподвижно лежащимъ сфинксомъ, является въ дверяхъ "другой, стоящій бѣлый сфинксъ" -- Наташа въ ночной кофточкѣ и юбкѣ...

   Эго изображеніе полусна и полу-пробужденія, поперемѣннаго перехода изъ горячечнаго бреда въ состояніе правильнаго сознанія -- дотого прекрасно, дотого глубоко и правдиво, что я не нахожу подходящихъ словъ для выраженія моего изумленія! Изо всей этой удивительной страницы я бы выбросилъ только одно -- это опять попытку неудачнаго и натянутаго звукоподражанія: "и пити, пити-пити и тити, и пити-пити-бумъ, ударилась муха"...

   Признаюсь, я даже понять не могу, что это такое? Муха ли большая въ самомъ дѣлѣ бьется о потолокъ избы, или это потребность самого больного повторять одно и то же безсмысленное слово? Послѣдній случай встрѣчается нерѣдко; я самъ изъ своей давней врачебной практики помню, что одинъ впечатлительный 14-лѣтній мальчикъ, даже и не въ бреду, а только въ жару лихорадочномъ чувствовалъ потребность повторять безпрестанно небывалыя слова, и это его очень утѣшало. Это непонятное, эстетически безтактное и ни съ чѣмъ предыдущимъ и послѣдующимъ несвязанное: "пити-пити и тити"--по-моему просто ужасно... Однажды мнѣ пришлось читать громко "Войну и Миръ" двумъ очень молодымъ, но умнымъ и развитымъ мужу и женѣ изъ крестьянъ; я это мѣсто (и всѣ подобныя ему) пропускалъ. Мнѣ было неловко и стыдно передъ ними въ этихъ мѣстахъ за автора и за произведеніе, которое ихъ обоихъ интересовало и восхищало дотого, что по окончаніи чтенія они безпокоились о судьбѣ Пьера, какъ о живомъ человѣкѣ. Молодая жена говорила: "ну, слава Богу, что Пьеръ устроился; только бы съ его безхарактерностью--не разорился бы онъ"! А мужъ возражалъ:--"Ну, нѣтъ, теперь Наташа не дастъ ему разориться". О крѣпостномъ правѣ они оба и забыли, хоть сами были дѣти крѣпостныхъ, дотого графъ Толстой сумѣлъ заставить ихъ полюбить своихъ дворянъ. И вотъ, утѣшаясь вмѣстѣ съ ними, молодѣя самъ, какъ читатель, подъ вліяніемъ ихъ сердечной свѣжести, -- я, уже не разъ и прежде читавшій эту дивную, но шероховатую книгу, зналъ заранѣе, что вотъ-вотъ близится какой-нибудь непріятный камень преткновенія и сбраеывалъ его, почти не запинаясь, съ прекраснаго, цвѣтущаго пути. Съ великой радостью увидалъ я, что въ Аннѣ Карениной никакихъ этихъ уродливыхъ звукоподражаній уже нѣтъ. Конечно, авторъ самъ понялъ, что они вовсе неумѣстны и непріятны. Я говорю -- самъ понялъ, потому что самые лучшіе критики наши (насколько мнѣ помнится) за это и за все подобное не дерзали укорять графа Толстого.

   Но верхомъ совергшенства въ этой области психическаго анализа надо считать разсказъ о тихой смерти князя Андрея въ Ярославлѣ. Здѣсь и поэзія и правда соединилисъ въ такой прекрасной мѣрѣ, выше которой подняться невозможно. Предсмертные дни князя Андрея и самая смерть его, по моему мнѣнію, превосходятъ неизмѣримо все, что въ этомъ родѣ есть у графа Толстого. Эти страницы лучше бреда въ деревнѣ, на ночлегѣ, уже потому одному, что тутъ никакая чепуха, въ родѣ "пити-пити", никакая несносная муха не суется разрывать прекрасную кружевную ткань чувствъ, которой мы восхищаемся.

   Описаніе смерти князя Болконскаго гораздо выше описаній и медленной смерти Ивана Ильича и внезапной смерти офицера Проскухина подъ Севастополемъ ("Севастополь въ маѣ мѣсяцѣ, 1855 г."). И въ томъ и въ другомъ изображеніи гораздо меньше и поэзіи и правды, чѣмъ въ изображеніи послѣднихъ дней и минутъ князя Андрея. Чтобы было яснѣе -- я выпишу всѣ три примѣра почти сполна и попрошу ихъ перечесть и сравнить внимательно.