Niki_Lauda_Moya_zhizn_v_Ferrari

Называю ему сумму в шиллингах: столько-то и столько-то миллионов. Он не произносит ни слова, встаёт, берёт телефонную трубку и просит бухгалтера фирмы, интересуется у него, сколько это будет в лирах. Затем садится напротив меня и вот теперь прорывается буря гнева.

Он орёт, как старый фельдфебель: что я себе позволяю, я забыл о приличиях, это свинство, я помешался, нам не о чем дальше беседовать – наши пути расходятся. Дождавшись паузы, Ларди переводит мне его последние клятвенные слова. В такой ситуации перевод – приятная передышка, во всяком случае ругательства при-

обретают абстрактную форму.

Прошу Пьеро перевести Старику: "Если наши пути расходятся, так я уже сейчас готов улететь домой". Пьеро говорит, что я должен оставаться на месте. Начинаются кривляния, торг, которые продолжаются до тех пор, пока я не предлагаю Феррари уступить.

Нет, Старик настаивает на своём. О не может позволить себе никаких уступок. Ему нужны в команде только счастливые гонщики, а его уступка сделает меня несчастливым.

Хорошо, если он ничего не предлагает со своей стороны и не соглашается с моими требованиями, я ведь спокойно могу улететь домой. К чему эти сцены?

Наконец, Старик сделал мне предложение на четверть меньше того, что я просил. Я рассердился и сказал Пьеро, чтобы он попробовал объяснить Старику, что даже его менеджер предлагал мне на пару миллионов лир больше. Я на самом деле сильно разгневан: ведь мы же равные партнёры. Он собирается купить мои умение и возможности. Они стоят столько и столько.

Старик просит зайти Аудетто и интересуется у него, предлагал ли он мне чтонибудь. Тот в подтверждение только кивает головой.

–Хорошо, – обращается ко мне Феррари. – Если один сумасшедший из числа моих сотрудников предлагает столько, мне ничего не остаётся, как согласиться.

Он разрешает Аудетто уйти. Чтобы предотвратить возможную вспышку гнева,

яснижаю свои требования на один процент, просто из добрых побуждений. Это успокаивает Старика и он снова начинает называть меня бессовестным, бездушным, портящим его нервы, только и ждущим его смерти.

Я прошу Пьеро перевести Старику, что без меня Ferrari никогда не стала бы чемпионом мира.

–Я не могу этого перевести, я этого не сделаю!

–Не дрейфь, переведи спокойно и быстро.

Пьеро собирается и начинает краснея говорить. И Старик снова начинает кричать. И это продолжается в течение часа, пока он снова не спрашивает, сколько же я в конце концов хочу. Я сбрасываю ещё четыре процента.

Тогда Пьеро переводит: "О'кей, Иуда!"

С этим приходится согласиться, так как нанесение оскорблений уже включено в мой гонорар. Старик сразу же становится симпатичнейшим собеседником. Очаровательный и приятный старый синьор.

Это был величайший спектакль в моей жизни.

* * *

О Клее Регаццони говорят многое. Старик зол на него за то, что в Монако он вылетел в солому, а в Брэндс-Хетч наехал на меня. Сразу после старта он поздно затормозил перед первым же поворотом и решил обойти меня по внутреннему радиусу. Это было просто невозможно. Он зацепил моё заднее колесо. Я справился с этим,

а его развернуло поперёк трассы, и он собрал ещё двоих. Клей попытался спихнуть вину на меня. Это было смешно, и я сказал ему в глаза: "Достаточно и того, что ты на доли сантиметров позади меня. Кто первым входит в поворот, тот там и хозяин. Те, кто считает, что мне нужно было тебя, безумца, пропустить, должны понять, что это было невозможно без риска вылететь в отбойник".

Не знаю, согласился ли с этим Клей, мне было всё равно. Вопросов об этом больше не возникало.

Что бы там ни было, Клей в немилости. По мнению Старика Клею нужно собраться, то, что он себе позволяет – просто чудовищно. Старик рассказал о том, что он счёл величайшим свинством со стороны Клея: он ездил на машине в Модену и видел там девушек в джинсах, которые выпускает фирма Клея. Он был очень разгневан, когда говорил о том, что они носят надпись "Кавалло" на застёжке, а изображение жеребца – на заду! Вздыбленный жеребец – это символ с герба Феррари.

Старик гонит пену – только сумасшедший может продавать штаны с изображением жеребца Ferrari на заднице.

При сём присутствовал и Клей, который не произнёс при этом ни слова. Когда же Старик обвинил его в опошлении Ferrari в глазах общественности, Клей только и ответил, что это неправда. На что Феррари предложил ему зайти к пресс-секретарю фирмы Джоцци и там познакомиться с прессой.

Старая проблема – Ferrari и пресса.

Решение о судьбе Реггацони принимается в присутствии Феррари, Ларди, Аудетто и Форгьери. Старик настолько рассержен, что собирается выгнать Клея ещё до гонки на Нюрбургринге. В конце концов вопрос решён в пользу Клея. "Он может гоняться, но должен вести себя прилично!"

1 августа 1976 года

Нюрбургринг. Я ощущаю сильный прессинг, поскольку утверждаю, что трасса опасна для жизни. Меня пытались представить до смешного трусливым, каждый считал своей обязанностью обидеть меня.

Трус я или нет, но кому это нужно, чтобы гонки стали похожи на жертвоприношения. Кому на пользу, что в каждой гонке минимум двое попадают в аварии. Даже в ситуациях, когда предусмотрены, казалось бы, все меры безопасности, случаются аварии со смертельным исходом, которые ставят наш вид спорта под сомнение. Надо ли ещё больше увеличивать риск гонками на ненадёжных трассах?

И наиболее опасная из них – Нюрбургринг. Уже хотя бы своей длиной – по этой причине аварийные службы никогда не успевают вовремя прибыть на место происшествия.

Меня Нюрбургринг не привлекает. Не буду философствовать над этим утверждением. Поначалу я даже любил эту трассу, так как был как будто создан для неё. Я чувствовал её вдоль и поперёк. Перед своей первой гонкой на Нюрбургринге на Формуле V я тренировался здесь целую неделю. Я выступал здесь в самых разных гонках и никогда ничего против неё не имел. Я не сомневался в своих возможностях, допускал определённый риск и был готов к тому, что возможны всякие непредвиденные и опасные ситуации.

Сейчас я припоминаю, когда я впервые очнулся. Наверняка это случилось на гонках Формулы 1. Я и раньше становился свидетелем смертельных аварий, но тогда возникал вопрос, не был ли всё же во всём виноват гонщик. Не пил ли он нака-

нуне вечером и потому утратил возможность сконцентрироваться? А может он и вовсе был слабак и не годился для автоспорта? Всё изменилось, когда я вошёл в мировую элиту, когда увидел, как гибнут такие же люди, как я, возможности которых я хорошо знал. Когда видишь, как гибнет гонщик, который внешне едет абсолютно правильно – это приобретает совсем иную окраску. В голову лезут настойчивые мысли.

С тех пор, как я начал это понимать, я всегда и везде борюсь с необоснованной опасностью в автоспорте, будь это Нюрбургринг, Моспорт или Фудзи.

Если вернуться к 1976 году, то я просто был согласен с позицией тех гонщиков, которые предлагали прекратить гонки на Нюрбургринге.

Туман. Временами моросит дождь, осенняя прохлада Старт отложен, о состоянии трассы ходят самые разные слухи. Впрочем, ясно,

что трасса абсолютно сырая. Поэтому на машине установлены шины для дождя.

Ястартовал неважно, хоть и стоял в первом ряду: я трогался со второй передачи, поскольку трасса была сырая, но слишком сильно открыл газ. Колёса забуксовали, что на второй передаче особенно неприятно. Если прозеваешь момент, когда колёса "ещё держат", остаёшься практически на месте. Со мной так и произошло.

Первый круг. Скользко, а так, в общем, ничего. Шёл где-то на девятом месте. Трасса подсыхала, и я заехал в боксы для замены резины. Чёткая, быстрая замена...

...Слышу какое-то гудение. Вертолёт! Я в вертолёте!

Лежу в постели и верю, что скоро всё пройдёт. Я устал, хочу лишь только уснуть, всё забыть. Тело набито какими-то трубками. Слышу голоса, вижу какое-то движение, чувствую, что начинаю терять сознание. Я не должен, не должен потерять сознание!

Цепляюсь за чей-то голос, как утопающий хватается за соломинку. Пока я слышу этот голос, я жив, я борюсь, борюсь, я не должен сдаваться. Наконец схватываю знакомое слово – Фиттипальди. Узнаю голос: Грахалес, врач Фиттипальди. Это уже шаг вперёд, это вырывает меня из неопределенности. Я знаю, что я хочу лишь только жить.

Слышу голос Марлен. Я не вижу её, не могу с ней говорить, но я слышу её и кажется, что всё становится на свои места. Начинаю понимать, что произошло: авария, больница, лёгкие.

Выходит, я могу управлять своими чувствами, воспринимать окружающее, немного разговаривать. На глаза наложена повязка. Могу шевелиться и даже кое-что соображать. Понимаю, что хотят что-то сделать с моими лёгкими, что это очень необходимо, но крайне болезненно, что я должен сам как-то этому помочь, подготовить себя к этому. Что ж, я себя подготовил, но боль страшная...

Язакутан, слеп и нем. Кто-то подходит к постели. Похоже, это священник. Он что-то бубнит по-латыни, словно читает смертный приговор. От этаких речей и помереть недолго, это как-то шокирует. Священник не сказал ничего приятного, даже не дал понять, есть ли у меня шансы остаться в живых.

На четвёртый день мне сообщают, что анализ крови и состояние лёгких настолько хороши, что жить я буду.

Провал в памяти начинается с остановки в боксах. Иногда вспоминается полёт

ввертолёте и провал наконец-то заполняется удаляющимся голосом доктора Грахалеса. Оказывается, всё это время я разговаривал. Я указывал Аудетто, где ключи от моей машины. Сам я ничего этого не помню.

Естественно, я видел фильмы и видеозаписи. И не один раз. Еду с горы, на повороте принимаю влево и цепляю поребрик. Заднюю часть машины начинает сносить. Поворотом руля в противоположную сторону устраняю эту проблему. Всё в порядке. Скорость чуть более 200. И вдруг машина устремляется вправо, пробивает ограждения, от какого-то столба отскакивает назад, теряет бак. Одним из столбиков с моей головы сбило шлем. Ferrari стоит поперёк трассы. Его таранит машина Бретта Ланджера и сотню метров тащит за собой. Жизнь мою спасают Мерцарио, Ланджер, Эдвардс и Эртл. Они вытаскивают меня из горящих обломков. Большое дело совершил Артуро Мерцарио. Словно древний бог он прошёл сквозь огонь и освободил меня от привязных ремней. Между прочим его подвиг не изменил его отношения ко мне. Он меня просто не переваривал и постоянно атаковал и ругал меня в итальянских газетах. После несчастья он продолжал выступать в том же духе. Это был понастоящему бескорыстный спаситель – он вырвал из огня парня, которого просто терпеть не мог.

Ожоги на голове, лице и руках для жизни не опасны, тем серьёзнее оказались повреждения лёгких от вдыхания горящих паров бензина.

Восстановительная палата в больнице в Мангейме. На четвертый день снимают зонд. Опять могу говорить.

Первые посетители. Марлен, мои родственники. Все в зелёном – зелёные халаты и головные уборы. Спрашиваю, почему они так вырядились. Оказывается, они получили стерильную одежду и прошли через шлюз стерилизации. В палате 300 тепла. Из-за ожогов и опасности инфекции в палате меня поместили ещё и в стеклянный бокс.

В четверг мне приносят зеркало. Ничего не вижу, веки приходится раскрывать пальцами. Что это: голова увеличилась примерно в три раза и этот огромный арбуз расположен прямо на плечах – шея и нос отсутствуют. Картина, в общем, не из приятных. "800 градусов, – говорит сестра. Так действует восьмисотградусная жара".

Первый успех: с помощью сестры могу прогуливаться. "Бедненькие", – думаю я, глядя на других тяжелобольных в нашем отделении. Автомобиль соскочил с домкрата и упал на своего владельца. Сестра склоняется над беднягой и пытается пробудить в нём хоть какие-то рефлексы. А он только всё время стонет: "Откройте глаза, пожалуйста, откройте глаза". Безнадёжно.

Дни, последовавшие сразу после несчастья, можно рассматривать с разных позиций: тело, душа, общественность, Ferrari.

Тело. В период между освобождением меня из обломков и доставкой в восстановительное отделение было совершено множество ошибок, даже самых элементарных, при оказании первой помощи. Дальше всё пошло хорошо: великолепные врачи

иусловия, моё крепкое желание жить и, конечно же, счастье. При ожогах лёгких вопрос обычно решается так: или жизнь, или смерть. Если жизнь, выздоравливаешь относительно быстро. Ожоги были, скорее, косметической проблемой. Пересадка кожи с правого бедра на лицо была выполнена сразу же, как только миновал кризис,

иона удалась.

Ябольше не могу переносить больничную обстановку. Мне в большом количестве дают снотворное, но заснуть удаётся лишь на несколько часов. Врачи понимают моё состояние. Они верят, что дома я смогу быстрее набраться сил. Меня, перебинтованного, тайно доставляют в Зальцбург. Некоторое время о моём пребывании дома знает лишь узкий круг посвящённых лиц. С первого раза мне удаётся проспать целых 6 часов – всё-таки свой дом лучше всех. Я не строю себе никаких иллюзий:

ковыляю с помощью палки, места, где содрана кожа, доставляют боль и неизвестно, насколько красиво я выгляжу. Но всё это оставляет меня холодным. Ритм жизни, тем временем начинает ускоряться.

Для физического восстановления мне потребовалось всего 6 недель. Совершенно ясно, что получилось это благодаря помощи Вилли Дунгла, да я и сам хотел поскорее вернуться к прежним делам и был готов смириться со всем, что со мной делали.

Ожоги и шрамы не составляли для меня психологической проблемы. Я собирался появиться на публике, как только это позволит моё физическое состояние. Однако для других это по-своему было проблемой. У каждого пострадавшего есть право выучиться какой-либо специальности, общество должно оказать ему в этом помощь, а уж никак не препятствовать. Что же касается косметических проблем, я считал, что для меня они остаются на втором плане.

Семья. То, что Марлен находилась в больнице, очень помогало мне, помогало преодолеть себя. Эти дни приблизили меня к родителям и брату.

Общественность. Что касается моих сторонников, их реакция была невероятной

– на 99% положительной, вселяющей надежду, ободряющей и даже трогательной. Люди звонили мне по телефону и предлагали свою кожу и уши, делились своими способами лечения ожогов и восстановления кожи. Один малыш, узнав, что мой Ferrari сгорел, прислал мне его игрушечную копию.

Если говорить о журналистах, их следует строго разделять. Крикуны из их числа сделали даже больше, чем это можно было бы себе даже представить. Чего только они не предпринимали, лишь бы получить фотографии моей опухшей головы.

Больница была окружена фотографами, сёстрам предлагали взятки. В "Бильд" целую неделю бурлила кровавая Лауда-опера. Заголовки на обложках: "Лауда борется со смертью!", "Боже, где его лицо?!" И в тексте: "У самого быстрого автогонщика мира Ники Лауды больше нет лица, только кровавый кусок мяса, из которого сверкают глаза..." К этому приложены две замечательные фотографии моей перебинтованной головы. Всё это, естественно, на обложке. Два дня спустя читатели "Бильд" получили хорошую новость под названием: "Ники Лауда пробьется, но как человек может жить без лица?" Из той же статьи: "Как он будет жить без лица? Всё это очень печально. Несмотря на то, что тело совершенно здорово, он не собирается появляться среди людей по крайней мере в течение полугода. Только к началу лета 1977 года окончательно сформируется его новое лицо. Нос, брови, губы к этому времени должны быть в полном порядке. Его новое лицо совершенно не будет похоже на старое. Его можно будет узнать только по мимике и голосу".

Ferrari. Реакция была трогательная, по-человечески сочувствующая, несколько озабоченная и, в какой-то мере, подлая. Аудетто, которому ничего не было известно наверняка, заявил на всякий случай, что во всём виноват гонщик. Обломки машины были в таком состоянии, что по ним ничего нельзя было определить. Даже проявленные позднее узкие любительские киноплёнки не дали полной ясности, но всё же позволяли предположить неисправность машины. Я всегда заявлял, что ничего не знаю и не помню. Аудетто же должен был честно сказать, что причину несчастья просто невозможно установить.

Одно обстоятельство комментировалось слишком скудно и, к тому же, неверно. Наши английские конкуренты прежде всех обвинили Ferrari в том, что пожар возник из-за разрушения бокового топливного бака. Возможно, у кого-то и установлены лучшие огнетушители, чем на Ferrari, однако я уверен, что любая "формула", несу-

щаяся на заграждения со скоростью 200 км/час, не сможет избежать разрушения бака. Гораздо важнее, по моему разумению, что я не потерял и не сломал ни одной части своего тела, что я вообще остался в живых. Мою жизнь спас тяжёлый Ferrari. Не могу себе представить ни одной машины в 1976 году, водитель которой после таких прыжков и кульбитов остался бы жив. Меня спасла стальная рама, на которой крепился алюминиевый корпус. Такой люкс, как излишний вес (к тому же за счёт утяжеления) могла себе позволить только Ferrari.

Что же касается верности людей Ferrari по отношению ко мне в период моей болезни, она выразилась в уверении, что "твоя машина останется за тобой навечно". До выяснения позиций Фиттипальди и Петерсона по поводу возможности занять место в моей машине. По причине испытываемой большой злобы к решению спортивных боссов, признавших в Хараме победу за Джеймсом Хантом, а может, вследствие ощущения внутренних потерь и чувства беспомощности Феррари заявил, что снимает команду с соревнований. Затем было объявлено, что Ferrari пропустит лишь пару Гран При, прежде всего австрийский. Венцом всей этой истории стало то, что Аудетто собрал группу австрийских газетчиков, которые должны были добиваться отмены гонки в Цельтвеге: необходимо было воспрепятствовать соперникам беспомощного Ники Лауды в его отсутствие набирать очки в зачёт чемпионата мира.

Возвращение

Для окончательного выздоровления мне пришлось приложить все свои силы. Мне помогал в этом Вилли Дунгл. Очередные медосмотры были единственной осмысленной деятельностью за прошедшие недели. А что ещё мне оставалось делать? Только валяться в постели и изучать себя в зеркале...

Моя первая пресс-конференция была ужасной.

– Что сказала ваша жена, увидев ваше лицо? – хотел знать один.

Мне нужно было вскочить и взвыть. Или давать какие-то глупые ответы.

–Марлен что-либо говорила о разводе?

–Были ли у меня осложнения?

–Что будет с моими ушами?

Разговаривая с Лаудой, о чувстве такта можно забыть! Мне кажется, что к травмированному человеку нужно относиться, по меньшей мере, с сочувствием, а не указывать ему на его недостатки. Люди удивляются моей отчуждённости. Действительно, для того, чтобы пережить моё нынешнее положение нужно быть сильным человеком.

На вопрос, как я собираюсь справиться со своей внешностью, я ответил, что мне нужно не столько лицо, сколько правая нога. Что другого я мог сказать этим идиотам? Я решил, что если кроме моего внешнего вида мне ничто не будет мешать, от жизни в обществе я отстраняться не буду.

Спустя 38 дней после аварии я пошёл на беседу к Феррари. Мелодраматический приём, где каждый не знал, что ему делать. В том числе и сам Коммендаторе. Я попросту не вписывался в их новые планы. Неужели я такой честолюбивый? Был ли я нетактичен, пугая присутствующих своим лицом? Не наношу ли я ущерб своей профессии? Мне же в глаза говорили, насколько она опасна. Наконец, какого же сорта Лауда я есть на самом деле? Ну конечно же – новоявленный трус, не способный контролировать себя. Как они смотрят на меня. Можно ли мои ожоги изучать в

открытую или лучше делать это тайком? Или я действительно свихнувшийся глупец, которому не лежится в постели?

Никто не хотел принять простейшее решение – сам-то я чувствовал себя великолепно. Это подтверждали и врачи. Я попросту искал путь к своей прежней жизни.

Неуверенность Феррари усиливал тот факт, что у Карлоса Ройтемана в кармане уже лежал контракт на замещение Лауды. Ему было стыдно, что я пробил брешь в его планах – этот Лауда способен на всё. Что теперь делать с командой из трёх человек?

Это были мои самые чёрные дни в Ferrari...

И, также как прежде – никакой уверенности. Старик не сказал мне в лицо, что он не хочет пускать меня на старт в Монце. Позднее он заявил, что этот мой старт был самой моей большой ошибкой. Без моего досрочного возвращения мы потеряли бы чемпионский титул классически, оставшись при этом моральными победителями. Ведь человек, прикованный к постели, беспомощен. И этот шанс не был использован потому, что я не пожелал остаться в постели. Только у Феррари в голове могут появиться такие мысли, мысли, сдобренные чрезмерной заботой о том, как отнесутся ко всему этому окружающие и, в первую очередь, газеты. Для него важнее не то, что произошло, а то, что об этом думают.

Не только Феррари был потрясён тем, что я решил стартовать в Монце спустя всего 6 недель после Нюрбургринга. Газеты, которые до этого поддерживали меня, стали вдруг меня атаковать.

Вот, например венская "Прессе":

– Сотрясение мозга? Он ещё и сам не знает, как упаковать своё ухо. Он сказал одному венскому корреспонденту, что не может надеть свой шлем, так как шрамы причиняют боль. Кожа не хочет нарастать и поэтому шрамы адски болят. А может, ему бы помог какой-нибудь комбинированный головной убор с защитой для уха?

Ники Лауда в заботах. Он пострижен наголо. Впервые аэродинамическая форма спортсмену придана с помощью ножниц. Украшение головы Ники Лауды, его слегка волнистые волосы украл непредвиденный случай 1 августа в так называемом "зелёном аду" Нюрбургринга. Много дней врачи боролись за жизнь Ники Лауды, который родился 22 февраля 1949 года. Ожоги головы были тяжёлыми. Потребовалась трансплантация кожи. А может теперь уже всё в порядке? Только общественности не хочет себя показать этот насквозь профессионал? Он скрывается от любопытных. К оскалу зубов добавляются следы операций, нет бровей и всего одно кроваво-красное ухо. Его нынешнюю скромность необходимо понять, разделить с ним его боль.

Вместе с массажистом Лауда инкогнито проследует в ближайшие дни на побережье Средиземноморья, которое до него многим вернуло здоровье. А на следующей неделе этот смелый человек хочет снова сесть в свой быстрый гроб и начать во Фьорано тренировочные заезды. Цель ясна: Лауда хочет выступать в Монце.

Правда, немного искалеченный, с кровоизлияниями в правом ухе, но с нормальным анализом крови.

Вопрос, не лишила ли его авария на Нюрбургринге кроме волос также и нескольких извилин в мозгу, ещё не решён. Лауда считает, что он находится в хорошем душевном состоянии.

Так что же, сотрясение мозга?

* * *

Первая встреча с гоночной машиной. Со шлемом действительно проблема. Обожжённое ухо невероятно чувствительно к боли, пришлось обложить его поролоном. Все стояли вокруг меня. Когда я усаживался в машину, когда подтягивали ремни безопасности, когда я поехал. Кто с затаённой злобой, кто с радостью.

Никаких особых ощущений: машина была старая, двигатель слабый, трасса безобразная. Проехал 40 кругов и не почувствовал ничего нового или особенного. Но эти круги во Фьорано ещё ничего не значили. Здесь отсутствовала серьёзность и накал соревнований. Но для тренировки пальцев эти круги были необходимы.

Тренировка в Монце в пятницу. Шёл дождь, и на трассе было столько воды, что у меня ничего не получалось. Мне стало страшно, и я воспользовался подходящим поводом, чтобы свернуть в боксы.

Для того чтобы взбудоражить и заинтриговать общественность, организаторы потребовали, чтобы я ещё раз прошёл медкомиссию. Нужно было поехать в Милан к косоглазому окулисту, навестить бесчувственного кардиолога и показать себя взвинченному психиатру. Единодушное мнение учёных господ: я полностью здоров.

Субботняя тренировка. Серьёзный пробный камень, проба сил. С осторожностью здесь уже нечего было делать: если "формулу" начинает сносить, вопрос стоит только так – можешь ты ей управлять или нет. Когда Ferrari первый раз понесло, я испугался. Подобная реакция ужасна. Я подумал о лётчике, который впервые вновь сел за штурвал и в первой же воздушной яме испугано хватается за сиденье. Этот страх был невыносим...

Я сказал себе: господа, но так на гоночной машине ездить нельзя! Я собрался и стал ждать нового сноса, а когда это произошло, по сантиметру начал дрейфовать. Точность была не так уж важна, главное – страх уже прошёл. Я достиг своего прежнего уровня.

На следующий день в гонке я был четвёртым. По мнению специалистов это был неплохой результат.

Тайм-аут

Беспокойные дни. Обожжённое ухо и запястье болело. Доставлял беспокойство правый глаз, пока восстанавливалась кожа. Ничего серьёзного, но ночью он не хотел полностью закрываться. Пересаженная кожа была слишком натянута. Веко не закрывало глаз и это грозило ему высыханием.

Трудно откровенно сказать гонщику, что он со своими проблемами уже "приплыл", что его номер теперь второй и он должен с этим смириться. Вероятно, нельзя более жестоко отнестись к выздоравливающему и полному радужных надежд человеку. Я впал в отчаяние, это же не может быть правдой! Пока великий Ройтеман творит большие дела в «Поль Рикар», я во Фьорано должен играться в песочнице.

Япозвонил Энцо Феррари и у меня с ним произошёл наиболее ответственный разговор за все годы моего пребывания в Ferrari.

Япоинтересовался, что всё это значит?

– Да, – ответил он мне. – После того, как ты принял неверное решение, все распоряжения исходят от него. Он всё берёт в свои руки.

Что он понимает под неверным решением? Или я не должен был стартовать в Монце? Если бы я не смог стартовать по состоянию здоровья, мы проиграли бы чемпионат мира совсем по другой причине. Я был очень зол. Если я могу выступать,

я выступаю, а не отлёживаюсь в постели. И если я проигрываю на трассе чемпионата, в этом нет ничего страшного.

– Благодарю, до свидания, – и я положил трубку.

Чуть позже позвонил Гедини. Оказывается, возник чудовищный скандал. Старик разбушевался.

–Всё кончено, он прогонит тебя. Сейчас же позвони и попроси прощения. Я ответил:

–Это даже не подлежит обсуждению, а извиняться я не собираюсь.

Я выдохся, был разочарован и крайне зол. Для чего я всё это должен был вытерпеть: сбежал из больницы, тренировал тело, поставил на карту свои последние резервы. И всё для того, чтобы меня выгнали!

Конечно, Старик был зол на меня и за Монцу, но сейчас-то он думал о Фудзи! Если бы в Фудзи я, как супермен, нёсся вместе со всеми по воде, всё было бы хорошо.

Его убеждённость несправедлива даже и в том случае, если отбросить всё человеческое и оставить только чистые законы профессионального спорта. Но если так, то чемпионат мы проиграли вместе. Не только в Фудзи, но и во Франции, где на его машине разлетелся коленвал, или в Монце, где мой напарник по команде Регаццони не пропустил меня вперёд.

Моя ярость по отношению к Феррари была столь глубокой, что с этого дня я ни разу не чувствовал себя хорошо в этой семье. У меня сложилось мнение, что я сделал для Ferrari больше, чем нужно было просто для оказания помощи. Я раскрыл себя больше, чем мог, самоотверженно предложил всего себя совместной работе. Я всегда старался быть в стороне от политики Феррари. До последней возможности я старался избегать говорить перед общественностью плохо о фирме. В отличие от других гонщиков я справлялся с этим, хотя причин для предательства у меня было больше, чем надо.

В ноябре 1976 года произошло крушение веры. Дела не поправила и полученная вскоре телеграмма, что программа изменена и меня ждут в «Поль Рикар». Старик оттаял и забеспокоился. Конечно же я полетел. Шёл дождь, и об испытаниях не могло быть и речи. Но в принципе я всё же победил.

На других фронтах дела тоже пошли хуже. Я встретил шефа фирмы по производству минеральной воды Romerquelle, товар которой я рекламировал, для того, чтобы подписать контракт на 1977 год. Я был хорошим компаньоном. Победив в Монако, я схватил перед телекамерами бутылку Rоmerquelle вместо обязательной бутылки шампанского. Я пытался как можно лучше отработать их деньги. Теперь этот господин заявил мне: "В 1977 году я заплачу вам меньше, так как вы всё равно будете плестись где-нибудь в хвосте". Я немного подумал и решил, что нового спонсора на будущий сезон искать уже поздно – и подписал неудачный для себя договор. Я подписал также соглашение, что согласен уплатить штраф, если надену кепку с рекламой иной фирмы... исключая, конечно, подиум, где все мы должны надевать кепки с эмблемой Goodyear до тех пор, пока мы ездим на шинах этой фирмы.

Итак, я стал на один урок богаче. Как же всё-таки все они стараются тебя выдоить, стоит тебе слегка покачнуться. Ситуация с головным убором была для них притягательным номером: мой лоб, кожа на голове и уши выглядели настолько плохо, что они были уверены – без кепки я нигде не появлюсь. А это сулило суперрекламу! Однако в телестудиях от прожекторов шёл такой жар, что кепку мне всётаки приходилось снимать. Первое время люди пугались. Но – волосы вырастают