Методологические проблемы

Различия между методом и субстанцией в марксистском понимании установить трудно. В противоположность позитивист­ским доктринам марксизм в его классической форме предполагал, что исторический мир может быть понят таким, каков он есть, иными словами, наше теоретическое понимание его есть не простое согласие наблюдателей по поводу единого взгляда на предмет наблюдения и протоколов, содержащих данные о наблюдениях, а теоретическая конструкция, дающая представление о развитии самой истории. Многие из нерешенных сложных проблем марксизма проистекают из отрицания им абсолютного разделения между субъектом и объектом в процессе исторического познания: познающий погружен в субстанцию, которую он стремится объяснить.

Нынешнее расширение границ социологии как академической дисциплины и одной из разновидностей административных служб сопровождалось значительным увеличением количества исследо­ваний, которые принято называть эмпирическими. Ясно, что на повестку дня ставится вопрос об отношении марксизма к такого рода исследованиям. Предварительно следует сделать ряд важных замечаний.

1. Нет ничего принципиально или фактически нового в сборе социологических данных количественного характера, хотя, несомненно, развитие и совершенствование статистического метода увеличили точность результатов, получаемых с помощью некоторых из рассматриваемых вариантов техники опроса. Исследования количественного, статистического характера впервые появились еще в XVIII веке, а в XIX Маркс сам составлял опросник.

2. Нет ни эпистемологических, ни практических оснований для особого выделения исследований, основанных на интервью и прямом наблюдении, по сравнению с другими формами сбора и использования данных. В частности, исторические исследования столь же эмпиричны, как и все остальные. Настойчивое требова­ние некоторых социологов ограничить использование термина «эмпирические» его применением только в отношении количе­ственных исследований современного населения легко понять, но трудно оправдать.

3. Исследования современного населения, как, в частности, показал Миллс, обычно проводятся со значительной степенью абстрагированности от общего или даже частичного историческо­го контекста. Эта абстрагированность, или изолированность, заключает в себе возможность систематического искажения в интерпретации данных.

Теперь, когда сделаны эти замечания, остаются нерешенными еще несколько проблем. Какова бы ни была ограниченность их применения, типичные для современных социологических исследо­ваний разработки могут стать важными источниками получения знания. Социологи-марксисты долго занимались самоуспокоени­ем, критикуя такие исследования в связи с возможностью деформации их результатов, и только недавно пришли к заключе­нию о необходимости разработать новые способы интерпретации. Эти новые способы могут заключаться или в применении иного контекстуального анализа для интерпретации данных, или в пере­смотре формулировки категорий, в соответствии с которыми оформляются данные. В этой точке проблемы метода сливаются с проблемами субстанции: интерпретация и переоформление данных требуют их осмысления с точки зрения субстанции. В любом случае намечается более серьезный и систематизиро­ванный подход к этим проблемам; возможно, наши коллеги из стран государственного социализма внесут свой вклад в повыше­ние уровня наших общих знаний. Правда, трудно поверить, что исследования, проводимые в интересах административного кли­ента и служащие его определенным целям, будут в обществах государственного социализма более критичны в отношении этого клиента, чем во всех остальных.

Областью марксистской социологии, в которой метод и суб­станция неразделимы, являются представления о базисе и над­стройке, а также всеобщий детерминизм. В определенном смысле решение вопросов в этой области может носить лишь сугубо теоретический характер: в зависимости от концепции, на основе которой анализируется реальность, складываются и наши взгляды на структуру этой реальности. Но догматическая настойчивость в стремлении рассматривать природу этих вопросов как чисто теоретическую даже в условиях, когда содержание теоретической дискуссии позволяет по-новому взглянуть на имеющиеся между ними связи, будет фактически означать отрицание способности марксизма описать реальное развитие общества и, таким образом, приведет к ассимиляции марксизма конвенциональной эпистемологией. Новая, или, точнее, ревизованная, точка зрения на рассматриваемые отношения была найдена Альтюссером, но мне трудно по достоинству оценить его вклад. Он допускает значительную вариантность во взаимоотношениях между базисом и надстройкой, отрицает неизбежный механический и универсаль­ный характер причинных связей, но все его выводы носят слишком общий характер. Его работа представляет собой академизацию марксизма, энергичный, временами вдохновенный разбор концеп­ций, но редко выходящий за рамки концептуального уровня — в отличие от того, как сам Маркс изучал исторические структуры. В свете сказанного настойчивые утверждения Альтюссера о важ­ном значении «эпистемологического разделения» (coupure episte-mologique) у Маркса кажутся особенно курьезными. Если Маркс от философии перешел к эмпирическому изучению общества, то толкование этого развития Альтюссером остается чисто философ­ским и весьма далеким от каких бы то ни было соображений, связанных с эмпирическим изучением общества. Если ревизии марксизма, подобные альтюссеровской, и способны стать плодо­творными, то лишь в том случае, если они будут дополнены систематическим изучением содержания обобщенного историче­ского опыта.

Нужно сказать несколько слов по поводу дискуссии о значении структурализма. Делаю это без особой охоты. Этот предмет уже разбирался до изнеможения подробно другими авторами; суще­ствует уже несколько конкурирующих между собой и запутанных версий структурализма; заявления авторов этой доктрины (или метода) кажутся значительно преувеличивающими их конкретные достижения. Стоит лишь очень кратко остановиться на работах Леви-Стросса, идеи которого, по его собственным словам, созвучны некоторым аспектам марксизма. Достаточно легко перечислить противоречия между его теорией общества и марксиз­мом. С точки зрения метода экстраполяция конкретных историче­ских связей на гипотетическую систему кодов уничтожает историческую специфику социальных структур. Будучи «декодиро­ванными», отношения обмена и производственные отношения метафорически истолковываются как коммуникации, короче говоря, история редуцируется к одному или нескольким сигналам. Неизменными остаются как все элементы, так и фундаментальный исторический процесс; мир структурализма — это мир беско­нечного многообразия на поверхности и чудовищного однообразия в глубине. Более того, это мир, в котором историческая транс-ценденция невозможна, в котором люди конструируют свои общества из ограниченного набора элементов с ограниченным количеством возможных вариантов соединения. Таким образом, детерминизм, которого придерживается структурализм, каче­ственно отличается от марксистского: первый — неподвижен, второй — способен к трансформации. С точки зрения философии марксизм и структурализм примирить невозможно.

Негативный гуманизм структурализма, стремящегося вытеснить из истории человека и заменить его системами знаков и символов, разрушителен именно тогда, когда мы рассматриваем структурализм не как один из методов, а как привилегированный метод, имеющий всеобщее значение. Если же мы используем структурализм как один из методов анализа коммуникаций, невозможно отрицать его огромную пользу для марксизма. Накал страстей в нынешней дискуссии в значительной мере связан именно с неясностью этих положений. Способность структура­лизма в формах, разработанных Леви-Строссом, раскрывать скрытое соответствие между символическими системами и други­ми компонентами общества, обнаруживать взаимопроникновение символических и других видов поведения, короче говоря аналити­ческая идея всеобщего, делает работу Леви-Стросса весьма важной. Но не менее важно и понимать ее ограниченность: она особенно остро проявляется в связи с проблемой практики.

Первоначальная марксистская идея практики, имеющая глубо­кие корни в западной философской традиции, находится под угрозой дегенерации и превращения в такой же затертый лозунг, каким стал термин «эмпирический» в буржуазной социологии. Практика — понятие, имеющее несколько значений, которые следует рассмотреть. Прежде всего, эта идея подразумевает, что совершенно отстраненная или объективная наука об обществе невозможна. Истина для человека состоит не из простого набора представлений об окружающей действительности; поскольку человек — политическое (и моральное) животное, для него истина об обществе заключается в его реальном положении, в способе организации, соответствующем человеческим потенциям. Это не значит, что всякая наука об обществе должна быть «ангажиро­ванной» в прямом смысле; такого рода представления внесли значительный вклад в учение о «партийности» (верности партийному духу), вульгаризирующее марксизм, низводящее его до положения пропагандистского инструмента, придатка рабочего движения или, точнее, тех, кто выступает от имени этого движения. Идея практики тем не менее требует того, чтобы моральные и политические стороны представлений об организации общества и его развитии подвергались исследованию и чтобы при изучении возможных последствий и путем развития данной исторической ситуации учитывался фактор человеческой деятель­ности.

Другими словами, научная практика является формой челове­ческой деятельности, которая оказывает влияние и все больше формирует будущее. Это подводит нас ко второму значению практики — ее директивному содержанию. Марксистская антропология — при всех своих дефектах и провалах — утверждает, что историчность человека предусматривает не в последнюю очередь его способность творить и преобразовывать свою историю. Таким образом, социология и общественная наука в качестве практики должны предвидеть и предвосхищать будущее. Наконец, понятие практики содержит в себе программное намерение (по-моему, утопическое): избавиться от разделения труда через деятельность, достичь реализации челове­ческой родовой сущности. Это значение и понимание практики вместе со всеми остальными представляет собой серьезную и пока непреодолимую трудность для марксистской социологии. Пока ясно, что даже в самих социологических исследованиях использу­ется разделение труда и все достижения современной науки, включая и науку об обществе, были бы невозможны без разделения труда.

Понятие практики ставит в затруднительное положение не только социологов-марксистов, но и их буржуазных коллег. Действительные взаимоотношения между представлениями об окружающей действительности и философской концепцией челове­чества еще только предстоит выяснить. В равной мере и марксист­ская критика «объективистских» претензий «позитивной», или «эмпирической», социологии не позволяет разрешить проблемы интеграции эмпирических, или позитивных, элементов марксист­ской социологии и других аспектов марксизма. Точно так же понимание направленности исторического процесса ничего не дает для облегчения решения проблемы исторической экстраполяции. Наконец, взгляд на марксистскую социологию как на одну из сторон практики не дает гарантий ее использования в интересах ложной практики. У меня нет ответа на все эти многочисленные сложные вопросы, но есть наметка пути развития, который может оказаться весьма многообещающим.

Выше уже были отмечены относительная автономность марксистской социологической мысли, ее относительная отстра­ненность от сиюминутной политической конъюнктуры. Бывают, конечно, случаи, когда общественная наука, особенно социология, непосредственно подчиняется достижению политической цели — обычно в качестве придатка в механизме власти, а не способа облегчения процесса освобождения. В целом, по-моему, будет правильно понимать социологию как часть более широкой научной практики, как усилие, часто подсознательное, порожденное крайней степенью разделения труда в интеллектуальной деятель­ности, предпринятое в целях управления историческим процессом. Тогда предварительной методологической задачей марксистской социологии становится выявление сложностей и противоречий в ее собственной версии этой широкой практики. Это может заставить нас критически взглянуть на историческую ситуацию в целом, но не путем подгонки истории под заранее заготовленную схему, а через исследование сложных проблем постижения истории. Марксистская или любая другая социология способна обрести реальный взгляд на историю с помощью не полной отстраненно­сти, а критического осмысления своего собственного места в истории. Это требует в необозримом будущем сохранения и принятия тех аспектов разделения труда, которые обеспечивают существование современной науки. Но одновременно требует и систематических размышлений о возможных способах преодоления этого разделения. Иными словами, необходимо сознательно принять положение социологии, признающей, что она не является вершиной духовного совершенства человека, а всего лишь далеко не последним шагом на пути к совершенству.

Таким образом, кризис марксистской социологии в ее методо­логических аспектах проистекает из общего кризиса обще­ственных наук. Первоначально предназначенные для постижения человеческой истории с целью осуществления исторической роли человечества, общественные науки, и в особенности социология, раскололись на два направления. В одном случае отказываются от намерения понять историю в пользу полной капитуляции перед научным разделением труда: абстрактно признаваемая исто­ричность человечества отрицается в научной практике. Последняя занята фрагментарным описанием фрагментарной действительно­сти. Во втором случае общественные науки превратились в еще один инструмент власти, а не в средство освобождения. Не в последнюю очередь благодаря тем, кто считает себя продолжа­телями марксистской традиции, первоначальная, исходная гума­нистическая направленность социологии была включена в совре­менную социологическую практику; немало иронии в том факте, что социологи-марксисты часто оказываются так же неспособны реализовать эту направленность, как и все остальные.

Похоже, что нет легкого способа распутать клубок противоре­чий, дилемм и трудностей, которые я назвал в качестве составляю­щих кризиса марксистской социологии. Первоначально заду­манная как целостное описание человеческой истории, марксист­ская теория именно своей плодотворностью способствовала тому, что мы осознали ее ограниченность. Теперь мы рассматриваем индустриальное общество в его капиталистической форме как один из нескольких вариантов развития. Другими словами, оказалось возможным понять историю не как имеющую единую структуру, а как последовательность структур. Представление о том, что смысл может быть, если нужно, найден в истории с помощью изобретательности и новаций, марксизм передает в наследство социологии, и обойтись без него можно только в том случае, если принять псевдорациональность социологии, столь крепко привязанной к настоящему, что она игнорирует и прошлое и будущее. Возможно, что социологи, особенно сильно чувствую­щие себя в долгу перед марксистской традицией, вынуждены будут трансформировать ее и выйти за ее границы. Если это так, то кризис в марксистской социологии может означать начало конца марксизма. Тем же марксистам, которых пугает такое развитие событий, следует перечитать классические тексты: революция в практике, которая не может начать с пересмотра своих собственных теоретических положений, на самом деле вовсе не является революцией.

Г. Маркузе. Одномерный человек¹

¹ Публикуемый "текст представляет собой предисловие, часть первой главы и заключение кн. М a reuse H. Der eindimensionale Mensch. Berlin. 1967. P. 11—38, 258—268. Перевод А. Букова.

Паралич критики: общество без оппозиции

Не служит ли угроза атомной катастрофы, которая может уничтожить человеческий род, в той же мере защите именно тех сил, которые увековечивают опасность катастрофы? Стремление предотвратить ее отодвигает на второй план поиск в современном индустриальном обществе возможных причин катастрофы. Эти причины не выявляются, не раскрываются и не критикуются общественностью, поскольку сводятся лишь к очевидной угрозе извне — для Запада с Востока, для Востока — с Запада. Столь же очевидна необходимость быть готовыми двигаться по краю пропасти, глядя этой угрозе в глаза. Мы подчиняемся производ­ству средств деструкции, доведенному до совершенства расточи­тельству и тому обстоятельству, что мы созданы для защиты того, что в одинаковой степени уродует как самих защитников, так и то, что они защищают.

Если мы попытаемся связать причины опасности с тем, как организовано общество и его члены, то сразу окажемся перед фактом, что развитое индустриальное общество становится богаче, больше и лучше благодаря увековечению этой опасности. Защитная структура облегчает жизнь все большему количеству людей и расширяет власть человека над природой. В этих условиях нашим средствам массовой информации нетрудно выдать частные интересы за интересы всех людей. Политические потребности общества становятся индустриальными потребностя­ми и желаниями, их удовлетворение способствует выгоде и общему благополучию, а все в целом выступает как чистое воплощение разума.

И все-таки в целом это общество иррационально. Его производительность разрушает свободное развитие человеческих потребностей и способностей, его покой достигнут благодаря постоянной военной угрозе, его рост зависит от подавления реальных возможностей борьбы за существование — индивиду­ально, национально, интернационально. Это угнетение, крайне отличное от того, которое было характерно для предыдущих, менее развитых ступеней нашего общества, связано сегодня не с естественной или технической незрелостью, а с позицией силы. Возможности (духовные и материальные) современного обществастали неизмеримо больше, чем были прежде, а это означает, что и размах общественного господства над индивидом также неизмеримо возрос. Для нашего общества характерно то, что оно побеждает центробежные силы больше техническими путями, чем террором, на двойном основании гигантской производительности и возросшего уровня жизни.

В задачи критической теории современного общества входит исследование корней этого развития и его исторических альтерна­тив — теории, которая анализирует общество в свете использо­ванных и неиспользованных возможностей улучшения положения его членов. Но каковы масштабы такой критики?

Безусловно, здесь играют роль ценностные суждения. Сло­жившийся способ организации общества сравнивается с другими возможными способами, о которых предполагается, что они дают лучшие шансы для облегчения человеческой борьбы за существо­вание; определенная историческая практика сравнивается с ее собственными историческими альтернативами. С самого начала каждая критическая теория общества оказывается перед пробле­мой исторической объективности, проблемой, которая возникает в обоих случаях, включающих анализ ценностных суждений:

1. суждений, что человеческая жизнь стоит того, чтобы жить, или, скорее, может или должна стать таковой (это суждение лежит в основе всех духовных устремлений; это есть априори теории общества, и его отклонение от этой теории, которое является вполне логичным, отвергает ее самое);

2. суждений, что в данном обществе существуют специфические возможности для улучшения человеческого существования, а также специфические средства и пути реализации этих возможностей.

Критический анализ должен доказать объективную значимость этих суждений, и доказательство это должно быть осуществлено на эмпирической основе. Данное общество имеет в своем распоряжении определенное количество и качество духовных и материальных ресурсов. Как можно использовать эти ресурсы для оптимального развития и удовлетворения индивидуальных способностей и потребностей при минимуме тяжелого труда и бедности?

Теория общества — это историческая теория, а история есть царство необходимости. Поэтому нужно определить: какие из возможных и реальных способов организации и использовании имеющихся в наличии ресурсов дают наилучшие шансы для оптимального развития?

Попытка ответить на эти вопросы требует прежде всего ряда абстракций. Чтобы указать и определить возможности оптималь­ного развития, критическая теория должна абстрагироваться от фактической организации и применения социальных ресурсов, а также от результатов этой организации и применения. Такая абстракция, которая отказывается от принятия данного универсу­ма фактов как окончательной взаимосвязи, в которой нечтообретает принудительную силу, такой «трансцендирующий»² анализ фактов в свете их нереализованных возможностей и составляют существенную часть структуры теории общества. Он противоположен всякой метафизике в силу строгого исторического характера трансценденции. Возможности должны присутствовать в рамках соответствующего общества; они должны определяться целями практики. Соответственно абстракция существующих институтов должна выражать фактическую тенденцию, т.е. их изменение должно быть реальной потребностью населения. Теория общества имеет дело с историческими альтернативами, которые заключены в обществе как субверзивные тенденции и силы. Теоретические понятия теряют свою силу в процессе обще­ственных изменений.

² Термины «трансцендировать» и «трансценденция» используются исключи­тельно в эмпирическом, критическом смысле: они обозначают тенденции в теории и практике, которые выходят за рамки устоявшегося универсума языка и действия в направлении его исторических альтернатив (реальных воз­можностей).

Но здесь развитое индустриальное общество ставит критику перед таким положением дел, которое грозит уничтожить ее основу. Расширенный до целой системы господства и унификации, технический прогресс порождает формы жизни (и власти), которые усмиряют силы, борющиеся с системой, подавляют всякий протест якобы во имя исторической надежды на освобождение от тяжелого труда и принуждения. Современное общество, кажется, в состоянии пресечь социальные изменения, которые привели бы к возникновению других институтов, дали бы новое направление производственному процессу, новому способу человеческого бытия. Пресечение таких изменений является, может быть, выдающимся достижением развитого индустриального общества: всеобщее принятие «национальных задач», двухпартийная систе­ма, упадок плюрализма, предательское соглашательство капитала и организованной части трудящихся в сильном государстве свидетельствуют об интеграции противоречий, которые являются как результатом, так и предварительным условием этого результа­та.

Краткое сравнение стадий возникновения теории индустриального общества и ее современного состояния может показать, как изменилась основа критики. Возникнув в первой половине XIX столетия и разработав первые понятия альтернатив, критическая теория индустриального общества использовала конкретизацию в качестве звена между теорией и практикой, ценностями и фактами, потребностями и целями. Эта историческая связь отразилась в сознании и политических действиях обоих больших классов, противостоящих друг другу в обществе,— буржуазии и пролетариата. В капиталистическом мире они все еще являются основными классами. Однако капиталистическое развитие до такой степени изменило структуру и функции этих классов, что они, похоже, больше не являются носителями исторических преобразований. Ни с чем не считающаяся потребность в сохране­нии и улучшении институционального status quo объединяет бывших антагонистов в наиболее развитых сферах современного общества. И в той же мере, в какой технический прогресс гарантирует рост и сплоченность коммунистического общества, идея качественных изменений явно уступает реалистическим понятиям «невзрывной эволюции». Так как отсутствуют явные носители и движущие силы общественных изменений, критика перемещается на высокий уровень абстракции. Нет почвы, на которой сошлись бы теория и практика, мышление и действие. Даже эмпирический анализ исторических альтернатив выступает не как реалистическая спекуляция, а ратование за него — как дело личного (или специфически группового) произвола.

И все же опровергают ли теорию эти изъяны связующего звена? Ввиду противоречивости фактов в дальнейшем критиче­ский анализ основывается на том, что потребность в качественном изменении необходима, как никогда ранее. Кто его требует? Ответ тот же: все общество для каждого своего члена. Соединение растущей производительности с растущим разрушением, азартная игра с уничтожением, ситуация, когда мышление, надежды и страхи отданы на откуп произволу властей, сохранение бедности перед лицом беспрецедентного изобилия содержит в себе беспристрастное обвинение, даже если все это не является raison d'etre этого общества, а только его побочным про­дуктом,— все это способствует всепроникающей рациональности, которая порождает рост производительности, оставаясь при этом иррациональной.

Тот факт, что огромное большинство населения принимает и побуждается к принятию этого общества, делает его не менее иррациональным и предосудительным. Различие между истинным и ложным сознанием, действительным и непосредственным интересом все еще имеет смысл. Но само это различие должно быть подтверждено. Люди должны достичь понимания этого различия, должны обрести вместо ложного сознания истинное, вместо непосредственного интереса — настоящий. Они смогут сделать это, только почувствовав потребность изменить свой образ жизни, отказаться от того, что имеют от общества. Только эта потребность может сдерживать данное общество по мере того, как оно производит товары в увеличивающихся масштабах и исполь­зует научное покорение природы для научного покорения человека. При тотальном характере достижений развитого индустриального общества недостает рационального основания для трансцендирования этого общества. Этот вакуум опустошает саму теоретическую структуру, так как категории критической теории общества развивались в период, когда потребность в сопротивлении и отказе воплотилась в деятельности соответству­ющих социальных сил. Эти категории были, по существу, отрицательными понятиями, которые обозначали реальные противоречия европейского общества XIX столетия. Сама категория «общество» выражала острый конфликт между социальной и политической сферами (общество как антагонистическое по отношению к государству). Соответственно такие понятия, как «индивид», «класс», «частный», «семья», обозначали области и силы, которые еще не были интегрированы в данных отношени­ях— отношениях напряженности и противоречия. С возрастаю­щей интеграцией в индустриальном обществе эти категории потеряли свое критическое содержание и стали, скорее, описатель­ными, приблизительными или операциональными терминами.

Попытка вновь придать критическую интенцию этим категори­ям и понять, как эта интенция была обесценена общественной деятельностью, выступает с самого начала как возврат от связанной с исторической практикой теории в абстрактное, спекулятивное мышление: от критики политической экономии к философии. Этот идеологический характер критики вытекает из того факта, что анализ вынужден исходить из позиции «вне» как позитивных, так и негативных, как продуктивных, так и де­структивных тенденций в обществе. Современное индустриальное общество тождественно этим противоречиям — речь идет о целом. В то же время позиция теории не может быть простой спекуля­цией. Она должна быть в этом отношении исторической позицией, если она основана на возможностях данного общества.

Эта двусмысленная ситуация включает в себя еще одну — основополагающую — двусмысленность. Одномерный человек все­гда будет колебаться между двумя противоречащими друг другу гипотезами:

1) что развитое индустриальное общество в состоянии пресечь качественные изменения в будущем;

2, что существуют силы и тенденции, которые могут нарушить эти ограничения и взорвать общество.

Я не уверен, что в данной ситуации может быть дан ясный ответ. Обе тенденции существуют рядом и даже одна в другой. Господствует первая тенденция, и все имеющиеся предпосылки переворота используются для того, чтобы его предотвратить. Может быть, положение в состоянии изменить какое-либо потрясение, но до тех пор, пока признание того, что делать и что устранять, не произведет переворота в сознании и поведении людей, еще не раз изменение будет влечь за собой катастрофу.

В центре анализа находится развитое индустриальное обще­ство, в котором технологический аппарат производства и распре­деления (при возрастающем автоматизированном секторе) не функционирует как сумма простых инструментов, которые можно изолировать от их общественных и политических последствий, а скорее определяется как система, в которой и продукт технологического аппарата, и операции действуют в направлении ее обслуживания и расширения. В этом обществе производ­ственный аппарат развивается таким образом, чтобы не стано­виться более тоталитарным по мере того, как он определяет не

только общественно необходимые деятельность, навыки и поведе­ние, но и индивидуальные потребности и желания. Так, он выравнивает противоречие между частным и общественным существованием, между индивидуальными и общественными потребностями. Техника служит для того, чтобы ввести новые, эффективные и удобные формы социального контроля и социаль­ной сплоченности. Тоталитарная тенденция такого контроля может развиваться еще и в другом аспекте — распространяясь на менее развитые, даже доиндустриальные районы мира и порождая сходные черты в развитии капитализма и коммунизма.

Ввиду тоталитарных черт этого общества традиционное понятие нейтральности техники не может больше приниматься за истину.

Техника как таковая не может быть заменена перед употребле­нием той, которая изготовлена ею; технологическое общество является системой господства, которая уже действует при выборе и создании техники.

Способ, которым общество организует жизнь своих членов, включает в себя первоначальный выбор между историческими альтернативами, определяющимися достигнутым уровнем матери­альной и духовной культуры. Сам выбор вытекает из игры господствующих интересов. Он содержит особые способы воздей­ствия на человека и природу с целью сделать их полезными и отвергает другие. Он является лишь одним из «проектов»³. Но если проект однажды стал действующим в основных институтах и отношениях, то он имеет тенденцию к тому, чтобы стать замкнутым и определять развитие общества как целого. Как технологический универсум развитое общество является политиче­ским универсумом (позднейшая степень воплощения специфиче­ского исторического проекта), т.е. опытом, преобразованием и организацией природы в виде простого материала господства.

³ Термин «проект» подчеркивает элемент свободы и ответственности в истори­ческой детерминации: он связывает автономию и контингент. В этом смысле он употребляется в произведениях Ж.-П. Сартра.

Развиваясь, проект формирует общий универсум языка и действия, духовной и материальной культуры. В сфере техники культура, политика и хозяйство объединяются в наисовременней­шую систему, которая включает в себя или отбрасывает все альтернативы. Производительность и потенциал роста этой системы стабилизируют общество и превращают технический прогресс в средство господства.

Технологическая рациональность становится политиче­ской. <;...>

В центре моего анализа находятся тенденции в высокоразви­тых современных обществах. Имеется широкая область внутри и вне этих обществ, где описанные тенденции не господствуют — я бы сказал: еще не господствуют. Я лишь наметил эти тенденции и выдвигаю некоторые гипотезы, ничего более.