ЛЕКЦИИ ПО КОГНИТИВИСТИКЕ –– МАГИСТРАТУРА ННГУ ИМ. Н.И. ЛОБАЧЕВСКОГО

Раздел I. Основы лингвистического когнитивизма

ЛЕКЦИЯ 1. КОГНИТИВИЗМ В ПАРАДИГМЕ СОВРЕМЕННОГО ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ: НАУКА О ЯЗЫКЕ В НАЧАЛЕ III ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ

ПЛАН

1. Настоящее и будущее современной лингвистики

2. Общий принцип современной лингвистики

3.Когнитивизм как пересечение проблематики «язык и мир», «язык и человек»

1

НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ СОВРЕМЕННОЙ ЛИНВГИСТИКИ. На протяжении XX в., ближе к его концу, лингвистика выходит на новые рубежи, из второстепенной описательной науки она постепенно превращается в науку об общих закономерностях бытия человека в мире, что связано с изменением общей научной и культурной парадигмы нашего времени –– от метрии к информации.

Безусловно, в XX веке общественное внимание в первую очередь было сосре­доточено на естественных науках. Этому способствуют как относительная простота познаваемого объекта — физического мира — в сравнении с миром духовным, так и следующий за успехами естественных наук колоссальный технический прогресс, создающий комфортную среду обитания и освобождающий человека от рутинно­го труда. Однако чем выше стандарт материальных благ, тем больше досуга у че­ловека для интереса к самому себе. Основные проблемы у него уже не с окружа­ющим его миром вещей, а с миром духа, обустройство которого становится для него приоритетным. Поэтому неизбежно, рано или поздно, должно произойти пе­ремещение центра тяжести с естественных наук на науки о человеке. В кругу этих наук лингвистика, изучающая средостение человеческой сути — язык, занимает совершенно особое место. Действительно, язык формирует и организует в значи­тельной мере рациональную, психическую и социальную сферы человека, он за­крепляет и предопределяет его «наивную картину мира», его поведенческие стерео­типы. Иными словами, «познай язык, и ты познаешь того, кто на нем говорит». Таким образом, в гуманитарном цикле наук лингвистике принадлежит весьма прес­тижное место.

Однако утверждение, что язык является одной из важнейших характеристик homo sapiens, будучи высшим проявлением его духа, — еще далеко не исчерпывает его специфики. Язык в то же время есть наиболее совершенный объект матери­альной природы, и изучение его сближает лингвистику с многими из естествен­ных наук.Коль скоро это так, то нет сомнения, что настанет время, когда лингвисти­ка займет по праву принадлежащее ей место б «научной иерархии» и перейдет в общественном сознании из числа «второстепенных» в разряд «главных, престиж­ных» наук.

Лингвистику XX века можно кратко охарактеризовать как КАК-лингвистику. Ее основные достижения суть ответы на вопрос «Как устроен язык (или тот или иной его элемент)» или даже скромнее: «Как может быть проанализирован тот или иной языковой элемент/класс элементов, т. е. как он может быть системно соотнесен с другими языковыми элементами /классами элементов». Долгое время доминировал взгляд, что содержание лингвистического исследования должно обеспечивать не­противоречивую классификацию соответствующих языковых элементов и предо­ставлять процедуру приписывания нужных классифицирующих характеристик язы­ковым элементам. КАК-лингвистика в основном опирается на таксономическую идеологию, исходящую из принципа классификации как ведущего способа описа­ния внешнего мира.

В настоящее время лингвистика вплотную подходит к рубежу, когда автоном­ный описательный подход себя изживает. Лингвистика начинает оперировать довольно сложными, комплексными языковыми объектами (такими как дискурс), разложимость которых на жесткие, однозначно выделимые составляющие представляется еще более про­блематичной. Устройство языковых объ­ектов таково, что их невозможно правильно выделить, проанализировать и в ко­нечном итоге описать безотносительно к их функциональной природе. Исходя из это­го, естественно ожидать, что на смену КАК-лингвистике придет ЗАЧЕМ/ПОЧЕ-МУ-лингвистика, в основе которой будет лежать примат объяснения (см. подробнее [Кибрик 1989], [Николаева 1995: 381]). Для ЗАЧЕМ/ПОЧЕМУ-лингвистики языковые объекты существуют не сами по себе как автономные семиотические сущности, а как инструменты, имеющие функциональное предназначение в процессах языко­вой деятельности. При таком взгляде на языковые объекты многие их свойства мо­гут предстать в совершенно ином виде, чем это диктует КАК-подход.

Традиционная лингвистика (включая в нее практически всю современную) исходит из презумпции дискретности языковых единиц и опирается на аристотелевскую ло­гику формирования понятий. Несоответствие такого способа описания описывае­мому объекту становится все более очевидным. Несмотря на то что было затрачено множество усилий на определение основных, базовых языковых объектов, адекватное описание которых надобно иметь в первую очередь (таких, как диалект vs. язык, часть слова vs. слово vs. словосочетание, значение слова, предложение vs. часть предложения, словоизмене­ние vs. словообразование, подлежащее vs. сказуемое, тема vs. рема), успехи в этом от­ношении довольно скромные. Думается, что причина дефиниционных неудач со­стоит не в том, что за это дело брались недостаточно мудрые исследователи, а в са­мой постановке задачи. В процессе ее решения накоплено огромное количество кон­фликтующих данных, демострирующих невозможность адекватного определения основных языковых объектов стандартными дискретными средствами. Поэтому в последнее время стали разрабатываться способы описания лингвистических объек­тов, допускающие их недискретный (континуальный) характер: многофакторные определения, иерархии, прототипы, размытые множества. Недискретный, объяснительный метод до неузнаваемости изменит лингвистиче­скую науку и ее менталитет, и многое из того, что ныне представляется незыблемым и окончательным, приобретет новое содержание и получит новую интерпретацию.

На смену тенденции к специализации идет тенденция к инте­грации, обобщению представлений о языке с локальных точек зрения. Многие современные лингвистические дисциплины различа­ются лишь перспективой (выделенностью того или иного аспекта, той или иной ха­рактеристики объекта), а не объектом как таковым. Так, временными представля­ются такие разграничения, как: синхрония vs. диахрония; общая теория языка vs. типология vs. когнитивная лингвистика vs. психолингвистика vs. социолингвистика. Синхрония и диахрония суть две условные перспективы рассмотрения одного и то­го же объекта, и объединение их позволит снять многие из накопившихся в теории антиномий. В частности, эволюционный подход ускоряет принятие недискретного взгляда на язык (всякое мгновенное состояние языка есть стадия перехода из одного состояния в другое, а этот переход непрерывен). Когнитивная лингвистика, одна из основных точек роста современной лингвистики, есть, по су­ществу, лишь новая парадигма общей теории языка, и она должна быть объединена в дальнейшем с психолингвистикой и социолингвистикой.

Лингвистика традиционно поддерживает связи со многими науками, в различной степени используя концепты, терминологию и методологию наук естественных (та­ких как математика, кибернетика, теория информации, искусственный интеллект,

Можно ожидать, что связи с некоторыми из смежных наук (я имею в виду в первую очередь математику и психологию) будут постепенно из однонаправленных (импорт понятий, методов, способа мышления) становиться обратимыми (совмест­ная разработка новых «незанятых территорий»).

2

ОБЩИЙ ПРИНЦИП СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКИ. Общим методологическим принципом современной лингвистики является установка на отказ от позитивизма и примата дескриптивизма, междисциплинарный характер на основе антропоцентрического принципа и философская ориентация. Общий тезис XX в. таков: «Философия становится лингвистической, а лингвистика становится философской». Очень удачно интерпретировал положение о взаимном обогащении метанауки наук –– философии и традиционной описательной науки –– лингвистики –– Дж. Р. Серль. «Важно различать философию языка и лингвистическую философию. Лингвистическая философия складывается из попыток решить философские проблемы путем анализа значений слов естественных языков и логических отношений между словами. Такой анализ мож­но использовать при обсуждении традиционных вопросов философии, например проблем детерминизма, скептицизма или каузации, впро­чем, можно, специально не обращаясь к традиционным философским проблемам, изучать понятия как отдельные и интересные объекты ис­следования, как способ проникнуть в мир, строя классификации и про­водя отождествления и различения в языке, которым мы пользуемся для характеристики и описания мира. Философия языка складывается из попыток проанализировать самые общие языковые единицы и отно­шения, такие как значение, референция, истина, верификация, речевой акт или логическая необходимость.

Если «философия языка» — это название объекта изучения, за­головок темы внутри философии, то «лингвистическая философия» — это, в первую очередь, название философского метода. Однако метод и объект очень тесно связаны. Философия языка и лингвистическая философия связаны тесно не только потому, что к некоторым пробле­мам философии языка можно с успехом подойти, применяя методы и приемы лингвистической философии (речь идет, например, о таких проблемах, как природа истины, которую, по крайней мере частично, можно представлять как серию вопросов, относящихся к анализу поня­тия «истинный»), но и потому — а это гораздо важнее, — что методы, которыми пользуются лингвистические философы в своих исследовани­ях языка, в очень сильной степени зависят от их философских взглядов на язык, то есть от их философии языка. Именно по этой причине, помимо всех остальных, при самом широком рас­пространении в XX веке аналитической философии, философия языка заняла одно из центральных мест (некоторые, быть может, даже сказали бы, главенствующее место) во всей философии в целом. Большинство влиятельных философов XX века, и среди них такие имена, как Рассел, Витгенштейн, Карнап, Куайн, Остин и Стросон, все в той или иной Степени, являются философами языка».

3

ЯЗЫК И МИР, ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ. Характерные для зарубежной лингвистики проблемы языка и мира связаны с аналитической философией, теорией референции и логическим анализом языка. Общую направленность в решении этих проблем афористично и емко описывает Н.Д. Арутюнова: «Природа языка определяется двумя его основными функциями: коммуникативной и экспрессивной (функцией выражения мысли). Обе они реализуются одной структурой — суждением. Мышление на­чинается в лоне коммуникации; коммуникация невозможна без эле­ментов мышления. Суждение устанавливает связь между миром че­ловека и мышлением о мире. В нем соединены гетерогенные сущно­сти: субъект — представитель мира, предикат — представитель чело­века, той концептуальной системы, которая присутствует в его созна­нии. Задача субъекта — идентифицировать предмет речи, задача предиката — указать на те его признаки, которые релевантны для целей коммуникации. Обращение к элементарной логико-синтаксической структуре способно объяснить целую серию явлений, относящихся к природе языкового знака, грамматике и семантике, аксиологии и по­этике.

Наиболее существенное следствие из фундаментального разли­чия между субъектом и предикатом состоит в дуализме языкового знака — его способности к денотации (референции) и сигнификации. В субъектной позиции знак указывает на объект действительности, в предикатной — на компонент концептуальной системы. Этим функ­циям соответствуют два типа значения: идентифицирующее и преди­катное. Суждение, которое послужило для нас отправным пунктом, явля­ется центральной категорией логического рассуждения, но оно не стоит у его истоков. Приняв суждение за автономную структуру, ло­гика столкнулась с так называемым «истинностным провалом» (truth-value gap) — невозможностью дать истинностную оценку высказывани­ям о несуществующих объектах (кентаврах и единорогах, Венере и Марсе), имена которых имеют определенную референцию; ср. извест­ный пример Б. Рассела Нынешний король Франции лыс. Впрочем, кроме «провала», можно отметить также и положительный результат сосредоточенности логической мысли на суждениях. Им стала теория дескрипций, разработка которой была начата Б. Расселом (Рассел Б. Дескрипции. НЗЛ. Вып. XIII. Логика и лингвистика. М., 1982). Ис­тинностного провала можно избежать, если исходить не из автоном­ных суждений, а из структуры логического дискурса (текста). Суж­дению необходимо предшествует экзистенциальное высказывание, со­держащее утверждение о существовании объекта, области его бытова­ния и его принадлежности к тому или другому классу. Оно часто ос­тается имплицитным, но к нему всегда может быть поставлен вопрос. В классическом бытийном предложении экзистенциальное утвержде­ние соединено с таксономической характеристикой объекта, его включением в тот или иной класс. Сообщение о нынешнем короле Франции должно предваряться утверждением о том, что Франция — королевство и что его престол не пуст».

Однако это еще статичная модель мира, чью недостаточность чувствовал еще Витгенштейн. В последние десятилетия интерес философов, логиков, а затем и лингвистов переключился с предметно-пространственного аспекта ми­ра на его событийно-временные характеристики и соответствующие им концепты. Этот сдвиг был вызван изменением общей модели мира. Мир предстал не как «вещевой склад, на полках которого лежат рас­сортированные по классам предметы и признаки» [Кацнельсон 1972, 141], а как совокупность фактов ([Витгенштейн 1958, 31]; см. об этом [Арутюнова 1976, 22 и ел.]). Перестройка модели мира, как убеди­тельно показал Ю. С. Степанов, охватила естественные и гуманитар­ные науки, а также разные виды искусства, в том числе словесного [Степанов 1985, гл. IV]. Мир не только осмыслялся, но и ощущался прежде всего в его динамическом изменчивом аспекте, и это ощуще­ние пронизывает все: искусство, эстетические воззрения, язык науки.

Метафора стала инструментом не только художественного мышления, но и логики [там же, 182]. «Событийное» представление мира выдвинуло на первый план идею связей и отношений. Оно «характеризуется учетом всеобщей связи, "системности" в противопоставлении "атомизму"» [там же, 130]. Эта направленность исследовательской мысли не отменяла про­блемы сегментации потока происходящего и моделирования его типо­вых единиц. То, что происходит во времени, не может быть иденти­фицировано ни дейксисом, ни именем собственным. Оно может быть только обозначено. Онтология происходящего моделируется в виде системы концептов, реконструируемых по данным языка. Принято говорить о событиях, процессах, действиях, изменениях, фактах, призна­ках, свойствах, качествах, поступках и т. п.

Динамизм картины мира сочетается в лингвистике с влиянием на нее успехов творческих наук. Так возникают идеи лингвистического конструктивизма, языка как порождающего механизма, концепции порождающих грамматик (Н. Хомский).

Тема ЯЗЫК И КУЛЬТУРА, ЯЗЫК И ЧЕЛОВЕК посредством ключевого понятия «языковая концептуализация мира» выходят на объединяющую их всех проблему –– ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ как СО-ЗНАНИЕ (совместное знание) и как ПО-ЗНАНИЕ как процесс, приводящий к ЗНАНИЮ, осуществляемый СОЗНАНИЕМ ЧЕЛОВЕКА. Это находит свое выражение в ведущей роли парадигмы когнитивизма.

ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ/ПОЗНАНИЕ/ЗНАНИЕ. Чтобы обеспечить себе нормальное существование, человек должен обладать определенной совокупностью сведений об окружающем его мире и обязательно об объектах, включенных в разные типы его повседневной деятельности, а также о способах обращения с ними. Подавляющая мас­са знаний приходит к человеку через ословленные знания, т. е. через язык. К тому же язык вплетен во все, буквально все виды человеческой деятельности. Задача лингвиста состоит в том, чтобы определить меру воздействия и влияния на них языка. Для того чтобы осуществить это, надо выделить и охарактеризовать раз­ные типы деятельности языка с информацией—с ее обработкой, хранением, из­влечением из недр сознания и формированием новой, с ее фиксацией и обобще­нием; со всеми другими разновидностями операций над нею и т. п.

Рассматривая теоретические предпосылки когнитивной лингвистики, Р. М. Фрумкина подчеркивает: «Мир не отображается, а интерпретируется—та­ков один из важнейших девизов когнитивизма. Постоянно акцентируется, что человек не просто воспринимает мир, но конструирует его». Комментируя эти положения, она заключает: «Мир и в самом деле не дан нам в непосредственной эмпирии; по этому поводу уместно сказать, что мы созидаем мир с помощью нашей психики» [Фрумкина1999:90]. Не вызывает никакого сомнения, что, изучая язык, мы можем восстановить лишь то, каким видит мир человек в «зеркале языка».

В изучении концептуализации и категоризации мира мы постоянно сталкива­емся с разными совокупностями концептов и разными наборами категорий, из чего следует, что способность создавать вариативные способы описания одного и того же—это неотъемлемое свойство языка, выходящее за рамки простой сино­нимии. Надо попытаться понять, чем это свойство обусловлено и к каким конк­ретно последствиям оно приводит. При этом возможность описать одно и то же явление по-разному (субъективно) совсем не означает, что в этом описа­нии не были установлены объективные характеристики описываемого и что мы так и не приблизились к пониманию истины. Интересы людей могут касаться разных сторон строения мира, в фокусе их внимания оказываются разные аспек­ты их бытия. Вполне естественно, что язык отражает эту способность человека видеть мир и осмыслять его в разных ипостасях и проявлениях. Как очень хорошо сказал Р. Келлер: «наша система концептов—это не зеркало мира, а зер­кало того, как мы с ним взаимодействуем» [Keller 1998:27]. По отношению к процес­сам номинации представляется особенно уместным использовать такое пред­ставление об осмыслении мира, которое можно охарактеризовать как его конст­руирование.

Термин «конструирование» (мира, ситуации, положения дел) был впервые предложен в когнитивной грамматике Р. Лангакра [Langacker 1987:487—488], который определил его как «отношение между говорящим (или слушающим) и некоторой ситуацией, которую он концептуализирует и портретирует». В созда­ваемом говорящим описании, по Лангакру, могут:

1—варьироваться та степень детализации, с которой изображается ситуация или объект, так, объект может быть назван красным или тёмно-красным или красным как кровь. Мы также можем выбросить вооб­ще из описания любые детали ситуации;

2—варьироваться и та степень точности, которая наблюдается при сличении ситуации с реальным положением дел: про время события можно сказать, что оно случилось около двух или в час сорок восемь и т. п.;

3—возбуждаться разные когнитивные модели (сценарии, фреймы и пр.), ас­социируемые с использованным словом: если применительно к описывае­мому лицу используется слово холостяк, мы должны предположить, что слу­шающему известны сведения о возрасте человека, о его отношении к бра­ку, хотя и можем предположить в то же время, что такая совокупность све­дений о холостяке у говорящего и слушающего не вполне одинакова;

4—использоваться слова или конструкции как в их переносных, так и в их прямых значениях: в первом случае одна ситуация изображается в терминах. другой;ср. его переполняла печаль и т. д.;

5—наконец, для описания происходящего может быть выбрана разная пер­спектива (ср. картина над диваном или диван под картиной).

Так, в когнитивной лингвистике формулируется центральное понятие –– когнитивная ситуация (модель ситуации), на основе которой как результат ее вербализации вводится понятие языковая репрезентация, или концепт. Основная модель, схема образования концепта или ситуации в целом –– метафоризация (концептуальная метафора Лакоффа и Джонсона).

ЛЕКЦИЯ 2. ИСТОРИКО-НАУЧНЫЕ И ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ СТАНОВЛЕНИЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО КОГНИТИВИЗМА

ПЛАН

1. Истоки когнитивной лингвистики в истории науки о языке

2. Когнитивная лингвистика и феномен языкового знания

3. Когнитивная лингвистика и когнитивная наука

1

Когнитивная лингвистика – сравнительно молодое направление в науке о языке. Его зарождение связано с выходом лингвистов на новый уровень понимания сущности и функционирования языка в связи с познавательной активностью человека в мире («когноско» (лат.) – познавать); в связи с этим можно встретить дублетный термин – когитология. Сам термин «когнитивная наука» появился на Западе совсем недавно: в частности, в американской традиции он трактуется предельно широко – как «наука, оперирующая познавательными аспектами, связанными с человеческой способностью думать и говорить, объединяя в частности теорию познания, лингвистику, психологию и философию». Исходя из этого, когнитивная лингвистика отвечает общему антропологическому направлению в языкознании, характеризуясь интегральностью и междисциплинарностью.

Главная отличительная черта когнитивной лингвистики в ее современном виде заключается не в постулировании в рамках науки о языке нового предмета исследования и даже не во введении в исследовательский обиход нового инструментария и/или процедур, а в чисто методологическом изменении познавательных установок (эвристик). Возникновение когнитивной лингвистики – это один из эпизодов общего методологического сдвига, начавшегося в лингвистике с конца в 1950-х годов и сводящегося к снятию запрета на введение в рассмотрение «далеких от поверхности», недоступных непосредственному наблюдению теоретических (модельных) конструктов.

Составными частями этого фундаментального сдвига были возникновение генеративной грамматики Н.Хомского с ее понятием «глубинной структуры» (каковы бы ни были дальнейшие трансформации теории Хомского и сколь непростыми ни были бы ее отношения, в частности, к когнитивной лингвистике), бурное развитие лингвистической семантики, возникновение лингвистической прагматики, теории текста, а также современной теории грамматикализации с ее интересом к закономерностям поведения языковых единиц в реальном дискурсе. Во всех этих исследовательских начинаниях на первый план (хотя и по-разному) выходит идея объяснения языковых фактов, причем если в генеративной теории в качестве объяснения предлагаются прежде всего некоторые подлежащие открытию глубинные закономерности языковой способности человека (и в этом заключается главное отличие генеративизма от других программ объяснительного анализа языка), то другие объяснительные программы исходят из того, что языковые факты могут быть, по крайней мере отчасти, объяснены фактами неязыковой природы, притом необязательно наблюдаемыми.

1. Прежде всего, когнитивная лингвистика продолжает насчитывающую как минимум более столетия (о «психологизме в языкознании» говорят, вспоминая классиков 19 в. – А.А.Потебню, Г.Штейнталя, В.Вундта) историю непростых взаимоотношений науки о языке с наукой о человеческой психике. С тем, что функционирование языка опирается на какие-то психологические механизмы, никто никогда не спорил, однако взаимодействие лингвистов и психологов наталкивается на серьезные преграды: трудно найти две гуманитарных науки, различающиеся по своей методологии столь же сильно, как лингвистика, входящая в своего рода «семиотический цикл» дисциплин (к которому, кстати, принадлежит и математика), и тяготеющая к «физическому» циклу наук психология.

Лежащий в основе современной теоретической лингвистики экспериментальный подход, обоснованный в свое время Л.В.Щербой и сводящийся к оценке правильности/приемлемости тех или иных языковых выражений на основании языковой интуиции, не имеет почти ничего общего (кроме самой идеи экспериментальной проверки гипотез) с психологическим экспериментом. Исследовательские принципы когнитивной грамматики фактически предстают как инверсия традиционной программы психолингвистики. Последняя представляет собой выяснение психологической реальности лингвистических гипотез, их психологическое обоснование; иначе говоря, это применение психологической методологии к лингвистической теории, т.е. психолингвистика, по крайней мере в методическом отношении, предстает как экспериментальная психология.

Когнитивная лингвистика устроена скорее противоположным образом: это выяснение лингвистической реальности психологических гипотез, их лингвистическое обоснование. Гипотезы могут заимствоваться из психологии (на которую в таком случае возлагается теоретическая ответственность) или же строиться непосредственно лингвистом (как это делал Чейф, подчеркивавший независимость его построений от психологических теорий памяти), но строятся они сугубо для объяснения лингвистических фактов, и критерием оценки психологических гипотез служит именно их адекватность фактам языка, т.е. языковой интуиции.

Дополнительной сложностью во взаимодействии лингвистики и психологии является распространенная точка зрения, в соответствии с которой объект предопределяет природу исследования, и любое исследование, так или иначе обращающееся к ментальным категориям, относится к сфере психологии. Для партнерства в таком случае просто не остается места. Результатом является то, что среди исследователей, имена которых достаточно устойчиво ассоциируются с когнитивной лингвистикой, людей с психологическим или хотя бы психолингвистическим прошлым мало (исключение составляют Э.Рош и отчасти Д.Слобин). При этом несомненно, что ряд психологических результатов оказал несомненное влияние на когнитивную лингвистику (например, идеи гештальт-психологии), но влияние это имело место постольку, поскольку данные результаты были восприняты и адаптированы лингвистами (прежде всего, Дж.Лакоффом).

2. Вторым источником когнитивной лингвистики является лингвистическая семантика. Именно из семантики пришли в когнитивную лингвистику наиболее яркие ее представители. Собственно говоря, когнитивную лингвистику можно определить как «сверхглубинную семантику» и рассматривать как совершенно естественное развитие семантических идей: попытку увидеть за категориями языковой семантики (прежде всего грамматической) некоторые более общие понятийные категории, которые естественно рассматривать как результат освоения мира человеческим познанием. В наиболее явном виде путь от лингвистической семантики к когнитивной грамматике представлен работами американских лингвистов Л.Талми и Р.Лангакера (Лэнекера). Например, Талми ввел в рассмотрение ряд концептуальных суперкатегорий, к которым могут быть сведены самые разнообразные грамматические явления. Так, для описания смысловых отношений в таких различных парах, как

(4)а. Мяч катился по траве

б.Мяч продолжал катиться по траве

(5)а.Она вежлива с ним

б.Она корректна с ним

(6) а. Ей пришлось сходить в театр

б.Ей удалось сходить в театр,

–– и еще множества других случаев им была предложена универсальная понятийная схема, названная «динамикой сил»: в этих парах предложений представлены различные реализации общей ситуации, компонентами которой являются агонист, могущий иметь тенденцию либо к сохранению исходного состояния, либо к его изменению, и противостоящий ему антагонист; в зависимости от баланса их сил изменение может происходить либо не происходить. Конкретные ситуации могут относиться к физическому (4), психологическому (5), социальному (6) взаимодействию и описываться множеством разнообразных языковых средств; Талми полагает, что когнитивно-семантическая категория динамики сил позволяет обобщить ряд традиционных грамматических категорий, в том числе модальность и каузацию. В примере (4а) агонист имеет тенденцию к изменению состояния (движению), и никакого антагониста в рассмотрение не вводится, тогда как в (4б) сообщается о том, что тенденция к движению оказывается сильнее противодействия антагониста (здесь силы трения). В (5а) об антагонисте тоже ничего не говорится, а вот в (5б) сообщается о том, что тенденция к изменению (желанию быть невежливой) успешно преодолена. В (6а) говорится о том, как была преодолена тенденция к покою, а в (6б) – о том, как взяла верх над какими-то обстоятельствами тенденция к изменению.

В плане методов здесь налицо непосредственная преемственность, если не тождество: представители когнитивной лингвистики практикуют именно лингвистический эксперимент в смысле Л.В.Щербы, т.е. их исследования опираются на интроспекцию и суждения информанта, обычно самого исследователя, относительно приемлемости/неприемлемости тех или иных языковых форм – как можно и как нельзя сказать. Эмпирическим материалом являются авторские примеры (т.е. лингвистическая интуиция авторов), размеченные по степени их приемлемости (в частности, грамматичности). Например, у того же Талми возможность сказать Она оделась за 8 минут при невозможности *Она поспала за 8 мин является аргументом в пользу введения противопоставления ограниченных и неограниченных концептуальных сущностей в рамках понятийной категории конфигурационной структуры.

Естественная сосредоточенность когнитивной лингвистики на семантической проблематике и методологическая близость ее к лингвистической семантике объясняет стремление ряда авторов, особенно в России, говорить именно о когнитивной семантике, а не о когнитивной лингвистике или грамматике. Следует заметить, кроме того, что некоторые авторы в отечественной лингвистике (Т.В.Булыгина, М.Я.Гловинская, А.П.Володин, В.С.Храковский) давно высказывались о возможности постулирования понятийных суперкатегорий.

Реально импульсы, под влиянием которых она возникла, к перечисленным не сводятся: свою роль сыграли данные лингвистической типологии и этнолингвистики, позволявшие лучше понимать, что в структуре языка универсально, и подталкивавшие к поиску внеязыковых причин универсалий и разнообразия (неслучайно Л.Талми является одновременно выдающимся типологом, Дж.Лакофф активно использовал материал австралийского языка дьирбал, отмеченного многими необычными особенностями, а П.Кэй, соавтор одного из наиболее фундаментальных этнолингвистических результатов последних десятилетий – книги Базовые названия цветов, написанной с Б.Берлином, в последние годы совместно с Ч.Филлмором строит когнитивную модель синтаксиса – конструкционную грамматику); наблюдения над когнитивными особенностями человеческой культуры; даже накопленные в сравнительно-историческом языкознании сведения об развитии значения слов (показательно, что такие специалисты по когнитивной лингвистике, как Е.Свитцер и Б.Хайне, активно занимались исторической лингвистикой). Наконец, в чисто внешнем плане известную роль сыграло то, что Дж.Лакофф, фактический основоположник когнитивной грамматики, во второй половине 1970-х годов нашел в лице авторов наиболее известных в это время компьютерных моделей естественноязыкового общения, Р.Шенка и Т.Винограда, союзников в своем давнем противостоянии с Н.Хомским.

2

Когнитивная лингвистика в своих основах опирается на феномен третьего вида знания (наряду с теоретическим и образным) – так называемое «языковое знание». Когнитивная лингвистика раскрывает значение этого соче­тания следующим образом: говорящий по-русски знает, что за именем вода стоит определенное вещество, но не знает его химического состава. И.А. Бодуэн де Куртенэ впервые употребил термин «языковое знание» в 1901 г. Через 20 лет эту идею развил А.М.Пешковский, считавший, правда, что только простолюдин верит, что болезнь можно вогнать и выгнать, что беда приходит сама, а совесть заедает.

В третьем виде знания (языковом) отражаются все внеязыковые представления носителей той или иной культуры независимо от их социального статуса и уровня образования. И.А.Бодуэн де Куртенэ безоговорочно соглашается с В.Гумбольдтом в том, что язык — это своеобразное мировоззрение. Сходные мысли по этому поводу высказал и Э.Бенвенист: «Язык создает воображаемую реальность, одушевляет неодушевленное, позволяет видеть то, что еще не возможно, восстанавливает то, что исчезло». Суммируя сказанное, можно заключить: языковое знание — это все то, что данный язык знает (на уровне рациональном/логическом и внерациональном/сублогическом) о действительности и о себе как фраг­менте этой действительности.

Языковое знание, не осознаваемое говорящими, предопреде­ляет сочетаемость единиц языка в речи и проявляется в этой соче­таемости. Как выражающее не только мировоззрение, но и миро­ощущение, оно плохо поддается логической обработке. Базируется языковое знание на уходящих в глубь веков и формирующих кол­лективное бессознательное представлениях, которым противоречит рациональное знание и которые обнаруживаются во вторичных пре­дикатах. Мы говорим, что тратим много энергии вопреки знанию закона ее сохранения. Можно вспомнить ставший классическим для этих случаев пример сочетания имени солнце с глаголами движения. Подобные словосочетания свидетельствуют о том, что рациональные знания отлитым в языке представлениям не мешают. Более того, первые вырастают из вторых. А для выявления оперативных еди­ниц индивидуального сознания совершенно необходим анализ средств кодирования обоих видов знания. Что же касается общест­венного сознания, то оно функция языка, поскольку совокупное знание непременно оязыковлено и тем самым объективировано.

3

Когнитивная лингвистика – молодая область языкознания, но все же и она уже имеет свою историю. Ее формирование происходило почти одновременно (с отставанием на 2–3 года) с возникновением так называемой когнитивной науки (англ. cognitive science), называемой также когнитологией или когитологией. Предметом когнитивной науки является устройство и функционирование человеческих знаний, а сформировалась она в результате развития инженерной дисциплины, известной как искусственный интеллект.

Когнитивная наука (cogni­tive science/sciences) – наука, занимающаяся человеческим ра­зумом и мышлением (mind) и теми ментальными (психическими, мыслительными) процессами и состояниями, которые с ними связаны; наука, предметом которой является когниция – познание и связанные с ним струк­туры и процессы; исследо­вание феномена знания во всех аспектах его получения, хранения, переработки и т.д., в связи с чем главными проблемами когнитивистики счита­ются вопросы о том, какими типами знания и в какой форме облада­ет человек, как репрезентировано знание в его голове, каким обра­зом приходит человек к знанию и как он его использует.

Когнитивная наука, по определению Е. С. Кубряковой, междисциплинарна и представляет собой зонтичный термин (Кубрякова, 2004, с. 7) для целого ряда наук –– когнитивной психологии, когнитивной лингвистики, философской теории когниции, логического анализа языка, теории искусственного интеллекта, нейрофизиологии; «уже сложились такие дисциплины, как когнитивная антропология, когнитивная социология и даже когнитивное литературоведение, т. е. почти в каждой гуманитарной науке выделилась специальная область, связанная с применением когнитивного подхода и когнитивного анализа к соответствующим объектам данной науки» (Кубрякова, 2004, с. 10-11). Когниция как процесс познания, отражения сознанием человека окружающей действительности и преобразования этой информации в сознании, в настоящее время в современной науке понимается расширительно –– «означавший ранее просто "познавательный" или "относящийся к познанию", термин когнитивный все более приобретает значение "внутренний", "ментальный", "интериоризованный"» (Кубрякова, 2004, с. 9).

В задачи когнитивной науки «входит и описание/изучение систем представления знаний и процессов обработки и переработки информации, и - одновременно - исследование общих принципов организации когнитивных способностей человека в единый ментальный механизм, и установление их взаимосвязи и взаимодействия» (Кубрякова, 2004, с. 8-9).

Таким образом, когнитивная лингвистика- одно из направлений междисциплинарной когнитивной науки.

Хотя непосредственные объекты этой науки определяются по-разному, чаще всего этим объектом оказывается информация и главное – обработка информации и ее переработка, причем не только человеком, но и машиной (компьютером), т.е. все виды деятельности с информацией. В общем виде когнитивная наука – это и знание, и познание, и информация, и человеческий разум и созна­ние, и человеческий мозг как носитель соответствующих систем и их биологическая основа и т.п. По сути, это признание необходимости объединения разных наук, изучающих сознание, в некую междисциплинарную науку о когниции. Объединение наук в рамках когнитивизма диктуется прежде всего пониманием того, что разум – настолько сложный объект познания, что изучение его не может быть ограничено рамками одной дисциплины, даже такой, которая занималась им специально – пси­хологии.

На рубеже 1960–1970-х годов в искусственном интеллекте возникло понимание того, что интеллектуальные процессы человека, моделированием которого занимается искусственный интеллект, не могут быть сведены, как первоначально казалось, к «универсальным законам человеческого мышления»: большинство интеллектуальных задач решаются человеком не в вакууме и не с чистого листа, а с опорой на имеющиеся знания. Более того, даже такие, казалось бы, управляемые универсальными простыми правилами виды интеллектуальной деятельности, как шахматная игра, на практике предполагают использование огромного объема накопленных знаний; некоторые же важнейшие интеллектуальные задачи, в частности распознавание образов и понимание естественноязыкового текста, без опоры на знания вообще не решаются. Например, человек, не знающий положения дел в легкой атлетике, принципиально не в состоянии адекватно понять предложение Иван пробежал стометровку за 9,5 секунды. На повестку дня встала задача разработки каких-то средств оперирования со знаниями (их представления, хранения, поиска, переработки, получения от экспертов и использования в компьютерных программах).

Какие же науки объединяет или пытается объединить когнитивная наука? Не вызывает сомнения, что у ее истоков стояли когнитивная пси­хология и лингвистика (или – психолингвистика); к числу когнитив­ных наук причисляют, однако, то философию, лингвистику, антро­пологию и нейронауки, то прибавляют к пе­речисленным дисциплинам логику, то включают в их состав моделирование искусственного интеллекта, то, наконец, справедливо указывают на связь когнитивистики, причем в самом ее зарождении, с методами математического моделирования, теорией информации, кибернети­кой и, конечно же, с компьютерной наукой. В европейских направле­ниях когнитивизма отмечается также связь когнитивной науки и семиотики, что для настоящего периода его развития очень существенно.

На более ранних этапах развития когнитивной науки говорили о двух допу­щениях:

– человеческий интеллект может изучаться как материальная символическая система, которая понимается как «своего рода маши­на, которая порождает развертывающийся во времени набор сим­вольных структур»; для человека такими структурами являются мен­тальные репрезентации;

– свойства материальной символической системы изучаются на таком уровне анализа, который позволяет абстрагироваться от физической или технической стороны указанной системы, а также от материальной стороны механизмов, производящих некие операции с символами.

В настоящее время широко обсуждаются вопросы о дате «рождения» когнитивной науки (здесь выдвигаются и мнения о том, что зарождение науки приходится на середину 50-х гг., и мнение о том, что этой да­той должна быть признана организация Центра по когнитивным исследованиям в Гарварде в 1960 г. и даже мнение о том, что распро­странение этой парадигмы знания связывается с 70-ми гг. в амери­канской науке).

Но человече­ским интеллектом, закономерностями мышления, источниками зна­ний и процессами его достижения, а также мозгом, психикой и мен­тальными состояниями и актами – всем этим давно занимались фи­лософия и логика, психология и биология. В философии существует даже специальный раздел, посвященный теории познания. Но в рамках когнитивистики все эти и аналогичные им про­блемы звучат по-новому и решаются по-новому и что с самого нача­ла ученых, стоящих у истоков новой науки, отличала несомненная оригинальность, и о когнитивной революции говорят не случайно. Когнитивизм знаменовал появление новой парадигмы научного знания, и с ним в историю науки пришло новое понимание того, как следует изучать знание, как можно подойти к проблеме непосредственно не наблюдаемого – прежде всего к проблеме внутреннего представления мира в голове человека: ключевыми понятиями для начальных периодов когнитивной науки ста­новятся понятия репрезентаций, структур представления знаний, нетождественных по своей модальности, объему, близости репрезен­тируемому оригиналу и т.п.

Первый этап в развитии когнитивной науки и был посвящен, собственно, разработке идей репрезентационализма и освещению той деятельно­сти человека, которая могла быть определена как оперирование мен­тальными репрезентациями, выступающими прежде всего как симво­лы чего-то, находящегося «извне», в реальном или выдуманном мире, но всегда как стоящего взамен чего-то. «Когнитивизм – взгляд, со­гласно которому человек должен изучаться как система переработки информации, а, поведение человека должно описываться и объяс­няться в терминах внутренних состояний человека. Эти состояния физически проявлены, наблюдаемы, и интерпретируются как полу­чение, переработка, хранение, а затем и мобилизация информации дня рационального решения разумно формулируемых задач» [Демьянков 1994]. Подобное определение когнитивизма означало, что центральной проблемой для всего этого направления оказывался вопрос о том, в каких именно терминах следует описывать и объяс­нять все манипуляции с информацией, и ответом на этот вопрос являлся тезис об операциях с символами и над символами (ментальными репрезентациями). Но с символами оперировали и компьютеры. Сопоставление работы компьютера и деятельности мозга детерминирует основную линию анализа внутри многих направлений когнитивистики и предопределяет поиски решений многих, когнитив­ных проблем имитацией ментальных процессов на компьютере. Со­ответственно, ключевыми понятиями К.Н. становятся и такие поня­тия как обработка знаний (processing) или их «вычисление» (computation). Чем-то вроде вычисления начинает считаться и ра­зумное поведение человека.

Но аналогия операций на ЭВМ и в мозгу человека оказывается настолько глубокой, что многие ученые начинают считать, что и когнитивистика должна изучать не только человеческое мышление, но включить также в предмет своего исследования все процессы переработки зна­ний – как осуществляемые человеком, так и машиной. Эти идеи существенно сказываются на втором этапе развития когнитивизма, который в Америке испыты­вает радикальные преобразования под влиянием коннекционизма, а в Европе сказывается на обращении к проблеме языковой обработки данных в первую очередь.

В рамках когнитивной науки уже в 1970-е годы были разработаны так называемые языки представления знаний и принципы оперирования с ними (правила концептуального вывода). Поскольку многие исследования в области когнитивной науки велись с целью построения компьютерных моделей понимания естественного языка, ряд лингвистов пристально следили за ними или даже непосредственно в них участвовали. Результатом этого стало ощущение того, что давняя потребность как-то соотнести языковой материал с данными о мыслительных процессах может быть удовлетворена с неожиданной стороны: не неудобными психологами, а «интеллектуально близкими» специалистами по вычислительной технике и информатике, мыслившими вполне семиотическими категориями. В искусственном интеллекте в 1970-е годы господствовала семиотическая парадигма «символьной обработки информации» (symbolic processing) А.Ньюэлла и Г.Саймона, а директор Лаборатории искусственного интеллекта Массачусетского технологического института П.Уинстон говорил, что заставить вычислительную машину понимать естественный язык – это все равно, что создать интеллект. На таком фоне и с оглядкой на модели человеческой мыслительной способности, разработанные в когнитивной науке, и формировалась когнитивная лингивистика.

Связь лингвистики и психологии, характеризовавшая началь­ные этапы становления когнитивной науки ныне приобретает настолько тесный характер, что проблемы пони­мания речи и порождения речи начинают ставиться в новом ключе – с когнитив­ной точки зрения. С широким распространением когнитивистики можно связать появление разных школ и разных направлений в разных странах. В европей­ских течениях когнитивистики особое внимание уделяется процессам языковой обработки информации, в американских направлениях огромный скачок вперед сделали когнитивная психология, в которой накопи­лись значительные массивы данных экспериментального порядка, а также нейронауки.

3

ЛЕКЦИЯ 3. КОГНИТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА: ОБЪЕКТ, ПРОБЛЕМАТИКА, СТРУКТУРА И ЗАДАЧИ

ПЛАН

1. Проблематика и объект когнитивной лингвистики

2. Становление и институционализация когнитивной лингвистики

3. Проблематика когнитивной лингвистики

4. Критика когнитивной лингвистики

1

Когнитивная лингвистика – лингвистическое направле­ние, в центре внимания которого находится язык как общий когни­тивный механизм, как когнитивный инструмент – система знаков, играющих роль в репрезентации (кодировании) и в трансформиро­вании информации. Эта система, в противоположность другим се­миотическим инструментам человека, одновременно является объек­том и внешним, и внутренним для субъекта, конституированным независимо от него и подлежащим усвоению в онтогенезе. Такая двойственность языка отличает язык от остальных когнитивных видов деятельности. В механизмах языка сущест­венны не только мыслительные структуры сами по себе, но и матери­альное воплощение этих структур в виде знаков со своими «телами».

По определению В. 3. Демьянкова и Е. С. Кубряковой, когнитивная лингвистика изучает язык как когнитивный механизм, играющий роль в кодировании и трансформировании информации (Краткий словарь когнитивных терминов, с. 53-55).

Ее возникновение было вызвано новым пониманием языка и подчер­киванием в нем его психического, ментального аспекта. Определение языка как явления когнитивного или когнитивно-процессуального, акцент на том, что язык передает информацию о мире, что он многосторонне связан с обработкой этой информации, что он имеет прямое отношение к построению, организации и усовершенствованию информации и способов ее представления, что он, наконец, обеспечивает протекание ком­муникативных процессов, в ходе которых передаются и используются огромные пла­сты знаний – все это придало новое направление лин­гвистическим исследованиям.

В сферу когнитивной лингвистики входят «ментальные» основы понимания и про­дуцирования речи, при которых языковое знание участвует в перера­ботке информации. Результаты исследований в области когнитивной лингвистики дают ключ к раскрытию механизмов человеческой когниции в целом, особенно механизмов категоризации и концептуали­зации. В отличие от остальных дисциплин когнитивного цикла, в когнитивной лингвистике рассматриваются когнитивные структуры и процессы, свойст­венные человеку как homo loquens: системное описание и объяснение механизмов человеческого усвоения языка и принципы структуриро­вания этих механизмов. Мен­тальные процессы не только базируются на репрезентациях, но и соответствуют определенным процедурам – «когнитивным вычисле­ниям» [Демьянков 1989], что ведет к постановке вопросов о числе и типе операций, совершаемых над символами.

Центральная задача когнитивной лингвистики состоит в описании и объяснении языковой способности и/или знаний языка как внутренней когни­тивной структуры и динамики говорящего-слушающего, рассматри­ваемого как система переработки информации, состоящая из конеч­ного числа самостоятельных модулей и соотносящая языковую информацию на различных уровнях. Существуя как новая область теоретической и прикладной лингвистики, когнитивная лингвистика оказывается связанной с ис­следованием когнитивных аспектов лексических, грамматических и пр. явлений. В этом смысле она занимается как ре­презентацией собственно языковых знаний в голове человека и со­прикасается с когнитивной психологией в анализе таких феноменов, как словесная или вербальная память, внутренний лексикон, а также в анализе порождения, восприятии и понимания речи, так и тем, как и в каком виде вербализуются формируемые человеком структуры зна­ния, а, следовательно, она вторгается в сложнейшую область иссле­дования, связанную с описанием мира и созданием средств такого описания..

Хотя область когнитивной лингвистики еще окончательно не сложилась, уже сегодня в ней выделились, с одной стороны, многочисленные течения, характеризующиеся своей общей когни­тивной организацией (ср. [Герасимов 1985]) и демонстрирующие проекты разных типов когнитивных грамматик, когнитивных иссле­дований дискурса, когнитивных лексикологии и т.п. Наконец, можно выделить целый цикл лингвистических проблем, получающих новое освещение и новое решение в силу их освещения с когнитивной точки зрения. Это прежде всего проблемы категоризации и концептуализа­ции; пробле­мы языковой картины мира; проблемы соотнесения языковых струк­тур с когнитивными; проблемы частей речи и т.п. – все то, с чем свя­зано освещение ментальных репрезентаций и их языковых «привязок» (коррелятивных им языковых форм). Важно отме­тить, что когнитивная лингвистика имеет немало точек соприкосновения с семиотикой (проблемы иконичности и индексальности знаков, соотношения тел знаков с теми концептами, пере­даче которых эти тела служат, различий в типах знаков, зависящих от их протяженности и уровня и т.п.).

Таким образом, когнитивная лингвистика, как самостоятельная область современной лингвистической науки, выделилась из когнитивной науки. Конечной задачей когнитивной лингвистики, как и когнитивной науки в целом, является «получение данных о деятельности разума» (Куб-рякова, 2004, с. 13). При этом исследование сознания составляет общий предмет когнитивной науки и когнитивной лингвистики (Кубрякова, 2004, с. 10).

При этом отличие когнитивной лингвистики от других когнитивных наук заключается именно в ее материале - она исследует сознание на материале языка (другие когнитивные науки исследуют сознание на своем материале), а также в ее методах - она исследует когнитивные процессы, делает выводы о типах ментальных репрезентаций в сознании человека на основе применения к языку имеющихся в распоряжении лингвистики собственно лингвистических методов анализа с последующей когнитивной интерпретацией результатов исследования.

2

Начало ее приходится на 80-е гг. и иногда его связывают с симпозиумом в Дуйсбурге, организованном Рене Дирвеном в 1989 г., и созданием Международной Когнитивной Лингвистической Ассо­циации, участвующей ныне в выпуске специальных изданий по когнитивной лингвистике.

Этапы формирования когнитивной лингвистики в общих чертах таковы. В 1975 термин «когнитивная грамматика» впервые был введен в статье Дж.Лакоффа и Г.Томпсона «Представляем когнитивную грамматику». В 1985 когнитивная грамматика была представлена отечественному читателю в очень удачном, хотя, конечно, уже сильно устаревшем обзоре В.И.Герасимова; тогда же вышло из печати первое английское издание книги Ж.Фоконье «Ментальные пространства» (французское – годом раньше), «погрузившего» в когнитивную среду традиционную логико-прагматическую проблематику. В 1987 были опубликованы первый том «Оснований когнитивной грамматики» Р.Лангакера (второй – в 1991), а также этапные для данного направления книги «Женщины, огонь и опасные предметы» Дж.Лакоффа и «Тело в мышлении» (англ. The Body in the Mind) М.Джонсона, а также положившая начало целой серии монографий Р.Джэкендоффа его книга «Сознание и вычислительное мышление».

Джэкендоффу в 1990-е годы удалось создать преемственный по отношению к генеративизму, а не противостоящий ему вариант когнитивной грамматики. В 1988 в СССР появился посвященный когнитивным аспектам языка XXIII том в серии «Новое в зарубежной лингвистике», а в известном издательстве «Бенджаминс» увидел свет первый крупный и представительный сборник статей «Проблемы когнитивной лингвистики» под ред. Б.Рудзки-Остын. В 1995 появился сборник переводов «Язык и интеллект».

С 1990 издается журнал «Когнитивная лингвистика», что можно считать началом институционализации направления как академической дисциплины. Не менее важными этапами развития когнитивной грамматики были статьи Л.Талми 1980-х годов, Ч.Филлмора и У.Чейфа (интегрированные в книгу 1994 «Дискурс, сознание и время»). В середине 1990-х годов в Европе вышли первые учебники по когнитивной лингвистике: «Введение в когнитивную лингвистику» (1996, авторы – Ф.Унгерер и Х.-Й.Шмидт) и «Когнитивные основания грамматики» (Б.Хайне, 1997). Для формирования интереса к когнитивной проблематике у отечественных языковедов важную роль сыграли также публикации работ по моделированию понимания естественного языка: русских переводов книг Т.Винограда «Программа, понимающая естественный язык» (1976, оригинал 1972) и Р.Шенка с коллегами «Обработка концептуальной информации» (1980, оригинал 1975), а также XII тома «Нового в зарубежной лингвистике», специально посвященного данной тематике.

До начала 1990-х годов когнитивная лингвистика представляла собой совокупность индивидуальных исследовательских программ, слабо связанных или вовсе не связанных между собой. Их легко перечислить: это исследовательские программы Дж.Лакоффа (нередко выступающего с соавторами), Р.Лэнакера (Лангакера), Л.Талми, У.Чейфа, Р.Джэкендоффа, Ч.Филлмора (все США). С ними сближается еще ряд программ лингвистических исследований, авторы которых в той или иной степени разделяют установки когнитивной лингвистики, хотя и не входят в число заведомых когнитивистов: Т.ван Дейк (Нидерланды), Дж.Хэйман (Канада), Т.Гивон (США). Значимые для когнитивной лингвистики результаты были опубликованы Д.Герэртсом (Голландия), Е.Свитсер, Т.Региром, А.Гольдберг (все США). В то же время в 1990-е годы постепенно очерчивается круг тех языковых явлений, которые в той или иной степени и в той или иной форме затрагиваются всеми или большинством исследовательских программ, а также совокупность полученных результатов, между которыми несомненно можно установить связь.

На когнитивную лингвистику оказывали или оказывают несомненное влияние работы ряда представителей более широкой области – когнитивной науки, психологов Э.Рош, Д.Слобина, С.Палмера; философов М.Джонсона, Д.Деннета, Дж.Серля, П.Черчланда; специалистов по искусственному интеллекту; нейрофизиологов П.Черчланд и А.Дамасио.

Исторически когнитивная лингвистика выступала в качестве альтернативы генеративизму Н.Хомского. Ныне острота противостояния во многом снизилась (не в последнюю очередь в результате реванша генеративизма в 1980–1990-х годах, снявшего с повестки дня вопрос о научно-социальном приоритете) и даже наметились пути синтеза, однако обращение когнитивной лингвистики к внелингвистическим объяснительным конструктам, разумеется, по-прежнему разделяет эти два направления теоретической лингвистики и привлекает тех, кто принципиально не приемлет теорию Хомского.

Основными центрами когнитивной лингвистики являются отделения Калифорнийского университета в Беркли и Сан-Диего, а также Центр когнитивной науки Университета штата Нью-Йорк в Буффало. В Европе когнитивная лингвистика успешно развивается прежде всего в Голландии и Германии. Проводятся регулярные международные конференции. В России в русле когнитивной лингвистики работают А.Н.Баранов, А.Е. и А.А.Кибрик, И.М.Кобозева, Е.С.Кубрякова, Е.В.Рахилина и др. исследователи; кроме того, термин «когнитивная лингвистика» является популярным лозунгом, используемым широким кругом языковедов.

3

В обзоре Павла Паршина указывается 7 основных направлений в русле когнитивно- лингвистической проблематики. Когнитивная лингвистика, первоначально объединяемая лишь познавательными установками и исходной гипотезой об объяснительной силе обращения к мыслительным категориям, постепенно обретает свой предмет, свою внутреннюю структуру и свой категориальный аппарат. В настоящее время можно с уверенностью утверждать, что внутри когнитивной лингвистики представлены следующие разделы.

1. Исследование процессов производства и понимания естественного языка. Исторически это наиболее ранний раздел, во многом сформировавшийся с участием специалистов по компьютерному моделированию понимания и порождения текстов. Из ведущих лингвистов когнитивного профиля наиболее значимые результаты в этой области имеет У.Чейф, разработавший категории текущего сознания и активации, а также ряд производных от них понятий.

2. Исследование принципов языковой категоризации. Им уделил значительное внимание Дж.Лакофф, развивавший идеи Элеоноры Рош. Последняя показала неадекватность традиционных (восходящих еще к Аристотелю) представлений о категориях как множествах с четкими границами, которым некий объект может либо принадлежать, либо не принадлежать, причем все члены некоторой категории имеют одинаковый статус. Эксперименты показывают, что на самом деле границы категорий размыты, а сами категории имеют внутреннюю структуру: некоторые их элементы представляют категорию лучше, чем другие, т.е. являются прототипическими ее членами. Например, прототипическая птица – это для англоязычной картины мира малиновка, а для русскоязычной – воробей, тогда как пингвин или страус находятся на периферии категории. Понятие прототипа имеет очень широкую применимость: оно использовалось для интерпретации соотношения фонемы и аллофона, для описания морфологических и синтаксических процессов, опираясь на него, можно предложить интуитивно приемлемое разграничение понятия языка и диалекта и др. Внутри категории члены могут быть связаны различными отношениями, которые также были изучены. Более того, сами категории тоже неодинаковы: было показано, что среди них есть привилегированные, которым соответствуют так называемые концепты базового уровня категоризации. Названия, соответствующие этому уровню, охотнее используются, легче припоминаются, раньше усваиваются детьми, обычно лингвистически более простые, имеют бóльшую культурную значимость и обладают еще рядом примечательных свойств: таков, например, концепт 'собака' по сравнению с вышележащим концептом 'животное' и нижележащим концептом 'пудель'.

3. Исследование типов понятийных структур и их языковых соответствий. Эти работы также были начаты в рамках искусственного интеллекта (Р.Абельсоном, Р.Шенком, М.Минским – авторами таких популярных категорий, как фрейм и сценарий), однако впоследствии адаптированы для нужд лингвистического исследования Ч.Филлмором. В исследованиях подобного типа когнитивная лингвистика взаимодействует с социологией и культурологией.

4. Исследование когнитивно-семантических суперкатегорий. Связано, прежде всего, с Л.Талми, который предпринимает попытку определить набор иерархически упорядоченных образоформирующих систем – категорий, посредством которых естественный язык осуществляет концептуальное структурирование представлений о действительности (это категории когнитивного состояния, конфигурационной структуры, уже упоминавшейся динамики сил, распределения внимания и др., каждая из которых имеет свою сложную структуру). Сходный круг проблем несколько по-другому рассматривается в работах Дж.Лакоффа и Р.Лэнекера.

5. Исследование пространственных отношений и типов концептуализации движения в языке. Это та точка, в которой пересекаются почти все основные программы когнитивной лингвистики. Лакоффом было разработано понятие образной схемы (image-schеma) и рассмотрены некоторые важные типы схем (вместилище, часть-целое, путь, связь) и их языковые соответствия; среди образоформирующих схем Талми наиболее подробно разработана категория конфигурационной структуры, в рамках которой рассматриваются такие грамматически зафиксированные понятийные категории, как количество, разделенность, протяженность, ограниченность, членение пространства и др.; подробно рассматривается пространственное сознание в многочисленных публикациях Джэкендоффа и Лэнекера.

6. Исследования телесного базиса человеческого сознания и языка. В их основе лежит идея так называемого концептуального воплощения (conceptual embodiment), в соответствии с которой устройство понятийного мира человека (и семантики естественного языка), включая по крайней мере некоторые из наиболее абстрактных его фрагментов, обусловлено биологической природой человека и его опытом взаимодействия с физическим и социальным миром. Предполагается, что многие из понятийных и языковых категорий в конечном итоге возводятся к особенностям устройства и функционирования человеческого тела – например, его асимметрии, проявляющейся в наличии у человека «верха» и «низа», «переда» и «зада», «правого» и «левого» с их различной ролью в движении (лицом вперед в норме), восприятии, контакте с почвой, физиологических отправлениях, социальных ритуалах и проч. Понятийные представления о теле выступают опосредующим звеном между телесной природой человека и его языком. Важная роль приписывается также самому осознанию поверхности тела как границы между «внутренним» и «внешним» мирами, связанным между собой некоторыми каналами (отсюда метафоры вместилища и канала). Разработка соответствующего круга представлений ведется с конца 1970-х годов прежде всего такими исследователями, как Дж.Лакофф, М.Джонсон, Ф.Варела, Э.Рош; в отечественной лингвистике сходные представления формулируются в терминах антропоцентричности языка (Ю.Д.Апресян). Доктрина концептуального воплощения предполагается совместимой с общим представлением о наличии у разума телесного носителя (отсюда ее апелляции к современной нейронауке), но на практике оперирует с семиотическими фактами.

7. Исследование метафорических и метонимических отношений в языке. Это – «фирменное блюдо» Дж.Лакоффа, превратившего традиционную проблематику в одну из самых популярных исследовательских сфер в лингвистике и ряде сопредельных наук. Теория, которая была сформулирована в книге Метафоры, которыми мы живем, опубликованной Лакоффом совместно с философом М.Джонсоном в 1980, трактует метафору как инструмент осмысления новых понятийных сфер в терминах сфер, стоящих ближе к с непосредственному опыту человека: ср. буквальное геометрическое использование определения высокий в словосочетании высокий человек, высокое дерево и его метафорические переносы на сферу механической (высокая скорость), термо- (высокая температура) и электро- (высокое напряжение) динамики, этики (высокая мораль, высокая ответственность), эстетики (высокое искусство), права (высокий суд), социальных отношений (высокий пост), трудовой деятельности (высокое мастерство) и т.д. Сведение разнообразных семантических отношений к достаточно элементарным (прежде всего пространственным) схемам, более того, во многих случаях схемам из заданного и уже исследованного списка (уже в 1989 для английского языка Лакоффом с коллегами был составлен Базовый список метафор, большинство из которых представлено, например, и в русском языке), а также обнаружение коррелятов естественных для концептуальной сферы-источника следствий определенной ее организации в другой концептуальной сфере оказалось весьма продуктивным, где-то даже захватывающим и при этом вполне респектабельным занятием – по сути дела, оригинальным исследовательским методом когнитивной лингвистики.

4

Несмотря на исключительную важность поставленных в когнитивистике вопросов, ученые нередко исходили из чересчур технократичного и даже механическо­го представления о том, что представляет собой человеческое позна­ние. В силу этого здесь неправомерно отвлекались от факторов эмо­ционального порядка и/или таких факторов человеческой психики, как воля и интенциональность. Мало учитывается также, что когниция – это исторический и социально-обусловленный процесс. В свои бу­дущие программы когнитивная наука должна решительно включать сведения культурологического порядка.

Когнитивная наука должна более точно отграничить свои за­дачи и объекты своего анализа от того, что делает семиотика, пси­хология или от того, что совершается в области изучения искусст­венного интеллекта, лингвистики, философии и т.п. Недостаточно ясными полагают иногда границы анализа языка в пределах лингвистики в отличие от когнитивной науки. Особенно резкие возражения вызывает, по всей видимости, понимание роли компьютера в исследовании мыслительной деятель­ности человека и некритическое восприятие всей компьютерной ме­тафоры (т.е. сравнения работы мозга и работы машины), преувели­ченное внимание к анализу информации и правилам ее обработки, что часто означает на практике уход от проблемы значения и моде­лирования человеческого сознания во всей его сложности.

С одной стороны, часть когнитологов придает чрезмерное значение данным непосредственного чувственного восприятия, считая главными познавательными про­цессами те, что связаны с категоризацией или же концептуализацией сенсорного опыта человека. С другой стороны, гипостазируя роль «машинного мышления» и формализации операциональных данных, когнитологи менее обращают внимание на рациональное, но не строго логическое мышление обычного человека с его простым здра­вым смыслом. Страдает же при этом исследование креа­тивности и творческих начал в познании, а также исследование направленности самих познавательных процессов на преобразование мира и изменение мира, изучение дея­тельности человека как активности самого разного рода, но актив­ности интепциональной, целенаправленной, ориентируемой на реше­ние практических задач и выход из проблемных ситуаций и т.д.

ЛЕКЦИЯ 4. ОСНОВНЫЕ ТЕРМИНЫ И ПОНЯТИЯ КОГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

ПЛАН

1. Когнитивная метафора

2. Концепт базового уровня и прототип

3.Фигура и фон

1

Когнитивная метафора (или концептуальная метафо­ра) – одна из форм концептуализации, когнитивный процесс, который выражает и формирует новые поня­тия и без которого невозможно получение нового знания. Это важнейший способ существования значений – это не просто факт языка, но и повседневная реальность, когда мы думаем об одной сфере в терминах другой, в процессе концептуализации мира (ЛЮБОВЬ = ПУТЕШЕСТВИЕ, ФИЗИЧЕСКОЕ = ПСИХИЧЕСКОЕ).

При наиболее общем подходе метафора рассматривается как видение одного объекта через другой и в этом смысле является одним из способов репрезентации знания в языковой форме. Метафора обычно относится не к отдельным изолированным объектам, а к сложным мыслительным пространствам (областям чувственного или социального опыта). В процессах познания эти сложные непосредст­венно ненаблюдаемые мыслительные пространства соотносятся че­рез метафору с более простыми или с конкретно наблюдаемыми мыслительными пространствами (например, человеческие эмоции сравниваются с огнем, сферы экономики и политики – с играми, спортивными соревнованиями и т.д.). В подобных метафорических представлениях происходит перенос концептуализации наблюдаемо­го мыслительного пространства на непосредственно ненаблюдаемое, которое в этом процессе концептуализируется и включается в общую концептуальную систему данной языковой общности. При этом одно и то же мыслительное пространство может быть представлено по­средством одной или нескольких концептуальных метафор.

Н.Д. Арутюнова пишет, что «из средст­ва создания образа метафора превращается в способ формирования недостающих языку значений». Дж. Лакофф считает эти метафо­ры онтологическими, видя в них «способы трактовки событий, действий, эмоций, идей и т.п. как предметов и веществ».

Образность когнитивной метафоры ослаблена ее вынужденной номинативностью. Это метафора «по необходимости». К ней при­бегают не от желания охарактеризовать явления, сравнив их между собой, а из-за отсутствия прямых номинаций, поэтому образ сопро­вождает номинацию. Он средство номинации, а не ее цель. Когни­тивная метафора создает не факультативную, а обязательную об­разность. Очевидно, метафору этого типа имел в виду В.Шкловский, когда писал, что «есть словоупотребления, которые кажутся образами-метафорами, на самом деле они появились из практической потребности и никогда не стояли в ряду явлений по­этических функций». Как считает Лакофф, подобного рода метафоры «необходимы для рационального обращения с данными нашего опыта».

Об образности когнитивной метафоры можно говорить лишь ус­ловно. Когнитив­ная метафора не рождает одновременного видения двух явлений (образа), поскольку абстрактное нельзя увидеть. В отсутствии об­раза, понимаемого как одновременное видение двух чувственно воспринимаемых явлений, состоит существенное отличие метафоры когнитивной от образной, в этом же — ее сходство с метафорой номинативной.

В сочетании с конкретными именами абстрактная сущность на­деляется признаками тех явлений, понятие о которых содержится в этих конкретных именах, например, панцирь отчужденности, паутина подсознания, узлы противоречий, стена враждебности. Во всех этих случаях абстрактная сущность не срав­нивается с предметной, поскольку абстрактное материально пусто. Сравниваться же могут равноположенные объекты, имеющие общие свойства, которые выступают основанием для сравнения. Абстрактное может быть лишь уподоблено предметному, при­нять его облик. Уподобление — это подчинение абстрактной сущности предметной, выражающееся в языке в виде генитивного словосочетания, где уподобляемое (основной субъект метафоры, точка приложения образа) принимает форму подчиненного роди­тельного падежа (так называемый родительный сравнения), а упо­добляющее (вспомогательный субъект метафоры, средство создания образа) — форму именительного.

Различаются следующие основные типы метафор, задающие аналогии и ассоциации между разными системами понятий и порождающие частные метафоры

1. Структурные (structural) метафоры концептуализируют от­дельные области путем переноса на них структурации другой облас­ти (гора проблем, горизонт мысли).

2. Онтологические (ontological) метафоры категоризуют абст­рактные сущности, путем очерчивания их границ в пространстве (ум=голова, чувство=сердце).

3. Метафора «канал связи/передача информации» (conduit metaphor) представляет процесс коммуникации как движение смыслов, «наполняющих» языковые выражения (вместилища), по «каналу», связывающему говорящего и слушающего. Говорящий помещает идеи (объекты) в слова (вместилища) и отправляет их (через канал связи — conduit) слушающему, который извлекает идеи/объекты из слов/вместилищ: Я подал вам эту мысль; Ваши доводы дошли до нас; Мне трудно облечь мои мысли в слова.

4. Ориентационные (orientational) метафоры структурируют несколько областей и зада­ют общую для них систему концептуализации; они в основном свя­заны с ориентацией в пространстве, с противопоставлениями типа «вверх—вниз», «внутри—снаружи», «глубокий^-члелкий», «центральный—периферийный» и др. Так, в английском языке «счастье, здоровье, сознательное, рациональное» описывается через метафору «наверху», «сверху», «вверх» (up), тогда как «несчастье, болезнь, смерть» г- через метафору «внизу», «вниз» (down). 5. Метафора «контейнер» (container metaphor) представляет смыслы как «наполнения контейнеров» – конкретных языковых единиц. 6. Метафора «конструирование» (blockbuilding metaphor) представ­ляет смысл крупных речевых произведений как «конструкцию» из более мелких смыслов.

2

Когнитивная лингвистика обратила внимание на то, что категоризация мира в языке (как коррелята повседневной человеческой жизни) происходит не так ,как в теоретическом, научном знании. Она поставила вопрос о категоризации как вопрос о ког­нитивной деятельности человека, как вопрос о том, на основании чего классифицирует вещи обычный человек и как он сводит беско­нечное разнообразие своих ощущений и объективное многообразие форм материи и форм ее движения в определенные рубрики, т.е. классифицирует их и подводит под такие объединения – классы, раз­ряды, группировки, множества, категории.

Двумя цен­тральными понятиями в процессе категоризации являются понятие концепта (объекта) базисного уровня и понятие прототипа. Концепт базисного уровня – это результат выделения сходных классов видовых объектов, которым есть соответствие в опыте и в деятельности – например, КОШКА, но не более общее – ЖИВОТНОЕ. Это предел, до которого различия нерелевантны для создания единого ментального образа – КОШКА ВООБЩЕ, но не ЖИВОТНОЕ ВООБЩЕ, что уже нуждается не в опыте, а в абстрагировании – нет соответствующего образа в мозгу (грубо говоря, сема ЖИВОТНОЕ непосредственно не входит в значение слова, а выводится из их совокупности).

Понятие концепта отвечает представлению о тех смыслах, которыми оперирует человек в процессах мышления и которые отражают содержание опыта и знания, содержание результатов всей человеческой деятельности и процессов познания мира в виде неких «квантов» знания. Концепты возни­кают в процессе построения информации об объектах и их свойст­вах, причем эта информация может включать как сведения об объек­тивном положении дел в мире, так и сведения о воображаемых мирах и возможном положении дел в этих мирах. Это сведения о том, что индивид знает, предполагает, думает, воображает об объектах мира.

Для образования концептуальной системы необходимо пред­положить существование некоторых исходных, или первичных концептов, из которых затем развиваются все остальные. Многие разделяют сегодня точку зрения Р.Джекендоффа на то, что основны­ми конституентами концептуальной системы являются концепты, близкие «семантическим частям речи»:ОБЪЕКТА и его ЧАСТЕЙ, ДВИЖЕНИЯ, ДЕЙСТВИЯ, МЕСТА или ПРОСТРАНСТВА, ВРЕМЕНИ, ПРИЗНАКА и т.п. Эта точка зрения близка и тем концепциям, которые утверждают примат релевантности грамматических категорий для организации ментального лексикона, а, следовательно, и тем, что доказывали первостепенную значимость для устройства и функцио­нирования языка тех концептуальных оснований, что маркируют распределение слов по частям речи и которые, по всей видимости, предсуществуют языку, складываясь как главные концепты восприятия и членения мира в филогенезе.

В отличие от научной и ло­гической категоризации мира, естественно-языковая категоризация может объединять члены с неравным статусом, т.е. не полностью повторяющимися признаками. Один из таких членов может обладать привилегированным положением. Это и есть прототип – представление о наилучшем образце своего класса, т.е. наиболее полно отвечающем представлению о сути объединения и его прототипе, вокруг которого группируются остальные члены категории. Степень соответствия какого-либо объекта своей категории оказывается не функцией от наличии у него необходимых и достаточных критериев, но функцией либо от нали­чия у него черт по принципу их «фамильного сходства», либо функ­цией от его близости прототипу.

Понимание значения связывается именно с обраще­нием к экземпляру или прототипу, а не с контрольным списком усло­вий, которым должна удовлетворять языковая форма, чтобы счи­таться удачно или правильно употребленной. Этот прототип заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать. Семантика прототипов не жесткая, она допускает размытость границ. Это позволяет достаточно гибко трактовать случаи подобные следующим [Fillmore 1975: 128-129]: сколько лет должно быть неженатому лицу мужского пола, чтобы его можно было назвать холостяком? (Младенец и под­росток явно не годятся для такого именования.) Может ли монах называться холостяком? Может ли называться вдовой женщина, убившая своего мужа? Или та, которая выходила замуж несколько раз, но первый муж которой (в отличие от последующих) умер? Если носители языка расходятся во мнениях по подобным вопросам, то следует ли считать их носителями разных языков, диалектов и т.п.? Насколько стабильны такие диалекты? Чтобы ответить на эти во­просы, понятия «холостяк», «вдова», «диалект» должны определяться относительно некоторого «простого мира», в котором люди обычно женятся или выходят замуж, достигнув определенного возраста, причем либо никогда вторично не женятся и не выходят замуж, либо только овдовев. Этот «прототипический мир» значительно проще того, в котором мы живем, но помогает определить все усложнения постепенно, в результате процедуры уточнения, или аппроксимации.

Прототипичность проявляется в том единодушии, с которым носители языка характеризуют значение определенных единиц в отрыве от контекста. Например, характеризуя значение предлога НА, показывают на поверхность. Это и есть лучший образец категории.

Слово является именованием вещи не абсо­лютно, а лишь до некоторой степени. Люди формируют конкретный или абстрактный мысленный образ предметов, принадлежащих некоторой категории. Этот образ назы­вается прототипом, если с его помощью человек воспринимает дей­ствительность: член категории, находящийся ближе к этому образу, будет оценен как лучший образец своего класса или более прототи­пичный экземпляр, чем все остальные. Прототипы – инструменты, с помощью которых человек справляется с бесконечным числом сти­мулов, поставляемых действительностью.

Прототипы могут меняться с течением времени, в частности, в результате метафорического употребления терминов, когда катего­рия приобретает новых представителей. Именно в этом состоят диахронические изме­нения лексикона, морфологии и синтаксиса. Различные люди опери­руют пространством этих категорий по-разному. Итак, не только при усвоении языка, при эволюции и при изменени­ях языка, но и в индивидуальном употреблении человека проявляется гибкость категорий (организованных вокруг прототипов), реализо­ванная в столкновении человека с различными окружениями – лич­ностным, социальным, культурным, коммуникативным и биологиче­ским.

По [Lakoff 1986], проявления прототипичности, «прототипические эффекты» – заключаются в том, что центральные члены категории (более близкие к прототипу, чем остальные) прояв­ляют иные когнитивные характеристики, чем нецентральные: быст­рее опознаются, быстрее усваиваются, чаще употребляются, ускоря­ют решение всяческих задач, связанных с идентификацией, а также используются в логическом вычислении того, что является референ­том для имени, – словом, используются при понимании категории в целом [Lakoff 1986: 32]. Прототипические эффекты проявлены осо­бенно ярко, когда в рассуждении (особенно по аналогии), в распознавании и т.п. часть (или подвид, или элемент, или подмодель) ис­пользуется вместо целой категории (к таким случаям относятся, на­пример, метонимические модели категоризации) [Lakoff 1986: 33].

3

В когнитивной лингвистике также выделяются базовые понятия, связанные с особенностями восприятия объектов, отраженные в языковой деятельности. Это, в частности, фигура – фон (основа) (figure – ground), – термины, заимствованные из гештальтпсихологии, которые обо­значают когнитивную и психическую структуру (гештальт), обеспечивающую человеческое восприятие и интерпретацию действительности.

Различие фигуры и фона рассматривается как наиболее простая форма перцептуальной организации. Суть этого различия заключа­ется в следующем: при восприятии любого дифференцированного поля одна из его частей инвариантно выделяется четко различным образом; эта часть называется фигурой, а все остальное – фоном, основой фигуры. Фигура представляется лежащей впереди или рас­положенной на основе, которая воспринимается как непрерывный континуум за/под фигурой. В любом случае выделение фигуры на фоне всего остального является автоматическим и обязательным. Различие фона и фигуры объясняется их разными перцептуальными свойст­вами, которые в сопоставительном представлении выглядят следую­щим образом:

ФИГУРА	ФОН
1. вещность, плотность, дискрет­ность	1. бесформенность, диффузность, непрерывность, плавность
2. определенность, четкая организация	2. слабая пригонка частей, меньшая очерченность
3. обладает контурами, окружена обладает границами, замкнута	3. отсутствуют границы
4. локализована	4. нелокализован
5. с различимыми частями	5. без различимых частей
6. маленькая	6.большой
7. близко	7. далеко
8. вверху, впереди	8. внизу, сзади
9. более яркий цвет	9. менее яркий цвет
10. больший контраст	10. меньший контраст
11. постоянность	11. непостоянность
12. симметрична	12. без закономерностей
13. значима, знакома	13. незначим, незнаком

Обязательность различения фона – фигуры при любом восприятии по­зволяет читателям интерпретировать некоторые части текста как более заметные, значимые/релевантные (salient), т.е. выступающие как фигура по отношению к своей основе – всему остальному тексту. Систематические различия между выделенными и фоновыми частями текста интерпретируются как языковой аналог перцептуального различия фона/фигуры.

ЛЕКЦИЯ 5. ОСНОВНЫЕ ТЕРМИНЫ И ПОНЯТИЯ КОГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

ПЛАН

1. Гештальт

2. Фрейм

3. Концепт

1

Активно взаимодействуя с другими областями когнитивной парадигмы, когнитивная лингвистика значительно обогатила свой концептуальный аппарат. В частности, из гештальтпсихологии было заимствовано понятие гештальта, которое потом было переосмыслено как форма представления именно лингвистического знания. Гештальт – это когнитивная и психическая структура в сознании, отвечающая за категоризацию прежде всего безо;´бразного, абстрактного типа знания.

Так, выяснился общий принцип хранения абстрактного знания в виде глубинных проекций абстракт­ной сущности на вещный мир. Хранятся эти проекции в сознании, а точнее, в подсознании коллектива и отдельного индивида. То, что совесть можно потерять, свидетельствует о том, что со­весть мыслится как предмет, но как предмет мыслится не только совесть (репутация, покой, авторитет). Поэтому сочетаемость с этим предикатом мало что дает для идентификации абстрактной сущности, стоящей за именем совесть. Терзает не только со­весть, но и страх, так что и предикат терзает сам по себе недос­таточно информативен. Но уже из предикатов терзает и поте­рять вырисовывается концепт совесть. Из сочетаемости абстрактного имени с описательным гла­голом выводится имплицитный образ абстрактного имени, обусло­вивший его сочетаемость. Этот образ — гештальт. Гештальты могут быть повторяющимися и уникальными. Повторяющиеся гештальты через глубинные связи абстрактного имени с вещным миром раскрывают связи (семантико-прагматические сходства и различия) абстрактных имен между собой. Так, можно потерять нить мысли, но не идеи, поскольку у идеи совсем другая форма  другой гештальт. Это своего рода уникальная концептуальная связка между представлениями абстрактного и конкретного имен в сознании.

В свете всего сказанного не кажется странным вопрос Какой консистенции, например, знание? Ответ: жидкость, но не всякая, а / пригодная для питья и обеспечивающая человеку возможность / жить. Основание для ответа: жажда знаний, утолить жажду знаний. Термин гештальт, как следует из сказанного, не дублет термина образ. Из предлагаемых Дж.Лакоффом определений лингвистических гештальтов наиболее удачным представляется следующее: «способ соотнесения значений с поверхностными формами». Это не что иное, как способ оязыковления смысла (спонтанно — для говорящего) и способ осмысления языковой формы (интуитивно-рационально — для слушающего). Предло­женное Дж.Лакоффом понимание гештальта корреспондирует с внутренней формой языковых выражений (но не эксплицитной, а имплицитной), с мотивацией (в широком смысле слова).

Анализ гештальта позволяет выявить его существенные осо­бенности:

1. Гештальт — импликатура глагольной (или именной) соче­таемости имени (Прочитать свою судьбу: СУДЬБА — Текст), в отличие от образа, который эксплицирован. Образ — сопряжение двух имен, представляющих основной и вспомога­тельный субъекты генитивной метафоры (стена дождя), что и обусловливает возможность видения одного явления через приз­му другого.

2. Гештальт — имплицитный вспомогательный субъект мета­форы, выводимый из буквального прочтения глагола (или име­ни), сочетающегося с эксплицитным основным субъектом мета­форы. В Прочитать свою судьбу судьба проецируются на текст, книгу, но выражается это не прямо, а опосредованно — через глагол прочитать (Ср.: Судьба — это книга, которую не всем дано прочитать). В сочетании зерно истины истина проецируется на культурное растение (злак), что выражается через партонимические отношения, в соответствии с которыми зерно — часть растения.

3. Гештальт — результат глубинного сопряжения гетероген­ных сущностей — абстрактной и конкретной. Поэтому гештальт предопределяет сочетаемость абстрактного имени. Так как абст­рактная сущность — конструкт невидимый, идеальный, она, принимая лики видимого, реально воспринимаемого, отождеств­ляется с ним. При том эксплицированное общее свойство абст­рактного и конкретного — основание имплицитной метафоры (Их судьбы переплелись, спутались, где СУДЬБА — Нить.

4. Гештальт целостен как импликатура, поскольку только од­но из свойств объекта, стоящего за ним, эксплицировано в акциональном признаке — основании имплицитной метафоры.Если о гештальте говорить метафорически, то он та маска, которую язык надевает на абстрактное понятие. Маска может меняться. Но она предопределяет сочетаемость имени, соотноси­мого с этим абстрактным метафоризуемого имени (основного субъекта метафоры) и метафоризатора.

5. Гештальт выводится из буквального прочтения глагола (или имени), употребленного в сочетании с абстрактным именем в переносном значении, и связывает два явления (конкретное и абстрактное) по одному основанию, эксплицированному акциональному признаку. Основание вербализованных ассоциаций и есть основание смысла словосочетания. Существенное отличие образа от гештальта состоит в следующем. Языковой образ возникает при одновременном видении двух явлений, которое может создаваться как соединением двух имен в одной номинации, например кружево листьев, стена равно­душия, так и соединением имени с глаголом в переносном зна­чении, то есть в предикации, например: В траве змеился шланг. В обоих случаях сопряженные имена соотнесены с видимой частью внеязыковой действительности. Иное дело соедине­ние субстантива и глагола в таком предложении, как Клевета к нему не прилипает, где одновременное видение двух явлений опосредуется предикатом, который мыслится как общий им. Фо­кус метафоры спрятан в глаголе. Это и есть гештальт.

2

Идея фреймовой организации семантики языка всех типов стала значительным прорывом в когнитивной лингвистике последних лет. Фрейм (frame ‘рамка’) – это форма организации представлений, хранимых в памяти (человека и/или компьютера) плюс организации процессов обработки и логи­ческого вывода, оперирующих над этим хранилищем. Фрейм – структура данных для представления стереотипных ситуаций, особенно при организации больших объемов памяти. Это своего рода свернутая схема, целая статичная сцена или целый динамичный свернутый сценарий последовательных действий (операций) одного типа и одной цели (например, фрейм чистить зубы, идти в школу).

Понятию фрейм соответствуют такие понятия, как схема в когни­тивной психологии, ассоциативные связи [Bower 1972], семантическое поле. Сцены ассоциированы с опреде­ленными языковыми фреймами. Под сценой понимаются не только зритель­ные, но и иные виды внутренних мысленных образов: межличностные процессы общения, стандартные сценарии поведения, предписываемые культурой, институциональные струк­туры и др.

Общее во всех определениях фрейма – аналогия с модулем техниче­ского устройства и с рамкой в кино. В концепции Ч.Филлмора тер­мин модуль (module) как синоним термина фрейм ассоциирован с сек­ционной («модульной») мебелью: он комбинируются в более круп­ные модули, или рамки. Можно так сгруппировать понимания термина:

1. Система выбора языковых средств – грамматических пра­вил, лексических единиц, языковых категорий, – связанных с прото­типом сцены. Кроме связей внутри фрейма есть еще и межфреймовые отношения, существующие в памяти как результат того, что разные фреймы. включают один и тот же языковой материал, а элементы сцен сходны, определяются одним и тем же репертуаром сущностей, от­ношений или субстанций, а также контекстов употребления в жизни человека.

2. Фрейм также ассоциирован с английским словом frame­work (каркас) и указывает на «аналитические леса» – подпорки, с помощью которых мы постигаем свой собственный опыт. В этой концепции, лежащей далеко за пределами искусственного интеллекта и относящейся к этнологии речи, фрейм – базисные элементы, которые исследователь в состоянии идентифицировать в рамках ситуаций. Ситуации подчинены организующим принципам, «генерирующим» те или иные события среди них, социальные события. Эти же прин­ципы регулируют и наше субъективное участие в событиях. Первичные структуры отношений внутри социальной группы составляют центральный элемент культуры, особенно в той степени, в какой они проявляют основные классы схем, взаимоотно­шения этих классов и общую сумму сил и действующих лиц, которым в интерпретации социолога приписывается свобода выбора действий. Это типизированные формы речевого поведения в культуре. Это – лингвокультурологическое понимание.

3. Общее родовое обозначение набора понятий типа: схема, сценарий, когнитивная модель, «наивная», или «народная», теория (folk theory) как система категорий, структуриро­ванных в соответствии с мотивирующим контекстом. Это – психологическое понимание..

4. Единица знаний, организованная вокруг некоторого поня­тия, но, в отличие от ассоциаций, содержащая данные о существен­ном, типичном и возможном для этого понятия, фрейм обладает более или менее конвенциональной природой и поэтому конкретизирует, что в данной культуре характерно и типично, а что – нет. Особенно важно это по отношению к определенным эпизодам социального взаимодействия – поход в кино, поездка на поезде – и вообще по отношению к рутинным эпизодам. Фреймы организуют наше понимание мира в целом, а тем самым и обыденное поведение (скажем, когда мы платим за дорогу или покупаем билет привычным для нас образом). Фрейм при таком подходе – структура данных для представления стереотипной ситуации (типа: нахождение в комнате, ритуал детского дня рождения), соответствующая обычно частот­ным, но иногда и непродуктивным стереотипам. Это – социолингвистическое понимание.

Формально фрейм представляют в виде структуры узлов и отно­шений. Вершинные уровни фрейма фиксированы и соответствуют вещам, всегда справедливым по отношению к предполагаемой ситуации. Ниже этих узлов – терминальные узлы, или слоты (от англ. slot) – позиции, пустые клетки для заполнения. Фреймы хранятся с некоторым значением «по умолчанию» (default meaning) при каждом терминальном узле. Сцена и фрейм соотносятся посредством «перспективы» [Fillmore 1977, с.80]: в сценах и ситуациях можно выделить функции, испол­няемые теми или иными участниками. По ходу речи одни участники выдвигаются на первый план, а другие оказываются на втором пла­не. Иерархия превосходства, или выделенности (saliency hierarchy) предопределяет, что именно в первую очередь является кандидатом на такое выдвижение.

Схемы, или контуры (frameworks) понятий, или термов, соеди­нены в систему, придающую связность тому или иному аспекту чело­веческого опыта. Эта структура может содержать элементы, одно­временно являющиеся частями других таких контуров. В некоторых случаях область опыта, на которую накладывается такой фрейм, пред­ставляется только как прототип. Так, мы знаем, – не ведая, как мы знаем, – те прототипичные способы, которыми наше тело позволяет нам связываться с нашим окружением. Это знание входит в наш об­раз нашего же тела. Именно поэтому мы понимаем лексемы типа верх, низ, спереди, сзади, слева, справа [Fillmore 1975: 123].

Соотнесение сцен и фрейма бывает неоднозначным, когда два или большее количество элементов предложения указывают на одну и ту же часть сцены [Talmy 1977: 613]. Между элементами сцены могут быть дружественные или конфликтные отношения, что заставляет рассматривать процессы разрешения конфликтов в рамках общеког­нитивной процедуры «гармонизации» сополагаемых частей, прими­рения противоречий.

В настоящее время в связи с понятием фрейма строится целая фреймовая семантика В качестве лингвистической концепции она впервые предложена Ч.Филлмором и является продолжением падежной грамматики. Основные положения:

1. Разумность (intelligence) – проявление работы небольшого количества механизмов общего (логического) вывода с большими объемами конкретных и специальных знаний.

2. Этот процесс сопровождается использованием «библиотеки фреймов», пакетов знаний, дающих описания типовых объектов и событий. Такие описания содержат и абстрактную схему – скелет для описания произвольного единичного случая, – и множество «действий по умолчанию» (defaults) для типовых членов класса. Дей­ствия по умолчанию позволяют информационной системе воспол­нять отсутствующие детали, порождать ожидания и замечать откло­нения от рутинных состояний дел. Так добавляются свежие знания в базу данных при учете текущего состояния системы знаний в целом.

Фреймовые концепции позволяют моделировать понимание. Последнее приравнивается набору следующих действий: активация фрейма, выдвижение на первый план фрейма-кандидата и конкуренция фреймов. Начиная интерпретировать текст, мы активизируем определенную контурную схему, в которой многие позиции («слоты») еще не заняты. Более поздние эпизоды текста заполняют эти пробелы, вводят новые сцены, комбинируемые в различные связи – исторические, причинно-следственные, логиче­ские и т.п. Интерпретатор постепенно создает внутренний мир, с продвижением по тексту все больше конкретизируемый в зависимо­сти от подтверждаемых или отвергаемых ожиданий. Этот внутритек­стовой мир зависит от аспектов сцен, обычно (или никогда) в тексте эксплицитно не описываемых [Fillmore 1975: 125]. Прототипические сцены составляют багаж знаний человека о мире. Усваивая значение, сначала как бы приклеивают ярлыки к целым сценам, после чего – к частям знакомых уже сцен, а затем оперируют: а) репертуаром ярлы­ков для схематических, или абстрактных, сцен и б) ярлыками для сущностей или действий, воспринимаемых независимо от тех сцен, в которых они впервые встретились [Fillmore 1975: 127].

3

Несмотря на то что понятие концепт можно считать для современной когнитивистики утвердившимся, содержание этого понятия очень существенно варьирует в концепциях разных научных школ и отдельных ученых.

Дело в том, что концепт –– категория мыслительная, ненаблюдаемая, и это дает большой простор для ее толкования. Категория концепта фигурирует сегодня в исследованиях философов, логиков, психологов, культурологов, и она несет на себе следы всех этих внелингвистических интерпретаций.

Впервые в отечественной науке термин концепт был употреблен С. А. Аскольдовым-Алексеевым в 1928 г. Ученый определил концепт как мысленное образование, которое замещает в процессе мысли неопределенное множество предметов, действий, мыслительных функций одного и того же рода (концепты растение, справедливость, математические концепты) (Аскольдов-Алексеев, 1928, с. 4).

Д. С. Лихачев примерно в это же время использовал понятие концепт для обозначения обобщенной мыслительной единицы, которая отражает и интерпретирует явления действительности в зависимости от образования, личного опыта, профессионального и социального опыта носителя языка и, являясь своего рода обобщением различных значений слова в индивидуальных сознаниях носителей языка, позволяет общающимся преодолевать существующие между ними индивидуальные различия в понимании слов. Концепт, по Д. С. Лихачеву, не возникает из значений слов, а является результатом столкновения усвоенного значения с личным жизненным опытом говорящего. Концепт в этом плане, по Д. С. Лихачеву, выполняет заместительную функцию в языковом общении (Лихачев, 1993).

Е. С. Кубрякова предлагает такое определение концепта: «Концепт –– оперативная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга, всей картины мира, квант знания. Самые важные концепты выражены в языке» (КСКТ, с. 90-92).

В. И. Карасик характеризует концепты как «ментальные образования, которые представляют собой хранящиеся в памяти человека значимые осознаваемые типизируемые фрагменты опыта» («Введение в когнитивную лингвистику», 2004, с. 59), «многомерное ментальное образование, в составе которого выделяются образно-перцептивная, понятийная и ценностная стороны» (Там же, с. 71), «фрагмент жизненного опыта человека» (Карасик, 2004, с 3), «переживаемая информация» (Карасик, 2004, с. 128), «квант переживаемого знания» (там же, 2004, с. 361).

С. Г. Воркачев определяет концепт как «операционную единицу мысли» (Воркачев, 2004, с. 43), как «единицу коллективного знания (отправляющую к высшим духовным сущностям), имеющую языковое выражение и отмеченное этнокультурной спецификой» (Воркачев, 2004, с. 51-52). Если ментальное образование не имеет этнокультурной специфики, оно, по мнению ученого, к концептам не относится.

Мы определяем концепт как дискретное ментальное образование, являющееся базовой единицей мыслительного кода человека, обладающее относительно упорядоченной внутренней структурой, представляющее собой результат познавательной (когнитивной) деятельности личности и общества и несущее комплексную, энциклопедическую информацию об отражаемом предмете или явлении, об интерпретации данной информации общественным сознанием и отношении общественного сознания к данному явлению или предмету.

Концепт кодируется в сознании индивидуальным чувственным образом, выступающим как чувственный компонент содержания концепта, и является базовой единицей универсального предметного кода человека (Л. С. Выготский, Н. И. Жинкин, И. Н. Горелов).

С этой точки зрения, концепт не обязательно имеет языковое выражение - существует много концептов, которые не имеют устойчивого названия и при этом их концептуальный статус не вызывает сомнения (ср. есть концепт и слово молодожены, но нет слова «старожены», хотя такой концепт в концептосфере народа, несомненно, есть).

Далеко не все концепты, с этой точки зрения, «отправляют к высшим духовным сущностям» –– многие концепты носят эмпирический характер (бежать, красный, окно, рука, нога, голова и под.).

Не обязательна, с нашей точки зрения, и этнокультурная специфика для концепта - есть множество концептов, у которых или нет никакой этнокультурной специфики (например, многие бытовые концепты), или она исчезающе мала, и чтобы ее найти, надо приложить исключительные усилия.

Не все концепты имеют и ценностную составляющую –– к примеру, пространственные и временные концепты не имеют ценностной составляющей, да и во многих других случаях ценностную составляющую приходится искать «с пристрастием».

ЛЕКЦИЯ 6. ЛЕКСИКА И СЕМАНТИКА В КOГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

ПЛАН

1. Когнитивная семантика

2. Значение как продукт человеческого способа концептуализации мира

3. «Человеческое измерение» в семантике естественного языка как проблема лингвистического когнитивизма

1

Значения в естественном языке являются мысленно кодируемыми структурами: с точки зрения американских лингвистов – основоположников этого направления (Джордж Лакофф, Рональд Лангакер, Рей Джакендорф) значение высказывания интрепретируется в уме, а не находится вне нас, в мире, согласно традиционной лингвистике. В этом плане теория противостоит как онтологической концепции (значение слова СОБАКА есть множество всех собак в мире), логической концепции (значение слова можно описать набором общих абстрактных семантических компонентов), гносеологической концепции (значение есть установление истинности наших символов по отношению к объективному миру). Согласно этим ученым, значение есть интерпретация носителем языка некоего концептуального содержания, продукт взаимодействия между сигналом извне и внутренним аппаратом мысли. Язык – концептуализация мира, то есть придание хаосу мира нашим мозгом структурности. По сути, это теория – теория понимания и использования языка, а не его устройства или функционирования.

Дж. Лакофф: языковое значение – это концептуальная структура в мозгу, «ОБРАЗ-СХЕМА, созданная в результате взаимодействия с внешним миром: это повторяющийся динамический образец наших процессов восприятия и моторных программ, который связывает и структурирует наш опыт». Схема ВМЕСТИЛИЩЕ – понятие границы, отделяющей внутреннюю часть от внешней. Она формируется из опыта: наше тело – ВМЕСТИЛИЩЕ, а различие ВНЕ/ВНУТРИ релевантно для нас. Отсюда – МЕТАФОРА расширения: мы – объекты вместилища, распространяем по ассоциации это отношение на другие объекты в опыте (УМ – ВМЕСТИЛИЩЕ). Аналогично – ЧАСТЬ/ЦЕЛОЕ, ИСТОЧНИК – ПУТЬ – ЦЕЛЬ.

С позиций лингвистического когнитивизма слово предстает важнейшей единицей языка, сквозь которую воспринимается и посредством которой концептуализируется мир. В отличие от логического направления, слово в когнитивной лингвистике рассматривается с позиций «естественного языка», где мир категоризируется по-особому. Чертами категорий «естественного языка» является: 1) антропоморфизм; 2) ориентация на стереотип (прототип); 3) нечеткость и открытость границ ЛЗ; 4) редукционизм; 5) отсутствие иерархии признаков.

ЛЗ в когнитивной лингвистике предстает как: 1) отображение человеческого опыта в схеме-представлении; 2) связанное с человеческим телом и его свойствами; 3) имеющее характер гештальта, фрейма, сценария. В семантику входят прототипические семантические коннотации – это признаки, приписывающиеся прототипическому объекту действительности (или воображаемому); они не всегда подтверждаются практикой и не отражаются в словарной дефиниции. Так, слова ОСЕЛ и ИШАК обозначают одну и ту же реалию действительности, но у слова ОСЕЛ возникает коннотация 'глупый', 'упрямый', а у слова ИШАК– 'безропотно выполняющий тяжелую работу'. Именно семантические коннотацию делают языковую картину мира каждого этноса специфичной – они культурноориентированы. Так, в русском и польском для слова СВИНЬЯ совпадают коннотации «грязная, глупая, едящая отходы», но в польском языке есть выражения типа СВИНСКИ БЛОНДЫН, СВИНСКИ РЖЕЗЫ, что свидетельствует о том, что в «прототипическую свинью» в польском входят признак окраса (белая щетина, розовая кожа), а для русского – это признак нерелевантный. Ср. также слово СЛАДКИЙ в русском и английском.

На этом фоне строится когнитивная семантика – эксплицитная, эмпирически зазем­ленная субъективистская, или концептуалистская теория значения [Langacker 1990: 315], в которой принимается, что значение выраже­ния не может быть сведено к объективной характеризации ситуации, описываемой высказыванием: не менее важным является и ракурс, выбираемый «концептуализатором» при рассмотрении ситуации и для выразительного портретирования ее. Полная семантическая ха­рактеристика выражения устанавливается на основе таких факторов, как уровень конкретности восприятия ситуации, фоновые предположения и ожидания, относительная выделенность конкретных единиц и выбор точки зрения (перспективы) на описываемую сцену.

Инвариантом являются прототипы (играющие роль ко­нечных остановок) и термины, ближайшие к прототипам. Как общая теория категоризации, когнитивная семантика междисциплинарна, не ограничивается только лингвистическим аспектом, а потому вступа­ет в соприкосновение с современными эпистемологическими концеп­циями, особенно с теми, где на передний план выдвигается понятие интенционалъности. Обладает она и антиструктуралистской направленно­стью, что сближает ее с философским деконструктивизмом (Деррида).

Ее основные принципы:

1) на переднем плане находятся эпистемологические функции конкретных сущностей в рамках структуры, а не система оппозиций (как у структуралистов);

2) познающий субъект – носитель копшции – является актив­ным началом, генерирующим значения выражений, а не берущим их готовыми из природы;

3) интерпретации выражении не равноправны, некоторые более предпочтительны уже в силу свойств языка выбранного выражения.

2

Человеческий способ концептуализации мира ведет к существенным расхождением между действительными свойствами объектов действитель­ности и тем, как они представлены в языке. Это связано с тем, что человек членит мир, сообразуясь со своими нуждами, и нимало при этом не забо­тится о научной достоверности данных, полученных им в практическом опыте столкновения с вещами. Это особенно касается восприятия про­странства и характеристики объектов в нем. Не случайно Л. Талми счи­тает, что геометрия Евклида, которую лингвисты усвоили в школе, и связанная с такими понятиями, как размер, расстоя­ние, длина, угол и т.п., не имеет от­ношения к языковой концептуализации мира. В языке человек измеряет не отдельные параметры объекта, а объект целиком, относя его к тому или иному то­пологическому типу (круглые, плоские, вытянутые, бес­формен­ные объекты, и т. п.).

При этом языковая концептуализация мира обладает возможностью со­вмещать логически несовместимое. Так, у объектов, оказывается, можно выде­лить «отрицательные части» (negative parts). Обычные части — это «добавлен­ная» субстанция, а отрицательная — «вынутая» из объекта, ср. дыра, проем и под. в ка­честве отрицательных частей таких объектов, как яма, дверь, пещера и др. То же безразличие к материи, субстанции проявляется в языке и когда один и тот же объект получает одновременно несколько языко­вых представлений. Хо­роший пример такого рода — лексемы типа озеро, которые вообще-то обозна­чают емкость (ср. в озере), но, на­пример, в таких сочетаниях, как по озеру, пол­ностью теряют свой объем (thickness) и оказываются плоскостью [приводится по: Рахилина 1998: 285-286].

Примером того, как в языковой концептуализации мира один и тот же объект может менять свою «размерность» от двухмерного представления к трехмерному, являются наблюдения Е.В. Урысон над значением русского слова небо. Лексема небо обозначает и само воздушное пространство высоко над зем­лей, и тот купол, который зрительно его ограни­чивает. Иными словами, с точки зрения русской языковой кар­тины мира небо представляет собой трехмерный объект, имею­щий поверхность. Это представление отчасти прослеживается в сочетаемости лексемы небо с пространственными предлогами. Ср. В небе птицы <парашютисты> [как в пространстве], но На небе звезды [как на поверхности]; невозможно *На небе птицы <парашютисты>, т. к. эти объекты находятся су­щественно ни­же купола, как бы накрывающего землю.

Парадокс лексемы небо состоит в том, что она, хотя и обо­значает некий объект целиком в качестве «трехмерного», но в ряде контекстов реализует и «двухмерную» модель этого представления как часть этого объекта. Получается, что с точки зрения современного русского языка «части» неба и са­мо небо рав­ноправны [Урысон 230-232].

Как пишет Г.И. Кустова, внеязыковая реальность отражается челове­ком избирательно. Он создает определенную модель ситуации или схему. Источником значения слова является ситуация. Однако в слове содержится не вся информация об обозна­чаемой им ситуации. Это следует хотя бы из того, что одна и та же ситуация может быть обозначена разными словами. На­пример, члены синонимических рядов по-разному представляют од­но и то же действие, выделяют и акцентируют разные аспекты и элементы со­держания ситуации.

Слово в определенном значении, «выбирая» из ситуации только часть информации, дает определенный способ концептуализации, осмыс­ления этой ситуации, — другими словами, оно является се­мантической моделью ситуации, и, как всякая модель, что-то под­черкивает, высвечи­вает, если угодно, выпячивает, а что-то затемня­ет, отодвигает на задний план или даже искажает. Поэтому не менее важна и другая сторона ме­дали— оставшаяся информация, которая не во­шла в «основное», исходное значение (или в ассертивную часть зна­чения). Ведь слово, будучи знаком ситуации, осуществляет связь человека с этой ситуацией. И хотя само слово содержит только часть информации о ситуации, он обеспечивает доступ к гораздо более богатой и содержательной информационной струк­туре — так сказать, банку данных. И оно же является средством «реализа­ции» оставшейся информации, ее «извлечения» и использо­вания в произ­водных значениях [Кустова 2004: 35-38].

Важно, что у концептуальных структур, порождаемых таким обра­зом, есть «выделенная» (точнее — выделяемая в знаке) часть (акцент, до­минанта) и есть «теневая» часть («остаток»). При этом соотношение ак­центируемой и «теневой» части концептуальной структуры, или схемы, одной и той же ситуации имеет в разных языках национальную специфику. Так, в русских глаголах с семантикой поездки на транспорте акцентиру­ется способ дальнейшего действия после проникновения в средство пере­движения (посадка в автобус, даже если я там буду стоять): сесть в метро. В английском языке выделенной частью является зона каузатора, его ак­тивное действие (‘взять’, хотя он ничего не берет): take the metro. Для рус­ского языка специфично акцентировать избыточное имплицитное пред­ставление в глаголе нахождения на поверхности образа находящегося там предмета: стакан стоит на столе, но книга лежит на столе. В западных языках естественнее передать общую идею нахождения (There is…).

3

Антропоцентризм буквально пронизывает все уровни организации языко­вой системы и ее реализации в речи. В лексике же как в операционной среде непосредственного взаимодействия человеческого опыта с внеязы­ковой реальностью антропоцентризм проявляет себя наиболее разнооб­разно и, так сказать, повсеместно.

Глубоко антропоцентричны основные категории лексической сис­темы –– синонимия, антонимия и главным образом, полисемия. Г.И. Кус­това пишет о том, что «причина самого существования полисемии в есте­ственном языке — когнитивная: полисемия — это одно из основных средств концептуализации нового опыта. Человек не может понять нового, не имея какого-то «данного», поэтому он вынужден использовать «старые» знаки и приспосабливать их к новым функциям, распро­странять их на дру­гие ситуации» [Кустова 2004: 11].

В языке постоянно ПОЯВЛЯЮТСЯ новые значения, причем не­которые из них исчезают, даже не успев попасть в словарь. Это зна­чит, что человек рас­полагает «порождающим» механизмом — МЕ­ХАНИЗМОМ СЕМАНТИЧЕ­СКОЙ ДЕРИВАЦИИ, — который «вклю­чается» по мере необходимости и обес­печивает потребности гово­рящих в новых значениях Устройство этого меха­низма, в свою очередь, связано не только с имманентными законами языка как системы знаков. Язык — это часть человека. Если к нему применима метафора механизма, то с уточнением: это ЕСТЕСТВЕННЫЙ механизм. Принципы его уст­ройства и функционирования согласованы с природой человека — и подчи­няются тем же законам и тем же ограничениям, что и другие внутренние меха­низмы и информационные системы человека.

Поскольку язык обращен к миру и «описывает» мир, то количе­ство зна­чений в языке, вообще говоря, ничем не ограничено, кроме потребностей чело­века и его возможностей хранить и извлекать из памяти эти значения. При этом ВСЕ значения, разумеется, РАЗНЫЕ, поскольку они соответствуют разным вне­языковым реалиям. Два одинаковых значения — это одно и то же значение.

Но поскольку язык — часть человека, то количество СПОСОБОВ образо­вания значений не может быть бесконечным, и эти способы не могут быть «лю­быми», какими угодно. Невозможно себе пред­ставить, чтобы механизм, пусть даже и «естественный», работал со­вершенно хаотично, без всяких правил, чтобы каждое новое значе­ние создавалось по уникальной технологии. Это совершенно проти­воречит и принципу простоты, и принципу экономии, и, наконец, просто здравому смыслу. Более естественно предположить, что су­ществует конечное (и, по-видимому, обозримое) количество СТРА­ТЕГИЙ образования значений и ТИПОВ значений. МОДЕЛЬ (тип) значения — это, помимо прочего, еще и спо­соб упаковки, когнитив­ная модель объекта или ситуации. И как бы ни была из­менчива и разнообразна внеязыковая реальность, человек, по понятным причи­нам, вынужден пользоваться ограниченным набором инструментов для освоения этой реальности.

Но главная причина полисемии — когнитивная: человек понима­ет новое, неосвоенное через данное, освоенное и известное, модели­рует новые объекты и ситуации с помощью уже имеющихся у него семантических структур, «под­водя» под освоенные модели новые элементы опыта [Кустова 2004: 20-23].

Та же когнитивная причина, обусловленная опытом взаимодействия человека с внеязыковой реальностью, лежит и в основе полисемии. Вне­языковая реальность отражается человеком избирательно. Он создает оп­ределенную модель ситуации или схему. Источником значения слова явля­ется ситуация. Однако в слове содержится не вся информация об обозна­чаемой им ситуации. Это следует хотя бы из того, что одна и та же ситуа­ция может быть обозначена разными словами. Так, члены синонимических рядов по-разному представляют од­но и то же действие, выделяют и акцен­тируют разные аспекты и элементы содержания ситуации.

Г.И. Кустова пишет: «Рассмотрим синонимический ряд достать / вы­нуть / вытащить (кошелек из кармана).

Достать — подчеркивает, акцентирует расстояние до объекта. Ю.Д. Ап­ресян определяет этот признак ситуации как ‘X не нахо­дится непосредственно в пределах досягаемости субъекта’, ср. достать книгу с полки, но не *достать со стола (если речь не идет о маленьком ребенке), со стола — взять… Преодоле­ние этого расстояния требует от чело­века некоторого усилия, откуда возникает идея трудной достижимо­сти результата, ср. достал дефицит; я тебя все равно достану (угроза); достать из-под земли.

Вынуть — акцентирует то, что объект находился в закрытом простран­стве: достать из шкафа — с пол­ки; вынуть из шкафа — *с полки. Достать тоже допускает закрытое пространство, но не требует его.

Вытащить — помимо той же идеи перемещения из закрытого про­странства в более открытое, что и в вынуть (благодаря приставке вы-), подчер­кивает контакт с поверхностью по пути движения объ­екта (из-за значения корня тащить — волоком и — обычно, но не всегда — тяжелое).

Когда вы достаете кошелек из кармана, вы его все равно «та­щите», то есть задеваете о поверхность, однако достать — это та­кой способ представле­ния ситуации, который данный ее аспект не учитывает, не отражает, то есть в глаголе достать этого признака нет, а в ситуации он есть. И, что для нас прин­ципиально важно, че­ловеку он известен. Если бы человек не знал, что в ситуа­ции «до­стать кошелек» есть аспекты (элементы, особенности), соответствую­щие идее «тащить», то он не мог бы эту ситуацию обозначить глаго­лом вытащить. Следовательно, сам факт существования синонимии показывает, что человек ЗНАЕТ о ситуации БОЛЬШЕ, чем «сообщается» в гла­голе…

Глагол в определенном значении, «выбирая» из ситуации только часть информации, дает определенный способ концептуализации, осмысления этой ситуации, — другими словами, глагол является се­мантической моделью ситуа­ции, и, как всякая модель, что-то под­черкивает, высвечивает, если угодно, выпя­чивает, а что-то затемня­ет, отодвигает на задний план или даже искажает. По­этому не менее важна и другая сторона медали— оставшаяся информация, кото­рая не во­шла в «основное», исходное значение (или в ассертивную часть зна­че­ния). Ведь слово, будучи знаком ситуации, осуществляет связь человека с этой ситуацией. И хотя само слово содержит только часть информации о ситуации, он ОБЕСПЕЧИВАЕТ ДОСТУП к гораздо более богатой и содержательной ин­формационной структуре — так сказать, банку данных. И оно же является сред­ством «реализации» оставшейся информации, ее «извлечения» и использо­вания в производных значениях» [Кустова 2004: 37-38].

Антропоцентризм в лексике также проявляет себя во включении в лексическое значение слова, так сказать, «человеческого измерения». Ю.Д. Апресян утверждает, что для многих языковых значений представление о человеке выступает в качестве естественной точки отсчета. Так, мы оцени­ваем размеры животных, соотнося их с нормальными размерами человече­ского тела. Слоны, носороги и бегемоты — большие животные, потому что они больше человека, а зайцы, кошки, хомяки — маленькие животные, по­тому что они меньше человека.

Ю.Д. Апресян: «Надо сказать, что число «антропоцентричных» значений в естественном языке гораздо больше, чем обыкновенно думают. Еще Ч. Пирс, размышляя над такими, казалось бы, чисто физическими понятиями, как «тяже­лый», «твердый», «прочный», допускал, что в них может входить представление о человеке. В самом деле, что такое ТЯЖЕЛЫЙ (о весе)? По нашему мнению, в наивном сознании значение этого слова связывается не столько с массой тела, сколько с количеством усилий, которые нормальный человек должен затратить для ма­нипулирования соответствующими объектами — для их смещения, под­нятия, переноса. ТВЕРДЫЙ, в первом приближении, значит ‘такой, поверхность ко­торого трудно деформировать’, а ПРОЧНЫЙ — ‘такой, который трудно раз­рушить’. Возникает вопрос, какая сила мыслится в этих случаях в качестве по­тенциального каузатора деформации или разрушения? Можно, конечно, считать, что природа этой силы безразлична, — ведь деформировать поверх­ность пред­мета или вовсе разрушить его может и камень, извергнутый вулка­ном. Тогда нужно убрать смысл ‘трудно’ из толкований рассматриваемых слов, заменив его смыслом типа ‘редко’ (деформируется, разрушается). Если же считать, что смысл ‘трудно’ в толкованиях прилагательных ТВЕРДЫЙ и ПРОЧНЫЙ не слу­чаен, — а в сущности не видно, как можно было бы обой­тись без него, — то придется признать, что в качестве конечного потенциаль­ного каузатора дефор­мации и разрушения мыслится человек.

Ясно, что «человеческий фактор» входит, кроме того, во все оценочные слова и в большинство слов, связанных с понятием нормы, ибо система норм –– человеческое установление» [Апресян 1986: 32-33].

Мысль Ю.Д. Апресяна о том, что число «антропоцентричных» зна­чений в естественном языке гораздо больше, чем обыкновенно думают, подтверждается и нашими собственными наблюдениями над «поведением» семантики прилагательных, обозначающих, казалось бы, «стопроцентно» объективные признаки предмета –– железный, квадратный, речной и т.д. Например, значение слова железный обычно определяют как ‘сделанный из железа’, и это правильно. Но как быть со следующим словоупотребле­нием этого прилагательного: В темноте я наткнулся на какую-то желез­ную коробку? Говорящий, употребив это прилагательное, не может знать, что коробка действительно сделана из железа (а не из чугуна или, допус­тим, стали). Но он уверенно выбирает именно это обозначение потому, что в его картине мира, в его опыте взаимодействия с внеязыковой действи­тельностью, «прототипический» металл –– это железо. Поэтому реально и в значение слова железный мы должны добавить «антропоцентрическую координату» –– железный: ‘такой, который представляется говорящему сделанным из железа’.

«Человеческое измерение» в семантике практически всех номина­тивных и тем более дейктических единиц языка естественным образом вы­текает из того факта, что, как пишет Г.И. Кустова, значение — это «еди­ница хранения» информации о мире. Однако это не вся информация о со­ответствующем фрагменте реальности, которой располагает человек. Для правильной интерпретации язы­ковых выражений человек должен исполь­зовать большое количест­во дополнительной информации, которую никому не придет в голову отражать в словаре: «Например, ситуация «(человек) сел на лошадь» интерпретируется как ‘сел на спину лошади’, хотя, по-ви­димому, ни в каком «обычном» словаре сесть на лошадь не толкуется как ‘сесть на спи­ну лошади’. Между тем, если муха села на лошадь, то она мо­жет на­ходиться где угодно — на голове, на ноге, на хвосте. Чтобы интер­претировать выражение сесть на лошадь, человек должен знать, как ездят на лошадях, и словарь исходит из того, что человек это знает. Если человек сел на поезд— он в вагоне, если птицы сели на по­езд — они на крыше. Если кто-то покрасил дом синей краской, зна­чит, синие стены, а не крыша; если кто-то съел на завтрак яйцо — он съел «внутреннюю часть», а не скорлупу; если почистил ботинки — почистил «верх», а не подошву, и т.д.» [Кустова 2004: 35].

Еще одна сторона антропоцентрической организации лексики свя­зана с особенностью функционирования так называемых абстрактных су­ществительных. Оказывается, и это убедительно показано в знаменитой книге М. Джонсона и Дж. Лакоффа «Метафоры, которыми мы живем» (1980), в концептуальной системе человека большинство отвлеченных зна­чений метафорически представлено овеществлено, в виде конкретно-чув­ственной сущности [Лакофф, Джонсон 2004].

В.А. Ус­пен­ский в ра­бо­те «О вещ­ных кон­но­та­ци­ях аб­ст­ракт­ных су­ще­ст­ви­тель­ных» утверждает, что лю­бая аб­ст­ракт­ная лек­си­че­ская еди­ни­ца в узу­се име­ет тен­ден­цию к ове­ще­ст­в­лен­но­му пред­став­ле­нию и в кон­тек­сте «ве­дет се­бя» как именно как кон­крет­ная. Так, авторитет можно уронить или положить на чашу весов. Это значит, что авторитет представлен в концептуальной системе человека как ‘тяжелый предмет из твердого, не­бьющегося материала’. Горе, к примеру, –– ‘тяжелая жидкость’ (так как оно обрушивается, подавля­ет, придавляет), а радость, напротив, –– ‘лег­кая светлая жидкость’ (она переполняет, разливает­ся, переплескивается через край). При употреблении выражения искоренить зло имплицируется представление, что у зла есть корни, а в контексте луч надежды надежда переосмыслена как источник света [Ус­пен­ский В. 1979: 142––148].

ЛЕКЦИЯ 7. ГРАММАТИКА В КOГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

ПЛАН

1. Когнитивная грамматика: узкое и широкое понимание

2. Когнитивные истоки концептуализации мира в грамматике естественных языков

3. Антропоцентрическая ориентация грамматики естественного языка в когнитивной лингвистике

1

В грамматике когнитивная лингвистика ищет новые пути в понимании природы грамматических категорий и синтаксических структур. Когнитивная грамматика понимается как в более широком, так и более узком и специальном смысле. В первом случае имеются в виду грамматические концепции или же грамматические модели опи­сания языков, ориентированные, как и вся когнитивная лингвистика, на рассмотрение когнитивных аспектов языковых явлений, т.е. на их объяснение по их связи и сопряженности с процессами познания ми­ра и такими когнитивными феноменами, как восприятие, внимание, память, мышление и т.п. В этом смысле термин когнитивная грамматика близок или даже синонимичен термину «когнитивная лингвистика», и нередко предметом исследования в той и другой объявляются процессы порождения и понимания языковых сообще­ний, процессы категоризации и концептуализации мира и отражение их в языке, а, главное, проблема знаний и базы знаний, необходимых для владения языком и его использования. У истоков К.Г. считаются тогда стоящими такие ученые; как Рэй Джекендофф, Дж. Лакофф, Ч. Филлмор, У. Чейф и др.

В более узком смысле слова когнитивную грамматику считают, однако, детищем Рона Лангакера (Ленекера – правильнее), и тогда имеется в виду особый тип грамматического описания языка, в котором – в противовес генера­тивной грамматике и в отличие от нее – делается попытка дать объе­диненное описание лексикона и синтаксиса, предлагая для характе­ристики участвующих в их строении единиц понятие двустороннего знака, или символов.

В когнитивной грамматике выделяются только три типа базовых структур: символические структуры, семантические структуры и фонологические структуры, причем первые из них организуются как биполярные, т.е. устанавливающие ассоциативную связь между оп­ределенной фонологической последовательностью и ее семантиче­ским содержанием. К главным установкам когнитивной грамматики ее автор относит следующие: 1) семантическая структура конкретного языка не является универсальной, ибо она в значительной степени зависима от специ­фики этого языка; она базируется на конвенциональной образности и соотносительна со структурами знания, объективируемыми в язы­ке;

2) грамматика (синтаксис) не образуют отдельного и/или ав­тономного уровня репрезентации языковых форм в голове человека; грамматика знакова или символична, по своей природе представляя собой конвенциональное отражение в символической форме опреде­ленных семантических структур;

3) значимого противопоставления грамматики и лексикона не существует, – лексика, морфология и синтаксис образуют континуум символических (знаковых) структур, дифференцируемых по разным параметрам и включаемых в разные компоненты языка лишь услов­но.

Когнитивная грамматика отлича­ется стремлением создать более полную картину структурации и функционирования языковых явлений, притом такую, в которой основное внимание уделяется феноменам значения и принципам концептуализации мира:

1. Грамматика языка в К.Г. есть структурированный инвен­тарь конвенциональных лингвистических единиц. При этом разные классы единиц могут иметь и различную степень конвенциональности.

2. Значения приравниваются концептуализации, т.е. эксплици­руются как когнитивная переработка. Лингвистическая семантика в концепции когнитивной грамматики имеет энциклопедический характер, так как лингвистические выражения значимы не сами по себе, а в силу того, что они обеспечивают доступ к различным структурам знаний, которые и позволяют «обнаруживать» смысл высказывания. Таким образом противопоставление семан­тики прагматике (или знаний лингвистических экстралингвистиче­ским) рассматривается в значительной мере как искусственное (неестественное). Автономность лингвистической семантики призна­ется ошибочной, а знание значения слова в словарной статье словаря – недостаточным, узким, далеким от когнитивной реальности и даже неадекватным. Энциклопедическая концепция лингвистической семантики дает возможность, по мнению Р.Ленекера, проведения есте­ственного и унифицированного ее описания (ср. а. Вежбицкую).

3. Лексикон и грамматика являются хранилищами «конвенциональной образности», которые различаются от языка к языку. «Если один язык вербализует нечто как cold, другой – как have cold, третий – it is cold to me, то эти высказывания различаются семантически, хотя и относятся к характеризации одного и того же опыта, так как они используют различные образы для структурации одного и того же содержания». Таким образом значение специфицировано в каждом языке. Полной универсально­сти невозможно признать даже при условии, что когнитивные спо­собности человека и его опыт вполне сопоставимы в различных культурах.

4. Различия в грамматическом «поведении» языковых единиц корректирует с последующими различиями и в их значении. Любые трансформации в когнитивной грамматик рассматриваются как ведущие к разным се­мантическим или по крайней мере прагматическим последствиям.

5. В когнитивной грамматике выделяются три основных типа отношений между компонентами сложной структуры. Символизация – отношения, устанавливаемые между семантической и фонологической структу­рами. Категоризация – отношения, характеризуемые Р.Ленекером в терминах схематизации. Интеграция – отношения между компонен­тами сложной структуры.

6. Язык, в целом, не считается отдельным «модулем» в психо­логической структуре: язык вызывает другие когнитивные системы и интегрирован в более общую психологическую организацию.

2

В начале 1970-х годов, на заре когнитивной лингвистики, американским лингвистом У.Чейфом был опубликован цикл работ, в которых предлагалось объяснение ряда закономерностей порядка слов и интонации в английском языке, а также тесно с ними связанных грамматических категорий определенности/неопределенности и данности/новизны особенностями устройства человеческой памяти и процессами активации информации в сознании человека. Так, интонация английских повествовательных предложений, выполняющих функцию сообщения о некотором событии, и место в них обстоятельств времени, по Чейфу, соответствуют тому, из какой глубины памяти извлекается информация о сообщаемом событии и, соответственно, насколько большие когнитивные усилия приходится прилагать для такого извлечения – какова цена активации некоторой информации. (Аналогичные закономерности имеются и в русском языке, хотя, как видно из переводов, полной тождественности в порядке слов и интонации в русских и английских предложениях нет. Заглавными буквами выделены слова, несущие фразовое ударение; некоторые интонационные детали опущены.)

(1) Steve fell in the SWIMMING pool [без обстоятельства времени]

Стив упал в бассейн.

(2) Steve fell in the SWIMMING pool yesterday [с безударным обстоятельством времени]

Стив вчера упал в бассейн

(3) Last CHRISTMAS, Steve fell in the swimming pool [с обстоятельством времени, несущим фразовое ударение, находящимся в начале предложения и отделенным паузой]

На прошлое Рождество Стив упал в бассейн

Отсутствие обстоятельства времени в (1) сигнализирует о том, что память об описываемом событии свежа; иначе говоря, информация о событии находится в поверхностной памяти, или, по более поздней терминологии Чейфа, имеет статус активной. Как долго информация сохраняет такой статус, зависит от ряда факторов, прежде всего от временной удаленности описываемого события, его субъективной значимости и плотности потока других событий; так, предложение типа англ. My DAUGHTER died (рус. Моя ДОЧЬ умерла или У меня умерла ДОЧЬ) может уместно употребляться и спустя много дней, недель и даже месяцев после описываемого прискорбного события, тогда как сообщение без указания на время о давно произошедшем событии приводит к коммуникативной неудаче, описанной Чейфом: маленький мальчик сообщает маме с папой о том, что их сосед сломал руку, а когда разохавшиеся родители спрашивают, когда же это случилось, говорит, что это было, когда сосед был маленьким мальчиком.

Разумеется, существуют обстоятельства времени, специально указывающие на малое временное расстояние от события (англ. just в одном из значений, рус. только что), причем они могут употребляться как без фразового ударения, так и нести его, но в их отсутствие возможно только понимание, в соответствии с которым событие произошло совсем недавно и память о нем свежа. Иными словами, отсутствие обстоятельства времени указывает на то, что сообщаемая информация хранится не глубже поверхностной памяти и цена ее активации невелика, чему иконически соответствует минимальная затрата языковых средств. Наличие в предложении не несущего фразового ударения обстоятельства времени (пример 2) сигнализирует о том, что информация о сообщаемом событии хранится не глубже так называемой «мелкой» (shallow) памяти (или, в более поздней терминологии, о том, что статус ее как минимум полуактивен). Время нахождения в «мелкой» памяти зависит от тех же факторов, что и в поверхностной, но в среднем оно больше и измеряется днями. Важной характеристикой «мелкой» памяти, по Чейфу, является то, что в ней сохраняется информация о реальном порядке следования событий. В случае же глубинной памяти, куда информация переводится со временем, освобождая место для новой, данные о порядке следования событий теряются; восстановить их можно только на основе логических рассуждений.

Использование обстоятельства времени, несущего фразовое ударение особого типа (восходящее), а в английском к тому же и отделяемого паузой, указывает на то, что информация о сообщаемом событии могла быть извлечена из глубинной памяти, или, иначе, о том, что он могла иметь неактивный статус. В глубинной памяти информация может храниться годами и десятилетиями. Граница между глубинной и «мелкой» памятью, по-видимому, выражена слабее, чем между «мелкой» и поверхностной. Аналогичные закономерности действуют в высказываниях о будущем и коррелируют с ожиданиями событий, которые, соответственно, произойдут или вот-вот, или в ближайшем будущем, или же нескоро.

Впоследствии на основании представлений о структуре памяти и происходящих в ней процессах поиска, активации и деактивации информации Чейф предложил когнитивную интерпретацию давно занимавших лингвистов категорий определенности/неопределенности и данности/новизны языковой информации. Традиционно эти категории трактовались через обращение к речевому контексту; Чейф предложил понимать определенность (выражаемую в артиклевых языках артиклями) как сообщение говорящего о своем предположении, что слушающий в состоянии найти в своей памяти уникальный концепт, соответствующий определенной именной группе, а данность (выражаемую прежде всего порядком слов и интонацией) как сообщение говорящего о своем предположении, что соответствующий оформленному как данное фрагменту высказывания концепт или концептуальный комплекс активирован в сознании слушающего. Обе грамматические категории, тем самым, предстали как имеющие прежде всего когнитивную основу, тогда как присутствие в предшествующем контексте – это только один из многих способов установления данности и определенности. Начиная с 1980-х годов такая трактовка стала наиболее распространенной.

В когнитивной лингвистике базовое для граммати­ческой системы любого естественного языка членение на части речи вовсе не отражает «реально существующего» в мире деления сущностей на предметы, признаки и процессы, но имеет ярко выраженный антропообу­словленный характер.

Поэтому многие действия и состояния язык не просто осмысляет как отвлеченные «предметы», но и в самом деле думает о них как о вещи или лице, веществе, вместилище или среде (пространстве). Так, например, в высказывании Я жду звонка Джона действие звонить осмыслено как ‘вещь’, в высказывании Повторение –– мать учения –– действие повто­рять осмысляется как ‘лицо’, а в высказывании Джон с головой погру­зился в чтение книг –– действие читать осмыслено как ‘вместилище, кон­тейнер’. Это и есть, в сущности, реификация (овеществление) как вид кон­цептуальной метафоры, по Дж. Лакоффу и М. Джонсону.

С другой стороны, в мире языка, напротив, существительные, т.е. предметы или лица, могут приобретать характеристики, в норме присущие действию, например, иметь вид, как глаголы (об этом говорила еще А. Вежбицкая). Причем это касается не только отглагольных существитель­ных, которым вид мог достаться, так сказать, по наследству. Достаточно того, чтобы в их толкование так или иначе входила сема ‘действие, про­цесс, состояние’). Например, существительное автор будет совершенного вида, так как автор мыслится как человек, закончивший действие писать, а писатель –– несовершенного вида, неактуального значения, т.к. это тот, кто вообще пишет.

Вообще говоря, различие между глаголом и существительным –– это различие в концептуализации некоего фрагмента реальности, т.е. в точке зрения говорящего, а не в реальном противопоставлении процесса и при­знака. Так, Р. Лангакер полагает, что выражения с аналогичным набором лексических показателей, но при этом различающиеся полярной грамма­тической реализацией одного и того же понятия типа Что-то взорвалось и Раздался взрыв различаются и по типу концептуализуемой сцены. По мне­нию Р. Лангакера, использование глагола заставляет вообразить происхо­дящее как что-то длящееся или случающееся во времени, тогда как ис­пользование существительного ведет к представлению этой сцены в виде единого (одномоментного) объекта восприятия. Взрыв — это как бы нечто ограниченное, соответствующее одному и отдельно взятому состоянию из всего действия (взрывать), это единица действия, квант действия [приво­дится по: Кубрякова 2004].

Можно утверждать, что грамматика естественного языка пре­доставляет человеку уникальную возможность по-разному концептуализи­ровать одно и то же явление окружающей действительности, породить разные модели этого явления, увидеть, так сказать, разные «виртуальные реальности» в этом явлении.

Так, например, зафиксировав явление утреннего дождя за моим ок­ном, я увидел его как одну простую ситуацию и описал ее простым пред­ложением: Утром пошел дождь. Но удивительно, что я смог увидеть в этом явлении и две самостоятельные ситуации (в моем восприятии их, действительно, было две –– сначала я обнаружил, что наступило утро, а потом –– что пошел дождь). Тогда я описал это явление уже двумя про­стыми предложениями: Наступило утро. Пошел дождь. Потом, подумав немного, я решил, что эти ситуации как-то взаимосвязаны, но пока не знаю как –– поэтому я только обрисовал их внешнюю связь с помощью обыч­ного бессоюзия: Наступило утро, пошел дождь. Но я современный чело­век и имею кое-какие навыки логического мышления. Чисто внешней связи мне оказалось мало. Поразмыслив, я соединил эти две ситуации в один ряд, подчеркнув их равновеликость, равнозначность в моей жизни –– с помощью сочинительной связи: Наступило утро, и пошел дождь. А по­том я вспомнил, что сначала-то все-таки было утро, а уже потом –– дождь, и не грех бы это как-то отразить. И тогда я подчеркнул эту временную по­следовательность с помощью подчинительной связи, установив, так ска­зать, иерархию двух ситуаций: Когда наступило утро, пошел дождь. На­конец, мне все это надоело, и я решил быть проще –– убрал из описания все лишнее, ограничившись простой номинативной конструкцией: Утрен­ний дождь. В результате получилось как минимум шесть возможных мо­делей описания явления, которые значительно различаются по способу представления реальности.

При этом языки могут существенно отличаться в характере представления одной и той же внеязыковой реальности. Вот две похожие русские фразы: Человек стоит в саду и Дом стоит в саду. Ну, стоят себе и стоят, что в этом такого? Для нас –– ничего особенного. А вот английский язык «уви­дел», что человек и дом, оказывается, стоят по-разному (на это обратил внимание Р.А. Будагов [Будагов 1974]). Так, человек стоит как бы вре­менно и по собственной воле, потому что сам пришел и может уйти когда угодно, а дом стоит постоянно и не сам туда пришел: он стоит потому, что его поставили.

Если я просто констатирую этот факт с помощью формы англий­ского времени Present / Past Indefinite (Simple) Tense, то это все равно: и The man stands in the garden и The house stands in the garden. Но уже в на­стоящем (прошедшем) продолженном времени Present / Past Continuous Tense, т.е. в значении актуального длительного действия, я смогу сказать только The man is standing in the garden ‘Человек [здесь сейчас] стоит в саду’ (а потом уйдет), но уже не могу сказать *The house is standing in the garden ‘Дом [здесь сейчас] стоит в саду’, потому что дом здесь стоит по­стоянно. Английскому языку, с его известной тягой к определенности и точности, важно грамматически, т.е. облигаторно выразить это тонкое раз­личие, которое нельзя передать по-русски.

А в праиндоевропейском языке на месте нашего стоять в этих слу­чаях вообще бы использовались совершенно разные глаголы, и даже не однокоренные –– ведь, вообще говоря, стоит₁ это физическое действие активного субъекта, а стоит₂ –– скорее, пассивное состояние субъекта инактивного. А есть языки, в которых именно поэтому для человек и для дом здесь были бы выбраны разные падежи. И все это –– весьма сущест­венные различия в типе представления события в грамматике, весьма раз­ные способы смотреть на мир, воплощенные в языке.

ЛЕКЦИЯ 8. ТЕКСТ И ДИСКУРС В КOГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

ПЛАН

1. Когнитивные исследования текста: общая характеристика

2. Дискурс: к проблеме когнитивной интерпретации

3. Основы дискурс-анализа

1

Текст в когнитивной лингвистике выступает как некая глубинная структура, которая развертывается при интепретации определенной модели действительности, создаваемой авторским сознанием. Глубинная структура соотносится с прототипами, реконструируемыми в процессе когнитивного анализа. Такой подход позволяет выявить универсальные и идиостилевые приемы; объективизировать авторскую оценку персонажа; разграничить собственную авторскую, несобственно-прямую и внутреннюю речь; выявить ритмику текста. Особняком стоит проблема выделения констант восприятия. Все эти и многие другие проблемы пытается в рамках когнитивного подхода к тексту решить теория основания/обоснования.

Основание и/или обоснование (grounding) – термин когнитивной лингвистики, используемый для обозначения а) опера­ции установления отношений между элементами в текущем менталь­ном пространстве дискурса [Langacker 1991]; б) когнитивный меха­низм кодирования неканонических ситуаций и альтернативных способов представления одной и той же ситуации, базирующийся на различении фигура—фон как когнитивном феномене. Термин основание используется для обозначения сис­тематического различения выделенных (foregrounded) и фоновых (backgrounded) частей текста/дискурса; концепт основание базируется здесь на представлении о дискурсе как структурном образовании, постро­енном на взаимодействии в нем более или менее выделенных, замет­ных и фоновых частей и соответствующем разделении информации на выделенную и фоновую [Longacre 1983].

В области изучения основания взаимодействуют лингвистический под­ход, базирующийся на анализе дискурса и направленный на уста­новление универсальных дискурсивных правил на функциональных критериях, и литературный подход к анализу структурной органи­зации нарративных текстов.

В процессах основания как базовой организации дискурса главная роль отводится говорящему/пишущему, от которого в определенной степени зависит, какая часть текста будет признана им наиболее значимой и потому выделенной, а какая составит для нее фон. В этом смысле основание выступает как прагматическая функция, указываю­щая адресату, какие части текста относятся к главным событиям в повествовании, а какие описывают связанные с ними факты. В ана­лизе отношений основания устанавливается связь между макроуровнем ана­лиза текста и прагматических выборов говорящего в зависимости от его предположений о знаниях адресата и оценки ситуации, с одной стороны, и микроуровнем анализа предложения, вовлекающего в рассмотрение основания понятия «одушевленность», «движение», «реальность» и др., т.е. категории, которые относятся к явлениям, универсально воспринимаемым человеческим мозгом как наиболее значимые, с другой.

Известна также когнитивная интерпретация основания. Основное положение этой концепции состоит в утверждении, что различия выделенных и фоновых частей текста в соответствии с перцептуальной организа­цией фигура—фон обусловлены не эстетическими или субъективны­ми целями, а являются следствием ограничений, накладываемых че­ловеческим мозгом на способы организации информации для ее об­работки (визуальной или вербальной).

Критерии определения отношений основания представляют основную проблему в этой области. К наиболее известным относится критерий динамики действия (transitivity), под которым здесь понимается об­щая эффективность действия и вовлеченность в него тех или иных участников ситуации (соотвествует литературоведческому понятию основной конфликт или сюжетная ситуация). В качестве критерия определения отношений основания используются также: (не)принадлежность части текста к основной линии повествования; информационная значимость части текста как тот вклад, который она вносит в развитие темы текста или достижение цели дискурса [Tomlin 1985]. При этом отмечается, что выделенность не следует отождествлять с важностью информа­ции, так как важная для полного понимания текста информация может составлять фоновый материал текста.

В наиболее общем представлении предлагается различать два типа критериев: содержательные, идентифицирующие выделенные и фоновые части в тексте, и лингвистические, связываемые с отноше­ниями независимости частей сложного предложения. Языковые рефлексы отношений основания обнаруживаются в струк­турной (синтаксической) организации текста, его информационной динамике и в эксплицитных лексических и других маркерах; вводит­ся также понятие специфического сигнала (cue) для маркирования отношений основания в тексте.

Другой путь в когнитивном анализе текста – это использование понятия фрейм, или сценарий, который имеет многоуровневую реализацию в тексте. Сценарий – разновидность структуры сознания (репрезентации), одно из основных понятий концепции М.Минского. Сценарий вырабатывается в результате интерпре­тации текста, когда ключевые слова и идеи текста создают тематиче­ские («сценарные») структуры, извлекаемые из памяти на основе стандартных, стереотипных значений, приписанных терминальным элементам. Индивидуальные утверждения, находимые в дискурсе, приводят к временным представлениям (соответствующим понятию «глубинной структуры»), быстро перестраиваемым или усваиваемым по ходу работы над разрастающимся сценарием.

Уровни сценарной структу­ры:

1. Поверхностно-синтаксический фрейм – обычно структуры вида «глагол + имя». Отвечает, среди прочего, конвенциям о пред­ставлении предложных конструкций и о порядке слов.

2. Поверхностно-семантический фрейм: значения слов, привя­занные к действию. Это квалификаторы и отношения, связанные с участниками, инструментами, траекториями движения и стратегия­ми, с целями, следствиями и попутными эффектами.

3. Тематические фреймы – сценарии, связанные с топиком, деятельно­стью, портретами, окружениями.

4. Фрейм повествования – скелетные формы типичных расска­зов, объяснений и доказательств, позволяющие слушающему сконст­руировать полный тематический фрейм. Такой фрейм содержит кон­венции о том, как может меняться фокус внимания, о главных дейст­вующих лицах, о формах сюжета, о развитии действия и т.п. (жанровые формы).

2

ДИСКУРС (фр. discours, англ. discourse, от лат. discursus 'бегание взад-вперед; движение, круговорот; беседа, разговор'), речь, процесс языковой деятельности; способ говорения. Многозначный термин ряда гуманитарных наук, предмет которых прямо или опосредованно предполагает изучение функционирования языка, – лингвистики, литературоведения, семиотики, социологии, философии, этнологии и антропологии.

Четкого и общепризнанного определения «дискурса», охватывающего все случаи его употребления, не существует. Во вступительной статье к вышедшему на русском языке в 1999 сборнику работ, посвященных французской школе анализа дискурса, П.Серио приводит заведомо не исчерпывающий список из восьми различных пониманий, и это только в рамках французской традиции. Своеобразной параллелью многозначности этого термина является и поныне не устоявшееся ударение в нем: чаще встречается ударение на втором слоге, но и ударение на первом слоге также не является редкостью.

Наиболее отчетливо выделяются три основных класса употребления термина «дискурс», соотносящихся с различными национальными традициями и вкладами конкретных авторов.

К первому классу относятся собственно лингвистические употребления этого термина, исторически первым из которых было его использование в названии статьи Дискурс-анализ американского лингвиста З.Харриса, опубликованной в 1952. В полной мере этот термин был востребован в лингвистике примерно через два десятилетия. Собственно лингвистические употребления термина «дискурс» сами по себе весьма разнообразны, но в целом за ними просматриваются попытки уточнения и развития традиционных понятий речи, текста и диалога. Переход от понятия речи к понятию дискурса связан со стремлением ввести в классическое противопоставление языка и речи, принадлежащее Ф. де Соссюру, некоторый третий член – нечто парадоксальным образом и «более речевое», нежели сама речь, и одновременно – в большей степени поддающееся изучению с помощью традиционных лингвистических методов, более формальное и тем самым «более языковое». С одной стороны, дискурс мыслится как речь, вписанная в коммуникативную ситуацию и в силу этого как категория с более отчетливо выраженным социальным содержанием по сравнению с речевой деятельностью индивида; по афористичному выражению Н.Д.Арутюновой, «дискурс – это речь, погруженная в жизнь». С другой стороны, реальная практика современного (с середины 1970-х годов) дискурсивного анализа сопряжена с исследованием закономерностей движения информации в рамках коммуникативной ситуации, осуществляемого прежде всего через обмен репликами; тем самым реально описывается некоторая структура диалогового взаимодействия, что продолжает вполне структуралистскую (хотя обычно и не называемую таковой) линию, начало которой как раз и было положено Харрисом. При этом, однако, подчеркивается динамический характер дискурса, что делается для различения понятия дискурса и традиционного представления о тексте как статической структуре. Первый класс пониманий термина «дискурс» представлен главным образом в англоязычной научной традиции, к которой принадлежит и ряд ученых из стран континентальной Европы; однако за рамками этой традиции о дискурсе как «третьем члене» соссюровской оппозиции давно уже говорил бельгийский ученый Э.Бюиссанс, а французский лингвист Э.Бенвенист последовательно использовал термин «дискурс» (discours) вместо термина «речь» (parole).

Второй класс употреблений термина «дискурс», в последние годы вышедший за рамки науки и ставший популярным в публицистике, восходит к французским структуралистам и постструктуралистам, и прежде всего к М.Фуко, хотя в обосновании этих употреблений важную роль сыграли также А.Греймас, Ж.Деррида, Ю.Кристева; позднее данное понимание было отчасти модифицировано М.Пешё и др. За этим употреблениями просматривается стремление к уточнению традиционных понятий стиля (в том самом максимально широком значении, которое имеют в виду, говоря «стиль – это человек») и индивидуального языка (ср. традиционные выражения стиль Достоевского, язык Пушкина или язык большевизма с такими более современно звучащими выражениями, как современный русский политический дискурс или дискурс Рональда Рейгана). Понимаемый таким образом термин «дискурс» (а также производный и часто заменяющий его термин «дискурсивные практики», также использовавшийся Фуко) описывает способ говорения и обязательно имеет определение – КАКОЙ или ЧЕЙ дискурс, ибо исследователей интересует не дискурс вообще, а его конкретные разновидности, задаваемые широким набором параметров: чисто языковыми отличительными чертами (в той мере, в какой они могут быть отчетливо идентифицированы), стилистической спецификой (во многом определяемой количественными тенденциями в использовании языковых средств), а также спецификой тематики, систем убеждений, способов рассуждения и т.д. (можно было бы сказать, что дискурс в данном понимании – это стилистическая специфика плюс стоящая за ней идеология). Более того, предполагается, что способ говорения во многом предопределяет и создает саму предметную сферу дискурса, а также соответствующие ей социальные институты. Подобного рода понимание, безусловно, также является в сильнейшей степени социологическим. По сути дела, определение КАКОЙ или ЧЕЙ дискурс может рассматриваться как указание на коммуникативное своеобразие субъекта социального действия, причем этот субъект может быть конкретным, групповым или даже абстрактным.

Существует, наконец, третье употребление термина «дискурс», связанное прежде всего с именем немецкого философа и социолога Ю.Хабермаса. Оно может считаться видовым по отношению к предыдущему пониманию, но имеет значительную специфику. В этом третье понимании «дискурсом» называется особый идеальный вид коммуникации, осуществляемый в максимально возможном отстранении от социальной реальности, традиций, авторитета, коммуникативной рутины и т.п. и имеющий целью критическое обсуждение и обоснование взглядов и действий участников коммуникации. С точки зрения второго понимания, это можно назвать «дискурсом рациональности», само же слово «дискурс» здесь явно отсылает к основополагающему тексту научного рационализма – Рассуждению о методе Р.Декарта (в оригинале – «Discours de la méthode», что при желании можно перевести и как 'дискурс метода').

Все три перечисленных макропонимания (а также их разновидности) взаимодействовали и взаимодействуют друг с другом; в частности, на формирование французской школы анализа дискурса 1970-х годов существенно повлияла публикация в 1969 французского перевода упомянутой работы З.Харриса 1952. Кроме того, следует иметь в виду, что этот термин может употребляться не только как родовой, но и применительно к конкретным образцам языкового взаимодействия, например: Длительность данного дискурса – 2 минуты.

Как уже отмечалось, термин «дискурс», как он понимается в современной лингвистике, близок по смыслу к понятию «текст», однако подчеркивает динамический, разворачивающийся во времени характер языкового общения; в противоположность этому, текст мыслится преимущественно как статический объект, результат языковой деятельности (см. ТЕКСТ). Иногда «дискурс» понимается как включающий одновременно два компонента: и динамический процесс языковой деятельности, вписанной в ее социальный контекст, и ее результат (т.е. текст); именно такое понимание является предпочтительным. Иногда встречающиеся попытки заменить понятие дискурса словосочетанием «связный текст» не слишком удачны, так как любой нормальный текст является связным.

Чрезвычайно близко к понятию дискурса и понятие «диалог» (см. ДИАЛОГ). Дискурс, как и любой коммуникативный акт, предполагает наличие двух фундаментальных ролей – говорящего (автора) и адресата. При этом роли говорящего и адресата могут поочередно перераспределяться между лицами – участниками дискурса; в этом случае говорят о диалоге. Если же на протяжении дискурса (или значительной части дискурса) роль говорящего закреплена за одним и тем же лицом, такой дискурс называют монологом. Неверно считать, что монолог – это дискурс с единственным участником: при монологе адресат также необходим. В сущности, монолог – это просто частный случай диалога, хотя традиционно диалог и монолог резко противопоставлялись. Вообще говоря, термины «текст» и «диалог» как более традиционные обросли большим количеством коннотаций, которые мешают их свободному употреблению. Поэтому термин «дискурс» удобен как родовой термин, объединяющий все виды использования языка.

3

Междисциплинарное направление, изучающее дискурс, а также соответствующий раздел лингвистики называются одинаково – дискурс[ив]ным анализом (discourse analysis) или дискурс[ив]ными исследованиями (discourse studies). Хотя языковое взаимодействие на протяжении веков было предметом таких дисциплин, как риторика и ораторское искусство, а затем – стилистики и литературоведения, как собственно научное направление дискурсивный анализ сформировался лишь в последние десятилетия. Произошло это на фоне господствовавшей в лингвистике на протяжении большей части 20 в. противоположно направленной тенденции – борьбы за «очищение» науки о языке от изучения речи. Ф. де Соссюр считал, что истинный объект лингвистики – языковая система (в противоположность речи), Н.Хомский призвал лингвистов изучать языковую «компетенцию» и абстрагироваться от вопросов употребления языка. В последнее время, однако, познавательные установки в науке о языке начинают меняться и набирает силу мнение, в соответствии с которым никакие языковые явления не могут быть адекватно поняты и описаны вне их употребления, без учета их дискурсивных аспектов. Поэтому дискурсивный анализ становится одним из центральных разделов лингвистики.

Простейший метод дискурсивного анализа –– транскрипция устной речи.

Среди предшественников дискурсивного анализа как особой научной дисциплины следует упомянуть по крайней мере две исследовательских традиции. Во-первых, это традиция этнолингвистических исследований, ориентированных на запись и анализ устных текстов разных языков; среди наиболее известных представителей этой традиции – школа американской этнолингвистики, основанная Францем Боасом. Во-вторых, это чешская лингвистическая школа, созданная Вилемом Матезиусом, которая возродила интерес к таким понятиям, как тема и коммуникативная организация текста. См. также ТЕКСТ.

Как уже было замечено, термин discourse analysis впервые был использован в 1952 Зеллигом Харрисом. Однако оформление дискурсивного анализа как дисциплины относится скорее к 1970-м годам. В это время были опубликованы важные работы европейской школы лингвистики текста (Т. ван Дейк, В.Дресслер, Я.Петефи и др.) и основополагающие американские работы, связывающие дискурсивные штудии с более традиционной лингвистической тематикой (У.Лабов, Дж.Граймс, Р.Лонгейкр, Т.Гивон, У.Чейф). К 1980–1990-м годам относится уже появление обобщающих трудов, справочников и учебных пособий – таких, как Дискурсивный анализ (Дж.Браун, Дж.Юл, 1983), Структуры социального действия: Исследования по анализу бытового диалога (редакторы – Дж.Аткинсон и Дж.Херитидж, 1984), четырехтомный Справочник по дискурсивному анализу (под редакцией Т. ван Дейка, 1985), Описание дискурса (под редакцией С.Томпсон и У.Манн, 1992), Транскрипция дискурса (Дж.Дюбуа и др., 1993), Дискурсивные исследования (Я.Ренкема, 1993), Подходы к дискурсу (Д.Шиффрин, 1994), Дискурс, сознание и время (У.Чейф, 1994), двухтомный труд Дискурсивные исследования: Междисциплинарное введение (под редакцией Т. ван Дейка, 1997).

В настоящее время дискурсивный анализ вполне институционализировался как особое (хотя и междисциплинарное) научное направление. Издаются специализированные журналы, посвященные анализу дискурса – «Text» и «Discourse Processes». Наиболее известные центры дискурсивных исследований находятся в США – это университет Калифорнии в Санта-Барбаре (где работают У.Чейф, С.Томпсон, М.Митун, Дж.Дюбуа, П.Клэнси, С.Камминг и др.), университет Калифорнии в Лос-Анджелесе (там работает Э. Шеглофф, один из основателей анализа бытового диалога), университет Орегона в Юджине (там работают Т.Гивон, Р.Томлин, Д.Пэйн, Т.Пэйн), Джорджтаунский университет (давний центр социолингвистических исследований, среди сотрудников которого – Д.Шиффрин). В Европе следует указать Амстердамский университет, где работает классик дискурсивного анализа Т. ван Дейк.

Дискурс – объект междисциплинарного изучения. Помимо теоретической лингвистики, с исследованием дискурса связаны такие науки и исследовательские направления, как компьютерная лингвистика и искусственный интеллект, психология, философия и логика, социология, антропология и этнология, литературоведение и семиотика, историография, теология, юриспруденция, педагогика, теория и практика перевода, коммуникационные исследования, политология. Каждая из этих дисциплин подходит к изучению дискурса по-своему, однако некоторые из них оказали существенное влияние на лингвистический дискурсивный анализ. Особенно это касается социологии (см. ниже обсуждение «анализа бытового диалога»).

При изучении дискурса, как и любого естественного феномена, встает вопрос о классификации: какие типы и разновидности дискурса существуют. Самое главное разграничение в этой области – противопоставление устного и письменного дискурса. Это разграничение связано с каналом передачи информации: при устном дискурсе канал – акустический, при письменном – визуальный. Несмотря на то, что в течение многих веков письменный язык пользовался большим престижем, чем устный, совершенно ясно, что устный дискурс – это исходная, фундаментальная форма существования языка, а письменный дискурс является производным от устного.

Различие в канале передачи информации имеет принципиально важные последствия для процессов устного и письменного дискурса (эти последствия исследованы У.Чейфом). Во-первых, в устном дискурсе порождение и понимание происходят синхронизированно, а в письменном – нет. При этом скорость письма более чем в 10 раз ниже скорости устной речи, а скорость чтения несколько выше скорости устной речи. В результате при устном дискурсе имеет место явление фрагментации: речь порождается толчками, квантами – так называемыми интонационными единицами, которые отделены друг от друга паузами, имеют относительно завершенный интонационный контур и обычно совпадают с простыми предикациями, или клаузами (clause). При письменном же дискурсе происходит интеграция предикаций в сложные предложения и прочие синтаксические конструкции и объединения. Второе принципиальное различие, связанное с разницей в канале передачи информации, – наличие контакта между говорящим и адресатом во времени и пространстве: при письменном дискурсе такого контакта в норме нет (поэтому люди и прибегают к письму). В результате при устном дискурсе имеет место вовлечение говорящего и адресата в ситуацию, что отражается в употреблении местоимений первого и второго лица, указаний на мыслительные процессы и эмоции говорящего и адресата, использование жестов и других невербальных средств и т.д. При письменном же дискурсе, напротив, происходит отстранение говорящего и адресата от описываемой в дискурсе информации, что, в частности, выражается в более частом употреблении пассивного залога. Например, при описании научного эксперимента автор статьи скорее напишет фразу Это явление наблюдалось только один раз, а при устном описании того же эксперимента скорее может сказать Я наблюдал это явление только один раз.

Помимо двух фундаментальных разновидностей дискурса – устной и письменной – следует упомянуть еще одну: мысленную. Человек может пользоваться языком, не производя при этом ни акустических, ни графических следов языковой деятельности. В этом случае язык также используется коммуникативно, но одно и то же лицо является и говорящим, и адресатом. В силу отсутствия легко наблюдаемых проявлений мысленный дискурс исследован гораздо меньше, чем устный и письменный. Одно из наиболее известных исследований мысленного дискурса, или, в традиционной терминологии, внутренней речи принадлежит Л.С.Выготскому.

Более частные различия между разновидностями дискурса описываются с помощью понятия жанра. Это понятие первоначально использовалось в литературоведении для различения таких видов литературных произведений, как, например, новелла, эссе, повесть, роман и т.д. М.М.Бахтин и ряд других исследователей предложили более широкое понимание термина «жанр», распространяющееся не только на литературные, но и на другие речевые произведения. В настоящее время понятие жанра используется в дискурсивном анализе достаточно широко. Исчерпывающей классификации жанров не существует, но в качестве примеров можно назвать бытовой диалог (беседу), рассказ (нарратив), инструкцию по использованию прибора, интервью, репортаж, доклад, политическое выступление, проповедь, стихотворение, роман. Жанры обладают некоторыми достаточно устойчивыми характеристиками. Например, рассказ, во-первых, должен иметь стандартную композицию (завязка, кульминация, развязка) и, во-вторых, обладает некоторыми языковыми особенностями: рассказ содержит каркас из упорядоченных во времени событий, которые описываются однотипными грамматическими формами (например, глаголами в прошедшем времени) и между которыми есть связующие элементы (типа союза потом).

ЛЕКЦИЯ 9. ТЕКСТ И ДИСКУРС В КOГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

ПЛАН

1. Когнитивные аспекты изучения дискурса: структура дискурса

2. Основные направления когнитивно ориентированного дискурс-анализа: анализ бытового диалога

3. Анализ информационного потока

1

Центральный круг вопросов, исследуемых в дискурсивном анализе, – вопросы структуры дискурса. Следует различать разные уровни структуры – макроструктуру, или глобальную структуру, и микроструктуру, или локальную структуру. Макроструктура дискурса – это членение на крупные составляющие: эпизоды в рассказе, абзацы в газетной статье, группы реплик в устном диалоге и т.д. Между крупными фрагментами дискурса наблюдаются границы, которые помечаются относительно более длинными паузами (в устном дискурсе), графическим выделением (в письменном дискурсе), специальными лексическими средствами (такими служебными словами или словосочетаниями, как а, так, наконец, что касается и т.п.). Внутри крупных фрагментов дискурса наблюдается единство – тематическое, референциальное (т.е. единство участников описываемых ситуаций), событийное, временное, пространственное и т.д. Различными исследованиями, связанными с макроструктурой дискурса, занимались Е.В.Падучева, Т. ван Дейк, Т.Гивон, Э.Шеглофф, А.Н.Баранов и Г.Е.Крейдлин и др.

Специфическое понимание термина «макроструктура» представлено в трудах известного нидерландского исследователя дискурса (и выдающегося организатора лингвистики текста и впоследствии дискурсивного анализа как научных дисциплин) Т. ван Дейка. Согласно ван Дейку, макроструктура – это обобщенное описание основного содержания дискурса, которое адресат строит в процессе понимания. Макроструктура представляет собой последовательность макропропозиций, т.е. пропозиций, выводимых из пропозиций исходного дискурса по определенным правилам (так называемым макроправилам). К числу таких правил относятся правила сокращения (несущественной информации), обобщения (двух или более однотипных пропозиций) и построения (т.е. комбинации нескольких пропозиций в одну). Макроструктура строится таким образом, чтобы представлять собой полноценный текст. Макроправила применяются рекурсивно (многократно), поэтому существует несколько уровней макроструктуры по степени обобщения. Фактически макроструктура по ван Дейку в других терминах называется рефератом или резюме. Последовательно применяя макроправила, теоретически можно построить формальный переход от исходного текста Войны и мира к реферату, состоящему из нескольких предложений. Макроструктуры соответствуют структурам долговременной памяти – они суммируют информацию, которая удерживается в течение достаточно длительного времени в памяти людей, услышавших или прочитавших некоторый дискурс. Построение макроструктур слушающими или читающими – это одна из разновидностей так называемых стратегий понимания дискурса. Понятие стратегии пришло на смену идее жестких правил и алгоритмов и является базовым в концепции ван Дейка. Стратегия – способ достижения цели, который является достаточно гибким, чтобы можно было скомбинировать несколько стратегий одновременно.

Еще один важный аспект глобальной структуры дискурса был отмечен американским психологом Ф.Бартлеттом в книге 1932 Память (Remembering). Бартлетт обнаружил, что при вербализации прошлого опыта люди регулярно пользуются стереотипными представлениями о действительности. Такие стереотипные фоновые знания Бартлетт называл схемами. Например, схема квартиры включает знания о кухне, ванной, прихожей, окнах и т.п. Характерная для России схема поездки на дачу может включать такие компоненты, как прибытие на вокзал, покупка билета на электричку и т.д. Наличие схематических представлений, разделяемых языковым сообществом, решающим образом влияет на форму порождаемого дискурса. Это явление было заново «открыто» в 1970-е годы, когда появился целый ряд альтернативных, но весьма близких по смыслу терминов. Так, американские специалисты в области искусственного интеллекта предложили термины «фрейм» (М.Минский) и «скрипт» (Р.Шенк и Р.Абельсон). «Фрейм» в большей степени относится к статическим структурам (типа модели квартиры), а «скрипт» – к динамическим (типа поездки на дачу или посещения ресторана), хотя сам Минский предлагал использовать термин «фрейм» и для динамических стереотипных структур. Английские психологи А.Сэнфорд и С.Гаррод пользовались понятием «сценарий» (scenario), очень близким по смыслу к термину «скрипт». Очень часто никакого различия между понятиями «скрипт» и «сценарий» не проводится; при этом в русском языке используется обычно второй термин.

В противоположность макроструктуре, микроструктура дискурса – это членение дискурса на минимальные составляющие, которые имеет смысл относить к дискурсивному уровню. В большинстве современных подходов такими минимальными единицами считаются предикации, или клаузы В устном дискурсе эта идея подтверждается близостью большинства интонационных единиц к клаузам. Дискурс, таким образом, представляет собой цепочку клауз. В психолингвистических экспериментах по воспроизведению ранее полученной вербальной информации обычно выясняется, что распределение информации по клаузам относительно неизменно, а объединение клауз в сложные предложения чрезвычайно изменчиво. Поэтому понятие предложения оказывается для структуры дискурса менее значимым, чем понятие клаузы.

В теории риторической структуры (ТРС), созданной в 1980-е годы У.Манном и С.Томпсон, был предложен единый подход к описанию макро- и микроструктуры дискурса. ТРС основана на предположении о том, что любая единица дискурса связана хотя бы с одной другой единицей данного дискурса посредством некоторой осмысленной связи. Такие связи называются риторическими отношениями. Термин «риторические» не имеет принципиального значения, а лишь указывает на то, что каждая единица дискурса существует не сама по себе, а добавляется говорящим к некоторой другой для достижения определенной цели. Единицы дискурса, вступающие в риторические отношения, могут быть самого различного объема – от максимальных (непосредственные составляющие целого дискурса) до минимальных (отдельные клаузы). Дискурс устроен иерархически, и для всех уровней иерархии используются одни и те же риторические отношения.

В число риторических отношений (всего их более двух десятков) входят такие, как последовательность, причина, условие, уступка, конъюнкция, развитие, фон, цель, альтернатива и др. Дискурсивная единица, вступающая в риторическое отношение, может играть в нем роль ядра либо сателлита. Большая часть отношений асимметричны и бинарны, т.е. содержат ядро и сателлит. Например, в паре клауз Иван вышел рано, чтобы не опоздать на встречу имеет место риторическое отношение цели; при этом первая часть является главной и представляет собой ядро, а вторая является зависимой, сателлитом. Другие отношения, симметричные и не обязательно бинарные, соединяют два ядра. Таково, например, отношение конъюнкции: Морж – морское млекопитающее. Он живет на севере. Два типа риторических отношений напоминают противопоставление между подчинением и сочинением, а список риторических отношений типа «ядро – сателлит» похож на традиционный список типов обстоятельственных придаточных предложений. Это неудивительно – фактически ТРС распространяет типологию семантико-синтаксических отношений между клаузами на отношения в дискурсе. Для ТРС несущественно, каким именно образом выражено данное отношение и соединяет ли оно независимые предложения или группы предложений. В ТРС разработан формализм, позволяющий представлять дискурс в виде сетей дискурсивных единиц и риторических отношений. Авторы ТРС специально подчеркивают возможность альтернативных трактовок одного и того же текста. Иначе говоря, для одного и того же текста может быть построен более чем один граф (представление в виде точек-узлов, связанных дугами-отношениями) риторической структуры, и это не рассматривается как дефект данного подхода. Действительно, попытки применения ТРС к анализу реальных текстов демонстрируют множественность решений. Тем не менее эта множественность ограничена. К тому же принципиальная возможность различных трактовок не противоречит реальным процессам использования языка, а, напротив, вполне им соответствует.

2

Дискурсивный анализ, будучи молодой дисциплиной, весьма неоднороден, и никакого единого подхода, разделяемого всеми специалистами по дискурсу, в нем не существует. Однако можно выделить наиболее популярные на сегодняшний день подходы.

На первом месте следует указать направление, известное как анализ бытового диалога. Это направление (иногда называемое также анализом разговора или конверсационным анализом, англ. conversation analysis) было основано в начале 1970-х годов группой американских социологов на базе так называемой «этнометодологии». Этнометодология – течение, возникшее в 1960-х годах в американской социологии под лозунгами отказа от излишнего теоретизирования и априорных схем и приверженности эмпирическому материалу. Согласно заявленной цели этнометодологии, аналитику при анализе материала следует имитировать процедуры, выполняемые рядовыми представителями культурно-этнической группы, пытаться понять процедуры социального взаимодействия с позиций такого «обычного человека». Анализ бытового диалога – приложение этих общих принципов этнометодологии к языковому взаимодействию. Одной из ключевых работ, положивших начало анализу бытового диалога как четко очерченному направлению, стала статья Дж.Сакса, Э.Шеглоффа и Г.Джефферсон Простейшая систематика чередования реплик в разговоре (1974). Изначально разработанный социологами, анализ бытового диалога приобрел популярность среди лингвистов. Иногда его противопоставляют дискурсивному анализу, но для этого нет серьезных оснований, так что анализ бытового диалога следует считать одним из направлений дискурсивного анализа.

В работах по анализу бытового диалога было уделено внимание ряду вопросов, которые были мало исследованы лингвистами. В первую очередь, это – правила чередования реплик в диалоге, или правила перехода «права говорить» от одного собеседника к другому. В соответствии с такими правилами, которые в основном сводятся к вопросу о том, «назначает» ли текущий говорящий следующего говорящего, выявляются несколько видов пауз в диалоге, таких, как заминка, пауза при смене темы, значимое молчание (отказ говорить).

Другое явление, которому было уделено большое внимание, – смежные пары (adjacency pairs), т.е. типовые последовательности реплик, например вопрос – ответ, приветствие – приветствие, приглашение – принятие приглашения и т.д. Внутрь смежной пары может вкладываться другая смежная пара, как в следующем диалоге: Вопрос 1: Не подскажете, где здесь почта? – [Вопрос 2: Видите тот киоск? – Ответ 2: Да.] – Ответ 1: Там надо повернуть направо. Такого рода вложения могут быть многоступенчатыми. В смежных парах реакции (т.е. вторые части) могут быть предпочтительными и непредпочтительными. Например, предпочтительной реакцией на приглашение является принятие приглашения. Непредпочтительные реакции – такие, как отказ от приглашения, – характеризуются тем, что им обычно предшествует пауза-заминка, а сами они более длинные и включают преамбулу и мотивировку.

Еще одно явление, подробно исследованное в работах по анализу бытового диалога, – поправки, или уточнения (repairs), т.е. реплики, которые корректируют сказанное ранее данным говорящим или его собеседником. Также в анализе бытового диалога значительное внимание уделяется глобальной организации (макроструктуре) диалога, невербальным и невокальным действиям (ритму, смеху, жестам, фиксации взгляда на собеседнике).

3

Исследование информационного потока. Это необщепринятое название связано главным образом с именем американского лингвиста У.Чейфа. Еще в 1976 Чейф опубликовал получившую широкую известность статью о категориях данного, определенного, подлежащего, темы/топика и др., в которой эти понятия были переосмыслены в когнитивных терминах, в связи со структурами человеческого сознания и памяти. В коллективной монографии 1980 Рассказы о грушах. Когнитивные, культурные и языковые аспекты порождения повествования описывалось проведенное под руководством Чейфа исследование, в котором в методологию теоретической лингвистики были включены элементы психологического эксперимента. Авторы демонстрировали испытуемым специально снятый небольшой фильм (о мальчике, собирающем груши), а затем записывали и транскрибировали их пересказы этого фильма. Эксперимент варьировался с испытуемыми разных возрастов, с носителями разных языков и с различными временными интервалами между просмотром фильма и записью пересказа. Анализ всего многообразия полученных материалов позволил сделать множество выводов о дискурсивных процессах, в частности о динамике сознания говорящего во времени, о языковых коррелятах движущихся «фокусов сознания», о культурных различиях между носителями разных языков в отношении выбора релевантной информации и построения дискурса, о когнитивных мотивациях синтаксических выборов – таких, как употребление местоимений, именных групп, выбор подлежащего. Последняя по времени книга Чейфа Дискурс, сознание и время. Текущий и отстраненный сознательный опыт при речи и письме суммирует результаты предыдущих исследований. Эта работа Чейфа основана на очень большом эмпирическом материале – корпусе разговорного английского языка.

Центральный феномен, контролирующий использование языка, – это, по Чейфу, сознание (англ. consciousness; другие исследователи для обозначения того же самого феномена используют такие более технические термины, как оперативная или активная память, центральный процессор, буфер и т.д.). Сознание, согласно Чейфу, по своей природе фокусируется в каждый момент на каком-то фрагменте мира, и этот фокус постоянно перемещается. Сфокусированность сознания на некоторой информации означает, что данная информация активирована. Чейф придерживается трехчленной классификации состояний активации: активная информация, полуактивная и инактивная. Полуактивной является информация, которая недавно вышла из активного состояния или каким-то образом связана с информацией, активной в данный момент. На базе этих понятий определяется тройка «данное – доступное – новое». Это трехчленное противопоставление имеет целый ряд отражений в языке. Так, референты, имеющие статус «данное», обычно обозначаются слабоакцентированными местоимениями или нулем, а имеющие статус «доступное» или «новое» – ударными полными именными группами.

Фундаментальное эмпирическое наблюдение Чейфа состоит в том, что устный дискурс порождается не как плавный поток, а толчками, квантами. Эти кванты, чаще всего соизмеримые по объему с одной предикацией, именуются интонационными единицами (ИЕ). Каждая ИЕ отражает текущий фокус сознания, а паузы или другие просодические границы между ИЕ соответствуют переходам сознания говорящего от одного фокуса к другому. Средняя длина ИЕ для английского языка – 4 слова. Прототипическая ИЕ, совпадающая с клаузой, вербализует таким образом событие или состояние. Наряду с прототипическими ИЕ достаточно часты и маргинальные виды ИЕ – незавершенные, ошибочные начала, наложения речи двух или более собеседников и т.д.

В работе Чейфа содержится целый ряд открытий, проливающих новый свет на структуру человеческого дискурса. Во-первых, Чейфом сформулировано ограничение «один элемент новой информации в ИЕ». В соответствии с этим ограничением в ИЕ обычно содержится не более и не менее, чем один новый референт или одно событие. Когнитивная причина подобного ограничения – невозможность активации (перевода из инактивного состояния в активное) более одного элемента информации в рамках одного фокуса сознания. Данное обобщение может претендовать на статус одного из наиболее важных результатов, полученных в дискурсивном анализе. Еще одно интересное обобщение, формулируемое Чейфом, касается вопроса о том, какой референт говорящий выбирает в качестве подлежащего. Чейф предполагает, что таковым выбирается так называемая «легкая» информация, которая объединяет данное (в 81% случаев в использованной текстовой выборке), доступное (в 16% случаев) и несущественное новое.

Среди исходных понятий концепции Чейфа отсутствует понятие предложения. В рамках устного дискурса – основного вида использования языка – статус этого понятия неочевиден. Предложение традиционно считается столь базисным феноменом лишь в силу гипертрофированной роли письменной формы языка в лингвистике. В устном же языке несомненны лишь такие составляющие, как дискурс и ИЕ, а предложение – это нечто промежуточное. Чейф высказал догадку, что предложение – это, с когнитивной точки зрения, «суперфокус сознания», т.е. объем информации, превосходящий обычный фокус сознания (последний, напомним, соответствует одной ИЕ), являющийся максимальным объемом информации, доступным для одновременного удержания в сознании человека, и не способным содержать более одной новой идеи. Суперфокусы сознания и предложения возникли в результате эволюционного развития мыслительных способностей человека (в отличие от обычного фокуса сознания, который задан нейропсихологическими свойствами человеческого мозга). В процессе порождения дискурса человек мысленно просматривает, сканирует текущий суперфокус и разбивает его на отдельные фокусы, соизмеримые с объемом сознания. Характерная интонация конца предложения имеет место тогда, когда заканчивается процесс такого сканирования.

Еще одно важный элемент в концепции Чейфа – понятие топика. Топик по Чейфу (существуют и другие понимания этого термина) – это комплекс взаимосвязанных идей (референтов, событий, состояний), находящихся в полуактивном сознании. Проще говоря, к топику дискурса относится все то, о чем говорится в этом дискурсе, но не все элементы топика активны в каждый момент дискурса. Такой подход к понятию топика позволяет объяснить феномен целостности дискурса. Чейф рассматривает несколько процедур развития топика – главным образом, диалогическую и нарративную, а также усеченные и второстепенные топики. На языковом уровне топики задают фрагменты дискурса, существенно большие, чем ИЕ, – а именно эпизоды. Предложения же являются промежуточными составляющими между этими двумя уровнями.

4

Когнитивная функциональная грамматика. Явления информационного потока с когнитивной точки зрения исследуются также в работах американского когнитивного лингвиста Р.Томлина. Томлин исследует классические «информационные» категории, в первую очередь тему (топик) и данное/новое. Он предлагает радикально переопределить эти теоретически неясные понятия в когнитивных терминах, опираясь на факты, независимо установленные в когнитивной психологии. В частности, Томлин предлагает заменить понятия темы (топика) на фокусное внимание, а понятие данного на активированное в памяти (что аналогично гипотезе Чейфа). Экспериментально манипулируя состояниями внимания и памяти говорящего, можно проверить, как когнитивные характеристики реализуются в грамматической структуре. В одной из работ Томлин описывает изощренную экспериментальную методику, которая была создана для выяснения когнитивных оснований грамматических выборов, совершаемых говорящим. Томлин создал мультфильм, состоящий из серии эпизодов, в каждом из которых две рыбы плывут навстречу друг другу, а потом одна из них съедает другую. Испытуемые, описывающие (на английском и ряде других языков) акт съедания в реальном времени, последовательно трактуют рыбу, на которой экспериментатор фокусирует их внимание, как подлежащее используемого ими предложения, причем залог соответствующего предиката оказывается активным или пассивным в зависимости от того, была ли эта рыба агенсом или пациенсом в акте съедания (т.е. съедала она другую рыбу или была ею съедена). В другой работе описывается экспериментальное манипулирование активной памятью говорящего, строящего дискурс на китайском языке. Референты, которые испытуемый считает активированными для адресата, кодируются местоименными именными группами, а те, которые не активированы, – полными именными группами.

ЛЕКЦИЯ 10. ЗАРУБЕЖНЫЙ КОГНИТИВИЗМ: ФИГУРА И ФОН, ПРОФИЛЬ И БАЗА, ТЕОРИЯ ПРОТОТИПОВ

ПЛАН

1. Общая характеристика основных идей зарубежного лингвистического когнитивизма

2. Фигура и фон, профиль и база

3. Теория прототипов

1

К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ. В 70-80-е гг. XX в. наука о языке снова повернулась лицом к естественному языку, и произошло это, как ни парадоксально, в связи с активизацией исследований, связанных с задачами описания искусственного интеллекта, построения оптимального диалога человека и машины и пр. С этим связано становление такого направления, как когнитивизм. Язык в этом подходе выступает как важная, но все же часть общего механизма когниции, связанного со следующим фундаментальным свойством человеческого языка: набор языковых средств конечен, а возможности употребления языка бесконечны. Каким образом происходит кодирование, обработка и хранение языковой информации в голове человека, в чем специфика этих процессов в естественном языке, в отличие от компьютера или от логического, научного типа осмысления реальности? Одним из ответов на эти вопросы стали разнообразные теории прототипов, посвященные способам концептуализации и категоризации знания в естественном языке.

«Семантика и когнитивная деятельность», Автор книги с таким названием — Рей Джэкендофф; в ней, в частности, обосновывается связь семантики с другими науками, описывающими когнитивные способности человека, прежде все­го, психологией [Jackendoff 1983]⁶. Идея эта является центральной для всего направления когнитивной лингвистики, она обсуждается во многих фундаментальных работах этого направления (ср. на­пример [Langacker 1987]). Утверждается, что при восприятии речи человек использует те же механизмы, что и при восприятии вооб­ще — зрительном восприятии или восприятии, скажем, музыки. Отсюда небывалый всплеск интереса к пограничным областям лингвистики и ее ближайшим соседям — герменевтике, гештальт-психологии, когнитивной психологии: соответствующая литера­тура широко цитируется в лингвистических работах, заимствуют­ся термины и понятия, ср. фон/фигура, правила предпочтения и т. д., ср. здесь также роль теории прототипов, возникшей в рамках гештальт-психолоши и получившей мощное развитие в лингви­стике. Такой подход ис­ключает автономность лингвистики как науки, и, конечно, тем более исключает автономность ее отдельных областей. С другой стороны, если речь идет о каких-то об­щих с внеязыковыми правилах или хотя бы общих принципах, на которые эти правила опираются, то это должны быть семанти­ческие правила — следовательно, внутри лингвистики ко­гнитивный подход естественным образом предполагает главенство семантики (когнитивной семантики).

О СООТНОШЕНИИ СЕМАНТИКИ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. Общеизвестно, что для семантических исследований вопрос о соотношении семантики и действительности чрезвычайно ва­жен, потому что он касается предмета исследования этой области лингвистики. С точки зрения теоретиков и прак­тиков когнитивной семантики (см. прежде всего [Jackendoff 1983; Langacker 1987; 1988; 1991a; Talmy 1983; Cienki 1989; Casad 1988]) действительность «проецируется» в семантику ес­тественного языка, и полученная языковая картина («projected world», по Джэкендоффу) отличается от мира действительности. Это объясняется, во-первых, специфическими особенностями человеческого организма (например, человек видит свет и цвет, и поэтому они есть в языковой картине мира, — но не видит рентгеновские лучи, и они в ней не отражены). Во-вторых, как известно, одну и ту же ситуацию носитель языка может описы­вать по-разному. Исходный набор параметров ситуации (или со­ответствующих им семантических признаков) при этом остается одним тем же, но какие-то из них акцентируются, а какие-то — затушевываются; в этих случаях Р. Лэнгекер говорит о «г р а - я х» (facettes) ситуации или языковой единицы, ее символизи­рующей.

Например, сравнивая предложения: Bill sent a walrus to Joyce (Билл послал моржа <к> Джойс) и: Bill sent Joyce a walrus (Билл послал Джойс моржа), он (как бы в целом соглашаясь с генеративистами, порождающи­ми эти предложения из одной и той же глубинной структуры, — предлог to при таком описании либо вставляется, либо опуска­ется чисто механически), признает их в каком-то смысле семан­тически эквивалентными, но с акцентом на разных гранях — в первом случае, на, так сказать, пути следования моржа, а во втором — на новом посессивном отношении.

Наконец, языковая картина мира отличается от мира дей­ствительности в силу специфики конкретных культур, стоящих за каждым языком. В конкретном языке происходит конвенционализация [Langacker 1987; Casad 1988] — как бы негласное коллективное соглашение говорящих выражать свои мысли определенным образом. Например, в языке кора (Мексика, юто-ацтекская семья) для того, чтобы сказать Свеча сгорела нужно глаголу гореть приписать два пространственных префикса — со значением 'внутри' и 'вниз'. (Этот факт обсуждается в [Casad 1988], где ему дается вполне логичное объяснение: говорящие на кора сводят процесс горения свечи к горению ее фитиля, ко­торое происходит внутри свечи сверху вниз.)

В терминах Л. Талми процесс отражения действительности в языке называется схематизацией; он сравнивает его с условно­стями детского рисунка, в котором натура, так сказать, идеали­зирована [Talmy 1983]. Л. Талми интересует прежде всего схе­матизация пространства. Л. Талми предлагает совершенно иную пространственную модель. Он счи­тает, что геометрия Евклида, которую лингвисты усвоили в школе, и связанная с такими понятиями, как размер, расстоя­ние, длина, угол и под., не имеет отношения к языковой карти­не мира. В языке человек измеряет не отдельные параметры объекта, а объект целиком, относя его к тому или иному то­пологическому типу (круглые, плоские, вытянутые, бес­форменные объекты, и т. п.). С точки зрения Л. Талми, именно топологические типы «организуют» языковое пространство и служат в нем ориентирами.

2

ФИГУРА И ФОН (FIGURE AND GROUND). Это противопоставление, как мы уже говорили, тоже пришло в семантику из гештальт-психологии, см. [Paprotte 1988: 458 и след.]); в лингвистический обиход его ввел замечательный американский типолог Леонард Талми [Talmy 1978]. Известно, что человек воспринимает и членит действитель­ность, так сказать, неравномерно: какая-то информация являет­ся для него базовой, исходной, а какая-то — новой, наиболее значимой в настоящий момент. В лингвистической теории это противопоставление связывалось с точкой зрения говорящего на ситуацию, которая в этом случае становится обязательной, но переменной характеристикой этой ситуации: то, что для одного говорящего (или для данного говорящего в данный момент) важно, для другого (или для того же, но, скажем, через некото­рое время) уже не важно. Для отражения этого феномена была построена теория коммуникативной организации текста, в кото­рой, в разных ее ветвях и направлениях, использовались такие пары понятий, как данное — новое, тема рема, топик — фокус, и под. (иногда несколько пар одновременно). Важнейшее (и очень естественное) свойство объекта этой теории — его, так сказать, принципиальная нежесткость: то, что было новым, лег­ко становится старым, тема переходит в рему и под. (вспомним здесь хотя бы пассивизацию, которая как раз происходит из-за такого рода смены точки зрения говорящего).

Между тем, подобные переходы осуществимы далеко не всегда. Л. Талми обратил внимание на, если так можно сказать, лексическую заданность распределения внимания говорящего в некоторых контекстах. Так, из двух предложений:

The bike is near the house (Велосипед рядом с домом) и

⁷The house is near the bike (Дом рядом с велосипедом)

очевидным образом, второе гораздо менее удовлетворительно и как минимум требует дополнительных контекстных условий для того, чтобы стать сколько-нибудь приемлемым. Причем такого рода несимметричность никаким образом не может быть ис­правлена, потому что она встроена в лексическую систему язы­ка: во всякой ситуации говорящий различает движущиеся (или по­тенциально движущиеся) объекты — фигуры и неподвижные — они образуют фон, на котором движутся фигуры. Это противо­поставление легко переносится из пространства во время: собы­тие (фигура) может происходить во время некоторого процесса (являющегося фоном), но не наоборот, ср.: Shah Rukh ruled Persia through/around Christ's crucifixion СШах Pyx правил Персией во время распятия Христа) И у фигур, и у фона есть свои свойства: так, фигуры мо­бильны (во времени и пространстве), они имеют пространствен­ные или временные границы (объект на фоне пространства, факт на фоне процесса), тяготеют к определенности, ср. приме­ры А. Херсковиц [Herskovits 1986]:

The house is near the church — *A house is near the church (в случае неопределенности требуется специальная экзистенци­альная конструкция: There is a house near the church).

Характерным фоном, наоборот, являются неподвижные, гро­моздкие объекты, не обязательно определенные и часто не имеющие пространственных или временных границ. (Л. Талми отмечает интересные корреляции между типами фигур и фона в разных грамматических классах — в частности, эквивалент­ность между исчисляемыми существительными и глаголами-событиями, с одной стороны, и между неисчисляемыми су­ществительными и глаголами-процессами/состояниями, с другой; при этом в языке могут существовать специальные грамматиче­ские средства, преобразующие элементы одного класса в эле­менты другого, ср. англ. конструкции типа give a cry или рус­ские сингулятивы типа солом-ин-а.

Профиль и база (profile and base). Активная зона (active zone). Профиль и база — это еще одна иерархия внутри семанти­ческого представления. Она предложена Р. Лэнгекером в рамках его теории «когнитивной грамматики». Роналд Лэнгекер — крупнейший теоретик и один из основа­телей когнитивной семантики как направления.

В когнитивной грамматике значения языковых единиц изоб­ражаются в виде схем — вспомним схематизацию и идеализа­цию Л. Талми, уподоблявшего наши представления о действи­тельности детскому рисунку. Так вот, Р. Лэнгекер действитель­но р и с у е т семантику; каждый такой рисунок помещен в квад­ратик (box¹⁰), и в грамматике имеется способ связывать квадратики (т. е. отдельные фрагменты семантического представления) между собой, так, чтобы в результате из фрагментов получалась цельная результирующая картинка, соответствующая фразе, предложению и т. д. Картинки эти в большей или меньшей степени схематичны, в них используются условные обозначения и пометы. Так, участники ситуации обычно обозначаются кружками, и при каждом таком кружке (рядом или внутри) помечается его роль: TR — движущийся объект (trajector), LM ориентир {landmark), V — наблюдатель (viewer), R — реципиент (recipient), и др.; кроме того используются стрелки, сплошные и пунктирные линии соединения, и т. д. Но самое существенное, пожалуй, — это то, что в каждой схеме некото­рая часть всегда оказывается выделенной (т. е. нарисована жирным) по сравнению с остальными, и это и есть профиль языковой единицы, а все остальное — ее база. Простой пример: слово гипотенуза; в системе Р. Лэнгекера она изображается так, что профилем оказывается соответствующая сторона треугольника, а сам он — ба­зой. Более сложный пример: английское слово away ('прочь') изображается на картинке в виде отношения между <потенциально> движущимся объектом и точкой отсчета: объект нахо­дится в точке, максимально удаленной от области точки отсче­та; при этом вся картинка оказывается профилем.

Профиль выделяет в семантике слова ту грань, которая описывает самый грубый ее контур (отсюда и выбор термина), например, что-то вроде таксономического класса для имен (classroom — классная комната, bedroom — спальня и dining-room — столовая будут иметь один и тот же профиль, см. [Hawkins 1988: 250]) или семантического типа для глаголов (примером семантического типа могут служить глаголы процесса; определение процесса дается, в частности, в [Langacker 1987: 244-275]). В каком-то смысле это расширение идеи топологических типов Л. Талми (см. раздел 2.2) на всю область семантики: в своем восприятии концептов человек опе­рирует не отдельными семантическим признаками и их мно­жествами, а цельными образами — контуры, или профили этих образов дают возможность носителю языка проводить аналогии между разными концептами, сравнивать их, заменять один на другой в метафорических контекстах.

Еще одна грань семантического представления, выделяе­мая в когнитивной грамматике Р. Лэнгекера, — активная зона [Langacker 1984; 1991а: 189-201]; это понятие близко к знакомой нам (семантической) сфере действия [Богуславский 1985]: активная зона в семантическом представлении лексемы не существует сама по себе, а возникает в контекстном употреблении, причем в зависимости от контекста активизиро­ваться могут разные аспекты семантики лексемы. Простой при­мер: у имени box 'ящик, коробка' в контексте предлога in 'в' активизируется то, что связано с внутренней частью емкости, а в контексте предлога on 'на' — то, что связано с ее поверх­ностью (как правило, верхней).

3

ПРОТОТИПЫ. Это — одна из «психологических» идей Э. Рош [Rosch 1977; Mervis, Rosch 1981], вызвавшая огромный резонанс в лингви­стике, целые потоки статей и книг «за» и «против». Суть ее в том, что человек воспринимает любую семантическую катего­рию как имеющую центр и периферию и, следовательно, имеющую «более прототипических» и «менее прототипических» представителей, связанных между собой отношениями «семейного сходства» (family resemblance?. Так, малиновка и воробей попадают, скорее, в число прототипических птиц, тогда как страус и курица — на периферию «птичьей» категории.

Теория прототипов – подход к проблеме категорий, компромиссный между платоновским и виттгенштейновским. Платоновский взгляд состоит в положении о строгой категоризации языка – лексических единиц, морфем, синтаксических конструкций и правил, регулирующих их употребление в коммуникации. В этой «списочной» (checklist) концепции слово либо обозначает данную вещь, либо нет. Категории дискретны и основаны на группировках свойств, внутренне присущих (ингерентных) представителям соответствующих категорий.

Виттгенштейновский взгляд связывают с положением о недискретности, размытости границ, непрерывности и случайности в определении вещей и их именовании. В теории прототипов принимается, что категории языка не всегда, а возможно, и редко, определяются в терминах немногих отличительных особенностей, необходимых и достаточных в качестве критерия именования. Категории в рамках континуума формируются как пересечения некоторого числа «характерных», или «типичных» свойств-признаков, коррелирующих с уместностью именования соответствующих предметов, но эти данные не бывают абсолютными.

Будучи гибридным подходом, теория прототипов следует кантовской антиредукционистской эпистемологии, когда считают, что ни понятия («концепты»), ни перцепты сами по себе не представляют источник для наших мыслительных категорий: только в своем взаимодействии вызывают они к жизни мысленное представление – «конструкцию» – нашего опыта. Обе крайности – платонистическая и виттгенштейновская – необходимы живым организмам, приспосабливающимся к внешнему миру, в равной степени. Вот почему можно сказать, что мы имеем дело с «ограниченной рациональностью» (bounded rationality).

Слово является именованием вещи не абсо­лютно, а лишь до некоторой степени. Люди формируют конкретный или абстрактный мысленный образ предметов, принадлежащих некоторой категории. Этот образ назы­вается про­тотипом, если с его помощью человек воспринимает дей­ствительность: член категории, находящийся ближе к этому образу, будет оценен как лучший обра­зец своего класса или более прототи­пичный экземпляр, чем все остальные. Про­тотипы –– инструменты, с помощью которых человек справляется с бесконеч­ным числом сти­мулов, поставляемых действительностью.

Понимание значения связывается с обращением к экземпляру или прототипу, а не с контрольным списком условий, которым должна удовлетворять языковая форма, чтобы считаться удачно или правдиво употребленной. Этот прототип заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать. Например, семантика прототипов в концепции Ч.Филлмора определяет значение определенной лексемы, считая сначала, что существуют только типичные случаи,– но затем указывает, что и другие объекты могут быть отнесены к той же категории, хотя они и не обладают всем критериям. Это позволяет достаточно гибко трактовать случаи подобные следующим: сколько лет должно быть неженатому лицу мужского пола, чтобы его можно было назвать холостяком? (Младенец и подросток явно не годятся для такого именования.) Может ли монах называться холостяком? Может ли называться вдовой женщина, убившая своего мужа? Или та, которая выходила замуж несколько раз, но первый муж которой (в отличие от последующих) умер? Если носители языка расходятся во мнениях по подобным вопросам, то следует ли считать их носителями разных языков, диалектов и т.п.? Насколько стабильны такие диалекты?

Чтобы ответить на эти вопросы, понятия «холостяк», «вдова», «диалект» должны определяться относительно некоторого «простого мира», в котором люди обычно женятся или выходят замуж, достигнув определенного возраста, причем либо никогда вторично не женятся и не выходят замуж, либо только овдовев. Этот «прототипический мир» значительно проще того, в котором мы живем, но помогает определить все усложнения постепенно, в результате процедуры уточнения, или аппроксимации. Обычная же, «платоническая» семантика «списка значений» (checklist semantics) пыталась бы составить список критериев, «железно» необходимых для того, чтобы правильно именовать объекты.

При этом проявления прототипичности – «прототипические эффекты» – заключаются в том, что центральные члены категории (более близкие к прототипу, чем остальные) проявляют иные когнитивные характеристики, чем нецентральные: быстрее опознаются, быстрее усваиваются, чаще употребляются, ускоряют решение всяческих задач, связанных с идентификацией, а также используются в логическом вычислении того, что является референтом для имени, – словом, используются при понимании категории в целом.

Прототипы могут меняться с течением времени, в частности, в результате метафорического употребления слов, когда катего­рия приобретает новых пред­ставителей. Именно в этом состоят диахронические изме­нения лексикона, мор­фологии и синтаксиса.

ЛЕКЦИЯ 11. ЗАРУБЕЖНЫЙ КОГНИТИВИЗМ: РОЛЕВАЯ ГРАММАТИКА. Ч. ФИЛЛМОР. «ДЕЛО О ПАДЕЖЕ»

ПЛАН

1. Ролевая грамматика

2. Фреймовая семантика

3. Теория скриптов

1

Наиболее перспективным прототипический подход представляется тогда, когда он от описания прототипического объекта приходит к описанию прототипических ситуаций. Это нашло свое выражение в разных типах «фреймовых семантик». «Фреймовый подход» – общее название для очень разных типов формализованного описания деятельности человека в контексте ситуации. В качестве лингвистической концепции предложена Ч.Филлмором и явилась продолжением падежной грамматики.

«ДЕЛО О ПАДЕЖЕ». Классическим исследованием Ч. Филлмора, предвосхитившим разного рода фреймовые, «сценарные» и пр. подходы, является созданная им в 60––е гг. XX в. ролевая падежная грамматика –– знаменитая работа «Case of case». Суть концепции Филлмора состоит в том, что падеж не есть формально-грамматическая категория, но отображение языковой универсалии, служащей для «разметки» ролей участников ситуации в порождаемом предложении.. Но это так называемые «глубинные», «семантические» падежи, которые формально в языках могут быть и не выражены.

В основе концепции Филлмора лежат два тезиса: 1) первичность синтаксиса над морфологией, поскольку именно в высказывании осуществляется номинация события; 2) наличие скрытых категорий, которые выражены в языке на глубинном уровне: «… насколько существенны грамматические при­знаки, которые даже при отсутствии очевидных «морфем­ных» реализаций, безусловно, существуют в действитель­ности, проявляясь в сочетаемостных ограничениях и в трансформационных возможностях лингвистических еди­ниц. Мы постоянно сталкиваемся с тем, что грамматические признаки, обнаруженные в одном языке, выявляются в той или иной форме также и в других языках».

Примером «скрытого» грамматического различия может служить различие между категориями, традиционно име­нуемыми «affectum» и «effectum» (объект, подвергаемый воздействию) и (создаваемый объект). Это различие, имею­щее по некоторым свидетельствам явное выражение в ряде языков, может быть продемонстрировано на примере пред­ложений 1 и 2: (1) John ruined the table. 'Джон разломал стол.' (2) John built the table. 'Джон сделал стол.' Можно заметить, что в одном случае предмет пони­мается как существовавший до начала деятельности Джона, тогда как в другом случае его существование явилось результатом деятельности Джона.

До тех пор пока мы опираемся только на «интроспектив­ные данные», мы можем допустить, что это различие сугубо семантическое, что оно не навязывается нам английской грамматикой. Тем не менее это различие является также и синтакси­чески значимым. В случае создаваемого объекта нельзя за­дать вопрос к сказуемому с глаголом do to 'сделать с', а в случае объекта, подвергаемого воздействию,— можно. Так, предложение 1 (но не предложение 2) можно считать ответом на вопрос в предложении 3: (3) What did John do to the table? 'Что сделал Джон со столом?'

На этом фоне он разграничивает «поверхностные» падежи (которые имеют разную степень выраженности в разных языках) и «глубинные» падежи, которые есть везде. Благодаря тому что различаются поверхностные и глу­бинные падежные отношения, что «подлежащее» и «прямое дополнение» интерпретируются как аспекты поверхностной структуры и что конкретный фонетический облик сущест­вительных в реальных высказываниях определяется мно­гими факторами, крайне изменчивыми во времени и в про­странстве, у нас нет больше оснований удивляться несрав­нимости (поверхностных) падежных систем. На этом фоне деление на «подлежащее» и «сказуемое» как базовая универсалия представляется неоправданным. Важнее –– роль в ситуации.

Каждому глаголу соответствует определенный набор падежей (падежная рамка), причем каждому из падежей соответствует определенный участник ситуации, или партиципант. Например, ситуация, соответствующая глаголу стоять, предполагает лишь одного партиципанта, который выражается существительным в именительном падеже <КТО стоит>; ситуация, обозначаемая глаголом резать, — двух, выражаемых существительными в именительном и винительном падежах <КТО режет ЧТО>; а ситуация, обозначаемая глаголом давать, — трех, выражаемых существительными в именительном, дательном и винительном падежах <КТО дает КОМУ ЧТО>. Некоторые природные процессы и явления вообще не имеют партиципантов, поэтому у обозначающих эти явления русских глаголов «пустая» падежная рамка: с существительными они вообще не сочетаются: <<I>светает>, <<I>холодает>.

Участники ситуации и падежи соответствуют друг другу не случайным образом. Попробуем представить себе язык, в котором при глаголе строгать существительное в винительном падеже обозначает предмет, который строгают, а при глаголе пилить — человека, который пилит. Падежами в таком языке очень трудно было бы пользоваться, потому что про каждый глагол нужно было бы запомнить, какому партиципанту какой падеж соответствует. Поэтому в ситуациях, обозначаемых разными глаголами, язык отыскивает партиципантов со схожими ролями и обозначает (кодирует) их одинаковыми падежами. Например, в русских глаголах убивать, варить, пилить, учить, мыть тот партиципант, который осуществляет действие, кодируется именительным падежом, а тот, на которого направлено действие и состояние которого в результате этого действия изменяется, кодируется винительным падежом: Охотник (ИМ) убил волка (ВИН); Мама (ИМ) мыла раму (ВИН) и т.д.

Проанализировав, какие именно участники разных ситуаций кодируются одинаково, можно сделать вывод о том, какие аспекты участия в ситуации язык считает существенными. Совокупность черт, общих для одинаково кодируемых партиципантов, называют семантической ролью; говорят, что падеж существительного выражает семантическую роль того партиципанта, которого обозначает это существительное. Современная лингвистика исходит из предположения, что за внешним разнообразием падежных систем языков мира лежит универсальный набор семантических ролей. Важнейшими семантическими ролями, которые выделяются всеми или почти всеми исследователями, являются: Агенс (от латинского слова agens ’действующий’: партиципант, осуществляющий контроль над ситуацией; тот, по чьей инициативе она разворачивается), Пациенс (от лат. patiens ’претерпевающий’: партиципант, на которого направлено воздействие и чье физическое состояние — в том числе положение в пространстве — изменяется в результате осуществления этой ситуации), Экспериенцер (от лат. experiens ’испытывающий’: партиципант, на чье внутреннее состояние ситуация оказывает воздействие), Стимул (партиципант, который является источником воздействия, оказываемого на внутреннее состояние другого участника ситуации), Инструмент (партиципант, используемый одним из участников для изменения физического состояния другого участника), Реципиент (от лат. recipiens ’получающий’: партиципант, приобретающий что-то в ходе реализации ситуации). Семантические роли называют также семантическими падежами или глубинными падежами.

Некоторые семантические роли исключают или, наоборот, предполагают друг друга. Так, в пределах одной ситуации Стимул предполагает наличие Экспериенцера, Инструмент — наличие Агенса и Пациенса, а Экспериенцер и Пациенс в одной ситуации, напротив, как правило не сочетаются. Дело в том, что в основе постулируемого лингвистами набора семантических ролей на самом деле лежит классификация не собственно партиципантов, а возможных сочетаний партиципантов, т. е. ролевых рамок. Ниже приводятся важнейшие из них:

	< >	Светало
(b)	<Агенс>	ВасяАГ побежал
(c)	<Пациенс>	ВасяПАЦ упал
(d)	<Экспериенцер>	ВасеЭКС больно
(e) (f)	<Агенс, Пациенс> <Агенс, Пациенс>	ВасяАГ избил РомуПАЦ, ВасяАГ забил гвоздьПАЦ
(g)	<Агенс, Пациенс, Инструмент>	ВасяАГ забил гвоздьПАЦ молоткомИНСТР
(i)	<Агенс, Реципиент, Пациенс>	РомаАГ дал ВасеРЕЦ молотокПАЦ
(j) (k)	<Экспериенцер, Стимул> <Экспериенцер, Стимул>	РомеЭКС нравится ВасяСТИМ, РомаЭКС увидел ВасюСТИМ

Уже из этого списка видно, однако, что соответствие между семантическими ролями и падежами — по крайней мере в русском языке — не является одно-однозначным: разные роли кодируются одним и тем же падежом (например, именительный падеж кодирует роль Агенса в (b), Пациенса в (c) и Экспериенцера в (k)); с другой стороны, одна и та же роль кодируется различными падежами (например, Пациенс кодируется именительным падежом в (c), но винительным падежом в (e)). Почему же происходит такое «размывание» семантического содержания падежей?

Важнейшую роль в этом процессе играет тенденция к экономии языковых средств. Во-первых, в большинстве языков существует падежная форма, которая формально совпадает с основой имени и не использует никакого показателя. Эта форма традиционно называется именительным падежом; поскольку именительный падеж не имеет специального показателя, говорят о немаркированности формы именительного падежа. (В русском языке форма именительного падежа единственного числа совпадает с основой только во втором и третьем склонениях, а в первом отличается от нее; но это - относительно редкое свойство, отличающее русский язык и некоторые другие индоевропейские языки от большинства других языков мира.) Из соображений экономии, если у ситуации один-единственный участник и различать роли не требуется, в подавляющем большинстве языков этот участник выражается формой именительного падежа — вне зависимости от того, является ли он Агенсом, Пациенсом или Экспериенцером. (Исключения из этого правила — такие, как русские конструкции Меня (ЭКСП) вырвало, Капитана (ПАЦ) смыло, Мне (ЭКСП) плохо, — в количественном отношении составляют малую толику падежных рамок любого языка, а в некоторых — например, в английском — вообще отсутствуют.)

Во-вторых, тенденцию к экономии можно наблюдать на примере ролевой рамки <Агенс, Пациенс>: достаточно специальным образом кодировать лишь одну из ролей, а вторую можно оставить немаркированной. Русский язык в этом случае особым образом маркирует Пациенса (винительным падежом), а Агенса оставляет в немаркированном именительном падеже, так что базовым значением русского именительного падежа можно считать кодирование Агенса. Языки такого типа называются аккузативными (от латинского названия винительного падежа — аккузатив; в другой терминологии эти же языки называются номинативными). Но очень многие языки поступают наоборот — особым образом кодируют Агенса, а немаркированный номинатив оставляют для кодирования Пациенса; в таких языках базовой функцией именительного падежа следует, по-видимому, считать кодирование Пациенса. Падеж Агенса в таких языках называют эргативом, а языки такой структуры — эргативными языками.

Итак, падеж используется языком для того, чтобы по-разному кодировать разных партиципантов одной ситуации. Но для того, чтобы падеж мог эффективно осуществлять эту функцию, язык должен предварительно провести отождествление партиципантов разных глаголов (иначе в языке падежей было бы больше, чем глаголов). Вполне естественно, при этом, что такое отождествление проводится не произвольно, а на основе определенных семантических параметров. С другой стороны, указание на семантическую роль партиципанта является не основной функцией падежа, а необходимым условием выполнения им своей основной функции — различного кодирования партиципантов одной ситуации. Поэтому вполне естественно, что соответствие между падежами и семантическими ролями в любом языке затемняется действием фактора экономии языковых средств.

Существуют языки, в которых отсутствие семантической мотивации при употреблении падежей ограничивается перечисленными выше факторами; в таких языках связь между категорией падежа и семантическими ролями партиципантов остается сравнительно тесной — настолько, что их иногда называют языками с ролевой ориентацией. Русский язык, однако, к их числу не относится.

Рассмотрим следующие два примера: (а) Начальник (АГ) убил волка (ПАЦ) и (б) Волк (ПАЦ) убит начальником (АГ). Несмотря на то, что существительное волк в одном предложении стоит в форме винительного, а в другом — в форме именительного падежа, и в том и в другом случае волк является Пациенсом (а начальник — Агенсом). Зачем русскому языку две конструкции для описания одной и той же ситуации?

Выбор той или иной из этих конструкций определяется тем, какой из участников ситуации находится в центре внимания говорящего, или, чуть точнее, является главным персонажем текущего отрезка повествования. Если в широком контексте речь идет об охотнике, то именительным падежом будет кодироваться Агенс (- Что случилось с начальником в лесу? — Начальник убил волка); если о волке - то Пациенс (- Как погиб волк? — Волк был убит начальником). Словоформы именительного падежа волк в примере (б) и охотник в примере (а) очевидно кодируют разные роли; общим у них является то, что соответствующие этим словоформам партиципанты находятся в сюжетном центре сообщения.

В целом язык ориентирован на то, что главный персонаж играет в сюжете скорее активную, чем пассивную роль, то есть чаще всего является Агенсом; а так как Агенс кодируется именительным падежом, то получается, что существительное в именительном падеже чаще всего обозначает главного персонажа. Однако русский и многие другие языки переосмысляют это отношение и начинают использовать именительный падеж как средство кодирования не только Агенса, но и главного персонажа вообще, вне зависимости от того, является ли этот персонаж в описываемой ситуации Агенсом или Пациенсом.

2

ФРЕЙМОВАЯ СЕМАНТИКА. Впоследствии Ч. Филлмор развил эту концепцию в так называемый «фреймовый подход». Исходное положение: значения (слов, словосочетаний, предложений, текста) соотнесены со сценами. Во фреймовой семантике предполагается, что сцены ассоциированы с определенными языковыми фреймами. Под сценой понимаются не только зрительные, но и иные виды внутренних мысленных образов, любые сенсорные и концептные формы): межличностные процессы общения, стандартные сценарии поведения, предписываемые культурой, институциональные структуры и др. Концепция М. Минского (1980-е гг.). Сталкиваясь с новой ситуацией или существенным образом пересматривая какую-либо проблему, мы ищем в своей памяти структуру, называемую фреймом – хранимую сеть отношений, используемую, при необходимости, для адаптации к действительности в результате изменения деталей.

Фрейм в общем виде понимается как любая система языковых выборов, в частности, в грамматике – выбор грамматических правил, лексических единиц, языковых категорий – все, что имеет статус прототипа сцены. Итак, фрейм – общее родовое обозначение набора понятий типа: «схема», «сценарий», «когнитивная модель». Фрейм – система категорий, структурированных в соответствии с мотивирующим контекстом. Некоторые слова существуют для того, чтобы обеспечить коммуникантам доступ к знанию таких фреймов, а одновременно категоризуют опыт в опоре на систему понятий (ЧИСТКА ЗУБОВ). С точки зрения культуры –– это единица знаний, организованная вокруг некоторого понятия, но, в отличие от ассоциаций, содержащая данные о существенном, типичном и возможном для этого понятия. Фрейм обладает более или менее конвенциональной природой и поэтому конкретизирует, что в данной культуре характерно и типично, а что – нет. Особенно важно это по отношению к определенным эпизодам социального взаимодействия – поход в кино, поездка на поезде и вообще по отношению к рутинным эпизодам. Фреймы организуют наше понимание мира в целом, а тем самым и обыденное поведение, (скажем, когда мы платим за дорогу или покупаем билет привычным для нас образом). Фрейм при таком подходе – структура данных для представления стереотипной ситуации (типа: нахождение в комнате, ритуал детского дня рождения), соответствующая обычно частотным, но иногда и непродуктивным стереотипам. С каждым фреймом связаны несколько видов информации: об его использовании, о том, что следует ожидать затем, что делать, если ожидания не подтвердятся и т.п. Формально фрейм представим как структура узлов и отношений.

3

Скрипты («предписание»). Теория скриптов нацелена на описание автоматичности, характерной для действий человека. Сознание (которому подконтрольно не абсолютно все) отделяется от второстепенных мысленных событий. Понятие «скрипт» было введено в исследованиях группы сотрудников Йельского университета, возглавляемой Р.Шенком, как вид фрейма, выполняющего некоторое специальное задание в обработке естественного языка. Привычные ситуации описываются скриптами как стереотипные смены событий. Большинство скриптов усваивается в детстве, в результате прямого опыта или сопереживания при наблюдении над другими людьми: мало кто лично участвовал в ограблении банка, угоне самолета или в пытках,– но из книг, телевидения и кино почти все примерно представляют себе, как это делается, т.е. обладают соответствующими скриптами.

В более поздней концепции скрипты можно определить как набор ожиданий о том, что в воспринимаемой ситуации должно произойти дальше. Многие ситуации в жизни можно проинтерпретировать так, как будто участники этих ситуаций «играют» свою роль, заранее заготовленную в рамках некоторой пьесы. Официантка следует роли официантки, клиент – роли клиента. Жизненный опыт означает часто знание того, как поступать и как другие поступят в конкретных стереотипных ситуациях. Вот это-то знание и называется скриптом. Р.Шенк выдвинул поэтому гипотезу о том, что размышление и вообще мышление человека представляет собой применение некоторого скрипта. Мы живем, просто следуя своим скриптам, или предписаниям. Чем больше мы знаем, тем в большем числе ситуаций мы чувствуем себя комфортно, т.е. способны эффективно выполнять свою роль. Однако чем больше скриптов нам известно, тем в большем количестве ситуаций мы можем почувствовать проблему. Знание скриптов не означает беспроблемность. В то же время скрипты – разновидность структуры памяти и служит для того, чтобы мы могли действовать, даже не догадываясь, что пользуемся ими. Скрипты служат для хранения знаний об определенных ситуаций, т.е. являются нечто вроде склада наших старых знаний, в терминах которых формируются новый опыт того же типа. Позже в концепции А. Вежбицкой это понятие было успешно пименено в описании значимых уникальных для каждой культуры базовых культурных скриптов (КАК МЫ ГОВОРИМ, КАК МЫ ДУМАЕМ и пр. ).

ЛЕКЦИЯ 12. ЗАРУБЕЖНЫЙ КОГНИТИВИЗМ: ДЖ. ЛАКОФФ И М. ДЖОНСОН, «МЕТАФОРЫ, КОТОРЫМИ МЫ ЖИВЕМ»

ПЛАН

1. О знаменитой книге Дж. Лакоффа и М. Джонсона

2. Когнитивная теория метафоры: исходные положения

3. Виды концептуальных метафор

1

Способность понимать опыт с помощью метафоры — это как одно из чувств, как видение, осязание или слух. Метафоры по своей сути являются феноменами, обеспечивающими понимание. Метафоры способны творить реальность!

Книга Дж.Лакоффа и М.Джонсона «Метафоры, которыми мы живем» впервые вышедшая на языке оригинала в 1980 г., стала бестселлером в англоязычных странах и получила широкий отклик в научной периодике и публицистике. Она издлагает основы когнитивного подхода к метафоре — языковому, когнитивно­му и культурному феномену. Обсуждаются как научные аспекты изучения этого феномена в лингвистике и философии, так и роль метафоры в современном обществе, в повседневном общении между людьми. Особое внимание обращается на возможности использования метафоры как средства познания действительно­сти, как инструмента организации опыта человека, структурирования его знаний о действительности.

Эта книга Дж. Лакоффа — уже в те времена очень известного специалиста по лингвистике и одного из творцов порождающей семантики — и М. Джонсона — философа и логика — вызвала оживленную дискуссию и приобрела чрезвычайную популярность не только среди языковедов, но и представителей других дисциплин, да и просто среди читающей публики. Специалистами по когнитивной лингвистике она была признана библией когнитивного подхода к метафоре — своеобразным аналогом соссюровского «Курса общей лингвистики» в когнитивизме лингвистического извода.

2

Основной тезис когнитивной теории метафоры сводится к следующей идее: в основе процессов метафоризации лежат процедуры обработ­ки структур знаний — фреймов и сценариев. Знания, реализующиеся во фреймах и сценариях, представляют собой обобщенный опыт взаи­модействия человека с окружающим миром — как с миром объектов, так и с социумом. Особую роль играет опыт непосредственного взаимо­действия с материальным миром, отражающийся на языковом уровне, в частности, в виде «концептуальных метафор». К числу концептуаль­ных метафор европейской культуры относятся, например, метафориче­ские проекции ВРЕМЯ - ЭТО ДЕНЬГИ, СПОР - ЭТО ВОЙНА, ЖИЗНЬ — ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ и др. Концептуальные метафоры могут образовывать согласованные концептуальные структуры более глобального уровня — «когнитивные модели», которые являются уже чисто психологическими и когнитивными категориями, напоминающими по свойствам гештальты когнитивной психологии.

Для большинства людей метафора является инструментом поэтического воображения и риторических излишеств — частью какого-то особенного, а не повседневного языка. Более того, метафора обычно рассматривается как собственно языковая характеристика, связанная скорее со словами, чем с мышлением и деятельностью. По этой причине множество лю­дей считает, что они прекрасно обходятся без метафор. Вопреки этому мнению мы обнаружили, что метафора пронизывает нашу повседневную жизнь, причем не только язык, но и мышление и деятельность. Наша обы­денная понятийная система, в рамках которой мы думаем и действуем, по сути своей метафорична.

Концепты, которые управляют нашим мышлением, — не просто по­рождения ума. Они влияют на нашу повседневную деятельность, вплоть до самых тривиальных деталей. Наши концепты структурируют наши ощущения, поведение, наше отношение к другим людям. Тем самым наша концептуальная система играет центральную роль в определении реалий повседневной жизни. Если мы правы, предполагая, что наша концептуальная система в значительной степени метафорична, тогда то, как мы думаем, то, что узнаем из опыта, и то, что мы делаем ежедневно, имеет самое непосредственное отношение к метафоре.

Однако в обычном случае концептуальная система не осознается. О большинстве мелочей, которые мы делаем каждый день, мы просто не думаем, и делаем их более или менее автоматически по определенным схемам. Что представляют собой эти схемы — не ясно. Опираясь на собственно языковые факты, мы установили, что большая часть нашей обыденной концептуальной системы по своей природе метафорична. И мы нашли путь, позволяющий подробно ис­следовать, чем являются метафоры, структурирующие наше восприятие, мышление и деятельность.

Чтобы как-то объяснить, что означает метафоричность концеп­та и как он структурирует нашу повседневную деятельность, начнем с понятия ARGUMENT/СПОР и концептуальной метафоры ARGUMENT IS WAR/СПОР — ЭТО ВОЙНА. Эта метафора представлена в обыденном языке целым рядом выражений. Важно отметить, что мы не просто говорим о спорах в терминах войны: мы действительно можем выиграть или проиграть спор. Мы рассматриваем человека, с которым спорим, как противника. Мы атакуем его позиции и защищаем свои. Мы побеждаем или проигрываем. Мы разрабатываем и используем стратегии. Если мы обнаруживаем, что позицию невозможно защитить, мы можем покинуть ее и занять новую позицию для атаки. Множество вещей, которые мы совершаем в споре, частично структурированы концептом войны. Хотя реального сражения нет, есть словесное противостояние, и структура спора — атака, защита, контратака и т. п. — отражает это. Именно в этом смысле мы живем метафорой СПОР — это ВОЙНА в данной культуре; она структурирует наши действия в споре.

Попробуйте представить культуру, в которой споры не воспринима­ются в терминологии военных действий, когда один участник выигрывает, а другой — проигрывает; где нет атаки и защиты, победы или поражения. Представьте культуру, в которой спор рассматривается как танец, участ­ники — как танцоры, а цель заключается в гармоничном и эстетически привлекательном танце. В такой культуре люди по-другому будут отно­ситься к спорам, по-другому их переживать, по-другому их вести и по-другому о них говорить. Для нас же это вообще не будет спором: просто эти люди будут делать нечто иное. Будет странным даже называть их действия «спором». Возможно, наиболее нейтральный способ описания различия между их культурой и нашей заключался бы в утверждении, что форма нашего дискурса структурирована в терминах битвы, а у них — в терминах танца.

Суть метафоры — это понимание и пережива­ние сущности (thing) одного вида в терминах сущности другого вида. Это не означает, что споры — это разновидности войны. Споры и войны — это разные сущности: вербальный дискурс, и вооруженный конфликт, и про­изводимые ими действия — это разные виды деятельности. Но мы ча­стично структурируем, понимаем и говорим о СПОРЕ в терминах ВОЙНЫ. Концепт метафорически структурирован, деятельность метафорически структурирована и, следовательно, язык метафорически структурирован. Более того, это обычный способ проведения и обсуждения спора. Для нас естественно говорить об атаке позиции, используя выражение , attack a position 'атаковать позицию'. Конвенциональный способ обсуж­дения спора предполагает использование метафоры, которую мы вряд ли осознаем. Метафора не только в словах, которые мы используем, — она в самом понятии спора. Язык спора — не поэтический, причудливый или риторический; он — буквальный. Мы так говорим о спорах, потому что мы так их понимаем — и мы действуем так, как мы понимаем.

_: Итак, самое важное утверждение, которое мы сделали, — это то, что метафора принадлежит не только языку, т. е. не только словам. Мы утверждаем, что процессы человеческого мышления во многом метафорич­ны. Это то, что имеется в виду, когда мы говорим, что концептуальная система человека структурирована и определена с помощью метафоры. Метафоры как выражения естественного языка возможны именно потому, что они являются метафорами концептуальной системы человека.

Та же системность, которая позволяет нам осмыслять некоторый аспект одного концепта в терминах другого (например, интерпретировать спор как войну), с неизбежностью «затемняет» другие стороны этого концепта. Позволяя сфокусировать внимание на одном аспекте понятия (например, на «военной» стороне спора), метафора может препятствовать тому, чтобы мы заметили другие аспекты понятия, несовместимые с нею. Например, в пылу спора, намереваясь атаковать позиции противника и защищать свои, мы теряем из виду кооперативность спора. В некотором смысле тот, кто спорит с вами, в попытке достичь взаимопонимания тратит на вас принадлежащую ему ценность — свое время. Но когда идет война, сотрудничество теряется из виду.

3

1) Метафора «канал связи». Намного более сложный пример сокрытия метафорой нашего опы­та — это то, что Майкл Редди назвал «метафорой канала связи» (CONDUIT METAPHOR): ИДЕИ (или ЗНАЧЕНИЯ) - ЭТО ОБЪЕКТЫ + ВЫРАЖЕНИЯ — ЭТО ВМЕСТИЛИЩА + КОММУНИКАЦИЯ — ЭТО ПОСЛАНИЕ

Говорящий вкладывает идеи (объекты) в слова (вместилища) и по­сылает их (в послании) слушателю, который вынимает идеи/объекты из слов/вместилищ: It's hard to get that idea across to him (Трудно донести эти идеи до него); You words seem hollow (Ваши слова кажутся пустыми); The sentence is without meaning. В предложении нет смысла.

В таких примерах трудно обнаружить, что метафора что-то скрывает, не осознается даже сама метафора. Это настолько привычный способ восприятия языка, что иногда трудно представить себе, что что-то здесь не соответствует реальности. Но если посмотреть следствия из метафоры КАНАЛА СВЯЗИ, то можно установить, как она маскирует некоторые стороны коммуникативного процесса.

Во-первых, из метафоры языковые выражения - это вместили­ща значений как одного из аспектов метафоры КАНАЛА связи следует, что слова и предложения сами по себе имеют значения, независимо от контекста или говорящего. Один из компонентов этой метафоры ЗНА­ЧЕНИЯ — ЭТО ОБЪЕКТЫ предполагает, например, что значения существуют независимо от людей и контекстов. Из другой части метафоры КАНАЛА СВЯЗИ - ЯЗЫКОВЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ - это ВМЕСТИЛИЩА ЗНАЧЕНИЙ, следует, что слова (и предложения) имеют значения, опять-таки независимые от контекстов и говорящих. Эти метафоры применимы ко множеству си­туаций, а именно к таким случаям, когда различие контекстов не играетроли и все участники беседы понимают предложения одинаково.

Важно отметить, что метафорическое структурирование понятийных областей оказывает­ся частичным, а не глобальным. Если бы оно было глобальным, то один концепт абсолютно совпадал бы с другим, а не просто понимался в его терминах. Таким образом, некоторая часть метафорически осмысляемого концепта не подходит и не может подходить соответствующей метафоре.

2) Ориентационные метафоры. До сих пор мы исследовали то, что можно назвать структурными мета­форами, т. е. случаи, когда один концепт метафорически структурирован в терминах другого. Но есть другой вид метафорических концептов, не структурирующих один концепт в терминах другого, а организующих целую систему концептов относительно другой системы. Мы будем назы­вать такие понятия ориентационными метафорами, так как многие из них связаны с ориентацией в пространстве: «верх—низ», «внутри—снаружи», «передняя сторона — задняя сторона», «на поверхности — с поверхно­сти», «глубокий—мелкий», «центральный—периферийный». Такие типы пространственных отношений возникают вследствие того, что человеку присуще тело определенной формы, взаимодействующее с материальным миром. Ориентационные метафоры придают концепту пространственную ориентацию: например, HAPPY IS UP/СЧАСТЬЕ СООТВЕТСТВУЕТ ВЕРХУ. То, что концепт СЧАСТЬЕ ориентирован на ВЕРХ, проявляется в английских фразах типа I'm feeling up today 'Я сегодня чувствую себя на вершине блаженства'.

Такие метафорические ориентации не произвольны. Они основаны на нашем физическом и культурном опыте. Хотя полярные противо­поставления «верх—низ», «внутри—снаружи» и т. п. по сути являются физическими, основанные на них ориентационные метафоры различают­ся от культуры к культуре. Например, в некоторых культурах будущее находится как бы впереди нас, в других оно — за нами. Для примера рассмотрим метафоры пространственной ориентации типа «верх—низ»: 1) HAPPY IS UP; SAD IS DOWN (СЧАСТЬЕ СООТВЕТСТВУЕТ ВЕРХУ; ПЕЧАЛЬ — НИЗУ) –– I'm feeling up.(Я чувствую себя на вершине блаженства); 2) CONSCIOUS IS UP; UNCONSCIOUS IS DOWN СОЗНАНИЕ ОРИЕНТИРОВАНО НАВЕРХ; БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ — ВНИЗ; 3) HEALTH AND LIFE ARE UP; SICKNESS AND DEATH ARE DOWN ЗДОРОВЬЕ И ЖИЗНЬ ОРИЕНТИРОВАНЫ НАВЕРХ; БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ — ВНИЗ (He's at the peak of health. Он на пике здоровья. –– Lazarus rose from the dead. Лазарь восстал из мертвых.