15.​ Суть жизненных поисков главных героев романа «Война и мир»: развитие образов Андрея Болконского, Пьера Безухова, Наташи Ростовой.

В монументальном романе-эпопее "Война  и  мир"  Л.Н.  Толстой  отразил множество больших и малых проблем из  жизни  русского  общества  начала  XIX века. Поиски смысла жизни, истинный и ложный героизм,  любовь  и  ненависть, жизнь и смерть – вот только  наиболее  важные  из  проблем,  встающие  перед главными героями  романа.  И  каждый  решает  их  по-своему.  Мы  по-разному относимся к героям романа. Но в кульминационный момент произведения –  войне 1812 года – почти все внушают нам глубокое уважение, так  как  весь  русский народ поднялся в едином патриотическом  порыве.  Война  повлияла  на  судьбы всех героев книги.        Одним из моих любимых  героев является Пьер Безухов.    Он  появляется на первых же страницах "Войны и мира" в салоне Анны Павловны Шерер.  Молодой человек, нелепый и непривлекательный, "толстый,  выше  обыкновенного  роста, широкий, с огромными красными руками". Большой  и  неуклюжий,  он  никак  не вяжется с изящной обстановкой салона, смущает и шокирует окружающих.  Но  он же и внушает страх. Анну  Павловну  страшит  взгляд  юноши:  умный,  робкий, наблюдательный, естественный. Таков Пьер,  незаконнорожденный  сын  русского вельможи. В салоне Шерер его принимают лишь на всякий случай, а  вдруг  граф Кирилл  официально  признает  сына.  Многое  вначале  нам  кажется  в  Пьере странным: воспитывался в Париже – и не умеет вести себя в обществе.  И  лишь позже  мы  поймем,  что  непосредственность,   искренность,   горячность   – сущностные черты Пьера. Ничто и никогда не заставит его изменить себя,  жить по общей, усредненной форме, вести бессмысленные разговоры.  Образ  Пьера  – центральный во всей образной системе романа. И, прежде всего потому, что  он был в центре сюжета первоначального замысла книги о декабристе,  вернувшемся из ссылки. Роман "Война и мир" построен в  виде  семейной  хроники.  История народа воспринимается сквозь призму семейной  истории.  Пьер  на  этом  фоне уникален. За ним единственным нет никого, официально  признанный  и  любимый  отцом, он так и  не  узнает  своего  родителя,  ничего  не  сможет  от  него перенять. Пьер изначально лишен семьи, он начинается с себя. Это  составляет сущность личности этого героя, отражает черты не его  рода,  а  общие  черты его характера.        Как и другие герои Толстого, Пьер пройдет свой путь  "от  Наполеона  к Кутузову". Этот путь отмечен не меньшими ошибками и заблуждениями, чем  путь князя Андрея.        Первой трагической ошибкой Пьера стал  брак  с  Элен.  Автор  подробно повествует о том, как развлекали развратные Элен  и  князь  Василий  наивного Пьера, как вовремя прибежали с иконой благословлять их. И  описав  все  это, Толстой пристально всматривается в несчастного Пьера. Кого  он  обвиняет в своем нелепом браке? И Пьер одерживает свою  первую  победу  –  он  обвиняет себя. Духовная установка Пьера  изначально  опирается  на  принцип  истинной нравственности: прежде всего суди самого себя.        Вторым  серьезным  испытанием  станет  для  Пьера  неожиданная  дуэль. Оскорбленный Долоховым, он бросает вызов и оказывается вновь  вовлеченным  в чужую и чуждую игру. Казалось бы, исход дуэли  –  торжество  справедливости: впервые взяв в руки пистолет, Пьер попадает  в  своего  обидчика.  Но  после  всего  этого,  бессмысленной  представляется  графу  вся  его  жизнь.   Пьер переживает глубокий душевный кризис. Этот кризис –  и  сильное  недовольство собой, и желание изменить свою жизнь.        Торжок стал для Пьера его Аустерлицем. На  этой  почтовой  станции  он отрекся от своего раннего нравственного бонапартизма и  выбрал  новый  путь. Этот путь указал ему масон  Баздеев,  который  становится  его  наставником. Обращение Пьера к масонам понятно. Баздеев предлагает  ему  начать  жизнь  с нуля,  возродиться  в  новом,  очищенном  состоянии.  Но  оно  оправдано   и исторически. Известно, что через масонство прошли почти  все  декабристы,  и искали они в масонстве то же, что и  Пьер –  нравственные  очищения. Судьбу Пьера Лев Толстой выстраивает   цепью   нелогических  закономерностей,  закономерностей исторических. Не будучи  военным,  он  едет  на  Бородинское поле, ибо исторически  для  победы  необходимо  участие  всех,  кому  дорого отечество. И Толстой заставил нас увидеть это сражение  глазами  Пьера,  так как именно ему видится нравственная основа этого события. Пьер  останется  в Москве, чтобы убить Наполеона и спасет  девочку.  И,  наконец,  в  плену  он обретет путь  к  свободе  внутренней,  приобщится к народной правде и к народной морали. Встреча с Платоном Каратаевым, носителем народной правды  – эпоха в жизни Пьера. Как и Баздеев, Каратаев войдет  в  его  жизнь  духовным учителем. Но вся внутренняя энергия личности  Пьера,  весь  строй его души таковы, что, с радостью принимая предлагаемый опыт  своих  учителей,  он  не подчиняется им, а идет, обогащенный, дальше своим путем.  И  этот  путь,  по  мнению Толстого, единственно возможен для истинно нравственного человека.  Наташа Ростова. Непосредственность и искренность Наташи Ростовой обновляют душу любого человека. В ней царствует гармония духовного и телесного, естественного и нравственного. У нее есть высший дар женской интуиции — нерассудочное ощущение правды. Жизнь Наташи свободна и раскованна, а все поступки согреты теплотой нравственности, воспитанной русской атмосферой дома Ростовых. Народное в Наташе очень естественно. Вспомним русскую пляску в имении дядюшки. «...Дух и приемы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка...» Пьер не может понять, как Наташа могла променять Болконского на «дурака» Анатоля. В Анатоле Курагине притягивала его свобода и независимость. Именно поэтому под его обаяние попала и княжна Марья. И княжна Марья и Наташа хотят жить свободно, без принятых условностей. Анатоль безгранично свободен в своем эгоизме, Наташа подчиняется именно этому чувству полной душевной раскованности. Но для Наташи ее «все можно» — стремление к простым и прямым отношениям между людьми, желание мирной семейной жизни. Ошибка Наташи спровоцирована не только Анатолем, но и князем Андреем. В нем оказалось слишком много духовности и обязательности, чтобы понять непосредственную силу чувств. История с Анатолем приводит Наташу к душевному кризису и одиночеству, которое для нее непереносимо. На молитве в церкви Разумовских Наташа ищет выход из духовного одиночества. Общенациональная беда заставляет Наташу забыть о своей личной трагедии. Ее русское начало проявляется и в патриотическом порыве при отъезде из Москвы. Она полностью забывает о своем «я» и подчиняет жизнь служению другим. Любовь Наташи сильна своей бескорыстностью, чем и отличается от расчетливого самопожертвования Сони, Превращение Наташи в любящую мать и жену совершенно естественно для нее. И в зрелом возрасте она верна себе. Все богатство натуры Наташи растворяется в материнстве и семье, она иначе жить не может. Когда выздоравливает ребенок и приезжает Пьер, «прежний огонь» зажигается «в ее развившемся, красивом теле», «яркий, радостный свет» льется «потоками из ее преобразившегося лица». Она чутко улавливает душой все хорошее, что есть в Пьере: «...отражение это произошло не путем логической мысли, а другим — таинственным, непосредственным отражением». В Наташе Ростовой Толстой воплотил свое идеальное представление о женщине. Марья Волконская строгость отца вынуждает княжну Марью искать прибежище в религии. Как и Наташа, Марья живет жизнью сердца и способна на самопожертвование (история с мадемуазель Бурьен). Чуткое сердце подсказывает ей после сообщения о гибели брата, что тот жив. Тонкое понимание другого человека помогает княжне понять, что нельзя сообщать Лизе о смерти князя Андрея. Как и все герои Толстого, княжна Марья проверяется испытаниями 1812 года. Она гневно отвергает предложение мадемуазель Бурьен остаться на милость французов. Патриотизм ее так же искренен, как и наивное поведение во время бунта богучаровских крестьян. Толстой все время подчеркивает ее душевную красоту и стремление делать людям добро. Именно духовность привлекает Николая к ней. Она делается привлекательной. Брак княжны Марьи и Николая Ростова оказывается счастливым, потому что они обогащают друг друга. Элен Безухова противопоставляется княжне Марье. Духовность княжны Марьи делает ее прекрасной, несмотря на внешнюю некрасивость. Эгоизм и беспринципность Элен вызывают «гадкое чувство», несмотря на ее прекрасную внешность. Она цинично следует законам светского общества и поэтому пользуется его уважением. Война проверяет Элен, как и остальных героев. Во время патриотического подъема всего общества она занята только собой и пытается выйти замуж при живом муже, приняв веру врага. Элен была мертва уже задолго до ее физической смерти. Это один из самых отталкивающих образов в романе.  Пьер Безухов - характеристика литературного героя (персонажа)  Пьер Безухов

ПЬЕР БЕЗУХОВ — герой романа-эпопеи Л.Н.Толстого «Война и мир» (1863-1869). Прототипами образа П.Б. служили вернувшиеся из Сибири декабристы, жизнь которых дала Толстому материал для первоначального замысла, преобразовавшегося постепенно в эпопею об Отечественной войне 1812 года. Подобный П.Б. персонаж есть уже в первоначальном замысле повести о вернувшемся из Сибири декабристе, Петре Ивановиче Лабазове. В ходе работы над набросками и ранней редакцией романа Толстой сменил много имен будущему П.Б. (князь Кушнев, Аркадий Безухий, Петр Иванович Медынский). Почти без изменений (по сравнению с замыслом романа) осталась основная сюжетная линия героя: от юношеской беззаботности до зрелой умудренности.

Петр Кириллович Безухое — незаконнорожденный сын богатого и знатного екатерининского вельможи, признанный законным наследником лишь после смерти отца. До 20 лет он воспитывался за границей, появившись в свете, обращал на себя внимание нелепостью поведения и одновременно естественностью, отличавшей его от окружения. Как и его друг Андрей Болконский, П.Б. поклоняется Наполеону, считая его истинно великим деятелем своего времени.

П.Б. — увлекающаяся натура, человек, наделенный мягким и слабым характером, добротой и доверчивостью, но в то же время подверженный бурным вспышкам гнева (эпизоды ссоры и объяснения с Элен после дуэли; объяснение с Анатолем Курагиным после его попытки увезти Наташу). Добрые и разумные намерения постоянно приходят в противоречие со страстями, одолевающими П.Б., и часто приводят к большим неприятностям, как в случае с кутежом в компании Долохова и Курагина, после которого он был выслан из Петербурга.

Став после смерти отца одним из самых богатых людей, наследником титула, П.Б. вновь подвергается серьезнейшим испытаниям и искушениям, в результате интриг князя Василия женившись на его дочери Элен, светской красавице, неумной и распутной женщине. Этот брак делает героя глубоко несчастным, приводя к дуэли с Долоховым, к разрыву с женой. Склонность к философским рассуждениям сводит П.Б. с видным масоном Баздеевым и способствует увлечению масонством. П.Б. начинает верить в возможность достижения совершенства, в братскую любовь между людьми. Он пытается под влиянием новых для него мыслей заниматься улучшением быта своих крестьян, видя счастье жизни в заботе о других. Однако из-за своей непрактичности терпит неудачи, разочаровываясь в самой идее переустройства крестьянской жизни.

Поиски содержания и смысла бытия сопровождаются у П.Б. символическими сновидениями (сон о собаках-страстях, терзающих его; сон, увиденный после Бородинского боя под впечатлением последнего разговора с князем Андреем и самого сражения). Свойство психики П.Б. преобразовывать еще недостаточно уясненные им мысли в образы сновидений вполне объяснимо эмоциональным состоянием героя, а также его подверженностью (под влиянием масонства) философско-мистическим настроениям. Так, например, П.Б., принявший решение убить Наполеона, высчитывает мистическое число его и своего имен.

В 1808 году П.Б. становится во главе петербургского масонства и постепенно, осознав фальшь этого движения, приходит к разочарованию в его идеалах и участниках. Самый напряженный период жизни героя — накануне и во время войны 1812 года. Глазами П.Б. читатели романа наблюдают за знаменитой кометой 12-го года, предвещавшей необыкновенные и страшные, по общему убеждению, события. Канун войны осложняется для героя ясно осознанным им чувством глубокой любви к Наташе Ростовой, в разговоре с которой он проговаривается о своем чувстве.

Приняв близко к сердцу события войны, разочаровавшись в своем прежнем кумире Наполеоне, П.Б. отправляется на Бородинское поле наблюдать за сражением. Он видит единение защитников Москвы, желающих «навалиться» на врага «всем народом». Там же П.Б. становится свидетелем общего молебна перед иконой Смоленской Божьей матери. Возле Бородина происходит и последняя встреча П.Б. с князем Андреем, высказывающим ему заветную мысль о том, что истинное понимание жизни там, где «они», простые русские солдаты. Именно на Бородинском поле П.Б. впервые испытывает чувство единства с окружающими, помогая им во время боя.

В опустевшей и горящей Москве, где герой остается, чтобы убить злейшего врага своего и человечества, Наполеона, он становится свидетелем многих ужасов войны; пытаясь по возможности помогать людям (защищает женщину, спасает из огня ребенка), попадает в плен как «поджигатель» и переживает там ужасные минуты ожидания смерти, наблюдая за казнью пленных.

В плену для П.Б. открывается новый мир и новый смысл существования: вначале он осознает невозможность пленения не тела, но живой, бессмертной души человека. Там же герой встречается с Платоном Каратаевым, в результате общения с которым постигает, сначала интуитивно, а затем и разумом, народное мироощущение: любовь к жизни, осознание себя частью целого мира. Настоящее сближение с народом происходит у героя именно в плену, когда он меньше всего об этом думает, но оказывается поставленным судьбой в общее со всем народом положение. Формирование неясного ощущения в понятную мысль происходит у П.Б. также во сне (о мире — живом шаре, покрытом каплями воды), после пробуждения от которого его освобождают из плена, и он вновь вливается в общий поток народной жизни как ее активный участник. Под впечатлением встречи с Каратаевым П.Б., который раньше «не видел вечного и бесконечного ни в чем», научился «видеть вечное и бесконечное во всем. И это вечное и бесконечное был Бог».

После окончания войны, смерти Элен П.Б. вновь встречается с Наташей и женится на ней. В эпилоге он изображен счастливым отцом семейства, любимым и любящим мужем; человеком, нашедшим свое место и назначение в жизни.

Общее направление развития образа П.Б. — движение к сближению с народным миропониманием, которое происходит у героя на основе сложного синтеза интуитивного, эмоционального и рационального начал. Именно поэтому П.Б. — единственный герой романа-эпопеи, который оказывается одинаково близок Андрею Болконскому, Наташе Ростовой и Платону Каратаеву, каждый из которых являет собой лишь одно из этих начал. Соединение эмоционального и рационального в восприятии жизни было особенно близко и самому Толстому, поэтому П.Б. — один из любимых героев автора. Среди других персонажей, многие из которых восходят к прототипам «семейной хроники» Толстых-Волконских, П.Б. на первый взгляд не отмечен легкоузнаваемыми или автобиографическими чертами. Однако ему, как и самому Толстому, присуще увлечение Руссо, стремление к сближению с народом, его внутреннее развитие совершается в борьбе духовного и интеллектуального начала с чувственным, страстным. Таким образом, П.Б. вполне может быть поставлен в ряд других героев писателя, отличающихся аналитическим складом ума и имеющих биографические параллели с их создателем.

Многие черты П.Б. позволяли еще современникам, а также более поздним исследователям видеть в герое как характер, «выхваченный из жизни», отличающийся своими «русскими чертами», характерными для людей 10-20-х годов XIX века (увлечение руссоизмом, масонством, французской революцией, декабристские идеи), так и тип человека 60-х годов XIX века, который кажется «мудрее» людей того поколения. Этот взгляд также подтверждается определенной близостью духовного развития П.Б. к философско-этическим исканиям самого автора, усложненностью интеллектуально-эмоциональной жизни героя, возможностью его соотнесения с персонажами русской литературы 1860-х годов (например, Раскольников из «Преступления и наказания» Ф.М.Достоевского), смысл образов которых в той или иной степени направлен на отрицание наполеонизма не только как злодейства, но и как индивидуализма в высшей степени проявления.

По степени воплощения в герое основных начал жизни, отражения закономерностей исторической действительности прошлого века, умения «сопрягать» эмоциональное с рациональным, степени близости героя-дворянина с простым народом, активного участия в общенародной жизни в период исторического перелома, правдивости отражения основного направления духовного развития самого автора, соотнесенностью с персонажами других произведений писателя и русской литературы XIX века П.Б. вполне можно считать одним из самых главных героев творчества Л.Н.Толстого.

Наташа Ростова - характеристика литературного героя (персонажа)  Наташа Ростова

НАТАША РОСТОВА — героиня романа-эпопеи Л.Н. Толстого «Война и мир» (1863-1869). Этот образ зародился у писателя, когда возник первоначальный замысел повести о вернувшемся в Россию декабристе и его жене, переносившей с ним все тяготы изгнания. Прототипом Н.Р. считается свояченица писателя Татьяна Андреевна Берс, в замужестве Кузминская, обладавшая музыкальностью и красивым голосом. Второй прототип — жена писателя, который признавался, что «взял Таню, перетолок с Соней, и получилась Наташа».

По данной героине характеристике, она «не удостаивает быть умной». В этом замечании проявляется основная отличительная черта образа Н.Р. — ее эмоциональность и интуитивная чуткость; недаром она необыкновенно музыкальна, обладает редким по красоте голосом, отзывчива и непосредственна. В то же время в ее характере есть внутренняя сила и несгибаемый нравственный стержень, что роднит ее с лучшими и популярнейшими героинями русской классической литературы.

Наталья Ильинична — дочь известных в Москве хлебосолов, добряков, разоряющихся богачей графов Ростовых, семейные черты которых получают от Денисова определение «ростовская порода». Н.Р. предстает в романе, пожалуй, наиболее ярким представителем этой породы, благодаря не только своей эмоциональности, но и многим другим качествам, важным для понимания философии романа. Н.Р. как бы бессознательно воплощает в себе то истинное понимание жизни, причастность к общенародному духовному началу, достижение которого дается главным героям — Пьеру Безухову и Андрею Болконскому — только в результате сложнейших нравственных исканий.

В начале романа Наташе тринадцать лет, она некрасивая, но живая и непосредственная девочка, живущая в атмосфере постоянной влюбленности. По мере развития сюжета она превращается в привлекательную своей живостью и обаянием девушку, чутко реагирующую на все происходящее. Чаще всего именно Н.Р. принадлежат в романе самые точные характеристики других героев. Она способна на самопожертвование и самозабвение, высокие душевные порывы (обжигает раскаленной линейкой руку, чтобы доказать свою любовь и дружбу Соне; фактически решает судьбу раненых, отдавая подводы, чтобы вывезти их из горящей Москвы; спасает от умопомешательства мать после смерти Пети; самозабвенно ухаживает за умирающим князем Андреем).

В то же время Н.Р. может быть очень эгоистичной, что диктуется не разумом, а скорее инстинктивным стремлением к счастью и полноте жизни. Став невестой Андрея Болконского, она не выдерживает годичного испытания и увлекается Анатолем Курагиным, готовая в своем увлечении на самые безрассудные поступки. После случайной встречи в Мытищах с раненым князем Андреем, осознавая свою вину и получив возможность искупить ее, Н.Р. вновь возрождается к жизни; а после смерти Болконского (уже в эпилоге романа) становится женой Пьера Безухова, близкого ей по духу и по-настоящему любимого ею. В эпилоге Н.Р. представлена Толстым как жена и мать, целиком погруженная в свои семейные заботы и обязанности, разделяющая интересы мужа и понимающая его. Образ Н.Р. явно полемически заострен Толстым по отношению к новым модным идеям женской эмансипации.

Образ Андрея Болконского   Образ Андрея Болконского в романе Толстого «Война и мир»

Сколько надежд и обещаний принесло России начало XIX столетия — «дни Александрова прекрасного начала»! Сколько умов и сердец всколыхнули открывающиеся возможности не только проявить себя, «войти в историю», но и — в первую очередь — стать полезным своей стране, внести в жизнь своего государства, своего народа кардинальные изменения!

Сколько их, русских юношей, воспитанных на классических примерах отваги и мужества, самоотверженности и патриотизма, зачитывавшихся книгами о героических подвигах, бережно хранивших воспоминания о героизме своих дедов и прадедов, были подняты, вознесены этим романтическим порывом! Сколько зрелых мужей, как бы ощущая вторую молодость, может, и не строя никаких иллюзий, но все же почувствовавших дуновение свежего ветра начала столетия, неподдельный интерес государя к благодатным для страны переменам, шагнули вперед... Да, спустя годы и столетия нам, конечно, понятно, что не всегда желать — значит, сделать, что бывает много объективных и субъективных причин… Но уже одно то, что было это желание, что были эти несколько шагов, говорит многое о человеке.

Неординарные личности не идут проторенной дорогой, а идут своим путем, никуда не сворачивая. Поэтому и привлекают они к себе наше пристальное внимание, и часто вызывают безграничное уважение, желание хоть немного походить на них — будь то в реальной жизни или на страницах литературных произведений. Именно таким, неординарным, отличающимся от всех, мы с первой же встречи на страницах «Войны и мира» видим одного из главных героев Л. Н. Толстого — князя Андрея Болконского. Когда говоришь об этом человеке (а образ этот настолько рельефный, живой, как бы пульсирующий малейшими деталями и подробностями, что воспринимаешь его не как отвлеченного литературного героя), слово «князь» начинает сиять своим первоначальным блеском. Это уже не просто высокий титул, символ богатства и знатности, это — в данном случае — как отличительный знак подлинного благородства и высокой души, предназначения вести за собой других, как первые русские князья водили полки и стояли насмерть рядом с простыми ратниками, радея о славе своего Отечества. Таков князь Андрей.

Он сразу обращает на себя внимание в салоне Анны Павловны Шерер, и не только высокомерием, как может первоначально показаться. Болконский вне этой суеты и погони за чинами, установлением нужных связей, этой бесконечной игры в настоящую жизнь. Бросив за весь вечер несколько французских фраз, устало наблюдая, как его жена по привычке кокетничает с другими, он находит искреннее, теплое слово для Пьера Безухова, как бы вознаграждая его за неудачный прием в салоне. Он говорит с Пьером по-русски! У себя в кабинете, сбросив броню, которой он отгородил свою душу от чуждого и наносного, князь становится совсем другой. Мы узнаем, что по желанию отца, старого заслуженного генерала, Болконский начал военную службу с низших чинов, что уважение к армии и простому солдату стало для него принципом жизни. Мы знаем, что его отец живет историей русской армии и учредил премию тому, кто напишет историю суворовских войн. Поэтому вполне логично и понятно решение князя Андрея, оставив беременную жену, идти на войну, совершенствовать свое предназначение высшего офицера, талант и способность стратега. По должности своей и связям он попадает адъютантом в штаб Кутузова, но сразу следует сказать, что это для него не удобное, безопасное местечко, не удачный случай сделать карьеру и получить награду, а большие возможности проявить себя, простор для его развивающегося таланта военачальника и командира.

Отправляя с сыном письмо Михаилу Илларионовичу, другу и бывшему сослуживцу, старый князь пишет, чтоб он сына «в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность». При этом утверждает как незыблемое правило: «Николая Андреевича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет». Это на фоне суеты прочих великосветских особ, собирающих рекомендательные письма и правдами и неправдами, просьбами и унижениями пристраивающих своих сыновей в адъютанты! Поражает напутственное слово отца, навечно врезаясь в память и сердце, и достойный ответ сына:

«— Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне, старику, больно будет… — Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: — А коли узнают, что ты себя повел не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! — взвизгнул он. — Этого вы могли бы и не говорить мне, батюшка, — улыбаясь, сказал сын».

Наверное, единственная просьба князя Андрея к отцу — если его убьют, не отдавать жене сына — тоже связана с этим «стыдно», потому что в высшем свете, в близком окружении его жены, мальчику не дадут такого воспитания, как в доме Болконских. Лев Толстой не просто показывает нам князя Андрея в деле. Мы видим до мелочей поведение князя во время разговоров, его умение дать отпор зарвавшемуся наглецу, защитить перед всеми несправедливо забытого человека, дать спокойный, разумный совет и не дать вспыхнуть назревающей ссоре. Мы видим не показную, а настоящую храбрость и благородство, истинное понимание воинской дисциплины и служение Отечеству.

Во время Шенграбенского сражения князь Андрей, единственный из посланных с приказом штабных офицеров, доберется до батареи капитана Тушина и не только передаст приказ отступать, но и лично поможет, под пулями, в пыли, снять и эвакуировать орудия, то есть поступит как товарищ и соратник, как настоящий мужчина. Не ставя себе в заслугу этот поступок (как это сделали бы многие штабные офицеры), князь Андрей скажет об этом на совете, только чтобы отметить заслуги капитана Тушина, взволнованный тем, что этого человека незаслуженно ругают: «…Успехом этого дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой». Себя, стоявшего рядом с ним под пулями, он и не подумает причислить к героям! Более того, Л. Толстой нам покажет столкновение в душе князя Андрея желаемого с реальным, когда ему «было грустно и тяжело», потому что увиденное им на войне «было так странно, что непохоже на то, чего он надеялся». Болконского возмущает отношение многих высших офицеров к войне, их желание не помочь армии, а прежде всего сберечь себя, получив при этом награду и продвижение. Поэтому так гневно он одергивает адъютанта Жеркова, посмевшего за спиной смеяться над генералом Маком — командиром разбитой армии союзников. Сколько сдержанной ярости и осуждения в словах Болконского: «Мы или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху, и печалимся общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела».

Отделяя себя от этих «мальчишек», этих штабных лакеев, князь Болконский все же не даст никому безнаказанно оскорблять честь офицера штаба. И это не абстрактное понимание чести мундира, это уважение к настоящим командирам и умение защитить собственное достоинство. На неуместное замечание о «штабных молодчиках» он отвечает Николаю Ростову спокойно и гордо, но при этом говорит, что сейчас «всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли», где у них будет общий соперник.

Л. Толстой показывает, как во время этого разговора в душе Николая Ростова «странное чувство озлобления соединилось с уважением » и что «никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика». «Звездный час» князя Андрея, «его Тулон» во время Аустерлицкого сражения поражает не просто величием подвига, проявлением личности, храбрости офицера. До его восторженного «Вот оно!» мы видим, что он так же, как и Кутузов, уязвлен в самое сердце беспорядочным отступлением русской армии, что он слазит с коня «со слезами стыда и злобы». Его мысли и ощущения, когда он, схватив древко знамени, под свист пуль, бежит вперед, связаны, прежде всего, с «несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним».

Тяжелое ранение и пребывание на волосок от смерти многое изменяют в душе князя Андрея. Каким мелким и ничтожным покажется князю его бывший кумир Наполеон и его слова по сравнению с тем «высоким, справедливым и добрым небом», как бы олицетворяющим суть жизни и счастья. Казалось бы, итог подвела сама жизнь: все, ради чего он пошел на войну, выглядело не так, до его ума и таланта никому не было дела; все, что казалось ему суетным, мелочным, ничтожным в высшем свете, преследовало его и здесь. Есть у князя Андрея дела и дома: умирает при родах жена, в чем-то освобождая от своего ненужного присутствия (они давно были чужие друг другу), в чем-то — оставляя чувство вины перед ней, остается сын, которого нужно растить и воспитывать, имение, отданное отцом в его полное распоряжение. Наконец, есть он сам с его вечно ищущим умом, стремлением к каким-то переменам. Запершись в своем имении, он выписывает и читает больше, чем это делают многие в столице. Он (почти за полвека до реформы!) переводит своих крестьян в «вольные хлебопашцы», строится, вводит какие-то преобразования в хозяйстве. Кроме того, переживает минуты сильного волнения по поводу болезни своего малыша. Но как мало этого для деятельной натуры!

Поражает «потухший, мертвый» взгляд князя, который заметил Пьер. Именно ему удается сдвинуть Болконского с «мертвой точки», вернуть к жизни, сказав на пароме, казалось бы, простые слова: «Надо жить, надо любить, надо верить». И «в первый раз после Аустерлица он [князь Андрей] увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно минувшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе».

Наверное, благодаря этому пробуждению князь Андрей сумел понять душу тогда еще далекой от него девушки Наташи, радуясь ее желанию полететь на небо, ее умению видеть красоту лунной ночи. Именно после этого символично расцветет, отряхиваясь от зимнего оцепенения — смерти, старый дуб, как бы подсказывая князю, что «жизнь не кончена в тридцать один год»… оказывается, что и на штатской службе есть возможность служить отечеству — появляется новый проект для комитета Сперанского. Он снова молод и силен, и с новой силой звенит в нем жизнь, и на балу вспыхивает почти по-детски мысль: «Если она [Наташа] сначала подойдет к своей кузине, она будет моей женой». Он ведь отлично знал, что иначе Наташа просто не может поступить!

Болконский снова, как на войне, хочет не абстрактной деятельности, не видимости дела, а самого дела. Представив себе всю канцелярскую, заседательскую возню, «стеклянные глаза» и «фальшивую улыбку» главы комитета, он «вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и, приложив к ним права тех лиц, которые он распределял по наградам, ему стало удивительно, как он долго мог заниматься такою праздною работой. Ему стало совестно за себя». Я не могу до сих пор объяснить, как смог князь Андрей, уступая настояниям отца, отсрочить свадьбу и надолго уехать, по-рыцарски возвращая Наташе полную свободу и лишь себя считая связанным обещанием. Может, Л. Толстой просто не мог представить их вместе и в буднях семейной жизни?

Князь держит себя в руках, узнав о неверном шаге Наташи, даже с лучшим другом не хочет говорить об этом. «Можно простить», — говорил он когда-то в абстрактном споре, но болит в душе и другое: «Я не могу простить». Болконский ищет личной встречи с Анатолием Курагиным, чтобы найти повод поссориться и вызвать его на дуэль, не вмешивая в эту историю Наташу, даже сейчас бережно, по-рыцарски, относясь к девушке. Война 1812 года, общая опасность, нависшая над страной, по-настоящему вернет князя Андрея к жизни. Теперь уже не желание проявить свой офицерский талант, найти «свой Тулон» движет им, а человеческое чувство обиды, гнева на захватчиков родной земли, желание отомстить. Он воспринимает наступление французов как личное горе. «Имел удовольствие не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об имениях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский», — отвечает князь на вопрос о своем участии в военных действиях. И мы отмечаем, что он отвечает незнакомому офицеру по-русски, и сказать о себе «я смоленский», мог простой солдат.

Немного ревниво выслушав план Денисова о возможности разрыва вражеских коммуникаций и отметив его дельность, князь Андрей даже не подумает вернуться к своей прежней штабной деятельности. Более того, он откажется принять очень лестное предложение Кутузова быть его адъютантом. Болконский искренне обрадуется словам Кутузова: «Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, со знамением помню», но есть у него более веское, более важное теперь в душе: «А главное — я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк…» И Кутузов, искренне, после смерти старого друга Николая Болконского назвавший себя отцом князя Андрея, поймет его: «Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав… Я знаю, твоя дорога — это дорога чести». Это возвращает нас к напутствию старого князя, к его пожеланию, чтобы главнокомандующий использовал сына в хорошем деле. Однополчане, простые солдаты, называют Болконского «наш князь», любят его — и нет уже высокомерного холодного отрешения от других, нет взгляда свысока. Болконский снова, как под Шенграбеном, на батарее Тушина, нашел общее дело и не уклоняется от своего долга. Перед Бородинским сражением, разговаривая с Пьером, объясняя другу происходящее, князь Андрей произносит, казалось бы, очень нелогичную фразу, по крайней мере, противоречащую его прежней военной деятельности: «Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции». А на вопрос Пьера, от чего же зависит успех, он ответит: «От того чувства, которое есть во мне, в нем, — он указал на Тимохина, — в каждом солдате». Именно в уста Андрея Болконского, имеющего «честь служить здесь, в полку», вкладывает Лев Толстой свое понимание истории и человека как ее творца, свое видение Бородинского сражения. «Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия», — говорит князь Андрей. Это чувство единения со своими солдатами не дает ему права уклониться, упасть наземь, спасаясь от вражеской гранаты. И это же чувство заставит его простить глубокую личную обиду Анатолию Курагину, когда он увидит его в госпитальной палате, потерявшего ногу в Бородинском сражении. Он не только теперь сможет простить, но еще сильнее полюбит Наташу, когда встретится с нею в Мытищах. Казалось, новые истины откроются князю, он увидит хорошее, истинное не только в идеальном, он сам станет совершеннее в своем новом понимании Правды и Добра.

Андрей Болконский — единственный из героев «Войны и мира», чей путь продолжится и после его смерти. Образ литературного героя как бы продолжает свое развитие, приходя к логическому итогу. Останься князь Андрей жив, его место было бы в рядах декабристов, рядом с другом Пьером, со своим сыном — «впереди огромного войска» единомышленников. И сын Николинька, по сути мало помнящий отца, знавший его больше по рассказам, стремится, как и он, быть лучшим, быть полезным людям. Как похожи на слова князя Андрея мысли его сына: «Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят меня, все восхитятся мною». Подрастает еще один человек, который пойдет «дорогою чести», для кого жить только для себя — «душевная подлость».  16.​ Роман «Война и мир»: создание, особенности историзма Л.Н. Толстого. Война и мир". Это название не только иллюстрирует чередование и сочетание в романе военных и мирных эпизодов, но и включает в себя различное значение слова "мир". "Мир" - это и состояние "без войны", и крестьянская община, и мироздание ( все, что окружает нас; среда физическая и духовная). Это заглавие отражает глубокий философский смысл. В слове “мир” до революции было др. буквенное обозначение звука [и] — i десятеричное, и сл. Пис-сь как “м1ръ”. Это свидетельствовало, что оно многозначно. Слово “мир” в заглавии означало окружающий нас свет. Оно имеет массу значений, освещающих важную сторону народной жизни, взгляды, идеалы, быт и нравы различных слоев общества.     Эпическое начало в романе невидимыми нитями связал в единое целое картины войны и мира.  “Война”, означало не одни военные действия враждебных армий, но и воинственную враждебность людей в мирной жизни, разделенных социальными и нравственными барьерами, понятие “мир” фигурирует и раскрывается в эпопее в своих разнообразных значениях. Мир — это жизнь народа, не находящегося в сост. войны. Мир — это крестьянский сход, затеявший бунт в Богучарове. Мир — это будничные интересы, которые, в отличие от бранной жизни, так мешают Николаю Ростову быть “прекрасным челом” и так досаждают ему, когда он приезжает в отпуск и ничего не понимает в этом “дурацком мире”. Мир — это ближайшее окружение чела, которое всегда рядом с ним: на войне или в мирной жизни. Но мир — это и весь свет, Вселенная. Мир — это братство людей, независимо от национальных и классовых различий. Мир — это жизнь, мировоззрение, круг идей героев. Мир и война идут рядом, переплетаются, взаимопроникают и обуславливают друг друга. В общей концепции романа мир отрицает войну, потому что содержание и потребность мира — труд и счастье, свободные и естественные, и потому радостное проявление личности. А содержание и потребность войны — разобщенность, отчужденность и изолированность людей. Ненависть и враждебность людей, отстаивающих корыстные интересы, самоутверждение своего эгоистичного “я”, несущее другим разрушение, горе, смерть. Этот роман рассказывает, что есть война в жизни целого народа и в жизни каждого чела, какую роль играют войны в мировой истории, это роман и об истоках войны, и о ее исходе.   Особенности жанра и  композиции. Роман  - произведение большого объема, охватывающее 16 лет (с 1805 по 1821 год) жизни России и более 500 различных героев, среди которых реальные действующие лица, описание исторических событий, герои, вымышленные автором, и множество людей, без имен, такие как "генерал, кот. приказал", "офицер, кот. не доехал". Этим автор подтверждает свою точку зрения, что движение истории происходит не под влиянием конкретных личностей, а благодаря всем участникам событий.       Чтобы объединить такой огромный материал в одно произведение, нужен  новый жанр - жанр эпопеи. Толстой попытался представить и разработать свою философию. Разработанная им философическая концепция была нова и оригинальна, автор создал жанр, названный романом-эпопеей. Жанр произведения определяет и композицию романа. В основе комп. лежит также прием антитезы. Всех героев можно разделить на тяготеющих к  Наполеону , тяготеющих к  Кутузову; первые: сем-во Курагиных, светское общ-во во гл. с А.П. Шерер, Берг, Вера и др. получают некоторые черты Наполеона, хотя и не так сильно выражен.:  холодное равнодушие Элен, самовлюбленность и узость взглядов Берга, и эгоизм Анатоля, и лицемерная праведность Веры, цинизм Василя Курагина. Герои же, находящиеся ближе к  Кутузову, естественны и близки к народу, чутко реагируют на глобальные исторические событиия,  как личные несчастья и радости ( Пьер, Андрей, Наташа). Всех положительных героев Т. Наделяет способностью к самосовершенствованию, их духовный мир развивается на протяжении романа, только Кутузов и Платон Каратаев  не меняются, они "статичны в своей положительности ".   Философия истории, её  воплощение в романе. "Война и мир" является романом-эпопеей, где описываюся реальные исторические события: Аустерлицкое, Шенграбенское, Бородинское сражения, заключение Тильзитского мира, взятие Смоленска, сдача Москвы, партизанская война и др., в которой проявляют себя реальные исторические личности. Исторические события выполняют композиционную роль в романе. Бородинское сражение во многом определило исход войны 1812 года, описанию его посвящено 20 глав романа,  оно является кульминационным центром.   Произведение приняло вид философ-психологического исторического романа, в котором Т. рассматривает и угадывает "внутреннее строение жизни".  Т. писал, что главная мысль романа - "мысль народная". Она  не столько в изображении самого народа, его быта, жизни, а в том, что каждый положительный герой романа связывает свою судьбу с судьбой нации.  На стр. романа, особ. во втор. части эпилога Т. говорит, что до сих пор вся история писалась как история отдельных личностей, как правило, тиранов, монархов, никто не задумывался , что является движущей силой истории. По мысли Т. -это "роевое начало", дух и воля не одного человека, а нации ,насколько силен дух и воля народа, наст. вероятны  исторические события. Победу в Отеч. войне Толстой объясняет тем, что столкнулись две воли:  франц. солдат и  всего рус. народа. Эта война была справедливой для русских, они воевали за свою Родину, их дух и воля к победе оказалась сильнее. Воля к победе особенно ярко проявляется в массовых сценах: сдачи Смоленска,  подготовки к Бородинскому сражению. Т подчерк., что война 1812 года действительно народная, сам народ поднялся на борьбу с захватчик. Не на жизнь, а на смерть войну Т называет "дубина народной войны";

Всеобщее признание "Войны и мира" одним из величайших произведений мировой литературы не привело до настоящего времени к окончательному решению вопроса об исторической верности толстовского романа, об историзме его художественного метода. Анализ характеров главных героев романа проводится обычно вне проблемы историзма, нередко в абстрактно-психологическом плане.

Противоречивость в подходе к проблеме историзма "Войны и мира" особенно сказалась в критике раннего периода. Такой ценитель литературы, как Тургенев нашел с самого начала в романе Толстого недостаток исторических красок и модернизацию в изображении эпохи; многие из второстепенных критиков высказывались в том же духе; и в то же время упорно раздавались голоса, утверждавшие яркую историчность романа. Помимо различия точек зрения, противоречивость оценок была обусловлена и тем, что критики сосредоточивали внимание на разных сторонах проблемы, дававшей повод - в силу особенностей произведения - для диаметрально противоположных выводов. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что проблему исторической верности повествования смешивали с вопросом о соответствии нового произведения канонам установившегося жанра исторического романа, ибо совершенно очевидно, что требования, которым должен удовлетворять исторический роман, не тождественны требованиям, которые обязательны для других художественных жанров.

Принцип исторической верности по-разному сказывается в историческом романе, исторической поэме и исторической драме. Тем более по-разному проявляется он в искусстве и в науке. Задачи, стоящие перед ученым-историком и перед художником, создающим произведение исторического жанра, неодинаковы, и в связи с этим различны критерии историчности научно-исторического очерка и художественного произведения, воспроизводящего историческую эпоху. Упреки в неисторичности "Войны и мира" оказались в числе основных причин, побудивших Толстого выступить с принципиальными разъяснениями об особом характере художественно-исторических жанров, к которым неприменимы требования, предъявляемые к трудам историков. В своей статье "Несколько слов по поводу книги "Война и мир" (1868), статье, вышедшей в свет еще до того, как роман был закончен, а также в черновых набросках предисловия, писавшихся еще раньше, Толстой подчеркнул одно из важнейших различий между историком и художником, изображающими одну и ту же эпоху. Писатель указал на то, что его разногласие с рассказом историков "неслучайное, а неизбежное". ...

История создания

Замысел эпопеи формировался задолго до начала работы над тем текстом, который известен под названием «Война и мир». В наброске предисловия к «Войне и миру» Толстой писал, что в 1856 г. начал писать повесть, «герой которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешёл к 1825 году… Но и в 1825 году герой мой был уже возмужалым, семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпала с … эпохой 1812 года… Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться ещё ярче в эпоху неудач и поражений…» Так Толстой постепенно пришёл к необходимости начать повествование с 1805 года.

Битва под Аустерлицем

К работе над повестью Толстой возвращался несколько раз. В начале 1861 года он читал главы из романа «Декабристы», написанные в ноябре 1860 — начале 1861 года, Тургеневу и сообщал о работе над романом Герцену. Однако работа несколько раз откладывалась, пока в 1863—1869 гг. не был написан роман «Война и мир». Некоторое время роман-эпопея воспринимался Толстым как часть повествования, которое должно было закончиться возвращением Пьера и Наташи из сибирской ссылки в 1856 (именно об этом идёт речь в 3-х сохранившихся главах романа «Декабристы»). Попытки работы над этим замыслом предпринимались Толстым последний раз в конце 1870-х, после окончания «Анны Карениной».

Роман «Война и мир» имел большой успех. Отрывок из романа под названием «1805 год» появился в «Русском вестнике» 1865 г.; в 1868 г. вышли три его части, за которыми вскоре последовали остальные две (всего четыре тома) .

Признанный критикой всего мира величайшим эпическим произведением новой европейской литературы, «Война и мир» поражает уже с чисто технической точки зрения размерами своего беллетристического полотна. Только в живописи можно найти некоторую параллель в огромных картинах Паоло Веронезе в венецианском Дворце дожей, где тоже сотни лиц выписаны с удивительною отчётливостью и индивидуальным выражением. В романе Толстого представлены все классы общества, от императоров и королей до последнего солдата, все возрасты, все темпераменты и на пространстве целого царствования Александра I. Что ещё более возвышает его достоинство как эпоса — это данная им психология русского народа. С поражающим проникновением изобразил Толстой настроения толпы, как высокие, так и самые низменные и зверские (например, в знаменитой сцене убийства Верещагина).

Везде Толстой старается схватить стихийное, бессознательное начало человеческой жизни. Вся философия романа сводится к тому, что успех и неуспех в исторической жизни зависит не от воли и талантов отдельных людей, а от того, насколько они отражают в своей деятельности стихийную подкладку исторических событий. Отсюда его любовное отношение к Кутузову, сильному, прежде всего, не стратегическими знаниями и не геройством, а тем, что он понял тот чисто русский, не эффектный и не яркий, но единственно верный способ, которым можно было справиться с Наполеоном [3]. Отсюда же и нелюбовь Толстого к Наполеону, так высоко ценившему свои личные таланты; отсюда, наконец, возведение на степень величайшего мудреца скромнейшего солдатика Платона Каратаева за то, что он сознаёт себя исключительно частью целого, без малейших притязаний на индивидуальное значение. Философская или, вернее, историософическая мысль Толстого большей частью проникает его великий роман — и этим-то он и велик — не в виде рассуждений, а в гениально схваченных подробностях и цельных картинах, истинный смысл которых нетрудно понять всякому вдумчивому читателю.

В первом издании «Войны и мира» был длинный ряд чисто теоретических страниц, мешавших цельности художественного впечатления; в позднейших изданиях эти рассуждения были выделены и составили особую часть. Тем не менее, в «Войне и мире» Толстой-мыслитель отразился далеко не весь и не самыми характерными своими сторонами. Нет здесь того, что проходит красною нитью через все произведения Толстого, как писанные до «Войны и мира», так и позднейшие — нет глубоко пессимистического настроения. И в «Войне и мире» есть ужасы и смерть, но здесь они какие-то, если можно так выразиться, нормальные. Смерть, например, князя Болконского принадлежит к самым потрясающим страницам всемирной литературы, но в ней нет ничего разочаровывающего и принижающего; это не то, что смерть гусара в «Холстомере» или смерть Ивана Ильича. После «Войны и мира» читателю хочется жить, потому что даже обычное, среднее, серенькое существование озарено тем ярким, радостным светом, который озарял личное существование автора в эпоху создания великого романа.

В позднейших произведениях Толстого превращение изящной, грациозно кокетливой, обаятельной Наташи в расплывшуюся, неряшливо одетую, всецело ушедшую в заботы о доме и детях помещицу производило бы грустное впечатление; но в эпоху своего наслаждения семейным счастьем Толстой все это возвёл в перл создания.

Позже Толстой скептически относился к своим романам. В январе 1871 года Толстой отправил Фету письмо: «Как я счастлив,.. что писать дребедени многословной вроде „Войны“ я больше никогда не стану»

6.12.1908 года Толстой записал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки — „Война и мир“ и т. п., которые им кажутся очень важными.»

Летом 1909 года один из посетителей Ясной Поляны выражал свой восторг и благодарность за создание «Войны и мира» и «Анны Карениной». Толстой ответил: «Это всё равно, что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: „Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Я приписываю значение совсем другим своим книгам.»

17.​ Герой Толстого: выбор между правдой и ложью («Три смерти», «Смерть Ивана Ильича» и др.) В 1886 году появляется повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича». Сюжетной основой повести послужила тяжелая болезнь и смерть знакомого писателя — бывшего члена тульского суда Ивана Ильича Мечникова, брата известного ученого И. И. Мечникова. Но единичный жизненный факт Толстой поднял до глубочайшего обобщения, раскрывшего типические черты жизни и психологии людей из привилегированных кругов общества. Как все люди его круга, Иван Ильич стремился добиться в жизни богатства, карьеры, видного общественного положения и влияния. И он всего этого добился и мог считать себя преуспевающим человеком. Ему казалось, что его жизнь и поведение заслуживают всяческого уважения, что он полезный деятель общества, хороший семьянин, которого любят и чтут его домашние. Но вот он заболел неизлечимой болезнью. И в ходе болезни, постепенно Иван Ильич начинает прозревать, что жизнь его прошла без настоящей пользы и смысла, что все, что он считал важным и значительным, на самом деле исполнено пустоты и лицемерия. Он увидел, что все окружающие его — друзья, сослуживцы и даже члены семьи — холодные эгоисты, глубоко равнодушные друг к другу, что вся его деятельность не приносила никому пользы и счастья, что его жизнь была пустой и бессмысленной и что все то, чем он жил и увлекался, недостойно настоящего человека. И ему стало страшно умирать. Перед самой смертью герой повести духовно и нравственно просветляется, перерождается, как бы «воскресает», вдруг осознавая всю пустоту и бесплодность прошлой жизни и идеал жизни настоящей, достойной человека. Этот идеал, к пониманию которого приходит нравственно переродившийся Иван Ильич, — идеал самого Толстого, все те же толстовские идеи нравственного совершенствования и царства божия внутри человека. Толстой хочет сказать своей повестью, что внешняя жизнь человека ничто, что главное — это внутренняя жизнь по завету божию. Так в повести сливаются обличительная и морализаторская тенденция в духе тех «вечных» нравственных истин, на позиции которых становится Толстой. Однако сильной стороной повести было как раз обличение безнравственной, пустой и бесплодной жизни людей привилегированных кругов. Источником драмы Ивана Ильича оказывался в изображении Толстого весь установившийся строй жизни, вынуждающий человека делать не то, что нужно другим людям и ему самому как человеку, а то, что на поверку оказывается ложью, лицемерием и обманом, в котором запутались люди того собственнического, эксплуататорского антинародного общества, к которому принадлежал герой повести. 18.​ Творчество К.М. Фофанова (обзор). Константин Михайлович Фофанов родился в небогатой купеческой семье, систематического образования не получил. Писал стихи с детства. Печатался с 1881 г. в самых разных журналах и газетах, более всего в "Новом времени"; Л. С. Суворин издал несколько сборников его стихотворений, очень неравноценных. Жизнь Фофанова была омрачена постоянной бедностью и тяжелым недугом. Умер он в глубокой нищете, почти не принятый новой читательской аудиторией.   В сознании современников Фофанов обрел мифологизированный облик Поэта, служителя Красоты, способного в минуты вдохновенья подняться над обыденностью и собственным несовершенством (алкоголизм, психическое заболевание). В этом запоздалом романтизме есть и болезненная взвинченность, и простодушие, которого будет лишена поэзия следующих поколений, и зов уйти в "сны" и "грезы" от беспросветно-унылой прозы реального. "Сны" в его поэзии (вещие, волшебные, пленительные, святые и пр.) "кажутся... каким-то особым знаком, утверждающим принадлежность стихов Фофанову",- писал один из тогдашних критиков.   Поэтическая условность причудливо соединяется у Фофанова с неожиданной точностью конкретной детали, особенно в пейзажных зарисовках. Он любит фиксировать запахи земли: "Пахнет укропом и пахнет крапивой..." "Пахнет свежею травою и увядшею листвой..." Эти прозаизмы были тогда непривычны. Но именно на пересечении романтически неопределенного "взлета" и крепкой связи с земной "предметностью" возникали лучшие образы Фофанова; по собственному его точному определению, "Еще к земле прикован чуткий слух,/Но к небесам уже подьяты крылья".   Природа у Фофанова чаще всего городская или окраинная: парки, сады, бульвары, аллеи, пруды, решетки, каменные стены и т.д. Тоскливая будничность современного города постепенно обретает фантастические очертания, предстает как "чудовище" - воплощение городского кошмара и шире - обреченности существования. А в пейзаже петербургского пригорода проступает космически-катастрофический облик "поруганной" земли; здесь Фофанов перекликался с символистами. Они высоко чтили его, но порой несколько выпрямляли, "подтягивая" к своему мироощущению. Так, Мережковский полагал, что для Фофанова жизненные явления, хранящие "божественную тайну мира", "в высшей степени прозрачны". Брюсов же ценил в нем дух диссонанса (столь характерный для поэтов рубежа веков), хотя, быть может, и преувеличивал его остроту, когда писал: "Через всю поэзию Фофанова проходит... борьба двух начал: романтизма, зовущего поэта укрыться в "гротах фантазий", и человека наших дней, смутно сознающего все величие, всю силу, все грозное очарование современного мира".

Поэзии Фофанова присуще противопоставление низкой действительности и высоких идеалов, декларативность, живописная выразительность, языковые и стилистические небрежности и вольности, воспринимавшиеся как проявления искренности. В поэзии Фофанова усматриваются черты, делающие её переходной от традиционных форм к модернизму. В целом период с середины 1880-х до середины 1890-х в истории русской поэзии нередко называют «фофановским», поскольку поэзия Фофанова оказалась созвучна распространённым настроениям, нашла широкий отклик у читателей и вызвала подражания. О творчестве Фофанова одобрительно отзывались художник И. Е. Репин (автор портрета Фофанова, крёстный отец сына), поэты Я. П. Полонский и А. Н. Майков, писатели Л. Н. Толстой и Н. С. Лесков.

Фофанов страдал алкоголизмом, в начале 1890-х перенёс тяжёлое психическое заболевание, последние десять лет жизни провёл в нищете и пьянстве. Продолжал много писать, но были изданы лишь сборник «Иллюзии» (1900), поэма в октавах «Необыкновенный роман» и поэма «После Голгофы» (1910).  19.​ Творчество К.К. Случевского (обзор). Поэзия Случевского в конце XIX века вызывала такое же разделение мнений, как и в начале его творческой деятельности. Группирующийся около Случевского кружок поэтов «Пятницы» (редакция юмористического листка «Словцо» и альманаха «Денница») ставила его очень высоко, называла «королём» современной русской поэзии (Платон Краснов), посвящала ему особые книги (Аполлон Коринфский, «Поэзия К. К. Случевского», Санкт-Петербург, 1900) и т. д. Значительная часть журналистики и критики относилась к Случевскому холодно, а подчас и насмешливо. При присуждении в 1899 г. Пушкинских премий Н. А. Котляревский, которому II отделение Академии наук поручило разбор стихотворений Случевского, высказался за назначение маститому поэту награды 1-го разряда — полной премии, но большинство голосов постановило ограничиться почётным отзывом.  Никогда, нигде один я не хожу,  Двое нас живут между людей:  Первый — это я, каким я стал на вид,  А другой — то я мечты моей…  Неодинаковому отношению критики к Случевскому вполне соответствует неровность поэтических достоинств его стихотворений. Ни у одного из русских поэтов с именем нет такого количества слабых стихотворений. Недостатки доходят подчас до курьезов (хор в мистерии «Элоа», начинающийся словами: «Была коза и в девушках осталась»; введение в русскую речь французского апострофа — «Ходят уши настр’жа»). Самый стих Случевского, в начале его деятельности звучный и красивый, с годами стал тяжёл и неуклюж, в особенности в стихах полуюмористического и обличительного характера (например, «Из дневника одностороннего человека»). В стихотворениях и поэмах мистического характера («Элоа» и др.) символизм и отвлечённость переходят иногда в непонятность.  Но вместе с тем у Случевского есть несомненные и незаурядные достоинства. Первое место в ряду их занимает полная самостоятельность. У Случевского почти нет перепевов; всё, что он писал, носило отпечаток собственной его душевной жизни. Стихотворением, поставленным во главе собрания его сочинений, он сам называет себя поэтом «неуловимого», которое «порою уловимо». В этом отношении он в наиболее удачных из своих «дум» напоминает Тютчева. Он ищет в «земном творении» «облики незримые, глазу незаметные, чудеса творящие»; он убеждён, что «не все в природе цифры и паи, мир чувств не раб законов тяготенья, и у мечты законы есть свои». Это даёт ему в лучшие моменты творчества истинную внутреннюю свободу и поднимает на большую высоту его лирическое настроение. В ряду лирических стихотворений Случевского выдаются последние по времени произведения его музы — «Песни из уголка», интересные по свежести чувства и бодрости духа, черпающего свою бодрость именно в том, что «жизнь прошла», что поэт «ни к чему теперь не годен», что «мгла» «своим могуществом жестоким» его не в силах сокрушить, что «светом внутренним, глубоким» он может «сам себе светить». 20.​ Поэзия С. Надсона: проблематика, устойчивые образы, язык (о поэтических штампах). Нередко, - особенно за последнее время, - приходится слышать циркулирующее среди публики мнение о том, будто Надсон - типичный "нытик". Критики, в свою очередь, обращают преимущественно внимание на мотивы "разочарования", на пессимистические настроения его поэзии. Надсон характеризуется обыкновенно, как поэт "женственного лиризма", как поэт, лишенный способности извлекать из своей лиры "мужественно-страстные и энергические звуки", как поэт, исполненный "тихой грусти". Стихотворения Надсона сравниваются с "неутешными слезами преждевременно увядающей красоты". 

       Но подобные суждения о Надсоне крайне несправедливы: они совершенно игнорируют положительные стороны его лирики.          Правда, Надсон - яркий пример "слабого", "раздвоенного", изнывающего под бременем "страданий" и скорбей интеллигента. Правда, Надсон слишком много говорил о своих страданиях и скорбях. Но он не ограничивался простым описанием их и жалобами на свою "бесталанную долю". Он постоянно старался стать "выше судьбы". Его лирике вовсе не так чужды "мужественно-страстные и энергетические звуки", как это кажется с первого взгляда. Больной - он постоянно проявлял стремления к настоящей, полной жизни, "уставший" и "слабый" - он постоянно грезил о силе.          В его лирике можно найти предпосылки того мировоззрения, которое нашло свое яркое выражение в философии "воли к силе и воли к жизни"... Перед его умственным взором мелькает силуэт того обстоятельно-величественного образа, который лег в основу учения о "сверхчеловеке"...          Одним словом, Надсон, по положительным сторонам своей поэзии, весьма близко стоит к проповеднику "сверхчеловеческих" начал, апостолу "исполинов будущего" - Фридриху Ницше.  

    I                В предисловии ко второму тому своего философского трактата "Человеческое, слишком человеческое" Ницше делает следующее ценное признание: указывая на "здоровые", даже "веселые" настроения, которыми проникнут ряд его произведений, написанных непосредственно после его отречения от "романтического пессимизма" - от культа шопенгауэровской философии, - он заявляет: "однако, от более проницательного и сочувствующего взора не ускользнет то, что придает особенную прелесть этим сочинениям, - он замечает именно, что в них говорит человек, страдающий и обездоленный, и говорит так, как будто он не страдает и не обездолен.*                  * Цитируем по русскому переводу: "Сочин." Ницше, т. V, стр. 9 (изд. Клюкина).                  Еще определеннее выражается он в одном из своих писем.          Болезненное состояние является энергическим стимулом к жизни. Таким стимулом кажется мне период моей долгой болезни: я открыл тогда жизнь, как нечто совершенно новое; я наслаждался вещами, которыми неспособны наслаждаться другие; из моего стремления к жизни, к здоровью я создал свою философию... Именно в годы наибольшего понижения моей жизненности я перестал быть,пессимистом; инстинкт самосохранения запретил мне создать философию убожества и малодушия.          В приведенных цитатах - ключ к пониманию Ницшевской философии он вскрывает ту истинную, психологическую и патологическую подпочву, на которой эта философия выросла, они дают возможность осветить должным образом таинственную фигуру носителя "сверхчеловеческой" силы, закованного в латы "холодной жесткости", проповедника "морали господ", великого хищника, "самодовлеющего" философа - отшельника Заратустры.          Образ Заратустры, перед которым любят преклоняться, как перед чем-то недосягаемо величественным, оказывается лишь pium desi-derium страдающего и обездоленного, пораженного тяжелым недугом интеллигента. Создавая его и стараясь, таким образом, излечиться от своего недуга и своего пессимизма, Ницше вовсе не переходил в лагерь безусловных оптимистов.          Пессимизм, от которого отрекался Ницше, был, как видно из его слов, пессимизм "романтический". Этим именем Ницше называл пессимизм людей, загипнотизированных разочарованиями, пресыщением, одиночеством и другими "болотными трясинами" настолько, что им недоступно даже стремление выбраться из этих "трясин", - пессимизм людей, скользящих взором лишь по поверхности жизни и не старающихся заглянуть в ее "трагическую" глубину. Это, - по мнению Ницше, - пессимизм "побежденных". Пессимизму побежденных он противопоставлял свой пессимизм.          Свой пессимизм он определял, как "волю (стремление) к трагическому". Тот, кто носит в своей груда эту "волю", не испытывает страха ни перед чем "ужасным или загадочным, свойственным всякому бытию": ужасное является для него даже желанным. Он одушевлен "отвагой, гордостью, тоской по могучему великому врагу". Он, трезво смотрящий на жизнь, не заблуждающийся нисколько относительно лежащих в ее основе трагических элементов, тем не менее, имеет силу идти навстречу жизни, ее ужасам и опасностям.          Образ Заратустры - это именно апофеоз "воли к трагическому".          Всем в своей жизни и своей "победой" над жизнью, всем своим внутренним развитием и внутренним совершенством Заратустра обязан страданию, "великому страданию".          Он "сочетал в своей душе все, что только может дать болезнь, яд и опасность"; его удел - страдать так, как никто еще не страдал. Путь к "новой" жизни, по которому он идет, - до бесконечности трудный путь, этот путь пролегает среди горных теснин и утесов, над горными стремнинами и пропастями.          И Ницше заявляет: "Вы всячески хотите избавиться от страдания. А мы?.. мы хотим еще более лютого страдания, чем оно когда-либо было! Состояние блаженства, как вы его понимаете, - вовсе не есть цель: оно кажется нам концом... Дисциплина страдания, великого страдания... разве вы не знаете, что только подобная дисциплина способствовала до сих пор всякий раз повышению человеческого типа?"*                  * Jemeits von Gut und Buse                  В страдании, таким образом, для Ницше весь смысл жизни; в стремлении к страданиям - все величие, достигнутое человеческой душой. Культ страдания - это сущность ницшевской философии.          Только страдание, - по мнению Ницше, - движет прогресс: поэтому Ницше отрицательно отнесся к идее наступления на земле царства всечеловеческого блаженства: в идеальном царстве не будет страданий, и отсутствие их, в глазах Ницше, должно означать застой.          В страхе перед призраком "застоя", он дошел до другого рода крайних выводов, продиктованных, несомненно, остро-патологическим состоянием его душевного мира. Если прогресс движется страданием, то для успешного хода прогресса необходимо требуется возможно большее увеличение суммы страдании на земле. Человек, идущий по пути к "новой" жизни, должен не только сам страдать, но и быть свидетелем чужих страданий, доставлять другим людям страдания. Отсюда проповедь гнета, насилия, хищничества...          Такова философия "сверхчеловеческих" начал, которую Фридрих Ницше создал, основываясь исключительно на данных своей внутренней жизни. Пользуясь исключительно данными своего внутреннего опыта для создания своего положительного идеала Ницше вынужден был условиями окружавшей его общественной среды... Ницше вырабатывал свое миросозерцания в эпоху "пяти миллиардов", т.е. в эпоху первого решительного торжества немецкого "бюргерства", торжества, наступившего после франко-прусской войны... Среди толпы немецких филистеров-бюргеров Ницше чувствовал себя на положении "одинокого интеллигента", не видел вокруг себя ничего, кроме слабости и ничтожества или пошлого и тупого самодовольства.          Только одно "стремление к трагическому", способность страдать, открытое им в тайниках его собственного душевного мира, служили ему спасительным маяком, возвышали его над прозой бесцветной бюргерской жизни... И с тем большей энергией он сгущал "трагические" краски, рисуя образ идеально-сильного человека, тем резче он подчеркивал контраст между своим идеалом и идеалами "бюргерства"...          Но, повторяем, его идеал был pium de iderium больного, душевно-раздвоенного человека.  

    II                Широко пользовался данными своей внутренней жизни и русский поэт, выясняя свои положительные стремления.    Надсон принадлежал к тому поколению русской интеллигенции, которому пришлось быть свидетелем первого решительного торжества торгово-промышленной цивилизации в России. Представители этого поколения интеллигенции, подобно Фридриху Ницше, чувствовали себя одинокими людьми в толпе "буржуев", были подавлены пустотой и бесцветностью "мещанской" жизни. Не соединенные никакими органическими узами с народной жизнью, сознаваясь в своем полном бессилии работать с пользой на общее благо, они громко заговорили о своей "бесталанной доле", о своем беспомощном положении. Б противоположность предшествующему им поколению интеллигентов, - интеллигентам-народникам, они избрали собственный душевный мир главным предметом художественного изображения, обратились к разработке индивидуальной психологии...          Надсон пошел вскоре далее в этом направлении, раскрыл более, чем "кто-либо другой из его сверстников, содержание душевной жизни "одинокого" человека "восьмидесятых годов", полнее других передал "разочарования" и "сомнения", преследовавшие этого человека, тоску и отчаяние, угнетавшие этого человека...          Особенно углубиться во внутренний самоанализ Надсона заставляли факты его неудачно сложившейся жизни - его зависимое положение, его происхождение* чрезмерная нервозность его натуры, рано развившаяся и быстро прогрессировавшая болезнь, потеря близких ему людей и т.д....          * В недавно вышедшем сборнике "Недопетые песни" Надсона мы находим факты, свидетельствующие о том, как Надсону приходилось страдать за свое "происхождение".         Но, не видя вокруг себя ничего положительного, заявляя, что на арене современной ему обыкновенной жизни "одно ничтожество свой голос возвышает", замечая вокруг себя только фигуры "фарисеев" и "торгашей", - в то же время преследуемый неудачами в личной жизни, - он, тем не менее, не реагировал на "удары враждебной судьбы" тем пессимизмом, который Ницше называет "романтическим". Другими словами, он не отступал малодушно перед опасностями, перед "страшным и трагическим, свойственным всякому бытию".                  Нет - верьте вы, слепца, трусливые душою!          Из страха истины себя я не солгу,          За вашей жалкою я не пойду толпою...                  Так восклицает он в одном стихотворении. Он не отдает "сердца на служение" призракам. Он старается подвергать все явления жизни "мучительным сомнениям", беспощадному анализу. Беспощадный анализ доставлял ему даже наслаждение. Еще мальчиком он подметил в себе эту психологическую черту. "Находят, что беспощадный анализ - мученье, - писал он в своем дневнике. Я, наоборот, нахожу в нем какое-то особенное наслаждение, особенное удовольствие, похожее, как мне кажется, на то удовольствие, которое чувствовал Пьер Безухов, объясняясь с Элен"...          Стремление смотреть в лицо "опасности", в "трагическую глубину жизни" резко выделяло его из толпы современных ему" пессимистов", завязших в "болотных трясинах" и не шедших далее поверхностной "разочарованности". А способность испытывать удовольствие от этого стремления - уже служила первым признаком того, что Надсону не была чужда "воля к трагическому", о которой говорит Ницше.          И, действительно, в произведениях Надсона мы находим ясно выраженный культ страдания.          Он рассказывает в одном стихотворении, как после томительно долгого дня ему удается уйти в тишину своего "одинокого угла" и там насладиться страданиями        Как долго длился день!.. Как долго я не мог          Уйти от глаз толпы, в мой угол одинокий,          Чтобы пошлый суд глупцов насмешкою жестокой          Ни горьких дум моих, ни слез не подстерег...          И вот, я , наконец, один с моей тоской:          Спешите-ж, коршуны, - бороться я не стану,          Слетайтесь хищною и жалкою толпой          Терзать моей души зияющую рану!..          Пусть из груди порой невольно рвется крик,          Пусть от тяжелых мук порой я задыхаюсь:          Как новый Прометей, к страданьям я привык,          Как новый мученик, я ими упиваюсь.         Несмолкавшая боль "зияющей в его душе раны" заставила его обратиться к тому же способу "врачевания", к какому пришел и Ницше. Подобно последнему, Надсон нашел противоядие против угнетавшего его недуга в самих страданиях. Он благословлял страдания.                   Они мне не дадут смириться пред судьбой,          Они от сна мой ум ревниво охраняют,          И над довольною и сытою толпой,          Как взмах могучих крыл, меня преподымают!..                  Страданиями он "оградил" свою душу от "пошлой суеты земного бытия"... Только там, где "что ни миг, то боль, где, что ни шаг, то зло" - он чувствует прилив жизненной энергии, только там его посещает творческий экстаз,          Он жаждет "нечеловечески великого страдания", того самого страдания, которое носит в своей груди отшельник Заратустра... Страдания придают, по мнению Надсона, особенно высокую ценность жизни. Перенесший страдания, по его мнению, именно "открывает жизнь, как совершенно новое, находит в ней своеобразную прелесть. Надсон любит описывать радости этой" ново-открытой жизни".          Он рисует часто картины грозы - символ "великих" страданий - и картины жизни, освеженной "грозой", - говорит о том, как oсoбенно "хорош покой остынувшей природы, когда гроза сойдет с померкнувших небес", как после грозы оживают цветы... "влажно дышут воды, как зелен и душист залитый солнцем лес!.."          Он постоянно стремится сойтись "лицом к липу с грозой"... Он постоянно восторгается величественной красотой "грозы".*          * См., напр., стихотв.: "Чу, кричит, буревестник".         Он признает страдание необходимейшим условием прогресса. Отсутствие страданий приведет, по его мнению, к застою. Полное избавление от страданий будет, по его мнению, знаменовать не торжество человечества, а, напротив, "конец" человечества.          Когда мир "зацветет бессмертною весной", когда глубь небес "загорит бессмертным днем" и грозы не будут дерзновенно пролетать над землей, возмущая торжество дня рокочущим громом, когда, одним словом, воплотится "заветный идеал и на смену вечности мученья вечный рай счастливцам" просияет, - тогда человек, по мнению Надсона, очутится в безвыходном положении. Он не будет в состоянии наслаждаться дарами завоеванного счастья и покоя.          Рисуя образ этого человека "будущего", поэт обращается к нему со следующими словами:                  Твой покой не возмутит заботы,          Ты не раб, - ты властелин судьбы:          Или вновь ты захотел работы,          Слез и жертв, страданья и борьбы?          Или все,к чему ты шел тревожно,          Шел путем лишений и скорбен,          Стало вдруг и жалко и ничтожно          Роковой бесцельностью своей?..                  В царстве "всемирного счастья" больное человеческое сердце должно, по убеждению Надсона, заглохнуть без горя, как "нива без гроз": оно не отдаст за блаженство покоя" креста "благодатных "страданий; оно затоскует о "доле борца", оно уподобится узнику, который успел привыкнуть к неволе и, будучи выпущен из "мрачной темницы", тоскует об этой темнице.          И Надсон, подобно Ницше, с негодованием отвергает идеал "всемирного счастья".                  Сколько подвигов мысли, и мук, и трудов,          И итог этих трудных, рабочих веков, -          Пир животного, сытого чувства!          Жалкий, пошлый итог! Каждый честный боец          Не отдаст за него свой терновый венец...                  Если, вообще, право на "пир чувства" и признает Надсон, то лишь право на "пир такого чувства, которое непосредственно приобретено ценой страдания. Если он признает право наслаждаться ароматом роз, то лишь ароматом таких роз, которые имеют острые терния...          Он признает лишь "трагическую" радость. Об сущности этой трагической радости говорит, напр., одно из его лучших стихотворений "Мгновение", героями которого являются узники, наслаждающиеся восторгами любви накануне казни. Мысль о предстоящей казни, вливая яд в их кубок наслаждений, тем самым заставляет их бесконечно высоко ценить мгновения своего счастья... Стихотворение все проникнуто тем трагическим "стремлением к жизни и силе", о котором проповедует автор "Заратустры"...          Таковы "ницшеанские" мотивы поэзии Надсона.          Русский поэт не развил подобных мотивов в стройную систему. Он не олицетворил различных проявлений "воли к трагическому, воли к жизни и силе" в одном грандиозном образе, в образе носителя "нечеловечески-великого страдания". Он лишь наметил несколько контуров "бесстрашно-великих", могучих, "как буря" героев (Икар, Геростат), покупающих свое величие ценой "трагического". Он лишь тосковал по великом "пророке", который единственно мог бы, по его мнению, спасти человечество из его безысходного положения... Далее, он не дошел в своем культе страдания до апологии гнета, насилия, хищничества.          Но, во всяком случае, "ницшеанские" мотивы являются самыми интересными и характерными мотивами его поэзии. 

ВПЕРЕД! 

Вперед, забудь свои страданья,  Не отступай перед грозой,-  Борись за дальнее сиянье  Зари, блеснувшей в тьме ночной!  Трудись, покуда сильны руки,  Надежды ясной не теряй,  Во имя света и науки  Свой частный светоч подымай!  Пускай клеймят тебя презреньем,  Пускай бессмысленный укор  В тебя бросает с озлобленьем  Толпы поспешный приговор;  Иди с любящею душою  Своею торною тропой,  Встречая грудью молодою  Все бури жизни трудовой.  Буди уснувших в мгле глубокой,  Уставшим - руку подавай  И слово истины высокой  В толпу, как светлый луч, бросай.

21.​ Творчество В. Соловьева. Основные темы, образы-символы. Роль иронии в поэтическом мире Соловьева. Владимир Сергеевич Соловьев(1853-1900) – философская лирика  В гимнастические годы пережил нигилистический религиозный кризис – выбросил в окно иконы. В 70-е гг. он выступил как поборник православной русской идеи, в 80-е стал проповедовать теократию – власть церкви под эгидой римского папы и католичества в союзе с русским самодержавием. Был одним из инициаторов движения за единение религиозных конфессий. Поэтическое творчество Соловьева было одновременно философским, религиозным и эстетическим. Этот творческий синкретизм был личным выражением проповедуемой им философии всеединства. К концу 19 столетия все чаще констатировалось состояние хаотичности человеческого бытия, рождалось убеждение в преображении мира не путем социально-политических реформ, а путем кардинального преобразования в духовных сферах человеческого бытия. Основная тема: раздумья о роли человека в мировой жизни. Особая органическая связь творчества с философией определялась тем, что свою философию он разрабатывал не только как систему логических категорий, но и как новую мифологию. Учение о Софии – живой душе человека и природы, вселенной. Положил начало софиологии. Софийная, т.е. преображающая функция в искусстве. Вообще, Мочульский утверждал, что с ранних лет Соловьев обладал мистической интуицией.  Уже в ранних стихотворениях звучит намек на первые детские видения –   Близко, далеко, не здесь и не там,  В царстве мистических грез,  В мире невидимом смертным очам,   В мире без смеха и слез…  Там я, богиня, впервые тебя  Ночью туманной узнал…  В его стихах проступают известные символы философских концепций, например, учения Платона о том, что мир чувственный – это лишь тень мира идеального:  Милый друг, иль ты не видишь, что все видимое нами –  Только отблеск, только тени  От незримого очами?  Милый друг, иль ты не слышишь,   Что житейский шум трескучий –  Только отклик искаженный  Торжествующих созвучий?..  Утверждение двоемирия – первичная позиция всех романтиков. У Соловьева София – это знак причастности человека к творению Царства Божия. Вообще, современный теоретики утверждают, что парадигма художественного символизма может быть выражена в трех принципиальных координатах:  1. в стремлении взять жизнь в целом – как заданность, которая, развертываясь, придает смысл явлениям  2. в использовании мифологем  3. в наличии катарсиса как момента очищения и преображения  Все эти координаты у Соловьева есть, значит, он предшественник русского символизма.   Мочульский писал, что мистические волны Соловьева были сопряжены с сильными переживаниями любви к женщине. (Софья Петровна Хитрово, потом Мартынова)  Важнейшей особенностью всей поэзии Соловьева является стремление синтезировать в образе-сиволе две стороны объективного стремления – материальную и идеальную. Соловьев не принял символистов, однако своей поэзией утверждал принципы символизма.

философия Владимира Соловьёва

Основной идеей его религиозной философии была идея Софии — Душа Мира. Речь идёт о мистическом космическом существе, объединяющем Бога с земным миром. София представляет собой вечную женственность в Боге и, одновременно, замысел Бога о мире. Этот образ встречается в Библии, но Соловьёву он был открыт в мистическом видении. Реализация Софии возможна трояким способом: в теософии формируется представление о ней, в теургии она обретается, а в теократии она воплощается.

    * Теософия — дословно Божественная мудрость. Она представляет собой синтез научных открытий и откровений христианской религии в рамках цельного знания. Вера не противоречит разуму, а дополняет его. Соловьёв признает идею эволюции, но считает её попыткой преодоления грехопадения через прорыв к Богу. Эволюция проходит пять этапов или «царств»: минеральное, растительное, животное, человеческое и божье.

    * Теургия — дословно боготворчество. Соловьёв решительно выступал против моральной нейтральности науки. Теургия — это очистительная практика, без которой невозможно обретение истины. В её основе лежит культивирование христианской любви как отречение от самоутверждения ради единства с другими.      * Теократия — дословно власть Бога, то, что Чаадаев называл совершенным строем. В основе подобного государства должны лежать духовные принципы, и оно должно иметь не национальный, а вселенский характер. По мысли Соловьёва, первым шагом к теократии должно было послужить объединение русской монархии с католической церковью.

В 1880- годы Владимир Соловьев написал и опубликовал ряд работ, в которых пропагандировал идею воссоединения Западной и Восточной Церквей под главенством Римского Папы, за что подвергся критике славянофилов и консерваторов. Важнейшая из них — Россия и Вселенская Церковь, 1889, Париж [1]

Родился в Москве 16 января 1853 года в семье русского историка Сергея Михайловича Соловьева. Мать философа Поликсена Владимировна принадлежала к Украинско-Польской семье, среди предков которой был известный украинский философ Г. С. Сковорода. Отец Владимира Соловьёва отличался строгостью нрава. В семье всё было подчинено строгим правилам. Как отмечал А. Ф. Лосев, «обстановка ранних лет Владимира Соловьёва сложилась весьма благоприятно для его последующего духовного развития».[1] В 1864 году отец с сыном были против ссылки Чернышевского на каторгу. Учился будущий философ в московской 5-й гимназии (ныне московская школа № 91). В 1869 поступил в Московском университете на естественное отделение, через два года перейдя на историко-филологическое. Изучал труды А.С. Хомякова, Шеллинга и Гегеля, Канта, Фихте. В двадцать один год написал свою первую крупную работу "Кризис западной философии", в которой выступил против позитивизма и разделения (дихотомии) "спекулятивного" (рационалистического) и "эмпирического" знаний.

В июне 1876 года приступил к преподаванию в университете, но из-за профессорской склоки в марте 1877 года покинул Москву и переехал в Санкт-Петербург, где стал членом Ученого комитета при Министерстве народного просвещения и одновременно преподавал в университете[2].

В 1880 году защитил докторскую диссертацию. Игравший в Петербургском университете влиятельную роль М. И. Владиславлев, который раньше положительно оценил магистерскую диссертацию Соловьёва, стал относиться к нему довольно холодно, так что Владимир Соловьёв оставался на должности доцента, но не профессора.

28 марта 1881 г. прочитал лекцию, в которой призывал помиловать убийц Александра II. Прочтение той лекции, текст которой не сохранился, считают причиной его ухода из университета. Хотя дело осталось без серьёзных последствий.

В. С. Соловьёв. Портрет работы И. Репина (1891)

Целиком отдаётся написанию произведений чисто богословского характера, которые уже были подготовлены его философско-теоретическими раздумьями: задумывает трёхтомный труд в защиту католицизма, но по разным причинам цензурного и технического характера вместо этих запланированных трёх томов вышла в 1886 году работа «История и будущность теократии», а в 1889 году, уже на французском языке, в Париже, — «Россия и Вселенская Церковь». В последние годы своей жизни и особенно с 1895 года возвращается к философии.

Семьи не имел; жил большей частью в имениях своих друзей или за границей; был человеком экспансивным, восторженным и порывистым. К концу 1890-х годов здоровье его стало заметно ухудшаться. Летом 1900 года Соловьев приехал в Москву, чтобы сдать в печать свой перевод Платона. Уже 15 июля, в день своих именин, почувствовал себя очень плохо. В тот же день он попросил своего друга Давыдова отвезти его в подмосковное имение Узкое (ныне в черте Москвы, Профсоюзная ул., 123а), принадлежавшее тогда князю Петру Николаевичу Трубецкому, в котором тогда жил со своей семьей друг и ученик Владимира Соловьёва, известный профессор Московского университета Сергей Трубецкой, являвшийся единокровным братом владельца имения. В имение Соловьев приехал уже тяжело больным. Врачи определили у него склероз артерий, цирроз почек и уремию, а также полное истощение организма, но помочь уже ничем не смогли. В. С. Соловьев после двухнедельной болезни скончался в Узком в кабинете П. Н. Трубецкого 31 июля (13 августа по новому стилю) 1900 года. Похоронен он был на Новодевичьем кладбище, вблизи могилы своего отца.

Николай Бердяев

ОСНОВНАЯ ИДЕЯ ВЛ. СОЛОВЬЕВА  Все более или менее признают, что Вл. Соловьев был величайшим русским мыслителем. Но в современном поколении нет благодарности к его духовному подвигу, нет понимания и почитания его духовного образа. Да и нужно признать, что образ Вл. Соловьева остается загадочным. Он не столько раскрывал себя в своей философии, богословии и публицистике, сколько прикрывал противоречия своего духа. Есть Вл. Соловьев дневной и ночной. И противоречия Соловьева ночного лишь по внешности примирялись в сознании Соловьева дневного. Про Вл. Соловьева с одинаковым правом можно сказать, что он был мистик и рационалист, православный и католик, церковный человек и свободный гностик, консерватор и либерал. Противоположные направления считают его своим. Но он был в жизни и оставался после смерти одиноким и непонятым. Вл. Соловьев был универсальный ум, и он стремился преодолеть противоречия в конкретном всеединстве Творчество его богато идеями и охватывает большое многообразие проблем. Но была одна центральная идея всей жизни Вл. Соловьева, с которой был связан его пафос и его своеобразное понимание христианства. С ней связана его ночная мистика и поэзия и его дневная философия и публицистика. Это была идея богочеловечества. Вл. Соловьев был прежде всего и больше всего защитник человека и человечества. Все своеобразие христианского дела жизни Вл. Соловьева нужно искать в том, что он вернулся к вере отцов и стал защитником христианства после гуманистического опыта новой истории, после самоутверждения человеческой свободы в знании, в творчестве, в общественном строительстве. Он воспринял в собственную глубину этот опыт и, преодолев его злые плоды, ввел пережитое в свое христианское миропонимание. Для него свобода и активность человека есть неотъемлемая часть христианства. Христианство для него религия богочеловечества, он предполагает не только веру в Бога, но и веру в человека. Он вносит в христианство принцип развития и прогресса, он защищает свободу ума, свободу совести не менее славянофилов, и этим он отличался от католичества. Сущность христианства он видит в свободном соединении в богочеловечестве двух природ, божеской и человеческой. Человек есть связующее звено между божественным и природным миром. В творчестве Вл. Соловьева было несколько периодов, и необходимо различать их, чтобы понять сложность его мировоззрения. Но во все периоды в центре стоял для него вопрос об активном выражении человеческого начала в богочеловечестве. Первый период, к которому относятся "Чтения о богочеловечестве", характеризуется крайне оптимистическим взглядом на мировую историю и на пути осуществления вселенской теократии. Вл. Соловьев не видит трагизма мировой истории и верит в осуществление Царства Божьего путем прогрессивной эволюции. Он исходит из кризиса современной безбожной цивилизации, из кризиса позитивизма, который она породила в сознании, и кризиса социализма, который она породила в жизни общественной. Он хочет религиозно преодолеть этот кризис и видит преодоление его в свободной теократии. Но вместе с тем Вл. Соловьев признает положительное значение за отпадением природных человеческих сил от Бога, ибо после отпадения делается возможным свободное соединение человека с Богом. Царство Божие не может быть осуществлено путем принуждения и насилия. Принудительная теократия должна была пасть, и человек должен был вступить на путь свободного раскрытия своих сил. Вл. Соловьев думает, что мир должен пройти через свободу и свободно придти к Богу.

Вл. Соловьев сам прошел через школу германского идеализма, который был школой свободы мысли и который имел такое же значение для русской религиозной мысли, какое имела некогда греческая философия, особенно платонизм, для восточной патристики. Вл. Соловьев всегда понимал христианство не только как данность, но и как задание, обращенное к человеческой свободе и активности. В этом его великая заслуга. Дело Христово в мире есть прежде всего любовь. И дела любви, по соловьевскому сознанию, нужны не для оправдания делами или верой, а для осуществления Царства Божьего. "Человечество, — пишет он, — должно не только принимать благодать и истину, данную во Христе, но и осуществлять эту благодать и истину в своей собственной и исторической жизни". "Совершение Церкви или создание христианской культуры в мире требует, кроме руководства вселенской власти, также свободного действия личных человеческих сил". В богочеловечестве коллективно должно произойти такое же соединение двух природ, какое индивидуально произошло в Богочеловеке-Христе. Согласно своей первоначальной схеме, Соловьев думал, что богочеловечество явится в результате соединения божественного начала, преимущественно выраженного на Востоке, с человеческим началом, преимущественно выраженным на Западе. Это он утверждал, когда был еще близок к славянофильству. Симпатии Вл. Соловьева к католичеству определялись его убеждением, что организованная человеческая активность сильнее в католичестве, а православие слишком пассивно. Эти католические симпатии определялись у него извне, а не изнутри самой догматической системы католичества. Соловьев дорожил идеей догматического развития Церкви, в котором он видел проявление человеческой действенности, и видел больше такого развития на Западе, чем на Востоке. В этой идее догматического развития Вл. Соловьев сходился с кардиналом Ньюманом, самой замечательной католической индивидуальностью XIX века. "Существенное и коренное отличие нашей религии от других восточных, — пишет Вл. Соловьев, — в особенности от мусульманской, состоит в том, что христианство, как религия богочеловеческая, предполагает действие Божие и вместе с тем требует и действия человеческого. С этой стороны осуществление Царства Божьего зависит не только от Бога, но и от нас, ибо ясно, что духовное перерождение человечества не может произойти помимо самого человечества, не может быть только внешним фактом; оно есть дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешить".

Вл. Соловьев верил в человечество как реальное существо. С этим связана самая интимная сторона его религиозной философии, его учение о Софии. София есть прежде всего для него идеальное, совершенное человечество. Человечество есть центр бытия мира. И София есть душа' мира. София, душа мира, человечество, есть двойное по своей природе: вещество божественное и тварное. Нет резкого разделения между естественным и сверхъестественным, как в католической теологии, в томизме. Человечество вкоренено в Божьем мире. И каждый отдельный человек вкоренен в универсальном, небесном человеке, в Адаме Кадмане Каббалы. Софийная мировая душа свободна. Она предмирно и предвременно отпала от Бога и свободно должна вернуться к Богу. Бог есть абсолютно сущее. Человечество, которое во Христе и через Христа становится богочеловечеством, есть абсолютно становящееся. Явление Христа есть явление Нового Адама, нового духовного человека, есть новый день творения, антропологический и космогонический процесс. Вл. Соловьев совершенно чужд судебному пониманию искупления, которое играет такую роль в официальной католической теологии. В понимании искупления он ближе восточной патристике, чем западной. До Христа мировой процесс шел к явлению Богочеловека. После мировой процесс идет к явлению богочеловечества. И в понимание явления Богочеловека, и в понимание явления богочеловечества Вл. Соловьев вносит эволюционный принцип. Ряд теофаний, богоявлений подготовляли явление Богочеловека.

Оплодотворение божественной матери Церкви человеческим началом должно породить обоженное человечество. Идея боговоплощения всегда преобладала у Вл. Соловьева над идеей искупления. Вл. Соловьев никогда не понимал христианства как исключительно религию личного спасения, а всегда понимал его как религию преображения мира, религию социальную и космическую. Церковь не есть только богочеловеческая основа спасения для отдельных людей, но и богочеловеческое домостроительство для спасения "сего мира". Вл. Соловьев придавал огромное значение еврейству именно потому, что в нем выражена активность личного человеческого начала, что религиозная жизнь в нем есть драма между человеком и Богом.

С религиозным утверждением человеческого начала связано у Вл. Соловьева его понимание пророческого служения, свободного пророчествования, без которого нет для него полноты христианской жизни. Соловьевская концепция теократии предполагает существование пророка и пророческого служения. Пророческая функция в духовной жизни и есть свободное духовное творчество. Пророк есть боговдохновенный человек, и его пророческое служение есть свободное вдохновение, без которого религиозная жизнь костенеет. Священство есть консервативная основа религиозной жизни, оно есть вечная основа жизни Церкви. Пророчество же есть начало творческое, начало движения, оно обращено к грядущему. Тема о том, что в христианстве возможно пророчество, — интимная тема всей духовной жизни Вл. Соловьева. Он сознавал себя призванным к свободному пророчествованию. Он одинок и не понят, потому что несет пророческое служение. Пророк всегда одинок, всегда находится в конфликте с религиозным коллективом. В последней глубине пророк пребывает в Церкви и соборности. Но он есть орган творческого развития в Церкви и потому проходит через разрыв с застывшими формами коллективной церковной жизни. Он обращен к еще неведомому грядущему. Догматическое развитие Церкви связано с пророческой функцией церковной жизни.

В прогрессе Вл. Соловьев видит христианское начало, противоположное китаизму. В статье "Об упадке средневекового миросозерцания", которая в свое время наделала много шума и вызвала резкие нападения против Соловьева, он изобличает полуязыческий характер средневекового христианства и видит в прогрессе гуманности, в общественных реформах, осуществляющих большую социальную правду и справедливость, осуществление христианских начал, хотя и не осознанных. Вл. Соловьев всегда требовал, чтобы христианство было до конца принято всерьез и осуществлялось во всей полноте жизни, личной и общественной. Это основной мотив, которому он оставался верен всю жизнь. Он никогда не мог примириться с тем, что христиане считают возможным для личной жизни руководствоваться христианскими началами и заповедями, а для жизни общественной и исторической руководствоваться началами, прямо противоположными христианству, началами зоологическими. Он проповедует ту бесспорную истину христианской морали, что христиане прежде всего должны стремиться к тому, чтобы самим быть лучше и осуществлять заповеди Христа, а не ненавидеть и преследовать не христиан. Эту христианскую истину он применяет к решению еврейского вопроса. Христиане прежде всего должны по-христиански относиться к евреям и давать им пример осуществления христианства в жизни. Уже в первый период своей литературной деятельности Вл. Соловьев пишет статью "Идея человечества у Ог. Конта", в которой он вновь настаивает на своей исконной мысли, что человечество есть половина богочеловечества и что почитание человечества есть часть христианской религии. Он сближает культ Высшего Существа-Человечества у Ог. Конта с культом Мадонны и с культом Софии у русского народа, отразившемся в нашей иконописи. Грех Ог. Конта был грех против Сына Человеческого, который простится, а не против Духа Святого, который не простится. "Когда полномочные представители христианства сосредоточат свое внимание на том, что наша религия есть прежде всего и по преимуществу религия богочеловеческая, и что человечество есть не придаток какой-нибудь, а существенная, образующая половина богочеловечества, тогда они решатся исключить из своего исторического пантеона кое-что бесчеловечное, что туда случайно попало за столько веков, и внести вместо того немного побольше человеческого". И Соловьев предлагает внести в христианский пантеон имя О. Конта. Есть большая правда в основной мысли Соловьева. Но он не замечает, что если человечество есть половина богочеловечества, то культ человечества, оторванный от Бога и направленный против Бога, есть не половина богочеловечества, а религия, противоположная христианству.

Вл. Соловьев был своеобразным христианским гуманистом. Христианство, как религия богочеловеческая, безмерно выше гуманизма, но гуманизм все же выше бестиализма. Многие же христиане в жизни общественной защищают бестиализм, политику зоологическую. С этим Вл. Соловьев всю жизнь боролся и в этой борьбе иногда упрощал сложность проблемы. Он не был свободен от иллюзий прогресса, недооценивал силу зла в мире и слишком эволюционно представлял себе осуществление Царства Божьего. Но когда мы представляем себе осуществление теократии как результат необходимого развития, мы отвергаем свободу человека, которая может производить не только добро, но и зло. Соловьевская вселенская теократия есть чистейшая утопия, которая в последний период его жизни потерпела крушение в его сознании. Он изверился в свою теократическую концепцию и перестал быть оптимистом. Под конец жизни Вл. Соловьев пишет гениальнейшее свое произведение "Повесть об антихристе", В этой повести историческая перспектива исчезает, стираются грани между двумя мирами и все представляется в апокалиптическом свете. Эсхатологическое понимание христианства сменяет понимание историческое. В исторические задачи Вл. Соловьев больше не верит и не ждет осуществления теократии в истории. Слишком большой оптимизм сменяется слишком большим пессимизмом. Образ антиантихриста представляется Соловьеву как образ филантропа, человеколюбца, осуществителя социализма, всеобщего мира и счастья человечества. Черта, родственная с Великим Инквизитором Достоевского, Вл. Соловьев видит нарастание зла под видом добра, зла, соблазняющего добром. Власть окончательно переходит к антихристу. Соединение церквей происходит за границами истории, в конце времени, в плане апокалиптическом. Православный старец Иоанн первый распознает антихриста, и этим утверждается особенная мистическая чуткость в православии.

Все дело жизни Вл. Соловьева ставит мучительную проблему перед христианским сознанием. Христиане должны всеми силами духа осуществлять правду Христову в мире, не только в жизни личной, но и в жизни общественной, должны стремиться к Царству Божьему не только на небе, но и на земле, и царство Божие на земле легко может оказаться обманом и подменой, царством антихриста, соблазном под видом добра. Ведь и коммунизм соблазняет кажущимся стремлением к осуществлению социальной правды, но он является обезьяной и оборотнем христианской правды, делом антихриста. Новое время как будто не создало ересей, подобных ересям первых веков христианства, оно было равнодушно к вопросам догматическим. И все-таки оно создало одну великую ересь, ересь гуманизма, которая возможна лишь внутри христианского мира, ересь религиозной антропологии. Все ереси оставили какую-нибудь важную и в церковном сознании не разрешенную проблему, хотя и давали ложный ответ на эту проблему, и ереси всегда вызывали творческое движение церковной мысли, в котором проблемы находили положительное разрешение. Правда о человеке и его творческом призвании в мире еще не была раскрыта до конца в христианстве, и это вызвало свободное самоутверждение человека в новой истории. Это также есть вопрос о христианской культуре и христианском обществе. Вл. Соловьев очень много сделал для постановки религиозного вопроса о человеке и человечестве, хотя не всегда верно его решал. Он был один из тех, которые верили в пророческую сторону христианства, и уготовил положительное разрешение проблемы религиозной антропологии.

И когда настанет час церковного разрешения этой проблемы церковного одоления гуманизма изнутри, а не извне, о Вл. Соловьеве вспомнят иначе, чем сейчас о нем вспоминают, и он будет признан великим деятелем на путях восполнения и свершения Церкви Христовой.