merezhkovsky_tolstoj_i_dostoevsky_2000_text
.pdf510 E.А. Андрущенко
стремится показать "бесконечный религиозный соблазн самодержавия", который не чувствуют лучшие из революционеров64. Самодержавие - такая же религия, как и революция. Как только оно будет свергнуто, откроется его религиозное существо, выраженное еще Достоевским: "Он есть, но никто его не видел, он скрывается, но явится", "царь-батюшка", "красное солнышко". А в русской истории всегда было "трудно отличить самодержца от самозванца": каждый пришедший царь видится право имеющим, новым Мессией, который даст народу землю. И даже избранный по воле народной, самодержец - самозванец его воли, ибо как установить, совпадает ли воля народа с волей Бога? Соборный голос церкви - это миф, ибо "крайний судия" дел церковных есть тот же самодержец. Значит, помазание на царство совершается самим царем. В этом смысле "не только исторически, но и мистически каждый самодержец - самозванец"65. Это и есть тот "религиозный соблазн", которому всегда подвергалось русское самодержавие.
Ближайшее будущее подтвердило подобную интерпретацию Мережковским "пророчеств" Достоевского. События 1917 г., гражданской войны, военного коммунизма, эпоха "анархии" - насилие "всех над каждым", скоро оказалась насилием "одного над всеми", продолжавшимся многие десятилетия.
Таким же провидцем, как и Достоевский, Мережковский считал Вл. Соловьева. Ему посвящена написанная почти в это же время статья "Немой пророк", идейно и композиционно близкая к "Пророку русской революции". В Соловьеве, так же как и во всей русской поэзии, Мережковский видел "две стороны": явную - Соловьева-художника, и "черную, теневую сторону", которую "никто не хочет или не может увидеть". А чтобы представить "выпуклый образ, надо обойти предмет... увидеть обратную сторону медали. Лицевую сторону соловьевской медали видят все, обратную - никто"66.
Достоевский во "внешней" общественной деятельности "цеплялся судорожно" за "мнимые твердыни прошлого - православие, самодержавие, народность", не понимая, что это "три провала на неизбежных путях России". Соловьев стремился "сохранять и поддерживать валящееся здание", пытался восстановить "три исполинские развалины средневековья: вселенскую монархию - предел самодержавия, вселенскую церковь - предел православия, вселенскую догматику - предел схоластики". За этими твердынями у Достоевского - "нетленное ядро истины... дерево будущего: это истина - пророчество о Св. Духе и Св. Плоти, о Церкви и Царстве Грядущего Господа". За "тайной немоты" Соловьева - надежда, что он "действительно предтеча Новой Церкви"67.
Два великих пророка не осознали "дьявольского смысла самодержавия". Достоевский не хотел видеть, что на Востоке это такое же царство Зверя, Антихриста, как и на Западе, чудовищно смешивал самодержавие с православием, не понимая, что "Россия после тысячелетних усилий... создала... химеру - право-
64Мережковский Д.С. Письмо В.Я. Брюсову от 4 июня 1908 г. // Мережковский Д.С. Записные книжки и письма. С. 35.
65Мережковский Д.С. Пророк русской революции. С. 335.
66Мережковский Д.С. Немой пророк // Мережковский Д.С. В тихом омуте. С. 116.
67Мережковский Д.С. Там же. С. 126.
Тайновидение Мережковского |
511 |
славное самодержавие", которое ее "давит, как бред"68. Для него одна половина русской идеи заключена в том, что в "православии - воля к нисхождению, самоотречению, погребению во Христе"; а другая "половина - воля к восхождению, самоутверждению, воскресению... в самодержавии". "А для Вл. Соловьева? - говорит Мережковский. - И да, и нет". Соловьев спрашивает Россию:
Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?
"И вместе с тем полагает, что... в последнем счете, Ксеркс не мешает Христу". "Существующие основы государственного строя в России мы принимаем как факт несомненный, - приводит Мережковский слова Соловьева. - При всяком политическом строе... и при самодержавии государство может и должно удовлетворять требованиям... религиозной свободы"69.
"Реальное действие" Соловьева "поразительно ничтожно". В его философских произведениях все "ясно, гладко, выглажено, вылощено. Ни сучка, ни задоринки. Торжественная симфония, в которой разрешаются все диссонансы. Исполинское зодчество, напоминающее храм св. Софии". А "церковь его просто не заметила, как не заметила Чаадаева, Гоголя, Хомякова, Конст. Леонтьева, Достоевского. Воистину страшно это церковное одиночество великого учителя церкви", лишь в конце жизни открывшего свое тайное лицо. Но в его наследии заключено будущее, "не реформация, а революция, ибо что же, как не революция... утверждение, будто бы Христос не в церкви, среди верующих, а в миру, среди безбожников". "Реальное действие" Достоевского грандиозно. Он "вытачивал и выковывал" всю жизнь меч для борьбы с Грядущем зверем. Поднимая этот меч и произнося: "самодержавие - от Антихриста", "мы... делаем то, что он сделал бы сам, если бы довел до конца свое религиозное сознание".
Формула этого сознания уже как будто бы намечена в "Братьях Карамазовых", где "почти вскрывается неразрешимое противоречие между Церковью и Государством, как между абсолютной истиной и абсолютной ложью, царством Божьим и царством дьявола". Достоевский - пророк революции религиозной, в основе которой - "идея любви как власти, идея Церкви как Царства". Ведь об этом его "пророчество": "Церковь есть воистину царство и определена царствовать и в конце своем должна явиться как Царство на всей земле". Достоевскиймыслитель и политик "думал или хотел думать, что его религия - православие". Но его художественное творчество свидетельствует, что истинная религия его есть то, "что за христианством, за Новым Заветом - Апокалипсис, Грядущий, Третий Завет, откровение Третьей Ипостаси Божеской - религия св. Духа". Только она ведет к "теократии, церкви, как царству". И здесь мы должны опять вернуться к тому, о чем говорили уже в связи со второй частью исследования "Л. Толстой и Достоевский".
Мережковский не мог без литературной критики выявить, обозначить, подтвердить совпадение "пророчеств" Достоевского с положениями своей концепции. Ведь "пророческими" у него оказываются прозрения Достоевского-худож-
68Мережковский Д.С. Пророк русской революции. С. 348.
69Мережковский Д.С. Немой пророк. С. 123.
512 E.А. Андрущенко
ника, Достоевского "бессознательного". Но такие своеобразные толкования "истинного" смысла сказанного Достоевским возможны потому именно, что его судьба и творчество осмыслены, прочитаны прежде всего художником и критиком, еще в юности увидевшим "двух" Достоевских, отделявшим мыслителя от художника, а в художнике приветствовавшего лишь выразителя "нового сознания".
В предисловии к статье "Пророк русской революции" Мережковский утверждал: "То, что я делаю, он сделал бы сам"70. Но с течением времени и этот образ Достоевского, образ пророка, "близкого нам", постепенно затемняется образом реакционера, проповедника "национализма звериного образа" и гонителя русской интеллигенции. Последний вывод Мережковского - автора лекции "Завет Белинского. Религиозность и общественность русской интеллигенции" (1914) заключается в том, что глубинный и пророческий смысл творчества Достоевского оказался "не по плечу" интеллигенции, а русское общество усилило самые темные и реакционные стороны его общественной позиции; что его политические воззрения приняты на вооружение и стали "одной из погибелей, грозящих нам".
Действие Достоевского, завершающего мужскую линию русской культуры, питает тот "самум сжигающий" всемирной вражды и ненависти, который захватил народы России и Европы периода мировой войны, говорил Мережковский в статье "Поэт Вечной Женственности" в 1917 г. Достоевский теперь противопоставлен Тургеневу как нехристианин христианину, как человек, убежденный, что "мир в корне зол", художнику, верящему, что "мир в корне добр". Это связано прежде всего с тем, что Мережковский все больше отдалялся от исторического хритианства и посвящал многие страницы своих книг критике православной церкви, а во-вторых, с обострением общественно-политической ситуации, в которой, как ему представлялось, травля интеллигенции проходит под знаменем Достоевского.
Что же сам Мережковский готов был противопоставить "лжи" Достоевско-
го? Что, по его мнению, превратило бы русское созерцание |
в действие? |
На основе чего "новая сила" - молодая интеллигенция могла бы |
соединиться |
с церковью? |
|
Этот круг проблем впервые рассматривается в книге "JI. Толстой и Достоевский". Неслучайно именно здесь начат разговор о порабощении православия, об ущерблении плоти, об уничтожении художественного творчества и трагическом раздвоении личности творца. Русская интеллигенция, считал Мережковский, есть прямая наследница русской литературы, и от того, что интеллигенция возьмет из нее, зависит "быть или не быть Великой России".
Ответ Мережковского на столетие русского "созерцания" есть "религиозная общественность", проблема, постановку которой Бердяев называл "единственно оригинальным" в нем, делающим его представителем особого типа религиозной мысли71. В книге "Грядущий Хам" религиозная общественность представлена как соединение сознательной революционной и бессознательной религиозности
70Мережковский Д.С. Пророк русской революции. С. 312.
71Бердяев H.A. Новое христианство (Д.С. Мережковский). С. 136.
Тайновидение Мережковского |
513 |
русской интеллигенции. "Религиозная общественность, богочеловеческое соединение есть как бы таинство всеобщего священства или, вернее, новое таинство Третьего Завета, и в нем все таинства станут новыми, иными, - писал Бердяев в статье "Новое христианство (Д.С. Мережковский)" (1916). - Религиозная общественность есть тайна трех в отличие от тайны двух - тайны брака, и тайны одного - тайны личности. Тема эта - не только его личная, не им выдуманная. За этим скрыто чувствование чего-то совершающегося в мире". Это "чувствование" и побуждало Мережковского к поискам предшественников интеллигенции. Он был убежден, что в вечных книгах русской литературы, в судьбах художников он найдет подтверждение ее бессознательной религиозности. Это было последним недостающим звеном его идеи о религиозной общественности, и исследования и статьи последних лет до событий 1917 г. он посвятил этой проблеме, воскрешал и по-новому интерпретировал судьбы, книги, идеи.
Ни разу не называя по имени Толстого, в 1903-1906 гг. Мережковский предпринял попытку представить читателям обобщенный образ творца, подобно Толстому, убившего свою Музу для служения "бесплотной духовности" и не получившего от церкви помощи и прощения за "алкание Бога". Речь идет о непонятой и по сей день мало оцененной книге "Гоголь и черт". Мережковский, пожалуй, одним из первых в отечественной критике непредвзято прочел "Переписку с друзьями" и возвратил из небытия трагической образ Гоголя, от которого отвернулась русская интеллигенция. Но главное, в чем он видел свою задачу, это продолжение начатого в 1901 г. диалога с церковью. Последними словами его книги о Гоголе были: "Пусть же церковь ответит. Мы спрашиваем"72.
Церковь ответила Толстому на его "вопросы" решением об "отпадении", которое было воспринято как "отлучение". На вопросы Гоголя она не ответила вовсе, "не заметила" его. В изложении Мережковского две эти судьбы поразительно сходны, хотя говоря о Гоголе, он писал прежде всего о художнике-мистике. Этим обусловлена особая интонация, внимание к деталям, не свойственным рассказу о "тайновидце плоти".
Мережковский видит в Гоголе такое же "раздвоение", как и во всех русских художниках после Пушкина. Его "лицо" - язычник, родина - стихия плоти. Его "личина" - смиренный постник, монах, отрекающийся от художественного творчества как от греховного. Мережковский использует в книге о Гоголе те же приемы, что и в главах, посвященных религиозному перерождению Толстого. Сообщая, например, о том, что "после долгих месяцев уныния, страха" Гоголем "овладевали порывы неудержимой веселости", он рассказывает о "прежнем" "вольном казаке", который пляшет с зонтиком в руках на улице Рима или "выдумывает луну" в деревне у Смирновой, подобно тому, как описывает удивление Берса, которому на спину запрыгивает Толстой, переживающий одно из своих религиозных перерождений, или Толстого, играющего в "Нумидийскую конницу". Приводя воспоминания близких о том, что Гоголя особенно любили дети, и сопоставляя Гоголя периода религиозного переворот с Гоголем-язычником, художником, Мережковский спрашивает: "Не ближе ли он именно в эти минуты ко Христу, чем когда-либо, не ближе ли ко Христу Гоголь пляшущий, чем Гоголь пла-
72Мережковский Д.С. Гоголь и черт // Мережковский Д.С. В тихом омуте. С. 309.
17.Д.С. Мережковский
514 E.А. Андрущенко
чущий?"73 Так же он заключает и повествование о "вечном празднике" в доме Толстого, играющего с детьми и, "как маленький мальчик, с внезапной резвостью бегающего по комнатам и даже взрослых увлекающего в игру", напоминающего вечного язычника, "кто говорит о себе с младенчески-ясною улыбкой: "я человек веселый, я всех люблю, - я дядя Ерошка"! "Если бы глубина его сознания соответствовала глубине его стихийной жизни, - заключает Мережковский, - он понял бы, наконец, что ему нечего бояться или стыдиться своей души-языч- ницы, что она дана ему Богом, и своего Бога, свою веру нашел бы в бесстрашной, бесконечной любви к себе так же, как люди с душами, по природе своей - христианками, находят своего Бога в бесконечном самопожертвовании и самоотречении", как и в книге о Гоголе, в том же контексте с сожалением напишет: "Если бы только он это понял, то, может быть, спасся бы"74.
Раздвоение Толстого Мережковский сравнивает с трещиной колокола, искажающей ровный и глубокий его звук. Трещиной, превратившейся в пропасть, куда падает великий художник. Внутренний мир Гоголя он сопоставляет с могучим деревом, в которое ударила молния и раскола его на две части, отчего дерево стало вянуть и вскоре погибло. Мережковский так же внимателен к гоголевской "исповеди" - "Переписке с друзьями", как и "Исповеди" Толстого, так же пытается прочесть между строками глубинное, истинное, так же клеймит, сочувствует, объясняет, комментирует. Гоголя оправдывает, Толстому не верит, осуждает, но оба произведения считает документом, без обращения к которому представления о личности творца будут неполными.
Причина "гибели" художника, - а творческая смерть Толстого так же трагична, по мнению Мережковского, как и смерть Гоголя-художника, завершившаяся его физической смертью, - лежит в "трагическом раздвоении" его "существа". Превратно понятое христианство как умерщвление стихийного, борьба с "языческим", как отказ от творчества, выхолостило главное и оказалось "иссохшей землей, переставшей питать корни" духовности, парализовало, "паразило бессильем, мертвенной сухостью, черствостью"75.
Гоголь обратился к церкви с вопросом, "от которого зависит будущее не только "просвещения", но и всего вообще христианства", говорит Мережковский. Этот вопрос состоял, в том, есть ли искусство, культура той "одухотворенной плотью", без которой немыслимо подлинное христианство. Единственным голосом церкви оказался голос о. Матфея, представителя "черного" православия, который и подтолкнул художника к отречению от художественного творчества. Толстой к церкви не обращался. Он напугал ее яростным нигилизмом, отрицанием христианских таинств, "критикой догматического богословия" и житиями святых в своей интерпретации. И не имеющая "для последнего суда" "художественной критики", как говорит Мережковский в третьей части исследования "JI. Толстой и Достоевский", она не разглядела алкающего Бога в Толстом-художнике, сообщила своей пастве о его "отпадении".
73Мережковский Д.С. Гоголь и черт. С. 284.
74Там же.
75 Там же. С. 285.
Тайновидение Мережковского |
515 |
В книге о Гоголе Мережковский говорит все о том же абсолютизировании духа в ущерб плоти, "всемирной культуры", обращается к истокам трагического непонимания между культурой и историческим христианством, намечает пути к новому, "сверхисторическому" христианству, в котором "соединяется дух и плоть, земное и небесное".
Книга о Гоголе-мистике близка и к разделам исследования "JI. Толстой и Достоевский", посвященным Достоевскому. При сопоставлении глав, повествующих о Черте Ивана Карамазова, и первой части книги "Гоголь и черт" обнаруживаем, что впервые сущность черта как середины, пошлости, плоскости, как выражения нашего желания "быть как все", когда "мы не соглашаемся быть самим собой", Мережковский определил именно в исследовании "JI. Толстой и Достоевский". Отсюда и многочисленное цитирование произведений Достоевского, подтверждение собственных выводов Достоевским, ссылки на него. Черт Гоголя-художника, воплощенный в образах Хлестакова и Чичикова, есть "нуменальная середина", желание "воплотиться", к которому стремится Черт Ивана Карамазова. Смелые сопоставления, ссылки на уже однажды найденное и высказанное, комментарий к произведениям Гоголя как выражению общего культурного понимания одних и тех же явлений, типов свидетельствуют о том, что именно творчество Достоевского было отправной точной для выводов Мережковского. Он ведет читателя к Гоголю от того, что стало известным, понятным после Достоевского, демонстрирует генетическую связь творчества последнего русского мистика с творчеством и судьбой Гоголя.
Вместе с тем мистицизм как источник знания о потустороннем, дыхание "миров иных", "священное" знание о том, что находится за пределами сознания, выделяется в творчестве Мережковского последующих лет в отдельную тему. Гоголь, увидевший "дряхлых страшилищ" и обратившийся к церкви за опорой в яростной борьбе с ними, Достоевский, услышавший нечеловеческий крик "Волк идет", заглянувший в подземные бездны и кинувшийся за спасением к незыблемым "твердыням прошлого", к "народу-богоносцу", Тютчев, повстречавший "в лесу старичка зеленого" и решивший, что за пределами реальности "ничего нет - ни Бога, ни дьявола" и обратившийся в крайнего славянофила и державника, Лермонтов, знающий "тайну премирную" рождения своей души, Байрон и Наполеон, "не совсем люди", отверженные обществом и церковью, Полонский, в глазах которого живет тот, кто дает прохладу "водам лесного родника", но даже на смертном одре интересующийся успехами русской политики - вот неполная галерея мистиков, судьбы, творчество и "религия" которых волновали Мережковского на протяжении всего творческого пути. Даже в эмиграции, оплакивающий русскую культуру и интеллигенцию, он снова пишет о мистиках, уже мировой культуры, и прибавляет к этому ряду "одну из таких душ" - Паскаля.
"Мистическая" тема в творчестве Мережковского имеет как бы две стороны. Он стремится исследовать генезис мистицизма как явления и вместе с тем выходит в общественно-политическую сферу, чтобы дать представление о формах спасения от "нечеловеческого", "не совсем человеческого" в "реакции" или политическом индифферентизме. Мистицизм как черта титанической личности впервые стал предметом внимания Мережковского в глазах исследования
17*
516 |
E.А. Андрущенко |
"JI. Толстой и Достоевский", посвященных Наполеону. Вырвавшийся из общего среднего ряда, поднявшийся над толпой, Наполеон чувствовал собственную силу и право на поступки, от которых человечество приходило в восторг и ужас. Это особое сознание своей исключительности, считал Мережковский, имеет неземное происхождение и не может быть объяснено только в категориях человеческой совести и нравственности. Задавшийся покорить весь мир и создавший свою религию, Наполеон, по Мережковскому, есть первый знак, неудачная попытка перехода от поступательного, эволюционного развития к "прерыву" истории, к религиозной революции. Если в категориях политических и моральных Наполеон есть порождение революционной анархии, неизбежного перехода от власти всех над каждым к власти одного над всеми, говорил он в исследовании "JI. Толстой и Достоевский", то в "мире божественных сущностей" - это явление "сверхчеловеческого". Чтобы читатель яснее понял его мысль, Мережковский сопоставляет Наполеона с подобными ему типами личностей - Байроном и Лермонтовым, связывает их судьбы почти бездоказательно, подчеркивает лишь родственность душ, близость идей, сходство судеб. Вскоре он напишет две статьи, которые и сегодня поражают парадоксальностью идеи, точностью оценок, верностью художественного чутья и новизной взгляда. Это статьи "М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества" (1909) и "Байрон" (1915).
"С младенчества людей пленяет грех..."76 Эта строчка из "Старинных октав", может быть, лучше всего определяет природу первоначального интереса молодого Мережковского к таким людям, как Наполеон. Так же, как и многие поколения романтиков, он был влюблен в этого покорителя Европы, постоянно ощущая необходимость сказать о нем свое слово. Неслучайно его так захватывает пушкинское прочтение наполеоновской темы: оно соответствовало и собственному видению Мережковского этой личности.
"Наполеон, Гете, Байрон, Лермонтов - от нас уже далеко эти вершины...
Но, блуждая, сделали круг и вернулись туда, откуда ушли. И вот опять встают вершины вечные - вечные спутники"77, - писал он в статье о Байроне, как бы задним числом вводя эти имена в свой известный цикл. В статье о Лермонтове он объяснит причину соединения этих имен. Они «из той породы людей, как Наполеон: ... кажется, эти люди не совсем люди, - только пролетают через наш земной воздух, как аэролиты... брошенные откуда-то вниз или вверх (где "верх" и "низ" мы не знаем; тут наша земная геометрия кончается)». Они не могут быть измерены даже "геометрией Лобачевского, геометрией четвертого измерения"78. Уже в эмиграции, к этому ряду Мережковский добавит имя Паскаля: "Кажется иногда, что у Паскаля совсем иное, чем у других людей, ощущение пространства - как бы иная, не Евклидова, не земная геометрия, зависящая, может быть, от иного строения не только души, но и тела"79.
76Мережковский Д.С. Старинные октавы (Octaves du passé) // Мережковский Д.С. Собр. соч.: В 4 т. - M., 1990. Т. 4. С. 620.
77Мережковский Д.С. Байрон // Мережковский Д.С. Было и будет. Дневник. 1910-1914 гг. Пг., 1915. С. 69.
78Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества. С. 392.
79Мережковский Д.С. Паскаль // Мережковский Д.С. Реформаторы. Лютер. Кальвин. Паскаль. - Брюссель, 1990. С. 29.
Тайновидение Мережковского |
517 |
Первые страницы повествования об этих "не совсем" людях Мережковский начинает с обилия цитат из писем и воспоминаний современников. Вот Байрон, воюющий с няней, "разрывающий передник сверху донизу" и стоящий перед ней "мрачный, решительный, желая показать, что презирает гнев ее"; ненавидящий мать за свою хромоту, осыпающий ее в письмах к сестре всевозможными ругательствами. Вот Лермонтов, в котором с детства проявилась "злоба прямо демоническая". "В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, осыпая ими дорожки" и "с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног курицу". Вот Наполеон, злобный и мстительный корсиканец, вызывающий отвращение и внушающий ужас. Взрослый Лермонтов вел себя "свински" относительно "женского существования". Байрон - относительно матери, а женившись, досмерти пугал жену своим "демонизмом", досаждая ей во время болезни. Наполеон, отвечающий на все упреки "собственным я" и "плюющий (по-французски хуже, чем плюющий) на жизнь миллиона людей". Судьей Лермонтова, пишет Мережковский, стал Вл. Соловьев, нанесший поэту последний удар: "Мартынов начал, Вл. Соловьев кончил; один казнил временной, другой - вечной казнью..." Так же "казнил" Байрона Карлейль, - "как тогда в живого, так потом в мертвого кинул... свой камень". Наполеона судил весь мир, но последним свой "камень" в него кинул Толстой в романе "Война и мир". "Судьи" не разгадали загадки, "не увидели" ее. Увидели лишь "тяжелый взгляд" Лермонтова, "что-то зловещее и трагическое в его наружности", "дьявольский холод и бесчувственность" Байрона, услышали его: "не подходите ко мне, во мне диавол". Почувствовали "ужас" при одном только виде этого "выскочки, маленького генерала", в котором, по словам Беньо, "дьявол".
В чем же Мережковский видел истоки "не совсем человеческого", "сверхчеловеческого"? Для объяснения этого в статье о Лермонтове он обращается к библейской лигенде. «Произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против Дракона; и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий Дракон". Существует древняя легенда, упоминаемая Данте в "Божественной комедии", об отношении земного мира к этой небесной войне, - пишет Мережковский. - Ангелам, сделавшим окончательный выбор между двумя станами, не надо рождаться, потому что время не может изменить их вечного решения; но колеблющихся, нерешительных между светом и тьмою, Благость Божия посылает в мир, чтобы могли они сделать во времени выбор, не сделанный в вечности. Эти ангелы - души людей рождающихся. Та же благость скрывает от них прошлую вечность, для того, чтобы раздвоение, колебание воли в вечности прошлой не предвещало того уклона воли во времени, от которого зависит спасение или погибель их в вечности будущей». Вот почему люди "так естественно" думают о том, что будет с ними после смерти, но никогда о том, что было до рождения: "Нам дано забыть откуда... чтобы яснее помнить куда"80.
Таков "общий закон мистического опыта", - пишет Мережковский. Исключения от него "редки", "редки те души, для которых поднялся угол страшной за-
80 Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества. С. 388.
518 E.А. Андрущенко
весы, скрывающей тайну премирную". В числе этих "душ" - Наполеон, Байрон, Лермонтов.
В них было как бы "два человека", "два демонизма". Лермонтов, говорит Мережковский, был как бы "не совсем человек, существо иного порядка, иного измерения, точно метеор, заброшенный к нам из каких-то неведомых пространств". Он сам чувствовал в себе это "не совсем человеческое", которое должен был "скрывать от людей, потому что этого люди никогда не прощают". Скрывать - быть замкнутым, что кажется гордыней, злобой. "Он мстит миру за то, что сам не от мира сего", и его "пошлость" - "свинство", "хулиганьичанье с женщинами" - "не что иное, как безумное бегство", безумное желание, как у Черта Ивана Карамазова, "воплотиться окончательно в семипудовую купчиху", чтобы люди поверили, что он "точь-в-точь как все". Байрон тоже чувствовал в себе это "не совсем человеческое" и прятал "лицо свое под личинами": "Демон, Каин, злодей, распутник, убийца, кровосмеситель"81, как и Наполеон, "богомерзкое" правление которого "наводило ужас на Европу", но сквозь облик которого просвечивало "дыхание миров иных".
Только самые близкие люди "понимают, в чем дело". Стоило только приглядеться и увидеть "второго Лермонтова", "другого Байрона", "иного Наполеона". "Детски-нежные губы", "что-то детское" в улыбке, "детское и нежное" - это Лермонтов. "Лицо его кажется детским, почти прозрачным" - это Байрон. "Освобождение от пошлости" происходит с Лермонтовым в момент приезда близкого человека, в решимости драться на дуэли за смерть Пушкина, в извинениях обиженному маленькому чиновнику, в нежности к дочери любимой женщины. Байрон без "внешнего демонизма" - несчастный муж, верный и щедрый друг, о "другом" Байроне говорят крестьяне, бедняки, турчанка Гато, которой он заменил мать, Шелли, Мадзини. Истинный Лермонтов - человек, всю жизнь вспоминающий "песню, которую... певала мать", оплакивая которого бабушка почти лишилась зрения. Истинный Байрон - малыш в Гарроу, готовый "принять все удары", "деточка Байрон!", - которого гладит по голове сестра Августа. Настоящий Наполеон - вечный неутомимый труженик, любимец солдат, сын, тоскующий о матери и желающий построить дом для бедных, назвав его "Дом матери".
"Это и есть премирное состояние человеческих душ, - объясняет Мережковский, - тех нерешительных ангелов, которые в борьбе Бога с дьяволом не примкнули ни к той, ни к другой стороне. Для того, чтобы преодолеть ложь раздвоения, надо смотреть не назад, в прошлую вечность, где борьба эта началась, а вперед, в будущую, где она кончится".
Необъятная сила Лермонтова - эта "сила метеора, неудержимо летящего, чтобы разбиться о землю". Отсюда его фатализм, его бесстрашие, предвидение смерти. Сила Байрона - тоже без "точки опоры": он кидается в море, где утонул Шелли, участвует в революции, теряет деньги, здоровье, жизнь. Никто, как Лермонтов, не мог обратиться к Богу с обидой, спокойным вызовом, горькой усмешкой, с такой остротой "поставить вопрос о зле" - "оправдании Бога человеком, состязании человека с Богом", только Наполеон, воскликнувший "Бог дал мне корону" и жестоко покорявший страны и народы, только Байрон сказавший
81 Мережковский Д.С. Байрон. С. 82.
Тайновидение Мережковского |
519 |
"зло, будь моим Добром!" вслед за Сатаной у Мильтона - |
"Сатана, будь моим |
Богом!" Здесь видит Мережковский "великую двойственную тайну", между двумя Началами которой разрываются сердца Наполеона, Байрона и Лермонтова - "души" человеческие "до рождения".
Такой взгляд на личность, знающую "тайну премирную", еще в начале века дал Мережковскому возможность говорить, что отношение Толстого, живописателя "средне-высшего круга", к "сверхчеловеку" Наполеону есть отношение всего серединного, плоского, пошлого к "прерывному" и конечному. Изображение Наполеона в "Войне и мире" "таким же малым", "таким же мерзским, как мы" есть стремление стереть, сравнять с общей массой выдающееся историческое, психологическое и мистическое явление человеческого духа. Вместе с тем, обращает на себя внимание одна деталь.
В воспоминаниях современников, а также высказываниях Толстого, которые были под рукой у Мережковского во время работы над исследованием "Л. Толстой и Достоевский", имя Лермонтова занимает особое место. Мережковский, соединяя Лермонтова и Наполеона, внутреннее полемизирует с Толстым, не принявшим Наполеона, но преклонявшимся перед Лермонтовым и осознававшим его своим предшественником. Для Толстого Лермонтов был едва ли не единственным в русской литературе "писателем", остальные - "литераторами", и, как вспоминал А. Русанов, в одном из разговоров Толстой с гордостью причислял себя к числу творцов, среди которых, в первую очередь, был назван Лермонтов82. Он привлекал Толстого "аристократизмом", тем, что для него художественное творчество никогда не было "трудом", средством добывания пропитания, служением. Мережковский, для которого слово "литератор" означало переход от "созерцания" к "действию", именно "действие" или действенность считал главной заслугой Лермонтова, даже в противоположность Пушкину. Это в "метафизическом смысле" действие, поэзия - "клинок", "кинжал", а не "вдохновение" и "сладкие звуки", оказались важными в момент, когда русское общество выбирает свой путь, "новый", как казалось Мережковскому, путь. Но расхождения с Толстым этим не ограничиваются. Толстой был совершенно чужд мистицизму Лермонтова и ощущению, что перед ним "не совсем человек", которое отмечали современники поэта, о котором позднее писал Мережковский.
III
Творчество Мережковского последнего десятилетия до его отъезда в эмиграцию, разнообразное по всему жанровому составу и тематике, представляет новый этап духовной и идейной эволюции писателя, в которой Толстой и Достоевский, занимая едва ли не центральное место, оказываются знаковыми фигурами для обозначения всего реакционного и антихристианского в современной жизни России.
Главная тема творчества Мережковского этого времени - участь и будущность русской интеллигенции. Мережковский не принял вышедший в 1909 г.
82Русанов ГЛ. Поездка в Ясную Поляну. Воспоминания // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. Изд. 2. М., 1960. С. 301.