merezhkovsky_tolstoj_i_dostoevsky_2000_text

сборник статей "Вехи", и его книги, статьи, драмы проникнуты внутренней полемикой с ним. Он ощущал острую потребность что-нибудь противопоставить во многом верным и честным оценкам авторов "Вех", "защитить" интеллигенцию от нападок "кающихся интеллигентов", названных Мережковским "учениками Достоевского". В этом контексте писалась и одна из последних статей о Толстом, "Смерть Толстого", в которой Мережковский заговорил о большом общественном резонансе духовных исканий писателя и близком интеллигенции его противостоянии официальной церкви и государству. Одиночество "яснополянского отшельника", не принявшего руку поддержки и "зова" той "кучки людей", что "осаждена в крепости", есть горькая реальность современной общественной жизни, когда интеллигенция разобщена и после революции 1905 г. оставалась без идеалов и духовных вождей.

Мережковскому представляется тревожным объединение интеллигенции вокруг Чехова, а потом и вокруг Горького, которых она "поняла не в том смысле", он оплакивал судьбу Г. Успенского, одним из первых осознавших единство русской земли и неба, плоти и духа, но кончившего жизнь вследствие тяжкой душевной болезни, и вместе с тем говорит об отсутствии художника, который бы стал подлинным выражением души интеллигенции, ее идейных исканий и устремлений. Его не удовлетворяет в этой роли и JI. Андреев. Он показал участь интеллигента без религиозной идеи, выразил его религиозную жажду, но его собственные религиозные представления - календарь в сравнении с "солнечной системой Коперника" мистицизма Достоевского83. А сами Толстой и Достоевский интеллигенции оказались "не по плечу"84.

Отвечая авторам сборника "Вехи", Мережковский, пожалуй, впервые говорил о том, что такое вообще интеллигенция85, доказывал, что ее начало - это Петр и Пушкин86, а духовные предки - Белинский и Герцен87, приводил примеры проявления ее бессознательной религиозности. В сущности, впервые это стало темой сборника "Грядущий Хам". Но события общественно-политической жизни побуждали Мережковского вернуться к намеченным там темам и дать развернутое представление о том, кто истинные вожди и пророки интеллигенции и что в русской поэзии есть самое важное для "новых сил" России.

Исследование "Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев", сборники статей "Больная Россия", "Было и будет. Дневник 1910-1914 гг." и "От войны до революции. Невоенный дневник", лекция "Завет Белинского. Религиозность и общественность русской интеллигенции", драмы "Романтики" и "Будет радость" - вот ответ Мережковского русской литературе, русской политике и общественной жизни. Подчас полемически заостренные, не всегда справедливые, подчиненные логике жесткой и горячей полемики, эти произведения представляют образ Мережковского художника и романтика, оригинального мыслителя и крити-

83Мережковский Д.С. В обезьяньих лапах (О Леониде Андрееве). С. 132.

84Об этом см. подробнее: Мережковский Д.С. Чехов и Горький // Мережковский Д.С. Эстетика и критика. Т. 1. С. 620-670.

85См., в частности, статью "Интеллигенция и народ" - Речь. 1908. № 279. 16 нояб. С. 2.

86См. разделы IV и V статьи "Грядущий Хам" - Мережковский Д.С. В тихом омуте. С. 366-371.

87Имеются в виду статьи "Грядущий Хам" и "Завет Белинского. Религиозность и общественность русской интеллигенции".

ка, гражданина и либерала. Он нацелен на защиту русской интеллигенции, и в этом стремлении готов искренне прощать и ненавидеть, говорит горячо и проникновенно.

Именно в этом контексте знак прошлого, непререкаемый авторитет общественности, но мнимый ее пророк и тайный враг - Достоевский. Его образ возникает не только в связи с Тютчевым, которого Мережковский осознает духовным отцом славянофила Достоевского, но особенно, в связи с Белинским. Лекция "Завет Белинского" - это, в сущности, разговор о Белинском и Достоевском, о бессознательной религиозности русской интеллигенции и ее революционной общественности в сопоставлении с реакционностью автора "Бесов". Вспомним, как впервые в исследовании "Л. Толстой и Достоевский" Мережковский привел слова Достоевского о Белинском, "ругавшем" ему Христа. Через несколько лет эти же слова Достоевского помещены в последних разделах статьи "Грядущий Хам", а вот и ответ Мережковского Достоевскому в "Завете Белинского": как мог "тайновидец духа" не заметить того, кто стремился к Христу, "не смея назвать Его по имени" и "через тридцать лет!" произнести свой "приговор" над ним.

Лекция о Белинском написана так же, как и все значительные исследования Мережковского. Богатый эпистолярный и биографический материал помогает ему показать раздвоение "первого русского интеллигента", его идейные метания и только русским свойственную способность отрицания, сближающую Белинского с Петром, и со старообрядцами, за веру сжигавшими себя в срубах. Отсутствие постепенности, дисгармоничность его внутреннего мира, мученичество, постничество и есть исконная черта русского интеллигента, считал Мережковский. Именно "русскость" этого явления и не заметил Достоевский, назвавший Белинского самым "тупым и смрадным явлением" русской жизни. Интеллигенция "вся в него, как дети в отца и внуки в деда", от него взяла и начала нигилизма, и стремление к самопожертвованию и мученичеству. От него - и стремление к свободе, питающее революционную сознательность русской интеллигенции. В эти два начала - бессознательную религиозность и революционность - не верил Достоевский, который здесь осознается Мережковским противником интеллигенции.

Кто же ее сторонники? На кого она должна опереться как общественная и духовная сила? На эти вопросы Мережковский ответил в исследовании "Две тайны русской поэзии" и в статье "Поэт вечной женственности", посвященной Тургеневу.

Если окинуть взглядом творчество Мережковского в целом, нельзя не обратить внимание на суровый приговор, который он выносил "религии" своих "героев". Пожалуй, немногие из них могли быть названы им "христианами в вечном смысле". Даже учитывая своеобразие взглядов Мережковского, мы, вряд ли сумеем найти между строк его книг или статей сколько-нибудь внятное пояснение противоречащей устоявшимся представлениям оценки. Когда позади остались наиболее значимые его книги, когда были многократно осуждены и осмеяны его высказывания, он дал ясное и исчерпывающее объяснение, почему одни в его представлениях христиане, а другие - нет. «Есть два рода людей, - писал он в исследовании "Две тайны русской поэзии". - Одни верят или знают (тут знание и

В современной критической и философской мысли сложилась традиция особого подхода к изучению подсознательного творца90. У самого Мережковского трудно спрашивать: он даже собственную биографию отказался составить для "Книги о русских поэтах последнего десятилетия", подготавливаемую в 1907 г. M.JI. Гофманом, чтобы не выдать, не открыть "две тайны, которые нельзя раскрыть - пол и религия". Об этом ему "мешал говорить от первого лица" "неодолимый стыд", ибо "вся жизнь только раскрытие этих двух тайн". "Как я любил и как я верил, не могу сказать, а в этом вся жизнь моя"91.

Это письмо, не предназначенное для публикации, адресовано к чужому человеку. "Стыд", останавливавший Мережковского здесь, почти отступил в письмах к родному, В.В. Розанову. "Знаете ли, почему для меня это - чудо? - писал Мережковский. - Я все последнее время думал об этом странными, темными мыслями - точно за меня во мне кто-то думал. И всегда я вместе с тем думал о Вас и стыдился, и боялся, и хотел Вас. И вот Вы так странно ненужно пришли, потому что именно теперь Вы такой, как для всех, были мне не нужны... Я в это мгновение чувствую, как Он силен и близок. Нет, мы от Него никуда не спрячемся. Рано или поздно Он поведет нас всех. Мне все кажется, что до сих пор и З.Н. и Вы со мною, и Он среди нас. И будут все великие чудеса. И будет все, чего мы хотим"92. Мережковский и здесь почти ничего не открывает, но как будто приподнимает завесу личной жизни. М.М. Бахтин в разговорах с В.Д. Дувакиным вспоминает об этом "плюгавом интеллигенте" с его menage en trois, о выходах в залу Религиозно-философских собраний втроем с 3. Гиппиус и Д.В. Философовым, о "последнем" месте "какого-то синего" Мережковского в этом союзе, о том, как Мережковский говорил, что христианский брак устарел93...

Конечно, идея Мережковского о преображенной плоти не могла возникнуть на пустом месте. Она родилась в общении с Розановым, выверялась в "семейных сценах" с Гиппиус, где одухотворенная плоть была таким же предметом обсуждения, как и образ Петра или взаимоотношения с Блоком. Несложившийся тройственный союз с Розановым - он весь был в стремлении к семье, плодовит и домовит, преданный, как матушке-земле, "мамочке" Варваре Дмитриевне - перерос в идейную полемику о браке и любви. Уже в 1903 г. Мережковский писал Розанову не со "стыдом" и страхом, а с интересом к почти отвлеченным вопросам: "Какую бы неодолимую силу приобрели Ваши слова, если бы Вы порвали, наконец, последнюю связь с этим космическим началом всякого мещанства, всякой середины - с Семьею". И тут же: "Все-таки для Христа девственность выше брака, да и семью он только допускал... Вообще не брак, а сладострастие есть глубина противоположная и равная глубине, открываемой Христом. Тут не Черт - я тоже в него не верю, - но другой, второй Бог, другой "пол" мира, другой Хри-

90Известные примеры тому - передачи и публикации Б. Парамонова. И именно в связи с отношением Мережковского к Тургеневу уместно вспомнить, что религиозные искания Б. Парамонов связывает с вопросами пола.

91Мережковский Д.С. Письмо М.Л. Гофману от (октября 1907 г.) // Мережковский Д.С. Записные книжки и письма. - С. 33.

92Мережковский Д.С. Письмо В.В. Розанову от 14 октября 1899 г. // Мережковский Д.С. Записные книжки и письма. С. 26-27.

93См. Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. М.,1986. С. 85-89.

524 E.А. Андрущенко

стос - Антихрист, - брак и Антихристианство, - это я еще могу принять. А еще вернее формула: Христос - целомудрие, Антихрист - сладострастие. Брак есть пошлое, житейское и механическое (хотя и стихийно) утилизированное соединение целомудрия и сладострастия - Артемида (невеста) и Афродита (жена)"94.

И вот - Тургенев. В эмиграции через тридцать лет после приведенного письма Мережковский посылает В. Злобину распоряжение, чтобы тот "срочно", "как можно скорее" выписал «ту страницу или строки из "Клары Милич", где Клара является к Аратову и совокупляется с ним, мертвая - с живым... Мне это нужно - для Беатриче, которая несомненно так же являлась Данте и совокуплялась с ним, мертвая, живая - Воскресшая - с мертвым живым ("некрофильство", - сказал бы Розанов, как "страшная сверкающая красота" у ведьмы-панночки в гробу "Вий"). Тут один из ключей ко всему Данте...»95.

Тут "ключ" и ко всему Тургеневу у Мережковского.

В статье "Тургенев", вошедшей в сборник "Вечные спутники", Мережковский заговорит именно о браке, об ущерблении личности в браке, о прекращении личности и продолжении рода, "череды факелоносцев", передающих право создания личности от поколения к поколению. "Тут антиномия пола неразрешимая: бесконечность рода - конец, смерть личности... бессмертие личности - конец рода"96. "Чтобы родилась личность", следует умереть лицу. Вот почему "первая любовь - последняя. Любовь требует чуда, но не может быть чуда в порядке естественном; не может быть брака, утоления, достижения любви... на земле". Здесь же - противопоставление тургеневских девушек, которые "не могут родить", и женщин Толстого, рождающих самок. Тургеневские девушки - легкие, "прозрачные", с лицами, как у мумий, как бы вовсе без тела, и героини Толстого - Анна Каренина, Китти, Наташа. Как Мережковский напишет в исследовании "JI. Толстой и Достоевский" о сцене, где Наташа выносит в гостинную детские пеленки: "Личности мы больше не увидим". Наташа теперь - символ, "пол" мира.

А вот и еще одно значащее противопоставление.

Толстой и Тургенев - враги, скажет Мережковский в книге "О причинах упадка...". В исследовании "Л. Толстой и Достоевский" он предложит одно из объяснений этой "трансцендентной ненависти". Они влекутся друг к другу, не могут жить один без другого, но отталкиваются, не переносят взаимного присутствия, как будто существование одного исключает существование другого. Наверное, Тургенев, предполагал здесь Мережковский, обладал особой прозорливостью, искусством видеть то, о чем Толстой молчал, словно зеркало, отражающее и углубляющее то, что в нем отражается. К этой особенности Тургенева Мережковский вернется в статье "Поэт вечной женственности". Тургенев "изнутри" видит только своих героинь, а отражает и как бы проходит лишь мимо своих героев, остается параллельным им. В жизни Тургенев "свой брат" женщинам,

94 Мережковский Д.С. Письмо В.В. Розанову от (начала 1903 г.) // Мережковский Д.С. Записные книжки и письма. С. 27-28.

95Мережковский Д.С. Письмо В.А. Злобину от 7 сентября 1936 г. // Мережковский Д.С. Маленькая Тереза. Жизнеописание. Письма. Тенофлай: Эрмитаж, 1988. С. 148.

96Мережковский Д.С. Тургенев // Мережковский Д.С. Эстетика и критика. Т. 1. С. 432.

понимает и чувствует их так, что они в его присутствии нисколько не смущаются. А к Толстому и Достоевскому испытывает "мысли-страсти", ненавидит, презирает.

В Тургеневе, говорит Мережковский, в этом "седом старике-исполине" жила "душа женская", "мягкая, текучая, слабая"97. Но то, что прощается женщинам, ему не простилось. Слабость, предательство, трусость и подлость, в подтверждение которой Мережковский приводит многочисленные эпистолярные и биографические свидетельства, оттолкнули от него многих и создали ему особую славу. Тургенев-человек и Тургенев-гражданин не привлекают Мережковского. Жизнь писателя представляется ему целой цепью "предательств": матери, любящих его женщин, родины и, наконец, языка, на котором он отказывался писать. Но Тургенев-художник, Тургенев "бессознательный" - кумир и пристрастие Мережковского. Именно Тургенев представил Европе русскую литературу, соединив их; именно он исповеданием красоты и гармонии противостоит "холодному отрицанию культуры" у Толстого и "национализму звериного образа" у Достоевского; именно Тургенев, венчающий "женскую линию" русской культуры, есть "русский" ответ на мировую войну и тот "самум сжигающий", который подняла и распространила по всему миру "мужская душа".

Равнодушный к религиозным "абсолютам", Тургенев бессознательно коснулся в своем творчестве одной из главных проблем христианства, которая, по словам Мережковского, есть "откровение личности по преимуществу... Христианская любовь есть влюбленность в своем высшем, неземном пределе - преображение пола в той же мере, как преображение личности". Полнота любви Христовой - "брачная": царствие Божие - "брачная вечеря" и входящие в него - "сыны чертога брачного". Не говоря о Христе, не произнося имени Его, писатель ближе, чем известные богоискатели JI. Толстой и Достоевский, подходит к Нему. "Реальная Муза" Тургенева не видела Христа наяву, но увидела "Его во сне, в самом вещем сне своем, в самой страшной муке, ибо трагедия пола и есть, конечно, самая страшная мука Тургенева. И вот он понял, что никто, кроме Христа, не утолит этой муки".

Вместе с тем Тургенев - "забыт, ненужен, ничтожен по сравнению с JI. Толстым и Достоевским"98, эти "исполинские кариатиды, действительно, заслонили от нас Тургенева"99. Мережковский считал жизненно важным говорить вновь о Тургеневе не только как о "вечном спутнике" человечества, но и в столь "нетургеневские дни", когда вновь наступила эпоха "мужества неправого". Примирение двух половин мира и должно начаться на славяно-русском Востоке, который знает о мире то, "чего другие не знают, - что мир есть мир, - не война и ненависть, а вечная любовь, вечная Женственность"100.

В стране "всяческого революционного и религиозного максимализма, стране самосожжений... самых неистовых чрезмерностей", Тургенев "едва ли не

97 Мережковский Д.С. Поэт вечной женственности // Мережковский Д.С. От войны до революции. Невоенный дневник. Пг., 1917. С. 74.

98Мережковский Д.С. Поэт вечной женственности. С. 64.

99Мережковский Д.С. Тургенев. С. 430.

100 Мережковский Д.С. Поэт вечной женственности. С. 76.

единственный, после Пушкина, гений меры и... гений культуры", ибо культура

иесть, по Мережковскому, "измерение, накопление и сохранение ценностей"

ивместе с тем "часть культа, религии"101.

Окидывая взглядом русскую историю, Мережковский отмечает немало попыток усовершенствования, преобразования русской жизни, но они все не удались, и потому только, что в них было "слишком много русской чрезмерности, мало европейской меры". Тургенев, "гений меры и гений Западной Европы", благодаря которому за рубежом поняли, что "Россия - тоже Европа". Если JI. Толстого и Достоевского ценят и знают на Западе, то "последняя русская глубина их остается Европе чуждою: они удивляют и поражают, а Тургенев пленяет".

Русская интеллигенция не может не осознавать Тургенева своим предшественником. Ведь его "безбожное лицо" и есть "лицо всей русской интеллигенции". В противоположность другим великим писателям, "верящим в Бога, много... даже чересчур много говорящих о Христе", безбожник Тургенев, навсегда забывший о религии и христианстве, почти никогда "не говорит о Нем, как будто забыл Его, не знает, не хочет знать". Но в бессознательном своем прикасается к "никем не узнанному, не названному по имени Христу". Человек, привидевшийся ему в творческом сне с лицом, "похожим на все человеческие лица", с "чертами обычными, хотя и незнакомыми", - это не толстовский Христос, "Сын Человеческий, только человеческий", и не Христос Достоевского, "византийски-цер- ковный". "Нет... Тот в алтаре, со священником или на иконах в блистающих ризах". Христос Тургенева - "Христос в миру... с лицом человеческим. Жених человеческой плоти, всемирной культуры". Тургенев - предшественник новой русской интеллигенции, оставивший ей в наследство "религиозное отношение ко всемирной культуре" и ставший "единственным спасением гибнущей России".

Он "самый близкий и нужный нам человек", "живой среди живущих", потому что "мы любим то, что он здесь любил и не мог разлюбить там"102.

В позднее творчество Мережковского Толстой и Достоевский, их судьбы, темы и герои перешли как знаковые фигуры. Их сменяли в книгах Мережковского новые "спутники", но без Анны Карениной или Китти, без Великого Инквизитора или Черта Ивана Карамазова он не мог сформулировать своих идей, ему не от чего было отталкиваться и не к чему идти. Русская культура XIX в. в творческом мире Мережковского существовала не как данность, не как некий идейный и интеллектуальный багаж, а как живая материя, дышащая и развивающаяся в современном ему культурном и социальном организме. Он строит свое здание "всемирной религиозной культуры" так, что прошлое - не только основа, но и непосредственный участник нового созидания. Толстой и Достоевский в этом строительстве оказались не "концом", как говорил он в исследовании "JI. Толстой и Достоевский", а только началом.

В первой значительной своей книге, предрекая грандиозную апокалипсическую катастрофу, Мережковский говорил, что русское созерцание невероятно

101Мережковский Д.С. Письмо В.Я. Брюсову от 2 февраля 1906 г. // Мережковский Д.С. Записные книжки и письма. С. 30.

102Мережковский Д.С. Поэт вечной женственности. С. 438-439.

многое сделало для русской общественности и завершение эпохи вдумчивого изучения теперь сменится воплощением того, что сосредоточила великая эпоха. Он верил в это и в дни первой русской революции, и в годы мировой войны, и даже в годы наступления пролетарской власти и, наконец, призывая вождя нацио- нал-социализма свергнуть ненавистный ему большевистский режим. Гиппиус говорила, что Мережковский "все знал заранее", но вряд ли он сознавал, "пророком" чего окажется сам. Ведь то, что он прочитал в романах и письмах Толстого и Достоевского, не всегда давало основания для интерпретаций, которые он предлагал.

Не только современники, но и совсем далекие поколения отказывались верить и в возможную правоту Мережковского, и в его искренность. Л. Шестов, призывавший Мережковского вернуться в его родную стихию, заниматься только делом литератора, а не выдумывать идеи, Н. Бердяев, который не принимал вечное стремление Мережковского "к антитезам и полярностям", но писавший, например, о Толстом почти то же, что и Мережковский103, так же мало воодушевились будущим Царством Духа, для которого нужна личность, свобода и любовь, как и участница Яснополянского сборника, уже в перестроечные годы назвавшая исследование "Л. Толстой и Достоевский" "памфлетом, полным нападок с позиций православной церкви", начатым "в снисходительно-снобистском тоне и продолженным в менторских интонациях", и приводящая слова Толстого о "ничтожестве Мережковского"104.

...Когда-то Мережковского волновала "тоскующая тень", почему-то "приблизившегося" Некрасова. Она "бродит около нас, как будто хочет нам что-то сказать": "И не мы к нему, а он к нам идет, как будто нежданный, незванный, непрошенный, - хотим не хотим, а принять его надо"105... Потом он ощутил потребность "обернуться в ту сторону, откуда уставились на нас тяжелые глаза" Лермонтова. Он "так внезапно вырос и так неотступно приблизился к нам"106.

...И вот, спустя столетие, Мережковский сам "приблизился" к нам, и, уже по словам нашего современника107, его "сомнамбулические зрачки" притягивают внимание, побуждают к постижению загадок писателя, к стремлению понять его то такие рассудочные, а то дышащие любовью и искренностью проникновенные слова о том, что так близко...

Книга, которой, по существу, началось зрелое творчество Мережковского, не случайно возвращается к своим читателям именно сейчас, когда новые поколения, как и столетие назад, оказавшиеся на развалинах старого мира, пытаются разрешить "мучительное противоречие между жизнью, ее внешними законами, сложившимися формами и глубиной внутренних запросов, так противоречащих этим законам и формам". Его "откровения культурных и философско-рели-

103См., например, его статью "Л. Толстой" - Бердяев H.A. Типы религиозной мысли в России. 1989. С. 112-118.

104Юльметова С.Ф. Л. Толстой и "Вехи" // Яснополянский сборник. 1988. Статьи и материалы, публикации. Тула, 1988. С. 63, 64.

105Мережковский Д.С. Две тайны русской поэзии. С. 424.

106Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества. С. 385.

107Басинский П. Хам уходящий. "Грядущий Хам" Д.С. Мережковского в свете нашего опыта // Новый мир. 1996. № U.C. 212.