VI русские «кобзари»

ИВАН БЕЛОУСОН,

АНДРЕЙ КОЛТОНОВСКИИ,

ФЕДОР СОЛОГУВ

Поразительнее всего то, что широкие читательские массы России угадывали гениальность Шевченко даже сквозь плохие переводы, даже несмотря на цензурные бреши. Они так жадно хотели узнать, изучить его твор­чество, в котором чувствовали столько родного, что требовали и требуют все новых изданий его «Кобзаря» в переводе на русский язык.

Начиная с 1860 года «Кобзарь», изданный Нико­лаем Гербелем, выдержал четыре издания. «Коб­зарь», переведенный Иваном Белоусовым и частично составленный им из чужих переводов, выдержал на­чиная с 1887 года не менее восьми изданий.

В промежутках между этими двумя «Кобзарями-» вышли три сборника стихотворений Шевченко в рус­ских переводах Чмырева, Дремцова и Лепко.

В 1911 году к пятидесятилетию со дня смерти Шев­ченко в Петербурге появился «Кобзарь» в переводах Славинского и Колтоновского, сочувственно встречен­ный русской критикой как самый полный из всех «Коб­зарей». Тогда же вышли «Песни Тараса Шевченко» под редакцией В. Вересаева и через несколько лет два «маленьких Кобзаря», изданные — один в Мо­скве, другой в Киеве, и т. д.

Позднее, уже в советское время, вышло еще два «Кобзаря»: «Кобзарь» Колтоновского в 1933 году и «Кобзарь» Сологуба в 1934 и 1935 годах.

Самое количество переводных «Кобзарей» свиде­тельствует, как дорог был Шевченко русским чита­тельским массам. Вся романтическая любовь русских людей к Украине, к ее величавой истории, к ее певу­чему, единственному в мире пейзажу — любовь, кото­рая еще со времени Пушкина стала в русской литера­туре традицией, выразилась в этом столетнем тяготе­нии русских читателей к Тарасу Шевченко, в этом требовании новых и новых переводов его «Кобзаря».

344

Что сказать об этих переводах? Из них мы раньше всего должны выделить белоусовский «Запретный Кобзарь», вышедший в самый разгар революции: в этом «Запретном Кобзаре» были помещены переводы почти всех дотоле нелегальных стихотворений Шев­ченко. Переводы не слишком умелые, но самая тема­тика переведенных стихов так гармонировала с бу­шевавшей в стране революцией, что эту — наконец-то раскрепощенную — книгу восприняли как большое событие.

К сожалению, Иван Белоусов был представителем устарелых методов переводческого искусства. Он на­чал свою многолетнюю и кропотливую работу над переводами стихотворений Шевченко еще в восьмиде­сятых годах, когда Бодлеру навязывали ритмы Не­красова и всем это казалось в порядке вещей. Свой­ственное той упадочнической литературной эпохе пренебрежение к стилю, к фонетике, к ритмике пере­водимых поэтов не могло не отразиться на качестве белоусовских переводов Шевченко.

Но нужно тут же сказать, что требования к пере­воду в ту пору, когда начинал Белоусов, были совер­шенно иные, чем ныне, и если с точки зрения этих по­ниженных требований, отодвинутых ныне в невозврат­ное прошлое, мы подойдем к переводам Белоусова и его предшественников — Гайдебурова, Плещеева, Ив. Сурикова, Гербеля, Мея, мы должны будем при­знать, что в историческом плане, для своего времени, соответственно вкусам и требованиям тогдашних чи­тателей они были нисколько не хуже других пере­водов (например, бытовавших в тогдашней лите­ратуре переводов из Гейне) и, конечно, сыграли свою положительную роль в деле ознакомления рус­ских читателей хотя бы с тематикой поэзии Шев­ченко.

Вообще, если бы нам удалось рассмотреть в хро­нологическом порядке, в последовательности литера­турных эпох все переводы стихотворений Шевченко, мы воочию могли бы увидеть, как на протяжении сто­летия менялось самое понятие о переводческой точ­ности.

345

Мы увидели бы, как уже сказано выше, что пере­водческая точность — понятие весьма неустойчивое, что в каждую данную эпоху она измеряется совер­шенно иными критериями и что те переводы стихотво­рений Шевченко, которые в настоящее время кажутся нам вопиюще неточными, были воспринимаемы то­гдашним читателем как достаточно близкие к подлин­нику и не вызывали никаких возражений, потому что вполне соответствовали тем понятиям о переводче­ской точности, какие существовали в читательских массах шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов XIX века.

Нам стало бы ясно, в каком направлении эволю­ционировало это понятие точности и чем отличаются наши нынешние требования к советскому переводчику стихотворений Шевченко от тех требований, кото­рые читатели предъявляли к Гербелю, Плещееву, Мею.

Иван Белоусов был полезен уж тем, что он, по­вторяю, знакомил читателей с тематикой стихотво­рений Шевченко, но, конечно, только с тематикой. Будучи типичным середняком переводчиком, он навя­зывал великому поэту свой середняцкий переводче­ский стиль. Упрощенческое обеднение богатого и сложного стиля Шевченко — таков был его постоян­ный переводческий метод.

Переводчик Андрей Колтоновский, напечатавший первые свои переводы совместно с переводами Сла-винского в «Кобзаре» одиннадцатого года, уже в советское время перевел «Сон» и «Кавказ» и другие революционные стихотворения Шевченко. Эти пере­воды появились в 1933 году в «Дешевой библио­теке».

Колтоновскому были чужды реакционные уста­новки некоторых других переводчиков стихотворений Шевченко. Я хорошо помню, какую популярность у русской молодежи предреволюционных годов при­обрел его замечательный перевод польской песни, на­правленной против царизма:

Как король шел на войну В чужедальнюю страну.

346

Это был переводчик-самородок, обладавший изряд­ной находчивостью и гибкостью речи, большой верси­фикаторской удалью. Но ему не хватало словесной культуры, и поэтому он переводил вслепую, на ура, наудачу. Удача у него порой бывала немалая, но тут же рядом, особенно в первом издании, обнаружились страшные провалы в безвкусицу. В сущности, он стоял на перепутье между двумя системами перевод­ческого искусства, и то, что в его переводах есть зародыши, предчувствия, проблески новой системы, свидетельствует о его незаурядном литературном чутье.

Но невысокая стиховая культура все же сказы­вается у него на каждом шагу. В Гослитиздате в «Школьной библиотеке» напечатаны лучшие его пере­воды, и там среди них есть шедевр Шевченко «Мов за подушне, оступили». Шевченко говорит в этом корот­ком наброске, что воспоминаниями о минувших собы­тиях он спасается от осенней тоски, что для того он и пишет о них —

щоб та печаль

Не перлася, як той москаль, В самотню душу.

Колтоновский дал такой перевод этих строк:

чтобы яд (!)

Тоски осенней, как солдат, Не лез в святыню (?) одинокой Моей души... 1

Выходит, что Шевченко одновременно в двух смежных строках называет свою тоску и «солдатом-» и «ядом» и заставляет этот удивительный яд лезть в качестве солдата в какую-то «святыню души».

Эти безвкусные пристрастия к аляповатым мета­форам, к цветистым загогулинам, вроде «святыни одинокой души» и «яда осенней тоски», портят лучшие переводы Андрея Колтоновского. Иные его отсебятины

¹ Т. Г. Шевченко. Избранные стихи. Л., 1938, стр. 79.

347

имеют к тому же совершенно недопустимый характер. Переводя, например, стихотворение «На великдень, на солом!», он заставляет одного малыша хвастаться тем, что отец припас ему пасхальный гостинец с фабрики:

Мне с фабрики тятька...

Стихотворение написано в 1849 году, когда фаб­рики в крепостном быту украинской деревни были ве­личайшей редкостью. Навязывать Шевченко такой от­ветственный образ не значит ли грешить против исто­рической истины?

Если бы не эти частые провалы в безвкусицу и эти (довольно редкие) нарушения семантики подлин­ника, труд талантливого мастера сыграл бы еще боль­шую роль в приближении поэзии Шевченко к русским читателям предреволюционной эпохи. Жаль, что редактором переводов Андрея Колтоновского был такой безнадежно моветонный человек, как Славин-ский.

Для нас переводы Колтоновского любопытны глав­ным образом в том отношении, что они — на рубеже между старой переводческой системой и новой. Ста­рая система, как мы видели, всецело отдавала пере­водимого автора во власть переводчика. Власть эта была безгранична. Читатели нисколько не были заин­тересованы в том, чтобы перевод являлся наиточней­шей репродукцией подлинника. Гейне переводили тогда всеми стиховыми размерами, кроме того раз­мера, которым писал он сам. Это не были украша­тельские переводы XVIII века, когда переводчики, мнившие себя обладателями абсолютного вкуса, счи­тали своим долгом улучшать и подслащать переводи­мые тексты. Это были — я говорю о рядовых переводах семидесятых, восьмидесятых, девяностых годов — из­делия торопливых и равнодушных ремесленников, порожденных упадочнической, эстетически-бесприн­ципной эпохой. Они не замечали ни стиля, ни ритмов переводимого ими автора, а передавали одну только фабулу, нисколько не заботясь о своеобразии его пи­сательской личности. В этой серой журначьной толпе

348

случались, конечно, таланты, но словесная культура к тому времени пала так низко, требования, предъяв­ляемые к художественным переводам этой эпохи ме­щанства, были так ничтожны и смутны, что от всего тридцатилетия нам не осталось, кажется, ни одного перевода, который сохранил бы художественное зна­чение для нашего времени.

Новая эпоха громко требует, чтобы всему этому самоуправству был положен предел, чтобы искусство перевода было подчинено научным методам.

Советский читатель ставит выше всего докумен­тальность, достоверность и точность. Современный пе­реводчик, по представлению советского читателя, должен всемерно заботиться о научно объективном воспроизведении подлинника.

Так что дело вовсе не в том, что прежние перевод­чики были будто бы все поголовно плохие. Нет, среди них, особенно в пятидесятых годах, было немало серьезных работников, но работали они на основе неприемлемого для нас устаревшего принципа, и со­ветский читатель, заявивший свои новые требования, сдал почти все эти переводы в более или менее почет­ный архив.

Первым переводом Шевченко, сделанным на осно­ве этого нового научного отношения к тексту, яв­ляется, как мне кажется, переведенная В. В. Гип­пиусом поэма «Княжна», напечатанная в сборнике Колтоновского в 1933 году.

В 1934 году вышел «Кобзарь» в переводе знамени­того поэта Федора Сологуба.

Как бы ни относиться к этому труду Сологуба, не­льзя не признать, что высокая словесная культура символистов дала ему такие возможности, каких не было у других переводчиков. Он первый из них изо всех, если исключить разрозненные отдельные случаи, сделал попытку, не метризируя народных ритмов Шев­ченко, передать их в точности теми же ритмами, ка­кие свойственны подлинникам. И если по ряду при­чин его переводческий труд не оправдал тех надежд, какие на него возлагались, все же основные принципы

349

его перевода в отношении ритмики имели для того • времени немалую ценность.

Но, предъявляя к Сологубу те требования, какие мы вправе предъявить к этому большому поэту, нужно громко сказать, что, за исключением ритмики (да и то понимаемой чисто формально), эта его предсмерт­ная работа значительно ниже всех прочих его литера­турных трудов.

Среди переводчиков «Кобзаря» нет ни одного, кто обладал бы такой заслуженной репутацией перво­классного мастера. Сологуб — не Иван Белоусов. Наш пиетет к его дарованию требует самого пристального изучения его переводов, которые — именно потому, что они сделаны Сологубом, — являются наиболее замет­ными среди других переводов Шевченко. Я чув­ствую себя обязанным разобраться в них возможно подробнее, дабы мое отрицательное отношение к ним не показалось прихотью субъективного вкуса.

Первый и самый большой недостаток этих перево­дов заключается в их какофонии. Не верится, что ав­тор «Гимнов родине», «Елисаветы», «Лунной колы­бельной», «Звезды Маир» мог тем же пером написать такое множество бревенчатых, сучковатых, занози­стых, трудно произносимых стихов!

Читая переводы Сологуба, никоим образом нельзя догадаться, что Шевченко — поэт-музыкант, поэт-песенник. Вместо текучих, по-шевченковски журча­щих, плавно струящихся строк читателю почти везде предлагается топорная проза. Шевченко скорее, ка­жется, руку себе отрубил бы, чем стал бы писать этим шершавым стихом. Попробуйте произнести вслух та­кие, например, заскорузлые строки:

Божьим домом тем, где мрем мы. Посмотрел на пап Иван Гус..,

Хоть и Лог тот! До него уж.,. 350

Чуждых. Плачь, плачь, Украина.., И вот так-то все здесь... Сердце!..'

Если это стихи, то что же такое еловые палки? И какой напряженный, тугой, неестественный синтак­сис!

Вместо свободного дыхания на каждой странице стиховая икота, стиховое удушье.

Попробуйте, например, прочтите такие стихи:

Вот разбойник, плетью сечен, — Зуб о зуб он точит. (!) Недобитка из своих же Он зарезать хочет².

Шатко, неряшливо и абсолютно неверно. Точить себе зуб о зуб — безнадежное и вздорное занятие. За­чем разбойнику точить себе зуб, если он собирается пустить в дело нож? Точил бы нож, а не зуб!

И что значит по-русски:

Недобитка (!) из своих же?

А главное — какое презрение к шевченковскому стиховому звучанию и к смыслу. Это презрение и есть доминанта переводов Сологуба. Не то что ему не хва­тает умелости — ему не хватает минимального уваже­ния к тексту.

Шевченко, например, в одном беглом стихотворном наброске говорит о красавице девушке, которую ка­кие-то пьянчуги (должно быть, помещики) посылают босую за пивом. В конце этого стихотворения поэт вопрошает:

Кому ж воно пиво носить?

Переводчик, не дочитав до конца, перевел начало этого стихотворения так:

¹ Ф. Сологуб, стр. 288, 193, 227, 194, 180, 170.

² Там же, стр. 173.

351

Черноброва и красива С погреба нам (!) пиво Девушка несла. ..'

Не дочитав до конца, он не знал, что дальше Шев­ченко задает вопрос, — и сам заранее ответил на этот вопрос. И ответил неверно: вышло, что девушка носит пиво самому же Шевченко — ему и его собутыльни­кам — и что за это он обличает самого же себя! Подоб­ной бессмыслицы не было бы, если бы переводчик не переводил этих стихов механически, строка за строкой, а хотя бы прочитал до конца то, что ему предстоит пе­ревести.

Дальше. У Шевченко есть образ могучего дуба, который подтачивается шашелями (то есть червями). По словам поэта, эти черви

Жеруть и тлять старого дуба. Сологуб переводит:

И жадно жрут и точат деда ².

Не то чтобы он назвал дедом — дуб. Нет, из его текста вполне очевидно, что он и сам не знает, о чем идет речь. И нисколько не интересуется этим. Что дуб, что дед — ему все равно.

В этом же стихотворении появляется какой-то «бес­кровный (?) казак». Но какое имеет он отношение к дубу и почему он бескровный — переводчику нет до этого ни малейшего дела. Казак, в сущности, не «бес­кровный», а «безверхий» (лишенный вершины). Но Сологубу что «безверхий», что «бескровный» — все равно. Ведь заставил же он «наймичку» («батрачку») разговаривать вместо тумана — с курганом] У Шев­ченко: «з туманом говорила». У Сологуба: «и с курга­ном говорила»³. И опять получилась бессмыслица, потому что в дальнейших строках Сологуба жен-

¹ Ф. Сологуб, стр. 281.

² Там же, стр. 302.

³ Там же, стр. 305.

352

щнна, обращаясь к кургану, говорит ему: «ой, туман».

Казалось бы, как можно переводить, не понимая смысла того, что переводишь! Но Сологуба смысл не интересует нисколько. У Шевченко, например, гово­рится о приютских девочках, которых гонят на покло­нение гробу умершей царицы. Эту царицу Шевченко иронически называет «матерью байстрят» (внебрач­ных детей и подкидышей). Сологуб же, не имея ни ма­лейшей охоты дознаться, о чем идет речь, сделал из одной-единственной умершей царицы целую толпу ма­терей и написал, не смущаясь:

Гонят («последний долг отдать»), Не к матерям ли их гонят! '

К каким матерям — неизвестно.

Я уже не говорю об этом диком ударении «гонят», ни об этой наплевательской рифме «отдать» и «го­нят», — здесь сказалось все то же пренебрежение к тексту.

Со всяким переводчиком случается, что он не впол­не понимает то или иное место переводимого текста. Но Сологуб и не хочет понять. Он переводит механи­чески, с равнодушием машины, — строка за строкой, как подстрочник, совершенно не вникая в общий смысл того, что переводит.

Стиль этих переводов такой же машинный, обли­чающий полное равнодушие к живым оттенкам и тональности слов: «у байстренка... — лик бар­чонка» ².

Такое сочетание слов может создать лишь машина. Оно чуждо живой человеческой речи. Лик — величавое, благоговейное слово, байстренок — презрительно-злоб­ное. Объединять их в одной фразе нельзя. Навязывать Шевченко столь чудовищный нигилизм стиля — значит

¹ Ф. Сологуб, стр. 300.

² Там же, стр. 397.