5. Двойник-искуситель

Ивана Смердяков искушает продуманно и целенаправ­ленно.

Иван чувствовал, что Смердяков не учится у него, а скорее его самого изучает. Достоевский с гениальной точ­ностью передает это усилие и самодовольство малообразо­ванного ума, постигающего ум высокий, а потом навязы-

¹ Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий // Вебер М. Из­бранное. Образ общества. М., 1994. С. 45.

453

вающего свое понимание собеседника — как окончатель­ное и взаимно принятое, несмотря на неловкость и оттал­кивание от такого понимания ума высокого и образован­ного: «Смердяков все выспрашивал, задавал какие-то кос­венные, очевидно надуманные вопросы, но для чего — не объяснял того, и обыкновенно в самую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на иное. Но главное, что раздражило наконец Ивана Фе­доровича окончательно и вселило в него такое отвраще­ние, — была какая-то отвратительная и особая фамильяр­ность, которую сильно стал выказывать к нему Смердяков, и чем дальше, тем больше. Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда чрезвычай­но почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков, видимо, стал считать себя Бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смерт­ным так даже и непонятное» (14, 243. Курсив мой. — В.К.).

Интересно, что откровения Смердякова, случайно ус­лышанные Алешей, Иван тоже узнает, более того, эти от­кровения странно волнуют Ивана (глава «Братья знако­мятся» следует за главой «Смердяков с гитарой»):

«Алеша рассказал брату наскоро и подробно о своей встрече с Смердяковым. Иван стал вдруг очень озабоченно слушать, кое-что даже переспросил. <...>

Иван нахмурился и задумался.

— Ты это из-за Смердякова нахмурился? — спросил Алеша.

— Да, из-за него. К черту его» (14, 211. Курсив мой. — В.К).

Что-то сильно стало беспокоить Ивана в его взаимоот­ношениях со Смердяковым. Он еще не догадывается даже, что именно, но уже отрицает Смердякова как явное зло («К черту его»). Но не успевает продумать своего беспо­койства, хотя с недавних пор начал замечать «нараставшую почти ненависть к этому существу» (14, 242). Он и челове­ком его не считает-то («существом»]), но этот смерд словно привораживает его. После разговора в трактире с Алешей, возвращаясь домой, Иван наталкивается на Смердякова и хочет пройти мимо:

«Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак! — по­летело было с языка его, но, к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое.

454

— Что батюшка, спит или проснулся? — тихо и смирен­но проговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На мгновение ему стало чуть не страшно, он вспомнил это потом. Смердя­ков стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью, почти строго» (14, 244. Курсив мой. — В.К.). Что же происходит?

Словно вступают в действие дьявольские силы, подчи­няющие волю Ивана, которым он не в силах противиться. Смердяков почти заставляет Ивана дать ему санкцию на убийство, искушая его якобы невысказываемым вслух их единством и взаимопониманием. Классический прием зло­дея — запутать постороннего в преступление, чтобы потом тот навсегда остался в сетях зла. Так склеивал кровью свои пятерки Нечаев (Верховенский в «Бесах»). Ивану стыдно за свое интеллигентское высокоумие перед хамоватым и назойливым смердом, многозначительное хитроумие кото­рого он презирает. Поэтому он лжет самому себе, что ему-де наплевать на темные намеки слуги. Русскому интелли­гентному человеку стыдно жить. Достоевский в статье из «Гражданина» (1873) «Нечто о вранье» заметил: «Наше всеобщее русское лганье намекает <...>, что мы все сты­димся самих себя. Действительно, всякий из нас носит в себе чуть ли не прирожденный стыд за себя и за свое соб­ственное лицо, и, чуть в обществе, все русские люди тот­час же стараются поскорее и во что бы то ни стало каждый показаться непременно чем-то другим, но только не тем, чем он есть в самом деле, каждый спешит принять совсем другое лицо» (21, 119). Бог вроде бы каждому определил себя не стесняться, быть самим собой. Но куда было де­ваться от самой главной фальши — стыда за свою интел­лигентность перед народом! Собственная глубина и обра­зованность казались преступной роскошью в этом злом мире, где вчерашний смерд с трудом пытается вдруг рас­прямиться и сказать свое слово. Поэтому, кстати, был принят интеллигентными юношами изверг Нечаев, гово­ривший от лица народа и уверенно-нагло заявлявший о «нравственной шаткости цивилизованного меньшинства»¹.

¹ [Нечаев С.Г., Бакунин М.А.]. Взгляд на прежнее и нынешнее по­ложение дела // Революционный радикализм в России. Век девятнад­цатый / Документальная публикация под редакцией E.JI.Рудницкой. М., 1997. С. 227. Нечаев нисколько не стеснялся признаваться в своей малообразованности: «Мы, то есть та часть народной молодежи, кото­рой удалось, так или иначе получить развитие...» (Издания общества «Народной расправы». № 1 // Там же. С. 223).

455

Самое поразительное, что причину своего неприятия слов и смутных желаний смерда Смердякова Иван, как и свойственно интеллигенту, определить не в состоянии. В результате их странного, завораживающего разговора, пол­ного намеков и недоговоренностей, Иван ночью не мог за­снуть: «Уже после полуночи ему вдруг настоятельно и не­стерпимо захотелось сойти вниз <...> и избить Смердяко­ва, но спросили бы вы за что, и сам он решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяж­кий обидчик, какого только можно придумать на свете» (14, 251. Курсив мой. - В.К.).

Так что вполне в духе российского архетипа ничего не смогла возразить интеллигенция победившему в Октябрьской революции и гражданской войне крестьянству, малообразо­ванность которого исполнила его презрением к нормам патриархальной жизни, но мешала и принятию норм ци­вилизованно-нравственной жизни. Если мы поглядим на большинство партийных и идеологических деятелей ста­линского (да и ленинского уже) призыва, то увидим, что в анкетах указано крестьянское происхождение. Не случайно, наверно, дорвавшиеся до власти Смердяковы всех врагов своего режима стали называть врагами народа. А главным врагом, как известно, стала российская интеллигенция, знания и способности которой могли быть даже использо­ваны, но всё равно даже немало сделавшие для советской власти инженеры и экономисты, ученые и писатели рано или поздно уничтожались. Но весь ужас в том, что сама интеллигенция безропотно шла на заклание, ибо считала новый строй и новых правителей-Смердяковых своим по­рождением. Вспомним, что в романе Артура Кёстлера «Слепящая тьма» именно на этом (что это он сам породил диктатуру!) ломается старый большевик Рубашов перед «неандертальцем» Глеткиным, пришедшим в ЧК по при­зыву партии из деревни. Но типологически это искушение было предсказано и изображено Достоевским в романе «Братья Карамазовы».