4. Что такое и кто таков двойник в романе «Братья Карамазовы»?

Иван всегда рассматривается в соотнесении с персона­жем, именуемым, как правило, его «двойником». Я имею в виду Смердякова. Смердяков большинству критиков ка­жется своего рода прямым порождением Ивана, как бы материализующим его идеи, превращающим их в реаль­ность. Скажем, один из первых аналитиков, осознавших сверхвременное значение романа, известный славянофил Орест Миллер, писал: «Несчастный Смердяков, слепо под­чинившись идеалу Ивана, <...> совершил преступление»¹. Эту идею повторяют русские философы и исследователи больше столетия. Примеры бесконечны. Однако весьма су­щественно, что на самом деле идея эта была подкинута вначале прокурору, потом романной публике, затем чита­телям и, наконец, философской критике самим Смердяко-вым: «Он с истерическими слезами рассказывал мне на предварительном следствии, как этот молодой Карамазов, Иван Федорович, ужаснул его своим духовным безудер-жем. "Всё, дескать, по-ихнему, позволено, что ни есть в мире, и ничего впредь не должно быть запрещено, — вот они чему меня всё учили". Кажется, идиот на этом тезисе, которому обучили его, и сошел с ума окончательно» (15, 126-127. Курсив мой. - В.К.).

Итак, получается, что Смердяков слепое орудие Ивана, а потому и его двойник. Но такая трактовка двойничества,

¹ Миллер О. Русские писатели после Гоголя. В 3-х т. Т. 1. СПб., 1900. С. 264.

448

— 1991

449

если вдуматься, в общем-то сомнительна. В традиции ми­ровой литературы двойник — это тот персонаж, который, что называется, подставляет главного героя, паразитирует на его внешности, его благородстве, его происхождении и т.п. Короче, является явным антагонистом и врагом близ­кого автору героя, судьба которого составляет предмет забот того или иного произведения. Таков злодеем был у самого Достоевского в его «петербургской поэме» «Двой­ник» господин Голядкин-младший. Он оказался и наход­чивее, и решительнее, и изворотливее, и подлее Голядки-на-старшего, которого он затирал, обходил на всех пово­ротах и довел, наконец, до сумасшествия, выкинув в дом умалишенных и заняв его место. Таков преступный и кро­вавый Викторин в «Элексирах дьявола» у Гофмана, едва не погубивший душу монаха Медардуса. Такова тень в пьесе Евгения Шварца «Тень».

Даже когда двойник оказывается вроде бы порождени­ем сознания главного героя как в романе Стивенсона «Странный случай с доктором Джекилем и мистером Хай­дом», все равно побеждает своего, так сказать, родителя, убивая его. Но никогда не подчиняется главному герою. | Это закон, которому следует любой двойник.

Имеет смысл посмотреть в контексте этого рассужде­ния на Смердякова.

Кто же он таков? Прежде всего мы должны еще раз за­фиксировать, что он из иного социального слоя, чем ■] Иван. Более того, Смердяков — человек из народа (Бердяев тут прав), о чем говорит сама его фамилия. Случайных фа­милий своим героям Достоевский не давал. Происходит она от слова смерд. По Далю, «смерд <...> человек из черни, подлый (родом), мужик, особый разряд или сосло­вие рабов, холопов; позже крепостной. <...> Смерда взгляд пуще брани. <...> Где смерд думал, тут Бог не был»¹. От пренебрежительного отношения высших классов к крес­тьянам, смердам, возник и глагол смердеть, то есть пах­нуть, как пахнут смерды. И это слово Достоевский исполь­зует в связи с преступлением Смердякова, то есть убийст­вом Федора Павловича. Семинарист-карьерист Ракитин, беседуя с Алешей о реакции старца Зосимы на визит к нему семейства Карамазовых, как бы даже намекает на главного виновника: «Старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас» (14, 73. Курсив мой. — В. К).

1Даль Вл. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. М., 1982. С. 232.

Хотя, казалось бы, исходя из идеологии Достоевского, Смердяков должен быть сугубо положительный персонаж. Тем более, что не только фамилией, но и прямым автор­ским рассуждением связывается Смердяков с классичес­ким типом из русского народа: «У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием "Созерца­тель": изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в обо­рванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинеше­нек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то "со­зерцает". Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмот­рел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под ко­торым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит всё и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем» (14, 116—117. Курсив мой. — В.К.). Однако Смердяков не раз декларирует свою ненависть к русскому народу, кичится своей мизерной образованнос­тью («Может ли русский мужик против образованного че­ловека чувство иметь? По необразованности своей он ни­какого чувства не может иметь. <...> Наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Рус­ский народ надо пороть-с»; 14, 204—205), говорит о жела­нии свое дело завести («Я при счастье могу в Москве кафе-ресторан открыть на Петровке»; 14, 205), то есть вроде бы выламывается из крестьянского состояния. Он — лакей, так его и Иван аттестует (по словам самого Смердя­кова): «А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей» (14, 205). Именно этот социальный слой и называют обыч­но исследователи как силу, пугавшую Достоевского. Об этом в старой своей книге писал и автор этих строк¹. Так

ли это?

Не забудем того, что свое дело завести мечтал в сущ­ности любой мужик, едва выбившийся из крепостного

1983.

¹ Кантор В.К. «Братья Карамазовы» Ф. Достоевского. М., С 100-103.

450

15»

451

права и бесконечной барщины. Это был закономерный путь всего крестьянского сословия от рабского бесправия к экономической самодеятельности: кто уходил в извоз, кто в артель строителей, кто лавчонку открывал... Недаром Достоевский на уровне почти художественно-бессознатель­ном (а может, и сознательном!) сближает знаковые слова-символы своего романа: Смердяков говорит, что русский мужик смердит, сознавая при этом, что сам он — вонючий лакей. То есть вонючий лакей рассуждает презрительно о смердящих смердах, себя к таковым не относя. Ситуация отчасти комическая. Хотя смешного тут мало. Трагизм ис­торической ситуации заключался в том, что Смердяков не просто представитель народа, а наиболее продвинутой и все время увеличивающейся его части. Ему наплевать на высшую духовность (он отвергает к примеру Гоголя: «Про неправду всё написано, — ухмыляясь, прошамкал Смердя­ков»; 14, 115), так же равнодушен он оказался и к «Всеоб­щей истории» Смарагдова. Ему нет дела до остального мира. Он целиком погружен в свои заботы: первый при­знак начальной образованности, лишенной широкого кру­гозора. Он, правда, благодаря своей небольшой образован­ности уже способен к созерцанию. Но все это не обогащено никакой общей идеей. А потому эта склонность к созерца­тельности может, как замечает писатель, оказаться взрыв­чато-опасной («село родное вдруг спалит»).

С одной стороны Достоевский боится: «Малообразо­ванные, но уже успевшие окультуриться люди, окульту­риться хотя бы только слабо и наружно, всего только в каких-нибудь привычках своих, в новых предрассудках, в | новом костюме, — вот эти-то всегда и начинают именно с того, что презирают прежнюю среду свою, свой народ и даже веру его, иногда даже до ненависти» (22, 115). С дру­гой стороны, видя идущий и неизбежный процесс внедре­ния в народ грамотности, он надеется: «В народе нашем вполне сохранилась та твердая сердцевина, которая спасет его от излишеств и уклонений нашей культуры и выдер­жит грядущее к народу образование, без ущерба лику и об­разу народа русского» (22, 119). И все это на протяжении одной подглавки из «Дневника писателя» за 1876 (апрель). Проверка этой возможности сохранения народной прав­ды—в образе Смердякова.

Здесь необходимы некоторые историко-теоретические пояснения. Тот тип христианства, который сложился в России после превращения ее из страны городов (Новго-родско-Киевская Русь) в страну крестьянскую, был своего рода рецепцией — со всеми вытекающими последствия-

452

_ми — городской религии, каковой и было пришедшее на Русь из Византии христианство, религией образованных, грамотных слоев древнего общества. Напомню, что и на Руси именно города, княжеские и торгово-посадские горо­да, были носителями новой веры в противовес языческому сельскому населению. Сошлюсь на фундаментальное ис­следование Макса Вебера: «Христианство было вначале учением странствующих ремесленников, специфически го­родской религией по своему характеру и оставалось таковой во все времена своего внешнего и внутреннего расцвета — в античности, в средние века, в пуританизме»¹ (курсив мой. — В.К.). А потому столь сложно переживался именно в религиозно-метафизическом плане выход крестьянства из состояния патриархального невежества и приобщения к начаткам городского образования и грамотности. По сути это была проверка на духовную глубину, усвоенного наро­дом христианства.

Грамотность, образование, проникавшие в народ, были закономерным результатом социально-исторического раз­вития России. А образование, как иронизировал как-то Чернышевский, не лекарство, его разом не выпьешь. Стало быть, Россия обречена быть наводненной и малооб­разованными, и на треть образованными, и полуобразо­ванными. Смердяковыми. Собственным искушением само­го Достоевского была вера в святость русского народа. И вот одним из главных персонажей романа он делает мужи­ка, смерда — в его грядущем непременном развитии.

Это «малообразованный» и становится двойником «вы­сокообразованного». И вот здесь в разработанный мировой литературой образ двойника русский писатель вносит весьма существенное добавление. Двойник не просто пара­зитирует на главном герое, не просто старается прикрыть его обликом свои низменные мотивы и поступки — он еще выступает в роли искусителя главного героя.