10070

И.Ю. Алексеева, которая разбирает суть концепции П. Дракера, признает, что можно иронизировать по поводу предлагаемой П. Дракером очередной «модели истории» и по поводу очередной версии «конца истории», которая так и не преодолевает экономическое общество, а концепция называется все-таки «постэкономическим обществом». Можно удивляться также и тому, почему этот автор игнорирует тот факт, что знание использовалось для производства орудий труда и до середины XVIII века, или то обстоятельство, что вопросами эффективного использования знаний для производства новых знаний люди стали заниматься задолго до XX века. Наконец, полагает И.Ю. Алексеева, можно допустить, что П. Дракер, создавая картину революционных изменений в статусе знания, имеет в виду знание в каком-то особом смысле, существенно отличном от тех смыслов, с которыми нам до сих пор приходилось иметь дело.

Она обращается к разъяснению П. Дракером современного понимания знания. Читаем следующее: «Знание сегодня – это информация, имеющая практическую ценность, служащая для получения конкретных результатов. Причем результаты проявляются вне человека – в обществе, экономике или в развитии самого знания» [2, c. 99]. Но такое разъяснение еще больше запутывает дело. Во-первых, феномен информации, имеющей практическую ценность для человека (и действительно используемой человеком), не есть достижение менеджериальной революции XX века. Ведь уже древние люди умели пользоваться информацией, находить новые способы ее хранения и передачи. Во-вторых, критерий полезности (при любом из возможных толкований полезности) не может быть единственным критерием знания. Вспомним об истинности/ложности. К тому же взаимосвязь категорий знания и истины не есть измышление древних философов, которое сегодня может быть отброшено за ненадобностью. Эта взаимосвязь – одна из несущих опор деятельности человека, – в какой бы сфере эта деятельность ни протекала и какие бы жаркие споры о том, что такое истина, ни вели философы. Знание, практическая ценность которого неясна, не перестает от этого быть знанием, а вот суждение, ложность которого стала очевидной, теряет, полагает И.Ю. Алексеева, статус знания, если таковой до тех пор имело. Количество и качество недоумений и возражений, вызываемых книгой П. Дракера, таково, полагает И.Ю. Алексеева, что побуждает сомневаться в целесообразности формулирования вообще каких-либо возражений по поводу работ такого рода. Отвечая на вопрос почему так, И.Ю. Алексеева поясняет: мы имеем дело с текстом скорее рекламоподобным, чем академическим или популяризаторским. Она ставит вопрос: можно ли упрекать рекламу в неточности формулировок, непоследовательности или недостаточной аргументированности суждений?

Возможно, дух рекламы и обеспечивает успех подобного рода работ. Ведь главное, что предлагается рекламой – не отдельный товар, а удовольствие, благополучие, успех, счастье. И сколь бы критично ни относился реципиент к рекламному сообщению, он в той или иной мере проникается (утопическим –

М.П.) настроением, которое призвана создать реклама.

230

Книги, подобные цитируемой, делают читателя счастливее. Они избавляют от мрачных предчувствий, связанных с перспективой исчерпанности природных ресурсов: ведь главный ресурс – знание, а создавать все новые и новые знания (о бытии и его развитии – М.П.) – в силах человека. Они вселяют веру в тех, кто, испытывая (пока!) недостаток в финансовых средствах, готов осваивать знания и применять их на практике, а в перспективе и создавать новые. Было бы знание (о бытии и его развитии – М.П.), а остальное приложится! Такие авторы обещают избавление от социальных конфликтов с помощью знания и пропагандируют имеющийся положительный опыт.

Прогресс экономики в развитых странах, утверждает П. Дракер, достигнут благодаря управленческой мысли Тэйлора, а не за счет машинного производства (как считают инженеры) и не вследствие капиталовложений (как полагают экономисты). Среди студентов, изучающих менеджмент (да и среди их преподавателей) находится немало таких, кого вдохновляют подобные соображения.

Тема грядущего общества знаний, сопряженная с «открытием» того обстоятельства, что передовые общества Запада больше не являются капиталистическими, но находятся в стадии посткапитализма, приобретает особое звучание в современной России. Добавлю: так пытаются преодолеть классовую борьбу, сопровождающую капиталистическое или «экономическое» общество и производство, истинность которой установлена в марксистской, формационной концепции истории. В России экономические преобразования 90-х годов XX века происходили, как верно пишет И.Ю. Алексеева, под лозунгами утверждения капитализма как единственно правильной системы, позволяющей стране вернуться в лоно мировой цивилизации. Экономические идеологи, взявшие на себя роль проводников в мир благополучного Запада, поставили во главу угла частную собственность и свободный рынок. Мерилом всех (или почти всех) возможностей и достижений стали деньги. Надеждам общества на то, что приватизация государственной собственности и широкое распространение рыночных отношений обеспечат в кратчайшие сроки экономический подъем, повышение уровня жизни (не единиц, а масс!), развитие промышленности и науки, не суждено было сбыться.

Обществу потребовались объяснения происшедшего, и таких объяснений было предложено множество. Среди них – ссылки на незавершенность реформ, невозможность обеспечить чистоту капиталистического эксперимента из-за действий некомпетентных чиновников и неправильности населения, с другой стороны, утверждения, что России нужно было не отказываться от социалистической экономики, а совершенствовать ее. Подобные мотивы, постоянно воспроизводящиеся в дискуссиях о постсоветском опыте и перспективах страны, рискуют надоесть и публике, и самим участникам дискуссий.

Ситуация меняется, если мы принимаем (пусть не в качестве несомненного, но хотя бы в качестве имеющего основания) взгляд на США и страны Западной Европы как на оставившие капитализм в прошлом и

231

движущиеся к обществу знаний. Вопрос о том, что понимать под капитализмом, в данном случае вполне правомерен, однако этот вопрос – не главный. Главное – идея знания как основной движущей силы экономического

исоциального развития. Тем, кого вдохновляет эта идея, не обязательно разделять суждения П. Дракера о знании как таковом. Можно выстраивать собственную концепцию общества знаний, признающую и важность знаний, практическая полезность которых неясна, и культурные измерения знания. Делать это – не значит отрицать актуальность прикладных исследований, направленных на усовершенствование систем и методов управления как в бизнесе, так и в некоммерческих организациях – государственных и негосударственных. Напротив, такие исследования признаются сегодня остро необходимыми в России, перспективу выживания которой не случайно связывают сегодня с перспективой создания эффективной национальной инновационной системы. Не случайно И.Ю. Алексеева называет знание «осью» постиндустриального общества концепции Д. Белла, что перекликается с понятием «осевого времени» К. Ясперса, основной особенностью которого является ставка на научно-технические достижения при игнорировании процессов гуманизации, нарастания человечности в период «осевого времени» К. Ясперса. У К. Ясперса это обусловлено тем, что он не рассматривал знание как представление самого бытия и его развития, в условиях которых живет и действует человек. Знание есть идеальное замещение бытия и его эволюции, в которое включается сам человек, чем обеспечивается их дальнейшее совместное и нарастающее коэволюцинное развитие. Именно этот недостаток осевого времени К. Ясперса не преодолевается, вопреки замыслу приверженцев постиндустриального, информационного общества, на стадии преодоления капиталистического как экономического начала началом постэконоимическим. Следовательно, объективную диалектику перехода от «осевого времени» К. Ясперса к постиндустриальному, информационному обществу сторонникам концепции постиндустриального общества раскрыть все же не удается. Концепция, как признает В.Л. Иноземцев, сохраняет субъективный характер, характер утопии. Не случайно Е. Масуда называет собственную концепцию «Компъютотопией».

Это возвращает нас к противостоянию капитализма с социализмом, пусть

и«новым», с которым вступает в острую полемику концепция информационного общества как общества уже «посткапиталистического», в котором якобы перестает действовать противостояние капитализма и социализма. Хотя можно допустить, что прежде, чем реализуется «посткапиталистическое общество» с диктатом науки и техники и соответствующих им субъектов, на чем настаивает В.Л. Иноземцев, должна реализовать себя диктатура пролетариата, в противном случае сохранит себя диктатура буржуазии, препятствующая научно-техническому прогрессу, таковой будет стоять на пути рациональному использованию достижений науки

итехники, если его цели будут препятствовать нерациональному извлечению максимальной прибыли, с чем соглашался К. Маркс, говоря о том, что нет

232

таких преступлений, на которые не решится владелец частной собственности при 300 % прибыли.

В русле концепций инофрмационного общества и общества знаний можно рассмотреть «Концепцию долгосрочного социально-экономического развития Российской Федерации до 2020 года». Она имеет все основания быть прочитанной как документ «посткапиталистической» направленности. Ее авторы исходят из того, что капитализм в стране в основном построен и настало время для «инновационного социально ориентированного типа экономического развития». Это предполагает превращение инноваций в ведущий фактор экономического роста, повышение производительности труда, резкое увеличение числа предприятий, осуществляющих технологические инновации, и доли инновационной продукции в объеме выпуска, опережающее развитие человеческого потенциала. Будущее России разработчики стратегии связывают не только с добычей полезных ископаемых, но и с созданием конкурентоспособной экономики знаний и высоких технологий. Определение «экономики знаний и высоких технологий» дается перечислением составляющих ее сфер деятельности и секторов хозяйства. К таковым в документе отнесены: «сферы профессионального образования, высокотехнологичной медицинской помощи, науки и опытно-конструкторских разработок, связи и телекоммуникаций, наукоемкие подотрасли химии и машиностроения».

Исследования по экономике знаний ведутся сегодня во многих странах, в том числе и в России. «Концепция долгосрочного социально-экономического развития Российской Федерации до 2020 года» утверждена распоряжением Правительства Российской Федерации от 17 ноября 2008 г. № 1662-р [7].

Анализ знания как экономической категории также порождает специфические сложности. Измерение затрат на производство знаний и доходов от «проданных знаний» необходимо, однако этого явно недостаточно для понимания экономических аспектов бытия знания. Экономика знаний как новое направление в экономической науке интересуется также данными, традиционно относящимися к науковедению – например, количественными характеристиками различных категорий научных публикаций. Практическая направленность подобного рода исследований состоит, в конечном счете, в том, чтобы содействовать созданию благоприятных условий для развития экономики знаний как хозяйственного уклада. При этом речь может идти как о наукоемких и высокотехнологичных отраслях, так и об эффективном использовании знаний во всех отраслях экономики.

Сегодня существуют различные системы показателей, характеризующих развитие экономики знаний. Так, индекс Всемирного банка определяется на основе показателей, относящихся к институциональному режиму, стимулирующему эффективное использование ресурсов и создание новой продукции, к уровню образования населения и возможностям переподготовки, к системе инноваций и технологической адаптации, а также к развитию информационно-коммуникационной инфраструктуры. Примечательно, что в

233

2008 году 1-е место по совокупности этих показателей заняла Дания. У США – 9-е место, у Японии – 19-е, у Российской Федерации – 61-е. Впереди РФ оказались бывшие советские республики Прибалтики, Украина, Армения.

Впечатляющие размеры доходов от реализации интеллектуальных продуктов (при небольших или относительно небольших затратах материальных и финансовых ресурсов на производство таких продуктов), как и многократное превышение бухгалтерской стоимости высокотехнологичного бизнеса его рыночной стоимостью, радикально меняют экономическую картину мира, и такие изменения характеризуются сегодня как порождаемые знанием. Широко известный пример – фирма «Microsoft», рыночная стоимость которой в 2003 году оценивалась в 350–400 млрд долл., стоимость по прибыли составляла 50–70 млрд, a бухгалтерская стоимость всего 5–10 млрд.

Экономику знаний в этом смысле называют также знаниеемкой экономикой и экономикой, основанной на знаниях [1]. Фирма «Nimtanda», купившая права на распространение электронной игры «Тетрис», получила более 1 млрд долл. Вычислительный центр, продавший права этой фирме, – 4 млн долл., а программист вычислительного центра Пажитнов, придумавший эту игру, – 15 тыс. долл. Данные подобного рода используются для измерения рыночной стоимости знания или того, что, как показно выше, условно называют знанием. Подчеркнем, что в подобных контекстах задача выделения собственно знания из многообразия факторов нематериального и нефинансового характера не ставится. Напротив, словом «знание» обозначают все «невидимые» активы. В учебнике «Управление знанием в инновационной экономике» поясняется, что к невидимым активам фирмы относят вложения в человеческий капитал фирмы и в НИОКР, сюда же включают торговую марку, интеллектуальную собственность, квалификацию менеджеров и персонала, отношения с потребителями и поставщиками, внутрифирменную культуру (этика и социальная ответственность – компоненты такой культуры). Все это называют также интеллектуальными активами или «знаниями», а управление такими активами – «управлением знанием».

Очевидно, что смысл слова «знание» как термина профессиональной лексики менеджмента знаний существенно отличается не только от философских трактовок знания в концепции постнеклассической рациональности, но и от того, что понимают под знанием в повседневной жизни. В обычном мире не называют знанием ни торговую марку, ни отношения между людьми и организациями.

Мы не даем рекомендации по изменению профессиональной лексики менеджмента знаний или экономики знаний. Подобные рекомендации были бы не только заведомо безнадежны, но и не имели бы достаточных оснований. В конце концов, творец языка – та часть народа, которая трудится в упомянутых областях. Выражение «измерение знаний» удобней в использовании и звучит привлекательней, чем длинное «измерение рыночной стоимости нематериальных активов». Если бы мы с вами, читатель, занимались такого рода деятельностью, то, наверное, с удовольствием говорили бы, что измеряем

234

знания и управляем знаниями. И гордились бы тем, что наша работа содействует развитию инновационной активности и эффективному использованию интеллектуального потенциала [7, c. 450].

Недоразумения возникают тогда, когда за пределами экономических контекстов ценность знания понимают как его рыночную стоимость или полагают, что можно измерить в денежных единицах знание как таковое. Кстати, защита диссертаций по экономическим наукам не требует измерения в денежных единицах объемов нового знания, созданного соискателями.

Представляется, что благоприятную почву для фундаментализма такого рода создает распространение рыночных (капиталистических, или «экономических» – М.П.) принципов на все сферы деятельности и виды человеческих отношений не в духе экономики, но в духе экономизма. Такое, то есть коммерционализованное мировоззрение отказывается видеть мир без «финансово-экономических очков», а оценка рыночной стоимости становится главной оценкой всего, что создано человеком. В таком случае суждения о художественных достоинствах литературного произведения или кинофильма выглядят легковесными и субъективными на фоне весомых и объективных показателей продаж, гонораров, кассовых сборов. Тиражи научных монографий кажутся убогими в сравнении с тиражами бульварных изданий, доход от продажи первых (если он вообще есть) неизмеримо меньше дохода от продажи последних – значит, монографии создают те, кто недостаточно талантлив, чтобы производить бульварную литературу.

Так говорят сегодня – пока не все, но подобные заявления, в духе феномена экономизма, уже не выглядят удивительными в обществе, где доминирует феномен экономизма. А завтра скажут, что и знаний в книге по физике меньше, чем в детективе, – ведь знания измеряются деньгами. И будет ли публика слушать ученых экономистов, пытающихся разъяснить, что результат физических или математических исследований – особый вид знания и для его измерения нужны другие методы?

Выражения «общество знаний» и «общество знания», вошедшие в моду относительно недавно, все чаще используются социологами, экономистами, теоретиками менеджмента для осмысления процессов, происходящих в хозяйственной и политической жизни, в информационной сфере, в структурах образования и науки, в отношениях внутри организаций и между организациями. В опубликованном ЮНЕСКО докладе с показательным заглавием «К обществам знания» утверждается: «Сегодня общепризнано, что знание превратилось в предмет колоссальных экономических, политических и культурных интересов настолько, что может служить для определения качественного состояния общества, контуры которого лишь начинают перед нами вырисовываться». Общество знаний приобретает черты нового социального идеала, определяющего направленность стратегий и программ региональных, национальных и международных структур.

Вновь укажу, что авторы социально-философских работ, затрагивая тему общества знания, опираются на идеи, сформулированные представителями

235

дисциплин, изучающих новые процессы в сферах управления и рынка, не обращая внимания на трактовки знания в сфере философии. Тем самым концепция информационного общества не направляется по пути постэкономического развития, оставаясь в плену экономического способа производства, хотя в сфере услуг. При этом достаточно отчетливо просматриваются и основные точки притяжения исследовательского интереса, и общее содержание в разных характеристиках становящегося уклада, и повторяющиеся приемы соотнесения настоящего с прошлым и будущим, позволяющие делать прогнозы и создавать планы. Логика идей, выдвигаемых в русле данного направления, во многом определяется логикой изменения социально-экономических структур, стремительного развития технологий, проявления новых тенденций в культуре. Изменения, о которых идет речь, затрагивают сущностные интересы людей, социальных групп, стран и народов, побуждают переосмысливать собственную роль в меняющемся мире, заново определять перспективы реализации имеющихся возможностей, способностей и талантов, распознавать опасности и находить способы их преодоления.

Анализ концепций информационно общества, как и общества знания, нуждается в выяснении причин их появления. Представляется, что ими является процесс перехода общества от капитализма к социализму и коммунизму, который является общим содержанием современного мира социальной материи.

Литература:

1.http://siteresources.worldbank.org/INTUNIKAM/Resources/KEI2008Highlight

s_final12052008.pdf. 17

2. Дракер П. Посткапиталистическое общество // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Academia. 1999. С. 71. (Перевод выполнен по изданию: Drucker P. F. Post-Capitalist Society. N. Y.:

Harper-Collins Publishers, 1995.)

3. Иноземцев В.Л. Перспективы постиндустриальной теории в меняющемся мире // Новая постиндустриальная волна на Западе: антология. – М.: Academia,

1990. С.

4.К обществам знания: Всемирный доклад ЮНЕСКО. Париж: Изд-во ЮНЕСКО, 2005. С. 7.

5.Кастельс М. Информационная эпоха: Экономика, общество и культура.

М.: Гос. Ун-т ВШЭ, 2000. С. 17.

6.Кастельс М. Информационная эпоха: Экономика, общество и культура.

М.: Гос. Ун-т ВШЭ, 2000. С. 39.

7.Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе: антология. – М.: Academia, 1990. С. 23-24.

8.Макаров В. Л. Экономика знаний: уроки для России // Вестник Российской академии наук. Т. 73. № 5 (2003).

9.Новая постиндустриальная волна на Западе: антология. – М.: Academia,

1990. С. 102.

236

10.Управление знанием в инновационной экономике: Учебник. М.: Экономика, 2009.

11.Уэбстер Фрэнк. Теория информационного общества. М.: Аспект Пресс,

2004. С. 159.

12. Э. Гидденс Э. Последствия постмодернити // Новая постиндустриальная волна на Западе: антология. – М.: Academia, 1990. С. 98.

237

Глава 8.

МОДУСЫ И МОДАЛЬНОСТИ

Посредством термина «модус» в философии издавна принято обозначать свойство предмета, присущее ему только в некоторых состояниях, в отличие от атрибута как неотъемлемого свойства предмета; в логике под модусом подразумевается в виду разновидность силлогизмов, определяемая формой и взаимозависимостью посылок и силлогистических умозаключений. В философской онтологии оба понятия имеют значение с точки зрения концепции взаимоотношения категорий «вещь», «свойство» и «отношение». Модальность (позднелатинское modalis от лат. modus – мера, способ, образ, вид) онтологически обозначает способ существования какого-либо объекта или протекания какого-либо явления, процесса; гносеологически или логически – обусловленный обстоятельствами способ понимания суждения об объекте, явлении или событии.

В данной главе используется подход к восходящей к И. Канту трактовке модальности, далее он развивается на основе учета критики его концепции Гегелем, а также на основе современной концепции классической, неклассической и постнеклассической науки.

Категориями модальности принято считать «возможность», «действительность», «необходимость», соответственно которым существует модальность проблематического, ассерторического или аподиктического суждений [10, с. 273]. Говоря о таких суждениях в «Критике чистого разума», И. Кант отмечает, что они не добавляют чего-либо (нового – М.П.) к его содержанию, а лишь выражают тот способ, каким нечто утверждается или отрицается, в отличие от трех других видов «Таблицы категорий»: количества, качества и отношения. «Модальность суждений есть совершенно особая функция их; отличительное свойство ее состоит в том, что она ничего не добавляет к содержанию суждения (так как, кроме количества, качества и отношения, нет ничего, что составило бы содержание суждения), а касается только связки по отношению к мышлению вообще. Проблематическими называются суждения, в которых утверждение или отрицание принимается только как возможное (по усмотрению). Ассерторическими называются суждения, в которых утверждение или отрицание рассматриваются как

действительное (истинное), а аподиктическими – те, в которых оно рассматривается как необходимое»; как если бы мышление в первом случае было функцией рассудка, во втором – функцией способности суждения, а в третьем – функцией разума» [6, c. 83]. Эти три функции модальности И. Кант признает также «тремя моментами мышления вообще» [6, c. 84]. Сегодня подобными моментами «мышления вообще» логично считать проблему, гипотезу и теорию, вместе выражающие цикл познания.

Как известно, И. Кант отказался от онтологического обоснования теории познания, которое просуществовало до XVIII века. Он рассматривает познание как активную деятельность субъекта, протекающую по своим собственным

238

законам. Отныне не характер и структура познаваемой субстанциальной реальности, а специфика деятельности познающего субъекта выступает как главный фактор, определяющий способ познания и самый его предмет. И. Кант отказывается от теории соответствия и содержательно-онтологического понимания анализа, и синтеза в пользу чисто формального их понимания.

Этот отказ Г.Д. Левин трактует как переход И. Канта от исследования

познания к исследованию обучения, которому присущ конструктивизм,

характерный, например, для «подготовки учителя к уроку», когда разум учителя, действительно, в познаваемой вещи видит только то, что сам создает по собственному плану, чтобы преподать это ученикам [11, c. 124]. «Примем, что учитель помнит ту информацию, которую он хочет сообщить ученикам. Но она в его сознании, если воспользоваться компьютерной терминологией, заархивирована: я помню доказательства теоремы Пифагора, но чтобы воспроизвести его ученикам, мне нужно вспомнить, разархивировать… В ходе такого разархивирования я (учитель – М.П.) не узнаю ничего нового» [11, c. 124]. Вот почему знание, как говорит Кант, «ничуть не увеличивается по содержанию. Оно остается таким же, изменяется только его форма, поскольку я (учитель и ученик – М.П.) лишь научаюсь лучше различать или яснее распознавать то, что в данном понятии (знании – М.П.) уже содержалось» [7, c.

371].

Можно лишь отчасти согласиться с Г.Д. Левиным: концепция И. Канта не подразумевает полный отказ от исследования познания в пользу обучения. Однако концепция И. Канта располагается «между» материализмом и идеализмом; но это «обстоятельство» Г.Д. Левин старательно обходит. Невозможно игнорировать заявление И. Канта, что «в одном лишь понятии вещи нельзя найти признак ее существования». Поясняя, напомню позицию материалиста Л. Фейербаха и его критику Гегеля как идеалиста, который начал «с понятия бытия, или с абстрактного бытия», тогда как нужно начинать «с самого бытия», а не «откладывать в сторону основы и естественные причины»; в этом Л. Фейербах увидел некую «спекуляцию» («К критике гегелевской философии»). По Л. Фейербаху, «философия – наука о действительности в ее истине и всеобщности, но компендиум действительности есть природа в широком смысле слова. Наиболее глубокие секреты скрыты в самых простых, естественных вещах, пренебрегаемых спекулятивной фантазией. Единственный путь спасения – возвращение к природе… Идеализм надлежит отвергнуть, ибо он упразднил конкретного человека. Теизм неприемлем, ибо не бог творит человека, а человек создает бога» [23, c. 114].

И, согласно И. Канту, «по одним лишь категориям мы не в состоянии усмотреть возможность какой-нибудь вещи, а всегда должны пользоваться созерцанием, чтобы по нему выяснить объективную реальность (выделено мной – М.П.) чистого рассудочного понятия» [6, c. 174, 182]. Характерно, что при этом И. Кант выступает с позиций «опровержения идеализма». Но не вообще, а только проблематического идеализма Р. Декарта и догматического

идеализма Дж. Беркли. Сам И. Кант предлагает новый его вариант –

239