Похороните меня за плинтусом
.docничего… Врача… Мать погибает, выйди хоть попрощайся с ней…
Вот ведь мразь воспитала, бросила мать под дверью, как собаку. Ну тебе Бог
сделает за это! Сама в старости к сыну своему приползешь, а он тебя на порог не
пустит. Он такой! Он мне говорил, как к тебе относится. Это ты придешь, он тебе
на шею виснет, а только ты за порог, так он тебя с любой грязью смешать готов.
Пусть у тебя остается, мне такой предатель двуличный даром в доме не нужен.
Пусти только, проверю, как он, чтоб совесть чиста была. Что ж я из-за тебя перед
Богом вину нести должна?..
Господи, за что ж такая судьба мне? – заплакала бабушка. – За что милосердия
мне на троих послал? За что, за милосердие, тобой же посланное, такие муки
шлешь? Всю жизнь дочери отдавала! Болела она желтухой, последние вещи снимала с
себя, чтоб лимонами ее отпаивать. Платье ей на выпускной надо было, пальто свое
продала, две зимы в рубище ходила. Кричала на нее, так ведь от отчаяния!
Доченька, сжалься над матерью своей, не рви ей душу виной перед ребенком твоим.
Вон он кашляет как! А у меня лекарство с собой! Сейчас бы дала ему да поехала
домой. И он бы спал спокойно, и я бы уснула с чистой совестью. Уснула, да хоть
бы и не проснулась больше…
Пусти, Оленька, что ж я выть должна под дверью? Тебе слезы мои приятны, да?
Отплатить мне хочешь? Ну прости меня. Больная мать у тебя, что ж топтать ее за
это? Топтать каждый может, а ты прости. Покажи, что величие есть в тебе.
Боишься, опять кричать начну? Не буду… Простишь, буду знать, что недостойна
голос на тебя повысить. Ноги тебе целовать буду за такое прощение! Грязная дверь
у тебя какая… Слезами своими умою ее. Весь порог оботру губами своими, если буду
знать, что тут доченька живет, которая матери своей все грехи простила. Открой
дверь, докажи, что ты не подстилка, а женщина с величием в душе. Буду спокойна,
что ребенок достоин такой матери, уйду с миром. Открой, что ж так дешевкой и
останешься?.. Слышишь меня? Ответь хотя бы! Ах, сволочь, ничего слышать не
хочешь!
Оля, Оленька… Открой дверь! Нет у меня лекарства никакого, но я хоть рядом
буду, руку ему на лобик положу. Пусть он у тебя будет, но рядом-то быть позволь!
Что ж ты душу мою заперла от меня?! Открой, сволочь, не убивай! Будь ты
проклята! Чтоб ты ничего не видела, кроме горя черного! Чтоб тебя все предали,
на всю жизнь оставшуюся одну оставили! Открой дверь!
Пусти к нему… – Бабушка стала колотить в дверь ногами. – Закрыла, чтоб тебя
плитой закрыли могильной! Проклинаю тебя! Проклинаю и буду проклинать! Змеей
вьюсь, чтоб ты дверь эту открыла, так ты ж ею сердце перещемила мне! Не надо мне
прощения твоего, сволочь, но боль мою пойми! Пойми, что лучше б мне в детстве
умереть, чем всю жизнь без любви прожить. Всю жизнь другим себя отдавала,
заслужить надеялась! Сама любила как исступленная, от меня как от чумной бежали,
плевками отплевывались! Что ты, что отец, что твой калека несчастный. Алешенька
любил меня, так он крохой из жизни ушел. Какая у крохи любовь? А чтоб так, как
тебя, за всю жизнь не было! Думаешь, не вижу, кого он из нас любит? Хоть бы раз
взглянул на меня, как на тебя смотрит. Хоть бы раз меня так обнял. Не будет мне
такого, не суждено! А как смириться с этим, когда сама его люблю до обморока! Он
скажет «бабонька», у меня внутри так и оборвется что-то слезой горячей
радостной. Грудь ему от порошка моего отпустит, он посмотрит с облегчением, а я
и рада за любовь принять это. Пусть хоть так, другого все равно не будет. Пойми
же, что всей жизни голод за шаг до смерти коркой давлюсь-утоляю! Так ты и этот
кусок черствый отбираешь! Будь ты проклята за это! Оля… Оленька! Отдай мне его!
Я умру, все равно он к тебе вернется. А пока будешь приходить к нему, сколько
хочешь. Кричать буду – внимания не обращай. Проклинать буду – ну потерпи мать
сумасшедшую, пока жива. Она сама уйдет, не гони ее в могилу раньше срока. Он
последняя любовь моя, задыхаюсь без него. Уродлива я в этой любви, но какая ни
есть, а пусть поживу еще. Пусть еще будет воздух мне. Пусть еще взглянет он на
меня разок с облегчением, может, «бабонька» еще скажет… Открой мне. Пусти к
нему…
Мама стояла у двери. Она взялась за замок и стала открывать.
– Нина Антоновна, что вы нам тут концерты устраиваете? – послышался голос
Толи. – Саша остается с нами, это решено, а вас Семен Михайлович дома ждет. Что
вы с нами делаете? Меня выманиваете, как мальчика, его дверь ломать просите.
Езжайте-ка домой, вам тут не подмостки. Хватит с нас Анны Карениной на сегодня.
– Сговорились! Сговорились с предателем! Знала, что до конца предает!
Чувствовала! Будьте вы прокляты все! Будьте прокляты во веки веков за то, что
сделали со мной! Чтоб вам вся любовь, какая в мире есть, досталась и чтоб вы
потеряли ее, как у меня отняли! Чтоб вам за этот день вся жизнь из таких дней
состояла! Будьте прокляты! Навеки прокляты будьте! Будьте прокляты!.. –
Продолжая кричать и плакать, бабушка уехала вниз на лифте. Толя вошел в
квартиру.
…Я проснулся среди ночи, увидел, что лежу в темной комнате, и почувствовал,
как меня гладят по голове. Гладила мама. Я сразу понял это – бабушка не могла
гладить так приятно. И еще я понял, что, пока спал, мое ожидание свершилось. Я
был уверен, что навсегда остался у мамы и никогда не вернусь больше к бабушке.
Неужели теперь я буду засыпать, зная, что мама рядом, и просыпаться, встречая ее
рядом вновь? Неужели счастье становится жизнью? Нет, чего-то недостает. Жизнь
по-прежнему внутри меня, и счастье не решается занять ее место.
– Мама, – спросил я, – а ты обиделась, когда я сказал, что хочу жить с
бабушкой?
– Что ты? Я же понимаю, что ты для меня это сказал, чтоб мы не ругались.
– Я не для тебя сказал. Я сказал, потому что ты бы ушла, а я остался. Но
прости меня знаешь, за что – за то, что я смеялся, когда бабушка облила тебя
супом. Мне не смешно было, но я смеялся. Ты простишь меня за это?
И, увидев, что мама простила, я стал просить прощения за все. Я вспоминал,
как смеялся над бабушкиными выражениями, как передразнивал моменты их ссор,
плакал и просил извинить меня. Я не думал, что очень виноват, понимал, что мама
не сердится и даже не понимает, о чем речь, но плакал и просил прощения, потому
что только так можно было пустить на место жизни счастье, И оно вошло. Невидимые
руки обняли маму раз и навсегда, и я понял, что жизнь у бабушки стала прошлым.
Но вдруг теперь, когда счастье стало жизнью, все кончится? Вдруг я не
поправлюсь?
Уличный фонарь отбрасывал через окно на потолок бело-голубой отсвет, на
котором черным крестом оттенялась оконная рама. Крест! Кладбище!
– Мама! – испуганно прижался я. – Пообещай мне одну вещь. Пообещай, что, если
я вдруг умру, ты похоронишь меня дома за плинтусом.
– Что?
– Похорони меня за плинтусом в своей комнате. Я хочу всегда тебя видеть. Я
боюсь кладбища! Ты обещаешь?
Но мама не отвечала и только, прижимая меня к себе, плакала. За окном шел
снег.
Снег падал на кресты старого кладбища. Могильщики привычно валили лопатами
землю, и было удивительно, как быстро зарастает казавшаяся такой глубокой яма.
Плакала мама, плакал дедушка, испуганно жался к маме я – хоронили бабушку.