Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

Сперанский на службе государственной при том же лице, при котором еще накануне состоял почти на степени слуги, должен был представлять явление, конечно, странное, но странное более по отношению к теперешним нравам и обычаям; в тогдашнее время лица, имевшие власть, нередко выводили своих лакеев в чиновники и обращались с подчиненными немногим лучше, чем с прислугою. Впрочем, Куракин и как начальник не забыл прежнего своего секретаря. Удержав его на жительстве у себя в доме, он сделал для него все, что только любимец государев мог тогда сделать для своего любимца. Едва верится, читая в формуляре Сперанского, что 5 апреля 1797 года, т.е. через три месяца после вступления в службу, он был произведен в коллежские асессоры, чин, приносивший в то время потомственное дворянство; 1 января 1798 года – в надворные советники1, а 18-го следующего сентября, т.е. с небольшим через полтора года от начала нового его поприща, уже и в коллежские советники. Предположив даже, что Сперанский далеко превосходил всех своих товарищей способностями и, заняв почти тотчас по определении своем на службу немаловажный пост экспедитора (начальника отделения)2 генерал-прокурорской канцелярии, имел случай отличиться, все же источник таких безпримерных наград следует, конечно, искать более в личном расположении к молодому чиновнику, нежели в каких-нибудь особенных, необычайных заслугах, для которых и самое поле его деятельности еще было не довольно широко.

Вдруг Куракин упал, и на его место, в том же 1798 году, был назначен князь Петр Васильевич Лопухин.

и был употреблен к его переписке. Живя в его доме, с одной стороны, я нечувствительно привыкал к свету и его необходимой cyeте, с другой стороны, имея всегда готовое пристанище, я смеялся вздору и лишним забобонам. Таким образом, растворяя уединение рассеяностью и одни мечты меняя на другие, я прожил до самой перемены в правлении. Князь Алексей Борисович, сделавшись генерал-прокурором, милостивейшим образом принял меня в свою канцелярию титулярным советником и на 750 р. жалованья. Таким образом, весы судьбы моей, столь долго колебавшись, наконец, кажется, приостановились; не знаю надолго ли; но это и не наше дело, а дело Промысла, в путях коего я доселе еще не терялся».

1В формуляре производство в надворные советники показано 1797 года, без означения числа и месяца; но помещаемое здесь сведение взято из подлинного дела гене- рал-прокурорской канцелярии, в котором находится и черновой указ.

2Сначала, по вышеупомянутому определению Сената 1796 года, он был помещен на вакансию «делопроизводителя».

51

Часть первая

Сын князя Куракина свидетельствует, что облагодетельствованный при падении своего благодетеля, которому было велено жить впредь

всвоих деревнях, хотел непременно все бросить и следовать за ним, но что сам Куракин, не желая заграждать пути, столь успешно открытого дарованиям молодого человека, воспротивился этому и настоял, чтобы он продолжал службу. Между отставленным генерал-прокуро- ром и прежним его секретарем, остававшимся при средоточии дел, с тех пор установилась постоянная, самая живая переписка, которую они вели до восшествия на престол Александра I. Нет сомнения, что

вней было немало любопытных и важных данных для истории того времени; но они, к сожалению, навсегда потеряны. Письма Сперанского позже были истреблены самим князем, всегда отличавшимся особенною осторожностью.

Милость к новому генерал-прокурору продолжалась еще менее времени, нежели к его предместнику. Недоброжелатели князя Лопухина умели возбудить против него гардеробмейстера Кутайсова, пожалованного впоследствии графом, обер-шталмейстером и Андреевским кавалером. Хотя сын Кутайсова был женат на дочери Лопухина, однако государев любимец не отказался подать свою сильную руку для низложения генерал-прокурора. 7 июля 1799 года Лопухин был замещен Александром Андреевичем Беклешовым, человеком, который славился природным умом, знанием дела и в особенности правдивостью и бескорыстием. Назначение Беклешова на этот важный пост было приветствовано всеми как один из счастливейших выборов кратковременного, но обильного переменами в людях царствования. «Знал ли ты прежних генерал-прокуроров? – спросил у него Павел при первом их свидании. – Какой был генерал-прокурор Куракин! Какой – Лопухин! Ты да я, я да ты: вперед мы одни будем дела делать.»1

Беклешов любил науку и ученых и потому тотчас понял и оценил лучшего из своих экспедиторов. 8 декабря 1799 года Сперанский был произведен в статские советники и еще прежде того, оставаясь при своей должности в генерал-прокурорской канцелярии, назначен правителем канцелярии комиссии о снабжении резиденции припасами, с прибавочным жалованьем по 2000 р. в год.

1Собственный рассказ Беклешова Павлу Ивановичу Аверину, состоявшему в ближайших к нему отношениях.

52

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

Магницкий в своей «Думе», переименовывая это установление в комиссию «о снабжении Петербурга хлебом и как бы дивясь такому неожиданному ниспадению Сперанского, пишет: «Неизвестна причина сей необычайной выходки в его службе, но полагать надобно, что он принял сие место только для того, чтоб в бывших тогда переменах осмотреться». Ошибка в первой данной представила автору и все дело в совершенно превратном виде. Новое место было, напротив, для Сперанского и новым, немалозначащим отличием. Комиссия, учрежденная под упомянутым, конечно, довольно диким и малосоответствовавшим ей названием1, была в сущности установлением чрезвычайно важным. В круг ее ведомства, сверх «снабжения столицы вещами первой необходимости, предохранения ее и окрестных мест от монополии и непомерного возвышения цен и распорядка квартир для войск и чинов, получающих оныя от города», входило вообще все то, что только «к благоустройству города и благосостоянию его жителей относиться может». Следственно, она соединяла в себе все те обязанности, которые теперь лежат раздельно на военном генерал-губерна- торе и на муниципальном или общественном управлении столицы. Важное значение комиссии явствовало и из того, что все доклады ее восходили непосредственно к Государю и из самого ее состава. В ней были: президентом – первый С.-Петербургский военный губернатор и вместе начальник военного департамента, т.е. наследник престола цесаревич Александр; членами: генерал-прокурор, второй военный губернатор и генерал-провиантмейстер. Итак, пост начальника канцелярии в подобном установлении далек был от того, что разумел Магницкий под «необычайною выходкою» в службе Сперанского. Последний имел даже случай сделаться здесь впервые известным будущему Императору, хотя, вероятно, более только по имени, так как при множестве других занятий наследника престола должность его в комиссии постоянно исправлял второй военный губернатор, граф Пален. Заметим, наконец, что и оклад в 2000 р., по тогдашним размерам весьма значительный, не мог не служить побуждением бедному чиновнику принять это место или даже искать его.

Достоинства нового генерал-прокурора не спасли его от участи его предшественников. «К чести Беклешова, – пишет И.И. Дмитриев

1 Oнa была учреждена еще по рескрипту 6 июня 1797 года (Полн. Собр. Зак. № 17992), но открыта только 21 октября 1798 года (№ 18739).

53

Часть первая

в своих записках, – должно сказать, что он мало уважал требования случайных при дворе, а потому часто бывал с ними в размолвке и чрез то потерял свое место». Спустя с небольшим полгода после своего назначения (2 февраля 1800 г.) он уже был уволен не только от генералпрокурорского звания, но и совсем от службы, и его место заступил Петр Хрисанфович Обольянинов, дотоле генерал-провиантмейстер – звание, которое он сохранил и при новом своем назначении, несмотря на резкую разнородность занятий. По свидетельству современников, честный, добросердечный, душою преданный Государю и безусловный исполнитель его воли, Обольянинов не имел, однако ж, нужных средств быть полезным ни Монарху, ни общему делу; человек без всякого образования, почти безграмотный, притом крайне вспыльчивый, он держался именно только своею исполнительностью. Из записок (рукописных) Николая Степановича Ильинского, очень близкого тогда к новому генерал-прокурору, его начальнику в качестве генерал-про- виантмейстера1, видно и какие изливались на Обольянинова награды,

икакое придано ему было значение. В один год он получил чин генерала от инфантерии, Андреевскую ленту, табакерку с бриллиантами

ислишком на 120 000 р. фарфоровых и серебряных сервизов и других редких вещей. «Когда Обольянинов, – пишет Ильинский, – приезжал из Гатчины в Петербург, я часто бывал у него, ибо всегда для меня кабинет его был открыт. Он вошел в такую силу и уважение, что не только военный губернатор граф Пален, но и все высшие военные, статские и дворцовые чиновники к нему приезжали, наполняли целую залу

иего выхода ожидали. Даже великие князья Александр и Константин Павловичи бывали, ибо ему поручена была, сверх статской, и военная часть под некоторый хотя не формальный, но сильный надзор. Карет на площади против его дому2 бывало столько, как бывает при дворце во время торжественного дня. Тут-то я грешный видел суету мирского величия и, выходя от него из кабинета, почитался важным человеком».

Сперанский много наслышался о грубом и запальчивом нраве нового своего начальника. В городе ходил не один анекдот о площадных ругательствах, которыми он осыпал своих подчиненных, и друзья молодого чиновника пугали его предстоявшею ему будущностью.

1Потом Ильинский был юрисконсультом в Министерстве юстиции и умер в чине действительного статского советника.

2Он жил на углу Большой Морской и Почтамтской улиц, в доме, принадлежащем теперь В.Н. Карамзину.

54

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

В позднейшие годы своей жизни Сперанский любил сам рассказывать1, что после милостей и особенного отличия, которыми он пользовался от прежних начальников, ему, естественно, не хотелось стать

вобщий ряд. Но как и чем выказать, что он – не то что другие? Наш экспедитор понимал, что многое должно будет решиться первым свиданием, первым впечатлением: и вот в назначенный день и час он является в переднюю грозного своего начальника. О нем докладывают, и его велено впустить. Обольянинов, когда Сперанский вошел, сидел за письменным столом, спиною к двери. Через минуту он оборотился и, так сказать, остолбенел. Вместо неуклюжего, раболепного, трепещущего подьячего, какого он, вероятно, думал увидеть, перед ним стоял молодой человек очень приличной наружности, в положении почтительном, но без всякого признака робости или замешательства и притом – что, кажется, всего более его поразило – не в обычном мундире, а во французском кафтане из серого грограна, в чулках и башмаках,

вжабо и манжетах, в завитках и пудре, – словом, в самом изысканном наряде того времени... Сперанский угадал, чем взять над этою грубою натурою. Обольянинов тотчас предложил ему стул и вообще обошелся с ним так вежливо, как только умел.

При всем том назначение Обольянинова едва не уничтожило карьеры, столь блистательно начавшей развиваться для Сперанского. Отставляя Беклешова, Павел, в своем раздражении, приказал новому генерал-прокурору тотчас уволить и всех прежних чиновников гене- рал-прокурорской канцелярии. Обольянинов начал с правителя канцелярии, представив на место бывшего дотоле Аверина2 названного выше Ильинского, и Государь на докладе о том, повторив прежнее повеление, своеручно написал: «Быть Ильинскому директором

1Нечто подобное мы слышали от самого Михаила Михайловича; но помещенный здесь, более обстоятельный рассказ взят из записок его дочери, женское перо которой ясно видно и по тону подробностей.

2Петр Иванович, после обер-прокурор в Сенате, уже очень давно умерший. Правители генерал-прокурорской канцелярии в царствование Императора Павла сменялись также часто и скоро, как и сами генерал-прокуроры. Аверин был определен только в июле 1799 года на место Духовницкого, перемещенного обер-прокурором в Сенат, а Духовницкий лишь в сентябре 1798 года сменил в этой должности Пшеничного, переведенного в комиссию составления законов. Упоминаем о том с некоторою подробностью потому, что все эти лица были первыми по времени непосредственными начальниками Сперанского. У Аверина был брат, переживший его, названный выше Павел Иванович, который служил долго при Беклешове (потом он был губернатором), тоже коротко знавал Сперанского и многое помнил и рассказывал о нем за эту эпоху.

55

Часть первая

и ему набрать новых чиновников, а Беклешовских всех уволить или переместить в другие ведомства». Ильинский, однако же, предпочел отказаться от предложенного ему трудного и ответственного места, вследствие чего оно было вверено статскому советнику Безаку, человеку очень сведущему и слывшему в тогдашнем приказном миpe за необыкновенного дельца. Один только Сперанский, рекомендованный и Ильинским и другими как самый отличный чиновник, был исключен от общего остракизма и оставлен Обольяниновым в прежней должности; но и для него, несмотря на первое благоприятнoe впечатление, служба при новом начальнике была нелегка. В порывах необузданной вспыльчивости Обольянинов не только беспрестанно бранился, но и щедро расточал угрозы кандалами, крепостью, каторгою, хотя все это при его доброй натуре ограничивалось более только словами. Однажды в Гатчине один из товарищей1 Сперанского застал его в горьких слезах. «Что такое?» – «Помилуйте, хоть бы сейчас броситься в пруд. Работаю день и ночь, а от Петра Хрисанфовича слышу одни ругательства; сейчас еще, Бог знает за что, разбранил меня в пух и обещал запрятать в казематы на семь сажен под землею. Этого вынести нельзя!» – Так продолжалось, ворочем, недолго, и в несколько месяцев Сперанский успел сделаться, по выражению Ильинского, «приближенным к особой и отличной доверенности Обольянинова». Этой перемене, сверх сметливости в ловком исполнении резолюций и приказаний, нередко малосообразных, содействовало и стороннее влияние. В доме у Обольянинова жила сирота родственница, молодая девица Похвиснева, только что выпущенная из Смольного монастыря. Увлеченная умом и приятностью беседы Сперанского, она при каждом случае горячо покровительствовала ему у старого дяди, над которым имела большое влияние. 31 декабря 1800 года Обольянинов выпросил своему экспедитору две милости вдруг: землю в Саратовской губернии (2000 десятин) и орден св. Ионна Иерусалимского, который жаловался тогда русским Императором. Это были последние награды Сперанскому в царствование Павла, вскоре и окончившиеся. Перед тем, 28 ноября 1798 года, он был назначен герольдом, а 14 июля 1800 года – секретарем Андреевского ордена, – звание почти без службы и без дела, но которое давало 1500 р. жалованья. Сперанский был

1 В.К. Безродный, служивший при Обольянинове по другому его званию, генералпровиантмейстера, и умерший впоследствии сенатором.

56

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

им обязан покровительству графа Растопчина, в то время первоприсутствовавшего в коллегии иностранных дел. В генерал-прокурорском архиве сохраняется следующая собственноручная его записка к Обольянинову: «Сделай одолжение, когда будешь представлять в орденские секретари, на место Кондоиди – Сперанского». Через кого последний успел в то время найти себе покровителя в Растопчине, не знаем; но знаем то, что этот покровитель слабого впоследствии стал в ряды главных врагов сильного1.

Отзывы о Сперанском, дошедшие до нас за первый период его служебной жизни, не во всем между собою согласны. Мнения о человеке замечательном часто бывают диаметрально противоположны, по взгляду судей, иногда и по личным их отношениям и интересам. Мы расспрашивали всех тогдашних сослуживцев Сперанского, которых застали еще в живых в конце 40-х годов, когда начали собирать наши заметки о нем. Одни изображали Сперанского-чиновника таким же, каким он слыл в семинарии, т.е. ко всем приветливым, непритязательным, милым, краснословным, наконец чрезвычайно любимым товарищами. Другие говорили, что он никогда ни с кем не был откровенен и доверчив2, – вещь очень понятная, если вспомнить обстоятельства того времени, которое один из его свидетелей так характери-

1О чрезвычайно замечательной личности графа Растопчина, представлявшего в себе такое странное сочетание множества самых разнородных и противоречивых свойств, до сих пор еще очень лишь мало напечатано на русском языке. Несколько любопытных анекдотов и подробностей о нем рассказывает известный немецкий писатель Варнгаген, часто с ним видевшийся, в 1817 году, в Мангейме, у генерала Теттенборна (Varnhagen von Ense. Denkwürdigkeiten und vermischte Schriften, IX-ter Band. Leipzig 1859. S. 118–130).

2«Товарищи, – пишет Бантыш-Каменский в своей статье о Сперанском, – старались сблизиться с ним; но тщетно. Один из них говорил своему знакомому: «Не постигаю этого человека. Он, по-видимому, слился со мною; сердца наши как будто соединились. Глядь! как налим ускользнул из рук!» – Из числа многих, принадлежащих разным лицам, наблюдений в таком же роде, хотя за время, гораздо позднейшее, сообщим здесь еще следующее: в 1821 году известный граф Капо д'Истрия, впервые тогда познакомившийся со Сперанским, однажды после прогулки с ним зашел к княгине Е.Ф. Долгоруковой, и вот как она нам передала слышанное ею от графа: «Мне уже давно хотелось подолее и посерьезнее разговориться с этим примечательным человеком; на сегодняшней прогулке я успел в том и, признаюсь, перещупал моего собеседника со всех сторон. Мы толковали и о политике, и о науках, и о литературе, и об искусствах, в особенности же о принципах и ни на чем я не мог его поймать. Он – точно древние оракулы: так все в нем загадочно, осторожно, однословно; не помню во всю мою жизнь ни одной такой трудной беседы, которую мне пришлось кончить все-таки ничем, то есть нисколько не разгадав эту непроницаемую личность»».

57

Часть первая

стически назвал пугливым. Прибавляют еще, что Сперанский был известен в канцелярии своею насмешливостью, направлявшеюся заочно

ипротив тех людей, которых он в глаза всячески превозносил. Черта такой заглазной насмешливости, даже некоторой сатирической злоречивости и вместе особенной решительности в приговорах о лицах

ивещах, действительно была не чужда характеру Сперанского и впоследствии; он в этом отношении не щадил ничьего тщеславия, слишком, может статься, доверчиво полагаясь на скромность слушателей. Наконец, в числе спрошенных нами нашелся один голос, обвинявший его за время служения при генерал-прокурорах в алчности стяжания. Этим доказывается только незнание его характера: подобно всем людям честолюбивым, Сперанский постоянно искал более власти и значения, чем богатства. Впрочем, если под алчностью стяжания разуметь здесь простое желание иметь более средств для жизни, то подобное чувство легко понять в человеке, поставленном вдруг на новую ступень общества, с новыми потребностями, между такими товарищами, из числа которых многие были несравненно зажиточнее его. Но если видеть тут намек на то, будто бы Сперанский в первое время своей службы ниспадал до лихоимства или продавал свое влияние и свою совесть1: то на это во всех открытых нам источниках, во всех преданиях мы не нашли не только никаких свидетельств, но даже никаких следов показаний, хотя зависть и тогда была сильно возбуждена успехами и быстрым возвышением молодого чиновника или, как его называли, «выскочки». Что касается позднейших обвинений Сперанского в любостяжании, то мы ниже увидим, какой образ жизни он вел в то время, когда вращал судьбами частных лиц и целого государства, что он приобрел при всех щедротах к нему правительства и в каком положении оставил после себя свои дела. Смерть, многое раскрывающая, разрушила фантастические вымыслы о его богатствах, созданные кле-

1Тайный советник Дмитрий Прокофьевич Поздняк, недавно умерший в глубокой старости, а в бытность Сперанского в генерал-прокурорской канцелярии служивший секретарем в Сенате и находившийся с ним в служебных сношениях и в близком знакомстве, крайне был взволнован, когда мы передали ему означенное обвинение, желая услышать его мнение о том. «Это была бы горькая неправда, – написал он нам незадолго до своей смерти, – и никто сего сказать не посмеет. Я сам видел на опыте, как Михайло Михайлович отвергал самые невинные даже предложения. Правда, он был нерасточителен, бережлив и во всем соблюдал умеренность; но если по сим качествам он менее нуждался, нежели товарищи, то можно ли достоинство ставить в предосуждение!»

58

Сперанский до Императора Александра I. 1772–1801

ветою и легкомыслием, и память Сперанского не нуждается теперь в оправданиях с этой стороны1.

Ho все уже и тогда соглашались в одном, именно в блестящих способностях Сперанского, в искусном их употреблении и в изумительной его деятельности. Несмотря на обвинение себя в лености, он работал без устали; поспевал прежде всех со своими должностными докладами; с одинаковым мастерством излагал дела изустно и письменно; наконец, умел сделаться необходимым. Все четыре генерал-проку- рора, с Куракина до Обольянинова, при чрезвычайном различии их свойств и степени просвещения отличали его от прочих чиновников

ивсем им он был равно нужен. Такую же справедливость отдавал ему

играф Пален за службу в комиссии о снабжении резиденции припасами. Когда пожалование Сперанскому накануне 1801 года вдруг двух наград возбудило между его товарищами громкие изъявления зависти

инеудовольствия, Пален сказал им: «Попробуйте быть такими же орлами, как он, и вам то же самое будет». – Замечательно еще, что Сперанский не был ни одного дня писцом. Без всякой деловой школы, без другого приготовления, кроме только домашней переписки у Куракина, он с учительской кафедры ступил прямо на пост делопроизводителя такой канцелярии, которая одна совмещала в себе почти все нынешние министерства. Молодой чиновник учился в пылу самой работы, и каждое дело, каждая бумага, каждый вопрос распространяли круг его сведений в области, до тех пор совершенно для него новой. При прочих достоинствах он уже и тогда обладал высоким искусством, усвоив себе предмет и, так сказать, сроднясь с ним, обработать

ивоссоздать его по-своему, в приятной, изящной и особенно систематической и ясной форме. Во всем выходившем в то время из-под его пера бывало очень мало помарок, и бумаги, написанные им вчерне, он и перечитывал только тогда, когда в них излагалось что-нибудь особенно сложное; все же прочие отдавал переписывать прямо как они

1О свидетельстве в этом отношении Державина мы скажем ниже. Известно, впрочем, как иногда заключения о личности замечательного человека образуются по произносимым им в легком разговоре афоризмам или общим местам. Так, нам самим случалось в гораздо позднейшую эпоху слышать от Сперанского, что два житейских блага составляют необходимое условиe для так называемого счастья: доброе состояние здоровья и – кармана. Но кто же нeзнаком с этою избитою фразою, и разве из случайного повторения ее кем-либо можно тотчас делать вывод о его характере и правилах? В другой раз Сперанский говорил, что он знает только три истинных несчастья в мире: болезнь, бедность и порок.

59

Часть первая

выливались, а сочинял их так скоро, что первый борзописец той эпохи, некто Квиберг, едва успевал следовать за ним в перебеливании их1. Если слог его в эту эпоху был, как замечали, иногда слишком цветист для деловой переписки; то вспомним, что простота – удел опытности

ичто слог, следовавший непосредственно за высокопарными хриями Екатерининских государственных актов, непременно требовал громких фраз. Впрочем, тогдашний Сперанский соединял в себе два некоторым образом противоположных качества: с одной стороны, навык от прежней сферы занятий к глубокомысленному размышлению

итруду самому усидчивому; с другой – энтузиазм и увлечение, легко воспламенявшиеся каждым новым предметом или впечатлением, – качества двух полюсов: ученого и поэта. В сослуживцах его большею частью не было ни того, ни другого. Он не мог не чувствовать своего превосходства над ними и даже иногда выражал его не таясь, по крайней мере в откровенных беседах с друзьями. «Больно мне, друг мой, – пророчески писал он одному из них в начале 1801 года, – если смешаете вы меня с обыкновенными людьми моего рода: я никогда не хотел быть в толпе и, конечно, не буду». Но такая самооценка не мешала ему любить людей и верить им как по врожденному чувству, так и потому, что он еще не испытывал никаких разочарований. «Дай Бог, – сказано в другом его письме того же года, – чтоб ко мне имели столько же доверия, сколько я его к другим имею».

Прочие, сохранившиеся за это время письма Сперанского доказывают, что он вообще был доволен своею служебною карьерой. Призывая одного молодого человека служить в Петербург, он в марте 1798 года писал ему: «Приезжайте, утвердив надежду вашу на Бога

исвязав ее с надеждами моими, кои доселе еще меня не обманывали», – а двумя неделями позже: «Со мною идет все хорошо и лучше, нежели я когда-нибудь надеялся». – Бывали, однако, и такие минуты, уже спустя несколько лет после определения его в службу, в которых проглядывали отчасти неудовольствие или нетерпеливость. Так, от 19 января 1801 года он писал: «Я живу по-прежнему, т.е. в хлопотах или в скуке: два препровождения обыкновенные моего времени», а в письме к другому лицу около этой же эпохи мы находим следующее место: «Я болен, мой друг, и в бесконечных хлопотах. Пожалей

1Слышано от тогдашнего товарища его по генерал-прокурорской канцелярии, Ивана Фомича Самбурского, умершего потом в чине тайного советника.

60