14062

http://zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=2008/3/yakovleva.htm

http://magazines.russ.ru/zvezda/

Звезда. 2008. № 3. C. 149 – 162.

НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

ЕЛЕНА ЯКОВЛЕВА

КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ И АРКАДИЙ РУМАНОВ: К ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Далеко не каждый читатель воспоминаний, писем и дневников Корнея Ивановича Чуковского (1882—1969) припомнит имя дореволюционного журналиста Аркадия Вениаминовича Руманова (1878—1960), а если и вспомнит, то вряд ли его образ вызовет симпатию, ведь, по словам Чуковского, это был «ловкий и бездушный газетножурнальный делец, талантливо симулирующий надрывную искренность и размашистую поэтичность души».1 Эту характеристику Корней Иванович дал Руманову в начале 1920-х и впоследствии не раз повторял в своих книгах. Между тем в неопубликованных письмах Чуковского к Руманову 1900—1910-х годов, обнаруженных в Российском государственном архиве литературы и искусства2 , образ Аркадия Вениаминовича предстает совсем в ином свете.

Выпускник юридического факультета Императорского Санкт-Петербургского университета, Аркадий Руманов начал карьеру журналиста в пятигорской газете «Кавказские Минеральные воды». В 1904 году, вернувшись в Петербург после полуторагодовалого отсутствия, поступил на службу в редакцию «Театральной России», потом — «Биржевых ведомостей», где работал до 1912 года и параллельно, с 1906 года, возглавлял петербургское отделение «Русского слова» — либеральной московской газеты, издаваемой И. Д. Сытиным.

Образованный, обаятельный, обладавший широкими возможностями и связями в правительственных, финансовых, литературных и художественных кругах, Аркадий Руманов, по словам Алексея Ремизова, «без всяких безобразий мог человека прославить и вывести на дорогу».3 Как журналист он отличался тем, что добывал достоверную информацию из самых различных источников и тут же пускал ее в печать. С одной стороны, это повышало газетные тиражи, с другой — укрепляло репутацию журналиста. За десять лет работы с Сытиным, представляя деловые и личные интересы издателя в столице, Руманов, по свидетельству современников, стал его «правой рукой». Неслучайно в 1916 году, когда Сытин приобрел в собственность журнал «Нива» и «Товарищество издательского и печатного дела „А. Ф. Маркс”», он назначил Руманова на должности директора «Нивы» и одного из трех директоров «Товарищества…».4

Уже перечисление периодических изданий («Биржевые ведомости», «Русское слово», «Нива») и книжных издательств («Товарищество И. Д. Сытина» и «Товарищество „А. Ф.

Маркс”») подсказывает, на чем могли строиться взаимоотношения Аркадия Руманова и Корнея Чуковского.

Начиная с 1905 года Чуковский, переехавший в Петербург из Одессы, постоянно печатался в столичных газетах и журналах, занимался литературной критикой, литературоведением, переводами с английского, редакторской и лекционной работой. На протяжении предреволюционного десятилетия вышло в свет множество его статей и более десяти книг, в том числе содержащих «литературные портреты» отечественных и зарубежных писателей.5

Руманов, симпатизировавший двадцатичетырехлетнему Чуковскому как талантливому критику и любителю поэзии, с первых лет знакомства обращался к нему как к «милому Чуку». В письме от 2—3 июня 1906 года6 он признавался: «Вы — славный Чук, Вы — трижды славный, и как обидно, что при всем этом так дьявольски талантливы. Хочешь любить Вас, а должен гордиться Вами. Это осложняет отношения». Завершалось письмо словами: «В меня прошу верить. Я, все же, лучше своей славы».7 И Чуковский Руманову верил. Письмо это, вероятно, было дорого Корнею Ивановичу не столько комплиментарностью содержания, сколько скрытой в нем памятью о дружбе с человеком, имя которого в советские годы он старался стереть из истории русской культуры. Этот потаенный смысл, быть может, и заставил его вклеить письмо в свой дневник и опубликовать его среди дневниковых записей.

Несмотря на довольно частые контакты с Румановым в 1900—1910-е годы, Чуковский крайне редко упоминал его имя в дневнике, а в «Чукоккале» — вообще ни разу. Более того, в ряде случаев он намеренно замалчивал его. Так, 10 апреля 1913 года, находясь на станции Куоккала, Корней Иванович узнал, что к его дому «поехали господин и дама». «Бегу к даме, уверенный, что это жена Вл. Абр. Полякова8 , — пишет он в дневнике, — а это Женни Штембер, пианистка, которая меня ненавидит. Я с размаху дал ей руку по ошибке — и потом, чтобы выйти из положения, сказал несколько примирительных слов

— и она посетила нас, а потом мы пошли к И. Е. Репину. Женни играла — Бетховена — как машина, без выражения — и Репин, который любит музыку, — тонко ей это заметил. Она не поняла».9

Остается уточнить, что «дамой» была Евгения Львовна Руманова (1883—1939) и что Женни Штембер — ее концертное имя. В Куоккалу она могла приехать только вместе со своим мужем, то есть не названным Чуковским «господином» был Аркадий Руманов. Относительно того, что Репину не понравилось исполнение Евгении Львовны, ни доказательств, ни опровержений нет, но внимательное чтение дневников Чуковского, содержащих оценки тех или иных лиц и событий, с точки зрения якобы Репина, нередко заставляет усомниться в том, что Илья Ефимович воспринимал их именно так, как об этом пишет Корней Иванович.

Что касается выражения Чуковского о «ненависти» к нему Женни Штембер, доля истины в этом, конечно, была; показательны в этом смысле письма Корнея Ивановича к Руманову. Евгению Львовну упоминает он в них всего три раза. Впервые — в июле 1906 года — в следующем контексте: «Милый мой, дорогой мой! Горячо, горячо Вас целую. Сто лет стремлюсь к Вам — и так завертелся, как мерзавец. Ах, если б Ваша жена простила мне мои вины, в которых я не виноват, я сию же минуту побежал бы к Вам». Второй раз Корней Иванович вынужден был передать ей привет: «Абрамычу Полякову10 привет. И его супруге. И... Вашей супруге тоже». Третий раз — в письме от 28 ноября 1910 года — Чуковский лишь задал вопрос: «Не сердилась ли Ваша супруга, что я посетил Вас, направляясь в Ясную Поляну? Думаю, что ради такого экстренного случая,

она может не сердиться на меня». Почему Евгения Львовна не любила Корнея Ивановича и с чем это было связано, можно лишь предполагать.

Замалчивается имя Руманова также в воспоминаниях Чуковского о Леониде Собинове. Корней Иванович писал, что познакомился с певцом «в 1905 году у Женни Штембер, известной пианистки, в ее просторной петербургской мансарде, где постоянно толпился всякий артистический люд».11 Это могло произойти в конце 1905 года, когда Евгения Львовна — недавняя выпускница Санкт-Петербургской консерватории, ученица профессора С. А. Малоземовой — была уже женой Руманова и носила его фамилию. Соответственно, знакомство могло состояться в их квартире.

ССобиновым Руманов был знаком как минимум с начала 1903 года, о чем свидетельствует дарственная надпись певца на фотоснимке, запечатлевшем его в роли

Ленского: «Аркадию Вениаминовичу Руманову на память о нашем споре в один из мартовских дней 1903 г.».12

СЧуковским же Собинова связывал «Сигнал» — журнал политической сатиры, в конце 1905-го—начале 1906 года выходивший в Петербурге. Издавал журнал Чуковский,

асубсидировал его Собинов. Познакомил их Осип Дымов, известный к тому времени

драматург, один из авторов этого журнала. По словам биографов Чуковского, Дымов был ближайшим другом Корнея Ивановича.13 Однако еще раньше, со времен студенчества, Дымов был и ближайшим другом Руманова и Женни. В Женни, до ее замужества, похоже, он был влюблен. С конца 1904-го до начала 1906 года вместе с Румановым, Сергеем Маковским, Николаем Рерихом, Леонидом Семеновым, Леонидом ГаличемГабриловичем, переводчицей Людмилой Вилькиной и другими Осип Дымов входил в философско-эстетический кружок «Содружество», одноименное издательство которого выпустило первую книгу его прозы, а также первые сборники стихотворений Семенова и Маковского, книгу художественной критики Маковского и его совместный с Рерихом труд «Талашкино», не утративший ценности в наши дни. Дружба с Дымовым Руманова и Чуковского, безусловно, способствовала их сближению. Спустя восемь лет, 3 октября 1913 года, оказавшись во время поездки по западным городам России на родине Дымова, Чуковский в письме Руманову вспомнил об общем друге: «А Дымов в Америке! Мне говорили в Белостоке, что его пьеса (вероятно, «Речь странника». — Е. Я.) гениальна». Отправившись в 1913 году за океан, где ставилась его пьеса, Дымов в Россию больше не вернулся. Вполне возможно, в конце 1920-х годов он виделся с Румановым в Нью-Йорке,

куда Аркадий Вениаминович приезжал из Франции вместе с великим князем Александром Михайловичем.14 С Чуковским после 1913 года Дымов не встречался.

Вотличие от своих друзей Корней Иванович после революции 1917 года остался в Петрограде. Аркадий Вениаминович в конце 1918-го эмигрировал, сорок лет прожил во Франции и умер в октябре 1960 года в Париже, немного не дожив до восьмидесяти двух лет. На родине о нем почти забыли. Новым поколениям советских читателей имя Руманова было знакомо, пожалуй, лишь по письмам и дневникам Александра Блока, по литературе о жизни и творчестве поэта и немногим другим изданиям.

Впоследние полтора-два десятилетия, когда появилась довольно обширная и непредвзятая литература по истории и культуре дореволюционной России и русской

эмиграции, имя Аркадия Руманова стало встречаться чаще и, прежде всего, в связи с деятельностью министра финансов С. Ю. Витте15, издателя И. Д. Сытина16 и как одного из заметных петербургских коллекционеров художественных произведений.17 Руманов упоминается также в публикациях писем и дневников Л. Н. Андреева, Н. К. Рериха, И. И.

Толстого, в воспоминаниях Н. Валентинова, Вл. Пяста, Дона-Аминадо, К. Д. Померанцева, В. Д. Семеновой-Тян-Шанской и т. д.

При жизни Руманову посвящали свои произведения Зинаида Гиппиус, Сергей Маковский, Ирина Одоевцева, Георгий Раевский и другие поэты и писатели Серебряного века и Русского зарубежья. Надежда Тэффи посвятила ему рассказ «Бабья книга», а Корней Чуковский — «Две баллады».18 Первая, популярная в свое время, коротенькая «баллада» «Как они соединились», была опубликована в № 1 журнала «Сигналы» за 1906 год.19 Ее строчки хорошо известны:

Он был с.-д., она с.-р.;

Они друг друга свыше мер

Любили.

Но был к.-д. его отец;

Но был с.-с. ее отец;

Они сердец их под венец

Не допустили <…>.

Вторая «баллада» известна меньше. Приведем ее текст по автографу:

— Жил-был штрейкбрехер молодой.

Жена была с.-р.

И полюбила всей душой

Штрейкбрехера с.-р.

Твердит рассудок ей одно.

Штрейкбрехеру бойкот.

А в сердце девушки давно

Амнистия цветет.

О, страсти власть! О, власть Эрота!

Что пред тобой оплот бойкота!

— Цвела весна. И как цветник

Весь мир благоухал.

И большевик, и меньшевик

Душою расцветал.

О, провокатор соловей!

О, агитатор дрозд!

О, средь лазоревых ночей

Весенний <ритм?> звезд!

О, зоркий месяц соглядатай,

Четы, любовию объятой,

— Поверь вещаниям весны<,>

Прекрасная с.-р.:

Весенней ночью все равны —

Штрейкбрехер и с.-р.

Весенней ночью все равны —

Штрейкбрехер и с.-р.

И поддалась речам весны

Прекрасная с.-р.

О, страсти власть! О, власть Эрота!

Что пред тобою власть бойкота!

Аркадий Вениаминович дорожил и авторскими посвящениями на самих произведениях, и автографами на книгах. Сохранившиеся издания из его петербургской, национализированной в годы советской власти библиотеки содержат дарственные надписи Александра Блока, Сергея Городецкого, Михаила Кузмина, Алексея Ремизова, Николая Рериха, Максима Горького, Николая Морозова и многих других литераторов и ученых. Известны и дарственные автографы Корнея Чуковского.

Так, в 1907 году на своей первой книге «Поэт-анархист. Уолт Уитмен» он оставил остроумную и весьма примечательную надпись: «Изобретателю Чуковского от

изобретателя Уитмана. Дорогому, глубокоуважаемому другу Руманову от Уолта Чуковского».20

Спустя пять лет на третьем издании книги «От Чехова до наших дней. Литературные портреты. Характеристики» (СПб.: Изд-во М. О. Вольф, 1908) Корней Иванович написал: «Старому другу — старая книга. Аркадию Вениаминовичу Руманову от любящего Корнея. 2 мая 1912».21

Спустя еще пять лет, в 1917 году, в период Февральской революции, на книге «Поэзия грядущей демократии: Уолт Уитмен» Чуковский оставил такие строки: «Без ненависти — с новой любовью — Аркадию Вениаминовичу в память старой дружбы К. Чуковский. 1917. Революционные дни».22

Как видим, каждый из трех автографов содержит слова «любовь», «друг» или «дружба». В последней надписи словно пунктиром Чуковский обозначил историю своего отношения к Руманову. В самом деле, на протяжении тринадцати лет их связывали доверительные дружеские отношения, которые, впрочем, иногда осложнялись. Наглядно и убедительно об этом свидетельствуют упомянутые выше тридцать четыре письма (включая записки) и две телеграммы23 Чуковского, адресованные Руманову. Эти материалы автором настоящей статьи были использованы в публикациях «Блок и А. В. Руманов»24 и «Аркадий Руманов — забытый корреспондент И. Е. Репина».25 Ключевой фигурой в них (помимо главных персонажей — Руманова, Блока и Репина) являлся Корней Иванович Чуковский.

С Репиным у Руманова был довольно широкий круг общих знакомых, в число которых помимо Чуковского входили художники, журналисты, писатели, актеры. Руманов неоднократно приезжал в Пенаты, брал у Репина интервью, способствовал публикациям статей и картин художника в периодической печати и, что особенно важно, именно Руманов с первых дней оказывал содействие в подготовке к изданию редактируемой Чуковским книги воспоминаний Репина, известной впоследствии как «Далекое близкое». Кроме всего прочего в коллекцию Руманова входило пять произведений мастера.26

Исследование взаимоотношений Руманова и Блока (на первых курсах они вместе учились на юридическом факультете) показало, что литературоведы Владимир Орлов27 и Андрей Турков28 в своих книгах о Блоке, характеризуя Руманова, опирались на негативный отзыв о нем Корнея Ивановича Чуковского, и это понятно, поскольку другие сведения об Аркадии Вениаминовиче в советской литературе найти было сложно.

Анализ выявленных контактов Руманова и Блока и Руманова и Репина показал, что долгие годы имя Аркадия Вениаминовича если не замалчивалось29 , то представлялось исключительно в негативном свете, и что сложившееся положение напрямую связано с Корнеем Чуковским.

Заметим, что неприязнь Чуковского к Руманову при советской власти распространялась не только на Аркадия Вениаминовича, но и на других дореволюционных газетчиков, в том числе на Ивана Дмитриевича Сытина (1851—1934), издательство которого выпустило не одну книгу Корнея Ивановича. Чуковский так охарактеризовал Сытина в своей дневниковой записи от 30 января 1923 года: «Бессмертный человек. Ласков до сладости. Смеется каждой моей шутке. „Обожаемый сотрудник наш”; и опять на лице выражение хищное. Опять он затеял какие-то дела. Это странно: служит он просвещению бескорыстно — а лицо у него хищное, и вся его шайка (или „плеяда”) — все были хищные: Дорошевич, Руманов, Григорий Петров — все

становились какими-то ястребами — и был им свойствен какой-то особенный сытинский хищный азарт! Размашисты были так, что страшно — в телеграммах, выпивках, автомобилях, женщинах».30

До революции Корней Иванович воспринимал тех же людей иначе, хотя и прежде бывали случаи, когда Сытин, например, его раздражал, и не без оснований. Так, весной 1914 года издатель отказался оспаривать судебный иск, возбужденный против книги Чуковского «Поэзия грядущей демократии: Уолт Уитмен». Он не послал адвоката издательства на судебный процесс, согласившись тем самым с уничтожением книги. По этому поводу Корней Иванович писал Руманову:

«Дорогой Аркадий Веньяминович. Цензурой я не возмущаюсь нисколько, но неужели у издательства Сытина так-таки не нашлось никого, кто доказал бы Судебной Палате, что все эти помарки и зачерки сделаны хулиганом-невеждою, ибо нельзя же вычеркивать то, что невозбранно печаталось в „Речи” и в „Русском cлове”, в моей первой брошюре о „Уитмэне”, во множестве русских журналов, что преспокойно печатается в Англии, в Америке, в Австралии, где отношение к половому вопросу куда нетерпимее нашего; что Уитмэн — великий поэт, и его нельзя же трактовать, как какого-нибудь слюнтяя порнографа... Есть же у издательства Сытина свои адвокаты, ходатаи, почему же ни один не явился в Палату и не разъяснил сути дела? Почему же даже я31 не знал, когда будет разбираться в суде это любопытное дело; я привел бы своего адвоката, я сам поехал бы в Москву, я прокричал бы об этом в газетах. Почему меня не известили, не позвали?

Но теперь уже поздно пререкаться. Нужно хоронить или лечить эту бедную истерзанную книгу. По-моему, никакие бинты не помогут. Единственное, на что я могу согласиться, это чтобы вместо зачеркнутых строк всюду были поставлены точки и чтобы в предисловии вначале было читателям сказано, что точками означены в книге все уничтоженные Судебной Палатой места. Точек выйдет не особенно много, ибо порою все место вычеркивалось из-за пяти-шести слов, которые мы тщательно вытравили, не нарушая контекста, и тогда через неделю, к Пасхе, книга снова сможет выйти в свет.

Этого требует наше достоинство: вежливо, но неуклонно протестовать против хулиганской расправы с нашими трудами и мыслями.

Ваш Чуковский.

В понедельник вручу Вам книгу с необходимыми урезами и сокращениями».

Спустя несколько лет книга в переработанном виде вышла в свет в другом издательстве.

Со «всемогущим» Сытиным, а вместе с ним и с Румановым, Чуковскому приходилось общаться также в связи с подготовкой к публикации репинских материалов. Так, «Товарищество „А. Ф. Маркс”» подготовило к изданию том упомянутых выше воспоминаний Репина32 , но из-за разгрома в 1916 году типографии в свет они не вышли. Корнею Ивановичу как редактору несостоявшегося издания тогда же был возвращен сверстанный макет «с окончательно исправленным текстом, утвержденным собственноручной подписью Репина».33

Между тем ранее, 21 июля 1916 года, через день после «репинских именин», Чуковский описал в дневнике бурную негативную реакцию Ильи Ефимовича, вызванную гонораром за эту книгу. По словам Корнея Ивановича, художника оскорбила «скаредная „щедрость”» Сытина, распорядившегося прислать ему официальное письмо за подписью членов правления «Товарищества „А. Ф. Маркс”». Это правление «в лице И. Д. Сытина, В. П. Фролова и А. В. Руманова», ознакомившись с «прекрасным трудом» Репина и его желанием «получить дополнительное вознаграждение в сумме 500 рублей, не предусмотренное договором», сочло «своим приятным долгом препроводить» ему эту сумму.34 Письмо и гонорар привез в Пенаты Корней Иванович, ставший невольным свидетелем репинского негодования. Однако непонятно, почему Репина оскорбило то, о чем он сам просил издателя? Общеизвестна импульсивность художника, но, может быть, ситуация обрела драматический оттенок лишь в изложении Корнея Ивановича, ведь для него самого «денежный вопрос» всегда оставался актуальным, и нередко он был связан с предприятием Сытина. Еще в 1900-е, полушутя, в одной из записок он просил: «Дорогой Руманов. Поговорите с Сытиным, как обещали. Молю. Ибо — как же я выеду на дачу? Целую крепко. Весь Ваш Чуковский». Спустя несколько лет, 15 июля 1914 года, взволнованный Корней Иванович писал в дневнике: «У меня все спуталось. Если война, Сытинскому делу не быть. Значит, у меня ни копейки»35

Что касается Власа Михайловича Дорошевича (1865—1922), то в письме от 25 декабря 1910 года Чуковский просил Аркадия Вениаминовича «свести» его со знаменитым фельетонистом и писателем, поясняя просьбу тем, что «когда<-то> в юности написал о нем какую-то ерунду, и теперь хотел бы покаяться». «<…> в „Рус<ском> сл<ове>” читаю его с упоением», — признавался он.

Обратим внимание на то, что 22 марта 1922 года, вспоминая безнадежно больного Дорошевича, Корней Иванович написал в дневнике, что именно Влас Михайлович пригласил его в «Русское слово» и сразу же выдал 500 рублей аванса. «Это был счастливейший день моей жизни»36 , — подчеркнул он. Однако приведенное выше письмо от 25 декабря 1910 года заставляет усомниться в словах Чуковского, ведь когда он просил Руманова «свести» его с Дорошевичем, он уже сотрудничал с «Русским словом»: во главе петербургского отделения газеты стоял его друг Руманов.

Вспоминая последнюю встречу с Дорошевичем, Чуковский так описал свое восприятие Власа Михайловича: «Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве, в „Русском слове” это был царь и бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала».37 Нет сомнений, что эти слова относились к Дорошевичу, однако, думается, истинным «победителем» и «хозяином жизни» Корней Иванович считал в первую очередь Руманова, который, в отличие от Дорошевича, находился в Петербурге в пределах его досягаемости. Таким образом, характеризуя Дорошевича, Чуковский, по сути, создал портрет Руманова, тем более что Влас Михайлович с начала 1912 года в «Русском слове» не был уже ни «царем», ни «богом». По условиям нового контракта с Сытиным знаменитый фельетонист больше не командовал «всей русской культурной жизнью», а служил у всесильного издателя «лишь в качестве автора и советчика».38 «Слава» и «карьера» зависели теперь не от Дорошевича, а скорее от Руманова.

Об «огромном влиянии» Руманова писали многие его современники, в их числе поэт Владимир Пяст, воплотивший шаржированный образ Аркадия Вениаминовича в поэме «Грозою дышащий июль».39 Черты «победителя» и «хозяина жизни» привлекали в Руманове Чуковского, но одновременно и раздражали его, причем свое раздражение Корней Иванович пытался тщательно скрывать. Когда же Руманов стал эмигрантом, а

Чуковский — советским литератором, необходимость скрывать это раздражение ушла, и тогда-то родилась характеристика-штамп, «развенчивающая» Руманова и всю его «шайку». В 1920-е годы в воспоминаниях об Александре Блоке Чуковский уже мог смело заявить, что «ловкий и бездушный газетно-журнальный делец» Руманов выведен поэтом «под видом живого покойника» в его стихотворении из цикла «Пляски смерти». На чем строилось это утверждение, сказать трудно, во всяком случае характерные особенности Руманова в стихотворении не отражены, зато через восемь лет после написания этих стихов Блок признает в «покойнике» себя.

С упомянутым в негативном отзыве Григорием Спиридоновичем Петровым (1868— 1955) Корней Иванович часто встречался в Куоккале. В 1908 году в его присутствии Репин писал портрет Петрова, в те времена преследуемого властями и церковью священника, яркого публициста и депутата Государственной думы.40 А годом раньше Руманов подготовил и издал свою единственную книгу, посвященную ссылке Григория Петрова в Череменецкий монастырь.41

Судя по дневниковым записям Чуковского, в тот период его общения с отцом Григорием носили довольно дружелюбный характер. Так, 25 октября 1907 года Корней Иванович написал в дневнике, что был у Григория Спиридоновича дома, завтракал и угощался сладкими пирогами42 , а 10 февраля 1910 года, приехав из Выборга, Петров побывал в гостях у Чуковского. «Сегодня приедет ко мне Гр. Петров, — писал Корней Иванович в январе 1911-го. — Он был очень мил с нами, когда мы с М<ашей> 3 дня назад отправились в Выборг». Характеризуя Григория Спиридоновича, Чуковский отмечал, что тот «немного пресен, банален, но он по-настоящему, совсем не банально добр, — без малейшей ляпидарности, — и к тому же без позы». Подтверждал свои слова Корней Иванович следующим примером: «Он (Г. С. Петров. — Е. Я.) мне предложил, малознакомому, 200 р., я взял у него 100 — и никаких изъявлений благодарности».43 Прошли годы. Петров, как и Руманов, стал эмигрантом, и Корней Иванович тотчас отнес его к отряду «хищников» и «ястребов».

В письмах к Руманову Чуковский касался разных вопросов, волновавших или интересовавших его. Большинство писем пронизано чувством благодарности за неизменную поддержку Аркадия Вениаминовича. Так, в письмах, отправленных осенью 1915 года, речь идет о желании Корнея Ивановича создать детский журнал. Он предложил Руманову выпускать его в виде ежемесячного приложения к еженедельной иллюстрированной «Ниве». Саму же «Ниву» Чуковский критиковал, не сдерживаясь в выражениях.

«Дорогой Аркадий Вениаминович, — писал он. — Меня пригласили читать в Сибири лекции, и я не знаю, как быть. Если Вы действительно намерены поручить мне детский журнальчик, то я махну рукою на все соблазны и займусь этим делом вплотную. Хочется сделать журнальчик нарядным, увлекательным, непохожим на унылую „Ниву”, которая до того вся протухла, что противно взять ее в руки. Хочется приготовиться к журнальчику исподволь, собрать молодую артель детских художников и детских поэтов (не дай Бог взять кого-нибудь из сотрудников „Нивы”, эти евнухи изгадят всѐ), хочется выписать из Англии (для образца и перевода) несколько детских книжонок, — чтобы сразу заложить основание прочного, неэфемерного журнала, который, в конце концов, сделался бы единственным, образцовым, насущно необходимым для всякой семьи, где есть семилетние, восьмилетние дети.