Мистики, фантасты, авантюристы и пр. (Д.Д. Николаев). Русская проза 1920—1930-х годов. Авантюрная, фантастическая и историческая проза. Рецензия (80

Мария Михайлова

Д.Д. Николаев. Русская проза 1920—1930-х годов. Авантюрная, фантастическая и историческая проза.

Мистики, фантасты, авантюристы и пр.

Д.Д. Николаев. Русская проза 1920—1930-х годов. Авантюрная, фантастическая и историческая проза. — М.: Наука. 2006.

Именно вынесенные в заглавие категории граждан появляются на страницах монографии Д. Николаева в ипостаси писателей. И это вполне согласуется с почти утвердившимся в литературоведении мнением, что раскрытие закономерностей, создание широковещательных концепций, касающихся развития литературы в целом, невозможно без опоры на ―сплошной‖ материал литературного процесса. Но все же литератураведам, которые предпочитают такое ―сквозное‖ прочтение, приходится преодолевать сопротивление тех, кто считает, что только вершинные достижения заслуживают внимания и изучения. Собственно, поэтому мы до сих пор почти и не имеем монументальных работ, охватывающих всю литературную продукцию того или иного времени. Конечно, лакуны понемногу заполняются, обращение к творчеству писателей второго и третьего ряда происходит, но отсутствие методики изучения подобных историко-культурных феноменов нередко приводит к неумеренному возвеличиванию скромных фигур, безоговорочной смене знака ―–‖ на знак ―+‖, вследствие чего нарушается историко-литературная перспектива. Работа Д.Д. Николаева восполняет существующий пробел применительно к литературному движению 20—30-х годов ХХ столетия (в отношении ХIХ века такая попытка была предпринята Н.Л. Вершининой, написавшей о беллетристике 30—40-х годов, и Н.Б. Ивановой, поднимающей в своих книгах предельно широкий пласт современной литературы). В поле зрения попало более чем сто литературных произведений. Внимательно и кропотливо, а иногда и всесторонне проанализированы книги таких разных писателей, как А. Ветлугин и И. Эренбург, А. Толстой и П. Краснов, Б. Шкловский и Ю. Тынянов, А. Беляев и Е. Зозуля, В. Ирецкий и В. Обручев! А ведь названы имена, которые на слуху, множество же других — таких, как А. Шишко, А. Иркутов, В. Веревкин, Н. Шпанов, А. Гамбаров, Т. Левицкая-Ден, В. Крыжановская-Рочестер, — известны только узким специалистам. Кстати, начатое перечисление можно продолжать и продолжать…

Привлекательной стороной работы Николаева является и восстанавливаемая ―целостность‖ русской литературы, поскольку произведения, созданные в эмиграции и метрополии, рассматриваются здесь ―на равных‖, безотносительно к общественноисторическим процессам и мировоззренческим установкам авторов, которые, конечно же, не игнорируются Д. Николаевым, но оказываются менее значимыми, чем, например, жанровые требования. А это позволяет увидеть не желаемое, а вполне реальное единство русской литературы 20—30-х годов и даже обнаружить неожиданные совпадения! Так, к числу ―общих векторов‖ автор относит сходство в развитии авантюрной прозы в метрополии и эмиграции, определяемое, на его взгляд, ―общим‖ культурогенерирующим заданием: и здесь и там одинокого героя сменил ―один из многих‖, ―член коллектива‖.

Можно сказать, что в основу работы положен ―внеэстетический‖, безоценочный принцип, который должен возмутить пуристов, защитников понимания литературного произведения исключительно как эстетического феномена, хотя, как известно, эстетические критерии не остаются неизменными, а иногда и основательно подправляются с течением времени. Сам автор, правда, иногда словно пугается

1

собственной смелости и заявляет о ―художественной значимости‖ разбираемых произведений, но анализ подтверждает приглушенно звучащее предположение, что либо для беллетристики существует некая ―иная‖ эстетика, которая не подходит ни под какие установки, а вырабатывается каждый раз заново, в связи с возникающим заданием (это Николаев замечательно продемонстрировал, обратившись к роману Г. Серебряковой ―Жизнь Маркса‖), либо эстетические критерии в некоторых случаях просто ―не работают‖ и должны заменяться другими, не менее значимыми в каждом конкретном случае. На наш взгляд, именно указанный принцип позволил автору обратиться ко многим ―маргинальным‖ произведениям, которые, по общепринятому мнению, находятся за ―пределами‖ литературы. Привлечь их стало возможным потому, что Николаева интересовали те жанровые образования, которые также издавна считаются несколько ―неполноценными‖, существующими ―на обочине‖, как бы ―автономно‖. Но если об отнесении к такому роду литературы исторической прозы можно и поспорить, то ни фантастика, ни авантюрная проза никогда не удостаивались чести ―выражать‖ ведущие тенденции. Об их ―приниженном‖ положении говорит хотя бы тот факт, что ни при каких режимах ни одно произведение авантюрного и фантастического — и, упаси Боже, уголовного — жанров не изучается ни школьниками, ни студентами.

Д. Николаев находит несколько признаков, по которым он объединяет все названные выше жанровые образования. Это в первую очередь ―дистанцированность‖, т.е. особые отношения автора с современностью, прошлым и будущим, что остро ощущается в исторической и фантастической прозе, а затем особый тип героя и функция героического, взаимодействие реальности и нереальности в прозе авантюрной. Автор убедительно доказывает, что по проблемной насыщенности произведения этих жанров могут не уступать произведениям ―высокой‖ прозы, т.к. обозначаемый им ряд проблем, вставших перед человеком ХХ века во всей своей неразрешимости (соотношение хаоса и гармонии, стабильности и беспокойства как движущей силы мироздания, ―исчезновение‖ сознания, разрушение ―монокартины‖ мира и нравственных норм, усиление иронии в восприятии витальных процессов, новые скрещения таких понятий, как ―быт-бытие- событие‖, конфликт человека и техники), присутствует и в них. Кроме того, он указывает на новые взаимоотношения читателя и писателя, на расцвет газетной прессы, диктующей художникам свои законы. О своих методологических посылках Д. Николаев вспоминает неоднократно по ходу исследования, но особенно интенсивно уже в самом заключении книги, когда вновь пишет о взаимодействии героя и внешнего мира, когда акцентирует общую тенденцию 20-х годов — уход от психологической прозы, когда утверждает, что балансирование между жизнью и смертью привело к нивелированию значимости последней, когда прослеживает трансформацию конфликтов из ―внутриличностных‖ во ―внутримассовые‖. Это усиливает композиционную стройность книги: она получает, таким образом, кольцевое обрамление.

Но и в целом монография выстроена ясно и просто. В ней главенствует тематикохронологический принцип. Последовательно рассматриваются авантюрная, фантастическая и историческая проза. В каждой из частей внимание уделено произведениям, появившимся в эмиграции и метрополии, вслед за 20-ми годами рассматривается третье десятилетие ХХ века. Теоретически укрепляют каждую часть критические отзывы, литературоведческие дебаты, которые так или иначе касались этих проблем и данные о которых щедро рассыпаны по страницам книги. Погруженность автора в стихию критики вызывает изумление, его блистательная осведомленность в этой области просто поражает. Глубокое знание имевших место в критике дискуссий позволяет зафиксировать очень любопытные столкновения: критики навязывают писателю свое видение развития литературы, а жизнь диктует художнику свою ―программу‖ (так

2

выявилась несостоятельность требования создания ―коммунистических Пинкертонов‖, о чем так пеклась критика 20-х годов).

Следует признать, однако, что материал внутри частей распределен неравномерно. Но это не может быть отнесено к недостаткам. Привлечение того или иного опуса для анализа обуславливалось не только его ―показательностью‖ для выявления определенных закономерностей, но и интересами самого автора, который выступает отнюдь не беспристрастным исследователем, а ученым со своими вкусами и предпочтениями. Он, например, внимательным образом прочитывает документальное повествование Г. Чулкова ―Императоры‖ потому, что появление этой книги в печати было воспринято другими литераторами, пишущими историческую прозу, как сигнал, как ―пусковой‖ механизм возможности ―мягкого‖, снисходительного, психолого-личностного освещения самодержавия. Иногда, правда, кажется, что Д. Николаев слишком субъективен: он несколько преувеличивает философичность прозы А. Ветлугина, завышает уровень фантастической прозы А. Беляева, в конце жизни писателя уже более напоминавшей научно-популярные брошюры по повышению производительности труда и улучшению качества производства, и слишком зло, хотя и очень остроумно, высмеивает романтическую шаблонность стиля Г. Серебряковой, который, тем не менее, воспринимается в приводимых примерах весьма органично.

В то же время внешняя простота и упорядоченность расположения материала только на первый взгляд дались просто и, казалось, были продиктованы исключительно тематическими параметрами. На самом деле перед литературоведом стояла трудная задача разграничения и выделения пластов: авантюрного, исторического, фантастического, поскольку многие, например, исторические произведения оказывались ―замешаны‖ на авантюрной основе (наглядный пример — роман ―Современники‖ О. Форш, в котором запутанность частной истории вымышленного персонажа граничит с самыми замысловатыми извивами авантюрного сюжета, построенного на обнаружении тайны). То же можно сказать о ряде фантастических произведений, в которых фантастика изрядно теснится опять-таки авантюрными и приключенческими элементами. Но ведь существовали еще и авантюрно-приключенческо-фантастическо-пародийные произведения! Их куда отнести? Поэтому от автора потребовалось определенное ―ужесточение‖ при подходе к тому или иному произведению, умение вычленять главное, выстраивать ―каркас‖, прозревать модель.

Читатель книги многое узнает и о предыстории формирования означенных жанров в русской литературе предшествующего периода. Так, Д. Николаев досконально исследовал бытование авантюрной прозы в начале ХХ столетия. Именно этот экскурс в прошлое помогает осознать тот ―идейный запас‖, на который могла опереться авантюрная проза последующего времени. Углубление в историю русских Пинкертонов (Мефодия Кобылкина, Ивана Путилина) делает более понятными все те лозунги про ―Красных Пинкертонов‖, о которых было сказано выше. К сожалению, о существовании фантастических элементов в прозе начала ХХ века говорится более бегло, хотя они, несомненно, там присутствовали (А. Апухтин, Ф. Сологуб). Очень бы кстати прозвучало имя Брюсова как автора ―Семи смертных грехов‖ и ―Республики Южного Креста‖. Внимательнее автор отнесся к исторической романистике рубежа веков, однако имена Д. Мордовцева, Е. Салиас, Г. Данилевского возникают чаще ―отраженно‖, в весьма нелицеприятных отзывах о них как о реакционных романистах, что было общим местом в советской критике.

Очень привлекательна материалистическая позиция, на которой стоит Д. Николаев. Он убежден, что жанровые трансформации диктуются социально-историческими

3

изменениями, а не возникают имманентным образом, исключительно по неким внутрилитературным законам. Взлет авантюрной прозы в начале 20-х годов объясняется им как попытка ответа на вопрос о смысле жизни, потому что динамичность фабулы и авантюрный герой заключали для писателя возможность ―разобраться в себе‖ и донести ―кратчайшим путем‖ свои размышления до массовой аудитории. Но такое объяснение поневоле заставляет задать вопрос: а те ли самые или иные причины способствовали давнему существованию и успешному развитию уголовного и авантюрного жанров на Западе? И хотя история западной литературы не входит в круг поднимаемых вопросов (к слову сказать, некоторые, очень интересные аналогии в книге проводятся!), эти соображения заставляют поставить под сомнение однозначность приведенного ответа и требуют смягчить вывод о социально-исторической обусловленности жанровых форм. Некоторой категоричностью веет от следующих броских заявлений: ―Если А. Ветлугин циничен, значит, цинична эпоха, если А. Ветлугин развязен, значит, развязна эпоха, если его книги ―написаны в фельетонной форме‖, значит, стилистика фельетона лучше всего подходит для того, чтобы отразить эпоху!‖. Все же вряд ли вся эпоха заслуживала таких определений… Но, с другой стороны, нередко подобные фразы, рождающие сопротивление и несогласие, побуждают к раздумью. А то, что сама книга — итог долгих раздумий, не вызывает сомнений. Осмыслен огромный материал, предложены интереснейшие литературоведческие решения, во многом пересмотрены устаревшие схемы (особенно это касается исторического романа), задана перспектива дальнейших исследований. В большинстве случаев оценки точны, предложенные прочтения текстов убедительны, найден ―жанровый рисунок‖ эпохи, который невозможно стереть или перечеркнуть. Работа Д.Д. Николаева — это демонстрация нового уровня философской и литературоведческой мысли, освоившей новые методики, адекватные характеру материалов.

Опубликовано в журнале: «Знамя» 2007, №6

4