Основания размышлений о системном мифе власти в советских и постсоветских городах (66

Упразднение абсолютизма.

Разрушение его материальной организации: отчасти расформирование, отчасти немедленный роспуск армии; уничтожение полицейско-бю- рократического аппарата.

8-часовой рабочий день. Вооружение населения,

прежде всего – пролетариата. Превращение советов в органы революционного город-

ского самоуправления. Создание советов кресть-

янских депутатов (крестьянских комитетов) как органов аграрной революции на местах.

Организация выборов в Учредительное Собрание и избирательная борьба на поч- ве определенной программы работ народного представительства.

Такой план легче формулировать, чем выполнить. Но если революции суждена победа, пролетариат не может не пойти по пути этой программы. Он развернет революционную работу, какой не видел мир. История пятидесяти дней окажется бледной страницей в великой книге борьбы и победы пролетариата «История Совета Рабочих Депутатов».

Русская революция

Из речи в Рабочем Доме в Софии 12 июля 1910 г.

Товарищи, с давних времен рабочий народ живет под двойным гнетом: материальным и духовным. Последний был бы невозможен без первого, и, наоборот, – если бы в сознании народа не было предрассудков рабства, если бы учение церкви и религиозные предрассудки не отравляли сознания народа, уничтожение материального гнета было бы значительно облег- чено. Но в развитии народов бывают моменты, когда весь народ поднимается, как лев, против буржуазного гнета и, восстав, освобождается от предрассудков рабства, теряет уважение к буржуазным уч- реждениям, и гипноз рабства исчезает. Народ становится народом-львом, народом-геро- ем. Такая эпоха является эпохой крещения народа; она остается незабвенной и запе-

духовной сущностью, а обычаи – установившимися традициями и порядками, то есть социо-культурными установлениями.

Крутой поворот истории породил новую историю, а за ней и вместе с ней – новые мифы и утопии. Мифы заполняют дыры писаной и достоверной истории, поэтому и понадобилось новым культурологам унич- тожить и сжечь эту историю, а заодно и ее носителей.

Первое, что понадобилось унич- тожить – власть в городах, принадлежащую городским властям. Взамен этому – городской Думе, мещанскому, дворянскому, купеческому и другим обществам, церкви и митрополии, земству и генералгубернаторству, университетской и полицейской власти – всем общест- венно-государственным институциям нашелся новый носитель власти – системный миф. Советский опыт такого системно-тотального мифа представляет несомненный всемир- но-исторический интерес, как бы эфемерен – всего несколько десятилетий – он ни оказался. Основным компонентам этого мифа и посвящено содержание этой работы.

Утопия о пролетарской этике

В начале 20-х годов после знаменитой максимы Ленина «Этично то, что полезно для партии» развернулась мощная дискуссия об этике. Каждый и всякий, возносясь на трибуну, начинал с глубокомысленного «я думаю, что этично то, что полезно для партии...» И только один человек, личная жена Ленина Н. К. Крупская позволила себе построить из трюизмов мощную теорию, основными положениями которой являются:

–этика имеет классовый харак-

òåð;

–в условиях диктатуры пролетариата должна господствовать пролетарская этика;

–пролетарская этика – этика неимущего;

–основная масса населения России – рабочие и крестьяне, а не неимущие пролетарии, у которых нет ничего, кроме цепей;

–чтобы победила пролетарская этика, надо, чтобы население стало пролетарским = неимущим;

–для этого нужно, чтобы мир че- ловека и деятельность, в которую он включен, выходили на столько за рамки его обозрения и понимания, чтобы он перестал ощущать их масштабы («Есть передовые слои пролетариата, работающие в крупной промышленности, есть более отсталые, есть ремесленники...»).

Сталин правильно и буквально понял эту теорию: начал создавать многомиллионные города, заводы, уходящие за горизонт, крестьянское поприще (пашню длиной в версту) заменил необозримыми колхозными полями. За десять лет сталинской перестройки (в 1930 году этот партийный термин был особенно популярен) удалось невероятное – возникла общность людей, каждый из которых оказался «винтиком машины социалистического способа производства». Ни с экономической, ни с военно-стратегической (Сталина это особо заботило и волновало), ни тем более с экологической (которая вообще никого не волновала), ни с управленческой точек зрения такой внемасштабный человеку способ производства не оправдан, зато – этически это оказалось более, чем эффективным.

Утопия пространства

Пространство оказалось благодатной темой для утопий.

Жилье – интимная форма организации социо-культурной и духовной среды обитания человека в его семейном или родовом кругу. Даже одинокий человек составляет себе свой, одинокий, семейный или родовой круг, включая в него собаку, кошку, книги, сверчка, любимое место и ночные страхи, приходящие только к нему и только в его жилье.

Жилье – самое витальное понятие жизни, и чем оно уязвимей, тем витальней: хрупкость жилья кочевника, бродяги, бомжа придает этому жилью особую ценность в глазах и сердце обитателя, заставляет его самым языческим образом обставлять его оберегами и заговорами, бороться и защищать жилье как собственно жизнь. Ни хлеб, ни одежда, ничто не может сравниться с жильем по его жизненной необходимости и важности, что, собственно, и закреплено в русском языке.

В европейских языках жилье имеет несколько другой оттенок витальности: там обитель (однокоренное со словом «жизнь», «vita») ассоциируется лишь с духовным пространством обитания, хотя имеется и «habitacion» (исп.) и другие производные. Однако «жилье» в европейском менталитете чаще ассоциируется с «appartamento», апартаментами, частным, интимным пространством жизни («мой дом – моя крепость»). Частность жизни, непозволительность вторжения в частную жизнь, с одной стороны, проистекает из традиционного для европейцев приоритета прав человека и ча- стного права над всеми остальными, включая государственные интересы,

чатлевается в народе неизгла-

димыми чертами.

Такую эпоху пережил русский народ в 1905 году.

…

Товарищи, русская революция имела своей целью уничтожение главного стержня всемирной реакции – царизма, около которого группировалось все варварское, все хищническое, все средневековое, все то, что вертится около европейских бирж, – тем более, что нет такой реакционной силы, которая не находила бы своего выражения, своей опоры и поддержки в русском царизме. Можно сказать, что русская революция ставила себе цели, подобные тем, какие были осуществлены Великой Французской Революцией в XVIII столетии; а французскую революцию мы привыкли называть буржуазной.

И тем не менее, какая разница между этими двумя революциями! Там против абсолютизма, против феодализма, против клерикализма выступал так называемый народ или «третье сословие» – буржуазная демократия, интеллигенция, опирающаяся на мелкобуржуазные массы ремесленников и на пролетариат. Эта революционная интеллигенция – якобинцы – сумела объединить и собрать вокруг себя все прогрессивные элементы, сплотить их в одно целое.

Этого мы не видим в России. Мы здесь не видим буржуазной демократии, способной на революционную борьбу, такой, какую мы видим в истории других стран. Русская буржуазия, подобно буржуазии балканских стран, уже в утробе матери носит проклятие на своем челе: она обречена на предательство, предательством крещена и от предательства погибает. Та колоссальная задача, которая предстала перед русским народом и властно требует разрешения, пала целиком на плечи русского пролетариата.

Вы помните основные моменты русской революции. Русско-японская война оказала громадное влияние на народные массы. Она разрушила обаяние царизма, как «ог-

ромной непобедимой силы».

Оказалось, что колосс, который душит все прогрессивное в целом мире, который опирается на все европейские биржи, стоит на глиняных ногах, что маленькая Япония наносит ему тяжелые удары; русскому народу стало ясно, что этот колосс слаб, что он может пасть под чужим ударом, и – о, чудо из чудес! – эта война подняла не только народные массы, но подняла

èрусский либерализм.

Âтечение 1904 года це-

лым рядом банкетов – вра- чей, архитекторов, журналистов и профессоров – выносились резолюции с осуждением царизма и конституционными требованиями. Но это были только слова. Некоторые добрые люди говорили, что Иерихон пал от звуков еврейских труб, – таким же образом, надеялись либералы, падет и твердыня самодержавия. Но либералы ошиблись, и если царизм пошатнулся, то не они были тому причиной. Либералы вскоре попали в тупик и обнаружили свою реакционность, которая неотделима от природы буржуазного класса. Так как они своими выступлениями не сумели свалить монархию, то им ни- чего больше не оставалось, как ждать, что за них это сделают небесные силы.

И вот, когда либерализм должен был признать себя побежденным, на сцену русской исторической жизни выступил пролетариат.

9-ое января 1905 г. является великой исторической датой. Вы помните, товарищи, как русский пролетариат в Петербурге совершил вели- чественный акт, революционный по существу, хотя и наивный по форме, предъявив свои требования царю, счи- тавшемуся до тех пор подателем всех благ. Вы помните, что на эти требования царь ответил ружейными залпами и свистом нагаек. Это как бы подвело итог прежним отношениям между царем и народом, положило конец всякому моральному обаянию царизма в народе. Как прежде на голом теле преступника каленым железом выжигался его позор, так теперь русский на-

а с другой, исторически сложившейся приватностью и частностью, частичностью самого европейского сознания. Синонимизируя городскую жизнь с частной (не принадлежащей никому) и свободной (достаточно было прожить в городе один год и один день, чтобы стать свободным и от своего господина и от наказания за свершенное преступление вне города), европеец сводит все свое христианство к частной святыне данного города и его кафедрального храма, вокруг которого, собственно, и формируется город. Между прочим, изобилие церквей, в том числе семейных, в православных городах (в начале ХХ века на один приход в России приходилось всего около ста человек) – свидетельство непричастности, общинности, «соборности» православного мышления. Отсюда – и наша непритязательность к приватности жилья, способность жить гуртом, в казармах, бараках, общежитиях, коммунами и коммуналками. И эта непритязательность сыграла с нами грустную историческую шутку, полную невероятных для европейцев трагедий – да они просто отказываются верить в это и говорят «пропаганда!».

Превращение жилья в жилище

Летом 1918 г. выходит Постановление Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов по жилищному и земельному вопросам. Вскоре аналогичные постановления были приняты по всем городам страны.

В соответствии с этим постановлением к советским зданиям при- числены:

∙бывшие городские купеческого, мещанского, ямского, дворянского обществ;

∙церковные и монастырские;

∙доходные владения, принадлежавшие ранее комиссариату социального обеспечения (то есть ноч- лежные дома, богадельни и приюты);

∙акционерного общества «Верхние торговые ряды» (ныне акционерное общество «ГУМ»);

∙переданные подотделу советских зданий специальным постановлением (повидимому, речь идет о самых дорогих домах и особняках города).

Между прочим, это называлось «Положением о муниципализации жилищ и земель в гор. Москве» в рамках Постановления.

Эта «муниципализация» сопровождается принудительным уплотнением по следующим нормам:

–20 кв. аршин (10 кв. м) пола на одного человека и на ребенка до 2 лет, а также 10 кв. аршин пола на

ребенка от 2 до 12 лет (если, не дай Богъ, ребенок осилит рубеж 12 лет, получить десять кв. аршин пола он уже не сможет, естественно).

Врачам, имеющим практику на дому, разрешено иметь дополнительную комнату. Дополнительная комната разрешена также имеющим детей (независимо от их количества

èвозраста) и прислугу. В уплотнение не включались коридоры, кухни

èприхожие, однако Швондеры не всегда ориентировались в этих понятиях, а если их убеждали в том, что данное помещение – кухня или прихожая, то они непременно уносили с собой вещдоки – ложки или калоши.

Реквизиции осуществлялись только для правительственных и общественных учреждений и для рабочих

èвключали в себя не только помещения, но и их обстановку, оставляя хозяевам по одному предмету каждого наименования (одну постель, один стол, один стул...).

Так началось превращение жилья в жилище...

Было в русском языке и быте такое понятие – «угол». Угол снимали, в углу ютились, угол был геометри- ческим местом неприкаянности и временности жития. Из угла начиналась агрессия на хозяина жилья и на само жилье. Угол был запечьем, куда отправлялся на дожитие престарелый родитель, отстраненный последним из сыновей от хозяйства и домовладения.

Именно последний, самый младший – старшие сыновья получали отруба, младший же сын или зять, как правило, Иван-дурак – «полцарства и невесту» и тут же становился «иваном-непомнящим родства» и благодеяние того, кого он загнал в угол.

От этого-то угла и пошла уже вполне советская традиция жилища – измерение собственной среды обитания не по социо-культурному или духовному наполнению, а квадратурой и кубатурой.

Для этого понадобился шок – натуральный 10%-ный жилищный налог.

Он был установлен в 1922 году и налагался не на отдельное жилье, а на жилтоварищества. Привычная для нашей истории тройка председатель жилтоварищества – представитель ВЧК – представитель ЧЖК (Чрезвы- чайной жилищной комиссии, их сразу на Москве окрестили чижиками) вытесняли людей из квартир к соседям, в подвалы, куда угодно. В Москве было изъято 12668 жилых помещений. Это было ужасно, но шок наступил несколько позже (он полу-

чил название в медицине тех лет «жилищного психоза»), когда дело дошло до распределения полученного государством налога:

∙рабочие получили 5658 помещений;

∙партшколы – 707;

∙студенты ВУЗов – 942;

∙сов. служащие – 1524;

∙РОНИ (районные отделы народного образования) – 223;

∙черти – 3036.

Четверть отнятого оказалась опе- чатанной и поначалу вовсе нежилой.

Бывшие обитатели проходили мимо своего покинутого гнезда в глубоком недоумении. Потом эти квартиры стали «нехорошими» – там стало происходить черт знает что: по ночам оргии и оры, в «нехороших квартирах» стали пропадать люди. Поползли нелепые слухи. В домах появился новый человек, неизвестный и страшный, явно нездешний и нетутошный, с акцентом и манерами далеких провинций, жестокий и внимательный. Вот тутто и начался шок, растянувшийся на десятилетия.

Так как в стране практически не было никакого жилищного строительства: в 1923 году спрос на квадратные метры был удовлетворен на 0,02 процента, в 1932 году – году максимальной индустриализации в Москве (метрострой, ЗИЛ и другие ударные суперстройки с привлечением огромной массы иногородней рабсилы, неистово размножавшейся по ночам) было построено 120 16-квартирных щитовых бараков – ничто, если учесть, что только механический прирост населения в городе составлял 200–300 тысяч в год, то единственным реальным способом хоть как-то улуч- шить свои жилищные условия – это либо избавиться от вынужденно приютившего соседа либо от ютящегося у тебя выселенца.

И люди, возненавидев друг друга, потянулись в «нехорошую квартиру» – «стучать» (доносить). Так была запущена социальная технология тотального стука. Треть страны стуча- ла, треть сидела, треть самоопределялась – стучать или сидеть.

Квадратные метры превратились в бич и наказание Господне, в наваждение. Ради метров люди шли на величайшие подлости и предательства, подлоги и мошенничества.

Как и рубли, метры приобрели разное достоинство в зависимости от их владельца. В сентябре 1927 года рабочие платили за 1 кв. м 27 копеек, имея в среднем по 4,71 кв.м/чел., служащие – 36 (7,02 кв.м/чел), лица свободных профессий – 67 (6,35), кустари и ремесленники – 58 (5,70), «нетрудовой эле-

мент» – 1,85 рубля (5,75). В зависимости от социального статуса квартплата разнилась в семь раз, хотя скученность была у всех почти одна.

Геометрия пространства, эта абстракция, приобрела решающее значение. Все помыслы людей и старания государства ограничились жилищем – квадратными метрами. Это вообще характерно для сверхмонотонного советского пространства: все мерить на квадратные метры и километры, даже не на поголовье. Мы оказались единственными в мире, кто видит свое место

âмире занимаемой площадью. И никого из нас это не обижает, не удивляет и не шокирует.

Èтак как метры стали мерилом и эталоном жизни, то они же стали и очень удобным и простым способом управления людьми: всегда ведь можно выкинуть непокорного или нехорошего или инакового из оче- реди за метрами и всегда можно сделать человека покорным, покладистым и сговорчивым, дав или пообещав ему эти метры. Потому оче- реди на жилье – «вечные». Потому до сих пор в таком городе как Москва и только по официальной статистике, не учитывающей иллегальное население (около двух миллионов),

â1994 г. 145 тысяч семей живет в коммуналках, 110 тысяч – в общежитиях, 30 тысяч семей стоят на оче- реди более 10 лет.

Утопия времени

Научные исследования и дискуссии, в которых приходилось участвовать, проходили всегда удручающе однообразно:

∙оппоненты как могли сокращали историю, желательно ведя отсчет времени не от сотворения мира, а от октября 1917 года (а если удастся – от дня своего назначения на должность или признания ученым);

∙вся история сводилась к способу производства, странным образом украшенному битвами, полководцами и героями, хронология событий признается непререкаемой истиной, ревизия которой невозможна (а то, что событие – лишь проекция замысла, проекта или вообще последствие предыдущих либо не причина последующих – так это от лукавого либо идеализм).

На этих трех китах, собственно, и держится вся историософская мифология: городская история держится на мертвечине камней и надгробий и никак не является живыми следами протекающей и продолжающейся деятельности, пахнущей потом и мастерством. Встроиться в историю можно, лишь став героем и живя

род выжег огненными буква-

ми дату 9-го января на лбу царизма. После 9-го января либерализм оказывается в самом жалком положении и боится своего собственного ни- чтожества, а на авансцене русской действительности появляются рабочие массы. 9-е января вызвало великую забастовочную волну, которая подняла один за другим все рабочие слои, столкнула их лицом к лицу с царизмом.

В этом сущность революции. В повседневной жизни рабочий сознает себя металлистом, портным или сапожником, петербургским портным, металлистом из Москвы или Петербурга и т. д. Новый революционный период отнял у каждого отдельного рабочего его национальную, местную, групповую оболоч- ку. Рабочий почувствовал себя живой частью единого тела, для него стало свято и обязательно то, что свято и обязательно для всего пролетариата в целом. …

Товарищи, государство это – машина, которая, как любая фабричная машина, держится на спине рабочего класса, и когда народ отказывается ее поддерживать, она распадается на части и ее централизованная сила рассыпается в пыль и прах. …

Товарищи, в это время Петербург представлял незабываемую картину. Это город с двумя миллионами населения, с громадными фабриками, на которых работает несколько сот тысяч рабочих. В те дни, когда фабрики стояли мертвые, когда ни одно колесо не двигалось, когда вся жизнь замирала, когда театры по нашему требованию прекращали представление в середине первого действия, когда улицы были погружены во тьму, электричества не было, когда в квартирах царских тайных советников царил мрак, – в те дни мы видели, мы чувствовали, что такое пролетариат

èкакова его сила.

…

Волнения пролетариата отразились и на темной, забитой, живущей во мраке и невежестве деревне. Вы знаете, что одной из причин русской революции является рабство и

нищета русского крестьянст-

ва. Вы знаете, что на международном рынке нищеты и бедствий русский крестьянин мог бы конкурировать даже с индусом английских владений.

Достаточно упомянуть об одном, на первый взгляд комичном, а в сущности глубоко трагичном факте, который был установлен врачом Шингаревым. Как вам известно, жилище русского мужика не отличается чистотой, и несмотря на это клопы и тараканы бойкотируют эти избы, потому что в них слишком холодно и слишком голодно; холод и голод выгоняют из них даже клопов и тараканов. Вот в каком ужасе живет русский многомиллионный народ.

Огромный бюджет царизма, достигший цифры в два с половиной миллиарда рублей, целиком ложится на спину русского крестьянина и рабо- чего. Достаточно сказать, что русский милитаризм поглощает ежегодно шестьсот пятьдесят миллионов рублей, а рядом с этим стоят четыреста семь миллионов, уплачиваемые европейским биржам за девять миллиардов русского долга, – тоже оплата расходов, сделанных милитаризмом и царизмом. Больше миллиарда мы уплачиваем вампиру, который душит русский народ. Вот почему главная за-

ства и в замене царизма свободным республиканским строем.

Европейские либералы, а может быть и ваши, здешние, обвиняют русских социалистов в том, что они вели очень жестокую, непримиримую борьбу, и что если бы они несколько урезали свои требования, если бы были более миролюбивы и положили свою руку в волчьи лапы, то положение было бы другое. Но что такое либералы, это они сами показали, когда в конце ноября в Севастополе произошло второе восстание Черноморского флота под руководством красного лейтенанта Шмидта (впоследствии расстрелянного). Петербург-

особым образом – хлебопеку, дворнику и водителю трамвая не дано...

Утопия времени, однако, держится не столько на редукции или отрицании прошлого, сколько на власти будущего. Пятилетний и прочие планы объявляются законами, нарушение которых – уголовно наказуемо. Будущее, вопреки христианской, буддисткой, исламской, иудаистской, индуисткой и прочим традицииям, становится одновременно и подчиненным людям и подчиняющим себе людей (двойственность и взаимоисключительность, в отличие от простой гегелевской противоре- чиивости – источника развития, как тонко и верно подметил Дж. Оруэлл, есть мощнейшее мифопорождающее средство, к этой аннигилятивисткой технике придется вернуться еще не раз).

Будущее превращается в средство власти, в саму власть.

Первый (по иерархии и хронологии) советский поэт В. Маяковский писал о строителях города Новокузнецка (1929 г.):

темно свинцовоночие и дождик толст, как жгут, сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут. Сливеют губы с холоду, но зубы шепчут в лад: через четыре года здесь будет город-сад.

Этот лозунг довлел над несчастным городом, где зарплату платят не столько за работу, сколько за проживание здесь, и был снят с местного аэропорта лишь в девяностые годы, когда чтение такого в экологическом угаре фенольнобензольных и прочих загрязнений стало чревато психическими расстройствами и немотивированными социальными взрывами.

Редуцированное прошлое, диктаторство будущего – а где же настоящее? – Основное содержание мифа времени заключалось в отрицании именно настоящего. Что для Августина Блаженного составляло суть всего времени: настоящее прошлое (память и совесть), настоящее настоящее (созерцание) и настоящее будущее (ожидание), для неомифологов оказалось ненужным и осмеиваемым. Мой мудрый и старый учитель градостроительства, Е. Е. Лейзерович, ныне остающийся в Израиле, будучи еще не старым, любил говорить: «когда власти не хотят видеть настоящее или говорить о нем, они начинают строить планы на будущее; чем безнадежней настоящее, тем отдаленней и луче- зарней перспективы».

Утопия денег

Если time is money, то без утопии денег не обошлось. Более того, с этой утопии все и началось. Долго проживая в стесненных обстоятельствах, новые мифологи прежде всего отменили их. Так Ельцын отменил было все привилегии, которых его лишили, пока эти привилегии не вернулись ему. Немного в сторону – исторический опыт учит: чем больше

âобществе привилегий, тем меньше

âнем прав. Это, конечно, требует доказательств, но – не здесь.

Отменив деньги и введя натуральный обмен и отъем, отказавшись не только от денег, но и от долгов (внешних, а главное – внутренних, то есть сильно ограбив и обманув собственное население), новые мифотворцы, когда инфля-

ция достигла 1:50000000000 (1922 г. к 1916 году), вынуждены были вернуться к денежной системе. Сначала деньги возникли в рас- четах и обменах между юридиче- скими лицами (до сих пор в стране юридическое лицо отличается от физического не дееспособностью, а наличием печати и бланка) – это были безналичные и весьма условные единицы эквивалента актуального труда (зыбки были не только политические устои новой власти, но и их экономические воззрения, знания, дальше одного дня размышление не шло, шаг назад или вперед рассматривался как побег в интеллектуальном направлении). Затем (1924 г.) появились наличные деньги, но из ненависти к предыдущему они назывались не рублями, а червонцами. В 1927–1928 году вновь в свободном обращении появляются рубли, но сначала их называют «рабочей карточкой» и по смыслу они ничем не отличаются от появившихся уже во время перестройки на Украине «купонов на рубли» – бумажек, выдаваемых по месту жительства и позволяющих тратить рубли, выданные на работе, на товары и услуги, но строго по месту проживания.

Появление рублей вовсе не отменило карточной системы, знакомой европейцам по «худшим временам» войн и оккупаций. Карточная система, привязывавшая человека к месту жизни и работы, просуществовала всю анализируемую эпоху. Рубль стал средством нового витка классовой борьбы (и, возможно, еще раз сыграет эту роль в ближайшем будущем): обладатель рубля тем самым свидетельствовал, что получил его от государственного предприятия, владелец же червонца или иностранной валюты автоматически

ский пролетариат послал свое

революционное приветствие черноморским морякам. В это время заседал съезд либералов под председательством Милюкова. (Крики: «долой!») Весь съезд, как один человек, отказался от всех своих требований, заявляя, что с сегодняшнего дня они, либералы, будут поддерживать правительство и графа Витте. Милюков попытался успокоить их тем, что восстание уже подавлено.

Вот, товарищи, как отнесся русский либерализм к русской революции в самые критиче- ские минуты русской истории. В тот момент, когда решалась судьба русского народа, русский либерализм явил себя предателем, изменником, ноч- ным вором. В эти великие исторические дни, в те дни, когда пролетариат приветствовал восстание флота, либерализм аплодировал победе над ним. Могло ли быть чтонибудь общее между ним и социализмом? Нет, товарищи, между ними лежит пропасть, вырытая изменой либерализма. …

Тогда в Петербурге были две власти: одна – пролетарская, невооруженная, а другая – правительственная, вооруженная. Но не все войска были верны царизму. …

Целые полки переходили на сторону революции, но это были полки, в большинстве своем состоявшие из пролетариев. Царская власть рассчи- тывала не на своих министров, не на их таланты и находчивость, а на материальное могущество армии. Но ведь сама армия не машина, не мертвое орудие: она состоит из живых, мыслящих и чувствующих людей. От состава армии зависит, в какую сторону будут стрелять винтовки и пушки. Этого не следует забывать. … Вы понимаете, конечно, что не сам царизм заткнул рот рабочим; его орудием явились крестья- не-солдаты.

…

Русский крестьянин отлич- но понимает, что помещик – его враг. Но когда он входит в казарму и становится солдатом, он начинает колебаться, как слепой, не понимая, где его друзья и где враги. Вот почему он направил свое

оружие против революции.

Трагедия русской революции состоит в том, что царизм успел не только ограбить мужика, но и отравить его сознание. Крестьяне в солдатской форме направили свои винтовки против рабочих, и этим объясняется декабрьское поражение.

…

Товарищи, вы знаете, что история творится не партиями и не группами отдельных людей. Я лично ни от своего имени, ни от имени моей партии не могу вам сказать, что завтра или послезавтра повторятся петербургские события; но я могу смело утверждать одно – что историче- ский процесс работает на нас, что каждый взмах его крыльев – в нашу пользу.

Разве историческое развитие русской жизни может приостановиться? В историче- ском масштабе смерть и поражение не могут иметь места. … Так неужели же русский народ навсегда останется безжизненным трупом? …

www.1917.com

МЫ ТАК СЧИТАЕМ

ВЦИОМ

Герои и жертвы русской революции

Всероссийский центр изу- чения общественного мнения (ВЦИОМ) представляет данные о том, какие чувства вызывают у россиян деятели врем¸н революции, а также при каком руководителе наша страна развивалась скорее в правильном, а при каком – скорее в неправильном направлении, с точки зрения россиян.

Из деятелей революционной эпохи наибольшей симпатией россиян пользуются Владимир Ленин, Феликс Дзержинский и Николай II. К последнему русскому царю положительно относятся 42% респондентов, отрицательно – 28%.

Наиболее одиозной фигурой оказался Нестор Махно, который у большинства опрошенных вызывает антипатию (+13, –54%). По «накалу» негативных эмоций ему немного уступают Александр Керенский (+14, –44%) и

Утопия бессмертия

Этическая идеология пролетария – маленького человечка в общей громаде – тесно связана с героизацией. Странной, надо сказать, героизацией – вынужденной, когда каждый должен и обязан совершать подвиги и занимать странную и неестественную позу между богами и людьми, когда каждый должен быть примером каждому.

Эта героизация достигалась за счет внедряемого насильно презрения к смерти – ведь герой бессмертен подобно богам. Подвиг Александра Матросова, бросившегося на немецкий пулемет, повторили сотни других советских людей, а позже – сотни корейцев и китайцев (реально Александр Матросов бросился на пулемет, славя Сталина вовсе не из ненависти к немцам или в экзальтированном восторге, а, будучи выходцем из тюрьмы для малолеток, впервые увидел возможность безнаказанно покончить с собой, чем немедленно и воспользовался – это описано в романе Габышева «Одлян – это сладкое слово свободы»). Презрение к смерти сначала имело сугубо бытовой, утилитарный характер. В газетах 20-х годов спокойно обсуждался вопрос сжигания трупов в негашеной извести как самый радикальный и эффективный. Цинизм относительно смерти порождал безразличие к ней. Позже, в 30-е годы люди, особенно молодежь, перестали видеть смерть воочию: анализ захоронений на старых московских кладбищах свидетельствует – в 1936–40 годах люди почти перестали умирать дома или в больницах, на глазах или почти на глазах своих родных и близких. Они гибли «без права переписки» в далеких лагерях или недоступных расстрельных тюрьмах – Лубянке, Крестах, Лефортовке и тому подобных островах архипелага ГУЛАГ. Исчезновение смерти на бытовом уровне, с общепринятыми похоронами, отпеваниями и поминками, превращение смертей знаменитых и великих людей в шествия и манифестации, в «уроки ненависти» – все это породило поколения камикадзе, которым подлинно «ничего не надо, у нас все есть, мы всем довольны». Герой, идя на подвиг и смерть, уже не владеет ни собой, ни своими желаниями – им боги творят историю: вот почему советский горожанин (бывший, кстати, недавний крестьянин, для которого никаких целей не существует в силу зацикленности его хозяйственной деятельности) не имеет никаких целей, не хочет и не может их иметь.

Утопия власти

Одной из самых мощных утопий, впрочем, не специфически советской, а свойственной обществу, захваченному во власть mass media, является утопия власти: будто бы властвует каждый.

Весь фокус этой утопии строится на смешении понятий «все» и «каждый». Однажды (эта притча принадлежит советско-американскому психологу В. Лефевру) в город приехал цирк-шапито, в городе были развешаны афиши о цирковом представлении, но каждый житель знал, что этого не будет. И вот, накануне объявленного выступления, по радио во всеуслышание заявлено о его отмене – и теперь это знают все.

Газеты печатаются для всех и на выборы приглашаются все, но читает и голосует каждый.

Чудовищность советского мифа о власти – только в его размерах, в тиражах газет, монотонности информации в них и обязательности права голоса. В назначенности избираемых и направленности информации. Когда настала «гласность» большинство читателей, слушателей

èсмотрителей, то есть потребителей массовой информации, оказались в полной растерянности: раньше было достаточно, чтобы не быть в дураках, думать прямо противоположное официально сообщаемому, а когда сообщения стали разными и противоречивыми?

Специфичной советская утопия власти в городах является сама городская власть, которая таковой не являлась. Особенно в Москве. Это были даже не сатрапы, хотя воровство было основным смыслом занятия городских должностей. Декоративность городских властей была необходима – как социальное утешение и как средство перерезания ленточек. Что же касается проявлений воли или собственных представлений – городские власти в Москве не везде даже могли вывозить мусор, а планы развития города утверждались всегда на правительственном или партийном уровне. Нынешний мэр Москвы, фигура, без сомнения своевольная и властолюбивая, однако в кардинальных вопросах ему всегда приходится постыдно поджимать хвост и соглашаться на волю подлинного хозяина

èвластителя города.

Строго говоря, городские власти уступают власть в городах не только властям более высоких иерархиче- ских уровней. В малых городах директор крупного предприятия являлся почти полновластным хозяином и диктатором, своеобразным феода-

Павел Милюков (+7,

–32%). Отношение к «белым генералам» Александру Колчаку и Антону Деникину скорее негативное, однако немало и тех респондентов, кто им симпатизирует (+20, –41% и +26, –39%).

Среди «красных» Ленин и Дзержинский вызывают скорее позитивное отношение (+50, –32% и +44, –28%); Николай Бухарин получает примерно поровну положительных и отрицательных оценок (+23, –25%); в отношении Иосифа Сталина негативные эмоции преобладают над позитивными (+37; –47%); Лев Троцкий ещ¸ более антипатичен (+16, –45%).

К Ленину респонденты от 35 лет и старше относятся скорее положительно; среди опрошенных до 35 лет примерно поровну тех, кто испытывает к нему симпатию или, наоборот, антипатию (38– 39%). К Сталину скорее позитивно относятся респонденты после 60 лет, а до 60-ти

–скорее негативно. Большинство тех, чьи сим-

патии на стороне «красных», положительно относятся к Ленину (73%), Сталину (57%), Дзержинскому (56%). Отношение к Бухарину спорное (+22, –23%). Остальные из перечисленных в таблицах деятелей вызывают скорее антипатию, особенно Махно (+14, –61%) и Деникин (+15, –52%). У сторонников «красных» наибольшие затруднения вызывает оценка Милюкова и Бухарина (59 и 56%).

Среди сторонников «белых» большинство симпатизирует Николаю II (57%). Скорее положительно эта группа респондентов относится к Деникину (+49, –31%), Колчаку (+45, –4%), а также Бухарину (+37, –32%). К остальным фигурам отношение скорее отрицательное, прежде всего, к Сталину (+25, –65%), Ленину (+35, –57%), Махно (+23, –55%), Керенскому (+23, –52%), Троцкому (+32, –52%). Сторонники «белых» реже симпатизирующих «красным» затрудняются с оценками тех или иных деятелей.

Те, кто отмечают истори- ческую правоту и «белых», и

«красных», испытывают ско-

рее симпатию к Николаю II (+46, –27%), Ленину (+45, –39%) и Дзержинскому (+43, –34%). Антипатию этой группы опрошенных более других вызывают Махно (+14, –56%) и Сталин (+31, –56%).

Всероссийский опрос ВЦИОМ проведен 22–23 октября 2005 г. Опрошено 1600 человек в 153 населенных пунктах в 46 областях, краях и республиках России. Статистическая погрешность не превышает 3,4%.

Пресс-выпуск ¹334 11 ноября 2005 г. www.wciom.ru

АРХАВИТ

АБАК, АБАКА (греч. аbах (abakos), лат. abacus – доска) – верхняя часть капители колонны, полуколонны, пилястры; имеет форму четырехугольной плиты; происходит от простейшей конструкции – прокладки между опорой (столб, колонна) и перекрывающей ее балкой.

Àáàê

¹1 8 ñ. 38