Кто и почему боится квир-исследований в России

Опубликовано:

Поспелова О.В. Кто и почему боится квир-исследований в России? // ЛГБТК исследования: актуальные проблемы и перспективы. Материалы международной междисциплинарной научно-практической конференции, посвященной памяти И.С. Кона. – СПб., 2011. С. 15-16 (сокращенный вариант)или [эл. ресурс, режим доступа: http://comingoutspb.ru/assets/files/lgbtq%20studies%20conference/Pospelova.pdf]

Поспелова О.В., к.филос.н., доцент

Выступление посвящено перспективам развития квир-исследований в России. Выделяется ряд факторов, оказывающих влияние на рецепцию квир-исследований в академической среде, среди которых главным оказывается связь между знанием, сексуальностью и властью.

Кто и почему боится квир-исследований в России?

В плане методологических установок квир-теория имеет много общего с теми исследованиями, которые в последние десятилетия пытаются переосмыслить наборы норм, ценностей и смыслов, устанавливаемых культурой вокруг феномена пола. Это, прежде всего, антиэссенциалистский пафос, анализ феноменов не как простых данностей или результатов, а с точки зрения порождающих и воспроизводящих их процессов, а также деконструкция нарративов и систем ценностей, легитимирующих нормативный гендерный порядок общества. Можно сказать, что успешная адаптация квир-теории в отечественном академическом дискурсе в значительной мере затруднена вполне объективными факторами, касающимися истории социогуманитарных исследований за рубежом и в нашей стране. В Европе и США огромную роль в институализации исследований сексуальности как объекта социологических и культурологических теорий сыграли феминисткие теоретики второй и третьей волны. На протяжении 70-х, 80-х и 90-х годов в различных университетах Америки и Европы создавались академические структуры для исследовательской и образовательной поддержки женщин, расовых и сексуальных меньшинств, а также студенческие объединения по принципу соответствующих идентичностей. К 80-м годам женские и гендерные исследования занимают прочное место на университетских кафедрах и в научных сообществах. К этому времени появляются еще более провокационные гей-лесби исследования, которые довольно быстро из явлений научного андеграунда превращаются в «захватывающую область академического дискурса» (Marilyn Farwell). Последние десятилетие прошлого века стало временем быстрого развития гей-лесби исследований в западных университетах. Практически в это же время происходит быстрое становление квиртеории, и слово, ранее выражавшее презрительное отношение к носителям ненормативных сексуальных и гендерных идентичностей, превращается в солидный академический термин. Начало нового тысячелетия – время, когда женские, мужские, гендерные, гей, лесби и квир исследования развиваются параллельно, выступая в отношении друг друга то критиками, то союзниками, пересекаясь и расходясь, вступая в идейные и методологические противоречия, и, в конечном счете, взаимно обогащаясь. Во всем этом динамичном, во многом драматичном и быстро развивающемся процессе квир-

1

исследования снискали славу наиболее радикальной формы рефлексии над трансформациями той системы отношений, которая была названа Джудит Батлер «гетеросексуальной матрицей», то есть отношений между биологическими составляющими пола, гендером и сексуальным влечением.

Столь динамичная и быстрая история – довольно новый, непривычный феномен в науке. Он требует особых качеств от научного сообщества, таких как интеллектуальная смелость, открытость к рискам, гибкость и, безусловно, хорошее владение современными методологиями и исследовательскими программами. Если мы бросим хотя бы беглый взгляд на развитие отечественной гуманитаристики и обществознания, то станет ясно, что включиться в этот процесс оказывается довольно сложно. Препятствия к этому кроются как в темпоральной рассогласованности интеллектуальных историй России и остального мира, особенно стран Западной Европы и Америки, так и в самой структуре и организации научной деятельности. Довольно долгое время отечественное социогуманитарное знание рассматривалось как поставщик идеологического бэкграунда для политических проектов. Ни о какой «академической свободе» в этих условиях речи быть не могло. Конец XX и начало XXI века, конечно, привнесли в российское общество и академическую среду некий элемент плюрализма, но этого оказалось недостаточно, чтобы трансформировать сложившиеся академические структуры. Поэтому мэйн-стрим российской науки, к сожалению, характеризуется либо крайним консерватизмом, либо методологической всеядностью и эклектикой, что свидетельствует о смутном понимании самого предмета исследования.

Доминирующий дискурс при анализе сексуальности в нашей стране – это довольно странный микс из биодетерминистских программ и социального волюнтаризма, свойственного марксистско-ленинской методологии. Этому способствует и сохраняющаяся табуированность данной тематики. Вспомнить хотя бы бурные дискуссии по поводу сексуального образования в школах, в ходе которых наиболее консервативная точка зрения «Ни слова об ЭТОМ при детях!» снискала себе много сторонников как среди педагогов, так и среди обеспокоенных родителей. В 90-е годы российское общество столкнулось с плодами «сексуальной революции», особенно в виде радикальной эротизации индустрии шоу-бизнеса. Однако у нашего общества так и не нашлось времени для осмысления произошедших перемен. Отсюда – резкий контраст между реальными практиками и установками, между тем, что мы делаем, и тем, что говорим по этому поводу.

«Легитимный» дискурс до сих пор представляет сексуальность исключительно как одну из составляющих репродуктивного поведения. Все, что выходит за рамки этой узкой схемы, становится предметом морализаторских рассуждений на тему «падения нравственности». Мы сталкивается с парадоксом: на фоне довольно высокой степени свободы сексуального поведения, дискурсы выстраиваются так, как если бы сексуальность оставалась приоритетным объектом жесткого социального контроля. Сама экспликация выявленной еще Фуко связи между сексуальностью, знанием и властью рождает либо искреннее непонимание предмета, либо раздражение и агрессию. Это весьма интересный момент: раздражение вызывает не столько само сексуальное поведение (даже выходящее за рамки консервативных конвенций), сколько именно попытки трансформации дискурса о сексуальности. Всем нам не раз приходилось слышать высказывания по поводу геев и лесбиянок: «Никто не мешает им БЫТЬ, но пусть они НЕ КРИЧАТ о себе!» Подобные фразы могут быть представлены как квинтэссенция «толерантности по-российски», ибо их авторы, как правило, мнят себя большими либералами. Что означает это таинственное «не кричать»? На поверку оказывается, что даже простое информирование общества о том, что уже de facto является его составной частью, воспринимается как «навязывание своих норм», а попытки расширить социальный консенсус по поводу приемлемых форм сексуального поведения и гендерных

2

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

идентичностей трактуется чуть ли не как широкомасштабный геноцид против «традиционного гетеросексуального большинства».

Гендерные практики всегда были ареной борьбы. Их навязчивая «натурализация» и деполитизация только подтверждают тот факт, что они связаны с наиболее фундаментальными механизмами распределения власти. По словам Сейлы Бенхабиб, «в наше время статус частной сферы, в широком понимании охватывающей женщин и детей, а также регулирование сексуальных отношений, рождений и смертей вызывает некоторые из наиболее ожесточенных и глубоких культурных противостояний»1. Биху Парех, рассмотрев проблемы сосуществования различных культур, выделил 12 практик, вызывающих особенно острые споры, причем 7 из них касаются положения женщин в различных культурных сообществах2. Наши тела – это культурно-символическая «доска», на которой человеческие общества записывают свой моральный кодекс. Во многих странах, и Россия здесь не исключение, гендерная система уже не располагает возможностями жесткого контроля за поведением индивидов, и потому дискурсы оказываются последним рубежом, настоящей ареной идеологической борьбы. В свете этого анти-просветительский пафос, сопровождающий дискуссии по поводу сексуальности в России, отражает общие механизмы защиты патриархатной гендерной системы. Другим примером может быть недавнее выступление французских консерваторов против включения в школьные учебники разделов по гендерной теории.

Квир-теория оказывается не просто самым радикальным способом рефлексии над вопросами гендера, сексуальности и нашего самоопределения в целом. Она делает своим предметом то, что с позиции нормативной гендерной системы вообще не может существовать – идентичность за пределами «гетеросексуальной матрицы». Сама теория здесь становится подрывной практикой, расшатывающей основы социального консенсуса по поводу пола, гендера и сексуальности. Квир-исследования разоблачают тот факт, что «колосс» гендерной системы оказывается великаном на глиняных ногах и способен вынести весь свой груз лишь благодаря тому, что окружен «лесами» соответствующих дискурсов. Гендерная теория – более старшая и во многом более респектабельная – имеет, по сути дела, ту же цель, однако обладает способностью мимикрии под действующие академическое стандарты, а потому до поры до времени может казаться вполне «безопасной». Эпистемологическая неопределенность понятия гендер, возможность различных интерпретаций в зависимости от исследовательской парадигмы, зачастую превращает его в «полезную категорию» патриархатного дискурса. Взять хотя бы столь распространенное в наше стране понимание «гендерного подхода» в педагогике как акцентуации «поло-ролевых различий»! Эта политическая аморфность гендерных исследований не раз подвергалась критике со стороны феминистских теоретиков, таких как, например, Рози Брайдотти. Отличие квир-теории состоит в том, что ее чрезвычайно сложно «приручить», нейтрализовать ее радикальность, подчинить господствующей логике умалчивания и «двойного стандарта». В этом можно видеть причину, почему квиртеория пугает многих, но в этом же и причина ее притягательности.

1Бенхабиб С. Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру. М., 2003, с. 99

2Там же, с. 100

3