Гоголевский текст Бориса Зайцева (80

О.Р.Демидова

«ГОГОЛЕВСКИЙ ТЕКСТ» БОРИСА ЗАЙЦЕВА

Аннотация

Предметом анализа в статье является «гоголевский текст», который творил в своих произведениях различных жанров Б.К.Зайцев, размышлявший и писавший о жизни и творчестве Гоголя н а протяжении нескольких десятилетий как в России, так и в эмиграции.

«Гоголя след с детских лет прочертился в сердце. Жуковский пришел позднее. Обоих очень люблю, хотя и силы их разные», - писал Зайцев в дневнике 4 февраля 1942

года, обдумывая будущую книгу о Жуковском, вспоминая прошлое и пытаясь предугадать судьбу России. «Что была за Россия! От нее остались пожарища, пепелища, все равно, дух вечен. Вечные голоса дойдут из-под ужаса, мрака. /…/ Гоголи и Жуковские за нас заступники»1. И тремя годами ранее, в статье «О Лермонтове»: «Лермонтов является человеку рано, вероятно, раньше всех русских поэтов – с ним рядом Гоголь молодой части писания своего» (Т. 9. С. 150). В завершенной в 1944 третьей части «Путешествия Глеба» автобиографический герой – начинающий писатель, приехав из Москвы к родителям в имение, производит своеобразный смотр книгам своего детства и юности: «Книг много!

Вот классики, с детства знакомый Толстой /…/, Тургенев, тихонравовский Гоголь /…/ по этим именно книгам отец вслух читал в Устах «Тараса Бульбу». Пушкин – менее значивший. Там дальше Тютчев и Фет, Лесков, все свои, все отцы» (Т. 4. С. 438).

Размышления о Гоголе, о его месте в русской литературе и о ее «гоголевском пути» сопровождали Зайцева до последнего периода жизни, находя отражение в художественной, (авто)биографической, мемуарной прозе, публицистике и эпистолярии 2. Литературный итог подведен в письме В.А.Мануйлову от 8 сентября 1962: Зайцев пишет о Гоголе как о писателе, которого «в молодости /…/ не столько как читатель, а как ученикписатель упорно читал» и от которого к старости «несколько отошел – чертовщина его

1 Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 т. (т. 6-11 дополнит). М., 1999-2001. Т. 9. М., 1999. С. 194; далее тексты Зайцева цитируются по этому изданию с указанием номера тома и страниц в скобках).

2 Гоголевские аллюзии, реминисценции и прямые цитации весьма многочисленны в текстах Зайцева: так, в «Путешествии Глеба» не раз цитируется «любимое отцово место из того же Гоголя» - «При чем нос его звучал как труба»; ход жизни и происходящие события актуализируют гоголевский текст, ср.: «Из двери флигеля выскочил улыбающийся человек в жилетке, с лоснящимися щеками и носом, как у Гоголя» (Т. 9. С. 74), «И, может быть, было смешно, что большеголовый мальчик часами сидит над носом гоголевского урода» (Т. 9. С. 118); в очерке «Латинское небо» («К Риму») квартирными хозяевами эмигрантов Зайцевых оказываются итальянские «старосветские помещики» (Т.6. С. 262); имена Гоголя или его персонажей нередки в письмах к И.А.Бунину, см., напр., последнее письмо к нему от 9 октября 1953 г.: «Праведность, мир и радость в св. Духе» - это и есть самое главное, а все остальное: раздоры, «вражда», Иван Иваныч и Иван Никифорович – это все пустяки» (Т. 11. С. 174; курсив Зайцева).

1

далека, но конечно необычайное существо. И художник первостатейный» (Т. 11. С. 200). Итог метафизический – в одной из дневниковых записей ноября 1964: «Гоголь когда-то говорил, что истинная слава – посмертная. Разумеется, это верно» (Т. 9. С. 403). А за двадцать лет до этого Глеб в предощущении первого литературного успеха размышляет о своей писательской судьбе: «Ведь это о жутком, о тайном, от чего холодок пробегает по спине. ’Тебя позже оценят’. – Боже, какая же тайна, все тайна и загадка, и ночь эта, и он /…/ ничтожество перед Богом и все-таки – целый мир и сейчас весь дрожит, напряжен молодостью, творчеством, силой» (Т. 4. С. 443).

Первое читательское знакомство Зайцева с Гоголем состоялось довольно рано и вполне традиционно: Гоголь был одним из любимых авторов отца Зайцева и входил в обязательный круг вечернего семейного чтения вслух. Впоследствии один из эпизодов такого рода был воссоздан в первой части «Путешествия Глеба»: «После вечернего чая – со сливками, горячим хлебом, ледяным маслом, в промежутке до ужина, под висевшей над столом лампой отец действительно читал Гоголя. Мать шила. /…/ Глеб сидел рядом с отцом и благоговейно смотрел ему в рот» (Т. 5. С. 53). Гоголь оказывается неотъемлемой частью привычного, размеренного и казавшегося незыблемым жизненного уклада, русского усадебного быта, счастливого детства и первой встречи с прекрасным. «Был этот вечер для Глеба полон сильных и высоких чувств. Впервые он переживал поэзию, касался мира выше обыденного. Эта поэзия была и в окружающем, не только в книге. /…/ Лампа над столом, Гоголь, близкие вокруг, большой уютный дом, поля, леса России – счастья этого он не мог еще понять, но и забыть такого вечера уже не мог» (С. 54; курсив мой – О.Д.). Неслучайно самые светлые и запомнившиеся на всю жизнь моменты встреч с Гоголем связаны с детством и с жизнью в имении3 – и с Гоголем же было связано первое прикосновение к творчеству: к Рождеству Зайцев получил в подарок альбом гоголевских типов Боклевского «и с упорством, вниманием, внутренним волнением стал копировать разных Чичиковых, Петухов, Ноздревых», «художеством» закрепляя «часть бытия своего» (Т. 5. С. 118). Гоголевские персонажи, вошедшие в жизнь и сознание Зайцева в ранние годы, остались с ним навсегда, как навсегда осталось связанное с «детским» Гоголем представление о творчестве, придающем смысл бытию, хотя впоследствии гоголевские тексты подлежали перечитыванию и переоценке.

В целом российский период жизни Зайцева был периодом последовательных встреч с Гоголем, происходивших не только на собственно литературном уровне – их

3. Показательно, что в жизни за пределами усадьбы в гимназические годы Гоголю и связанному с ним «художеству» не остается места, ср.: «Калуга, дом Тарховой, гимназия, Красавец оказали сь неприятным сном, тотчас и сгинувшим. Наоборот, здесь сидеть, в светлой комнате второго этажа, с окном в заснеженный сад, срисовывать Коробочку из альбома Боклевского /…/ - это и есть жизнь» (Т. 9. С. 142).

2

пути не раз пересекались на уровне бытийном: Гоголь словно сопровождал мальчикагимназиста, юношу, начинающего писателя, который на разных этапах своего становления оказывался в местах, тем или иным образом связанных с именем Гоголя. Сначала – в Калуге, где прошли гимназические годы Зайцева и где задолго до этого в

«огромном губернаторском доме» «некогда Смирнова принимала Гоголя», а в торговых рядах «во времена Гоголя купцы играли /…/ в шашки у дверей своих лавок» и «Гоголь тоже иной раз сражался» (Т. 5. С. 161, 272). Затем – в Москве, где студентом Зайцев обитал на Арбате и нередко по пути в Румянцевский музей проходил мимо Арбатской площади и Пречистенского бульвара, недалеко от дома Талызина на Никитском, в

котором жил и умер Гоголь. В 1909, в связи со столетием со дня рождения, на Пречистенском открыли памятник Гоголю – Зайцев присутствовал на церемонии открытия, а затем участвовал в торжествах, организованных Обществом любителей российской словесности, членом которого он тогда уже состоял. Летом 1916, не желая идти на войну солдатом, Зайцев поступил в Александровское военное училище, против стены тира которого стоял памятник. Впоследствии о гоголевских торжествах, истории создания памятника и о своем пребывании в Александровском училище «рядом с Гоголем» он вспоминал в мемуарной книге «Москва» (1939) и в очерке «Былое» (1959). В 1908 Зайцев совершил первое путешествие в Италию, «беззаботно, беспечно» жил в Риме, посещая, среди прочих достопримечательностей, гоголевские места (Т. 6. С. 258), а в 1919

воспоминания об итальянском путешествии нашли отражение в книге лирических очерков

«Италия», работа над которой (и над переводом дантовского «Ада»!) поддерживала писателя в этот самый страшный, по его признанию, из пореволюционных лет4. Наконец,

в 1922, собираясь покинуть Россию, Зайцев отправился в Китай -город, чтобы выполнить последнюю из связанных с отъездом формальностей – обмен денег – и эта вынужденная малоприятной необходимостью прогулка стала его прощанием с Москвой, с молодостью,

с Россией: «Я шел по Арбату, мимо «Праги», где когда-то мы веселились. Сперва Арбатская площадь с памятником Гоголя. Против Гоголя стена Александровского училища. Памятник при мне открывали, форму училища я одно время носил» (Т. 6. С.

156).

В эмиграции началось осознание Гоголя, происходившее в рамках открытой Зайцевым для себя после 1917 темы «Святой Руси»; причем, в силу специфики

4 В поздней книге «Латинское небо» (очерк «К Риму») Зайцев рассказал о приезде в Рим в 1923 году, ставшем важной вехой на его эмигрантском пути из Берлина в Париж, и о встрече с римскими «старосветскими помещиками»: «От судьбы не уйдешь. Мы подымались на седьмой этаж, оказались в большой затхлой квартире римских Афанасия Иваныча и Пульхерии Ивановны. /…/ Пульхерия Ивановна, полная старушка, Афанасием Иванычем и тут управляла. Он жался в сторонке, распоряжалась она» (Т. 6. С.

262).

3

эмигрантского положения, осознание становилось результатом воспоминания как переживания (проживания заново) предшествующего опыта и осмысления гоголевского наследия на его фоне. Первое вполне естественным образом эксплицировалось преимущественно (хотя и не исключительно) в прозе художественной и автодокументальной, второе – в публицистике и литературной критике.

В 1931 г. в парижском «Возрождении» был опубликован мемуарный очерк «Гоголь на Пречистенском», посвященный истории создания известного памятника и юбилейным торжествам 1909 г. в целом (впоследствии вошедший в книгу «Москва»). В очерке намечена та тема, которую Зайцев в последующие десятилетия более детально разработал в посвященных Гоголю аналитических статьях, – тема нового понимания Гоголя,

привнесенного литературой и философией Серебряного века, – и тот ряд имен, с которым это понимание ассоциировалось в восприятии людей его поколения. Скульптор, Николай Андреевич Андреев, «сам был крепкий человек, мещански-купеческого происхождения /…/ сильный, телесный, очень плотский. Гоголь мало подходил к его складу. Но вращался он в наших кругах, литературно-артистических. Розанова, Мережковского, Брюсова читал. /…/ Замыслил и сделал он Гоголя не «творцом реалистической школы», а в духе современного ему взгляда: Гоголь измученный, согбенный, Гоголь, видящий и страшащийся черта» (Т. 6. С. 66).

В этом же очерке представлено, вероятно, самое развернутое у Зайцева описание знаменитой гоголевской речи Брюсова и произведенного ею впечатления: «Гоголя считал

«испепеленным» тайными бурями и страстями, художником-гиперболистом, далеким от меры Пушкина. Сравнивал выдержки из него с Пушкиным и как бы побивал его им. Все это очень хорошо, одного не было: капли преклонения, любви. Речь н е юбилея». Чтение вызвало «скандальчик» в духе праздника гувернанток в «Бесах»; Брюсов «наспех сократил, пропуская целые страницы» и завершил «под свист и жидкие демонстративные аплодисменты» (Т. 6. С. 68, 69; разрядка автора). В написанной через три года программной «Жизни с Гоголем» Зайцев вновь упоминает Брюсова и дает предельно краткую и как будто подчеркнуто объективированную характеристику его пониманию феномена Гоголя, ср.: «Испепеленный» - статья Брюсова. /.../ Брюсов брал Гоголя как сожженного страстями, не нашедшими выхода» (Т. 9. С. 133).

«Жизнь с Гоголем» (1934) можно считать едва ли не первым собственно гоголевским текстом аналитического характера эмигрантского периода. Поводом для ее написания явился приближавшийся гоголевский юбилей (125-летие со дня рождения), который предполагалось достаточно широко отметить в эмиграции. Поначалу Зайцев намеревался подготовить некий текст для устного выступления – «чтения» на различных

4

вечерах, см. его письмо к Бунину от 17 августа 1934 г.: «В прочее время читаю Гоголя. Думаю зимой на нем подработать» (Т. 11. С. 88). Однако по ходу работы первоначальный замысел значительно расширился и вылился в большую статью программного характера, см. письмо В.А.Зайцевой к В.Н.Буниной от 16/29 декабря 1934: «Борух пишет большую вещь… но печатать негде» (Т. 6. С. 457). Последняя фраза – отголосок конфликта с «Современными записками», для которых статья предназначалась, но направлению которых не вполне соответствовала, в результате чего была опубликована лишь в последнем номере журнала за 1935 год. Готовя письма жены к публикации в конце 1960-х, Зайцев так прокомментировал этот пассаж: «Намек на статью о Гоголе? Из-за нее вышла размолвка с «С.З.». Но статья все же была напечатана, правда, позже» (Т. 6. С. 457).

Последняя аналитическая статья о Гоголе «Гоголь» появилась в 1952 в юбилейном номере парижской «Русской мысли», посвященном столетию со дня смерти Гоголя5 (5 марта. №

429). Кроме того, о судьбе Гоголя и о «гоголевском пути» русской литературы Зайцев размышлял в книге «Жуковский», сопоставляя и отчасти противопоставляя двух писателей. Вероятно, названные тексты могут рассматриваться как единое пространство, в котором Зайцев последовательно создавал образ «своего» Гоголя.

Собственно говоря, этих образов несколько, т.к. «окончательный» Гоголь у Зайцева есть результат накладывающихся друг на друга представлений о Гоголе, типичных для того или иного возраста – этапа жизненного пути; иными словами, гоголевский образ представляет собою некий палимпсест, складывающийся из разных «портретов», последовательно наложенных друг на друга и просвечивающих друг сквозь друга. Самому раннему бытийному этапу соответствует «Гоголь семьи и детства» как «часть поэтического мира, окружающего ребенка» и «часть семьи». Встреча с ним делает читателя «верноподданным поэта, но показывает лишь часть Гоголя: часть живописнейшую, ярчайшую, природно-малороссийскую, с чертовщиною еще полусказочною, где все тонет в южном великолепии». По мнению Зайцева, детское восприятие Гоголя существенно отличается от восприятия взрослых: ребенку Гоголь никогда не предстает юмористом – все «смешное» пропускается мимо ушей, все комические сцены ребенку «вовсе /…/ не интересны». «Не вижу ребенка, вдруг вспомнившего что-нибудь смешное из Гоголя и помирающего со смеху. Гоголь юной душе предстоит /…/ героическо-поэтической своей стороной» (Т. 9. С. 132).

Следующий этап – гимназия, которому соответствует «казенный», мертвый, скучный «Гоголь для юношества». Корпус текстов дополняется «Ревизором» и

5 Зайцев входил в состав юбилейного комитета (вместе с С.М.Лифарем, В.И.Полем и Е.Н.РощинойИнсаровой).

5

«Мертвыми душами», читанными, к счастью, «летом, на вакациях». Гимназическое восприятие Гоголя не окрашено любовью и не свободно, т.е., лишено тех необходимых спутников, без которых невозможно непосредственное впечатление и радость от встречи с искусством. В полном соответствии с гимназической программой, Гоголь воспринимается как основатель русского реализма и творец отечественного романа, художественный предшественник Толстого. В студенческие годы Гоголь окончательно переходит в разряд «классиков», произведения которых принято считать великими, но не хочется перечитывать.

Новое прочтение Гоголя и новое понимание его обусловлены («вдохновлены»)

эпохой символизма с ее обостренным интересом к слову и к внутреннему миру писателя.

Увиденный с этой точки зрения, Гоголь поворачивается совершенно новой стороной – «стилистической, музыкальной и лирико-философской». Кроме того, второе прочтение объясняется и сугубо профессиональным интересом: начинающий писатель должен изучать Гоголя «лабораторно», учась у него тому, «как должен над словом работать художник». Наконец, возникает желание «проникнуть за ограду Гоголя

канонизированного и школьного, кончающегося первым томом «Мертвых душ»» (Т. 9. С. 134, 136; курсив автора): впервые читаются «Выбранные места из переписки с друзьями»,

критические статьи, письма. И все же это – период «только эстетического» отношения к Гоголю, без обращения к его духовной жизни; соответственно, Гоголь все еще предстает в классических, хотя уже и не школьных, очертаниях; расширенных, но, тем не менее,

сугубо литературных. Разумеется, не реалистом и основателем русского романа и не юмористом-сатириком, а скорее «писателем фантастическим, населявшим действительность своими чудищами» (Т. 9. С. 135; курсив автора).

Это общее ощущение Гоголя сохраняется надолго и начинает претерпевать изменения лишь при третьем обращении к нему, после гибели «той России, что породила Гоголя»; в изгнании, ощущая свое одиночество и мысленно возвращаясь «к вечному и духовному в России», Зайцев вновь – в третий раз – открывает для себя Гоголя (там же;

курсив автора).

Прежде всего, еще раз корректируется корпус значимых гоголевских текстов, «поверенных» временем и экзистенциальной катастрофой. Из малороссийского цикла выдерживают испытание «Старосветские помещики», «Вий», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»; более того, с детства знакомые тексты предстают новой стороной: впервые словно «прорастает» из текста «образ скуки, ничтожества, глубокой горести от жалкого вида жизни». Из петербургских повестей –

«Нос» и «Портрет»; что же до «прославленной» «Шинели», она представляется в

6

«гуманитарной» своей части слащавой, а в фантастической не весьма убедительной» (Т. 9.

С. 136, 137).

Итогом всей жизни Гоголя-художника на этот раз предстают «Ревизор» и «Мертвые души», составляющие «третий и высший круг гоголевского писания художнического» («одна комедия и начало некоего большого произведения»). Понять и по достоинству оценить этот итог невозможно без обращения к трагедии Гоголя-человека: «Чтобы дать его образ, надо написать его жизнь – постараться пройти за ним внешний и внутренний его путь». Соответственно расширяется «круг проникновения в Гоголя»: вновь появляются «Переписка с друзьями», эпистолярия, и впервые – «Авторская исповедь» и «раньше совсем незамеченные» «Размышления о Божественной литургии»

(Т. 9. С. 144, 138. 139).

Развернутые в обеих статьях размышления Зайцева о Гоголе-художнике и человеке представляют собой явную перекличку-полемику с известными текстами Брюсова и Мережковского. «Символизм понял Гоголя несколько по-новому, это бесспорно. Но сейчас есть и некое внутреннее противление этому пониманию. Гоголь и черт! Остро, но схематично. А не из схем состоит человек. И вовсе не обязательно похож Гоголь на какого-то нетопыря Пречистенского бульвара. /…/ Символисты /…/ не пытались жизненное в нем восчувствовать. Не выудишь из Валерия Брюсова, что Гоголь любил детей /…/ с ямщиками, слугами острил и хохотал напропалую /…/ играл в шашки с купцами в торговых рядах /…/ смиренно беседовал со старцами /…/ любил бедных,

нищих». «Нельзя упрощать, как делали наши символисты (впервые, однако, правильно подошедшие к Гоголю) – нельзя говорить только: «Гоголь и черт». Был ведь «Гоголь и Бог». К Богу влекся не только христианин в Гоголе, но и художник» (Т. 9. С. 145, 305; курсив автора).

По мнению Зайцева, «дары и свойства разнообразные, иногда противоречивые» определили путь Гоголя в искусстве – но они же явились причиной его художнической и человеческой трагедии: способность видеть смешное, убогое, безобразное и ощущать их

«как родное»6; волшебный изобразительный дар, обусловивший всю удавшуюся, видимую часть его писаний; «страх Божий», доходящий «до болезненного, чувство великой ответственности за свою жизнь, ощущение полученного задания, которое надо выполнить»; наконец, «дар прекрасный, но не дающий покоя: стремление стать лучше» (Т. 9. С. 139; курсив автора)7. Путь Гоголя есть путь от «чистой поэзии» раннего периода

6«Он первый во времени русский писатель с подпольем» (С. 139).

7В этом Зайцев усматривает близость Гоголя и Жуковского, см., напр., о Жуковском: «И на самое звание писателя взгляд соответственный: «Любить истинное и прекрасное, наслаждаясь ими, уметь их изображать,

стремиться к ним самому и силою красноречия увдекать за собою других – вот благородное назначение

7

через преодоление пошлости жизни и собственных «гадостей», «проветривание души» 8 к просветлению себя, созданию «из себя самого лучшего произведения»9 (Т. 9. С. 140;

курсив автора) в последнее десятилетие жизни, десятилетие второго тома «Мертвых душ», «Переписки», «Исповеди» и «Божественной литургии». Это десятилетие имело

«громаднейшие последствия» не только для Гоголя, но для всей русской литературы,

«свернув» ее с пушкинского пути10.

Однако Гоголю не удалось обрести искомой духовной гармонии. «Переписка», «книга героического духа», в то же время являет образец внутренней дисгармонии: «Рядом с крайним смирением, публичным покаянием крайняя гордыня. Рядом с истинно-

пророческим тоном некая заносчивость, сухое проповедничество. В ней тоска и восторг,

глубина и наивность, великая вера в человека и великое ощущение силы зла»11. Неуспех «Переписки» Зайцев объясняет «дьявольскими кознями».: «Если считать, что Гоголь боролся с дьяволом, то приходится допустить, что тут вечный его противник напустил тумана в глаза и навел марево даже на людей, казалось бы, обязанных Гоголя понять»

(Там же; курсив автора). Неудачу со вторым томом – тем, что Гоголь пытался применить свое новое душевное состояние к «произведению, зачатому совсем в другом воздухе – и отчасти даже другим человеком». Возможно, оставив прежние литературные формы и

«для нового своего духовного содержания» обратившись к новому писанию, не имеющему отношения к Чичиковым, но и свободному от дидактизма, Гоголь сумел бы обрести духовный покой. Весь «внутренний ритм», «все теперешние качества как писателя» Гоголя последних десяти лет жизни подходили не для того, чтобы «упорствовать» с «Мертвыми душами» и «оправданием» России, а, «может быть, для создания акафистов, религиозных гимнов, для житий святых или повестей, вдохновленных первохристианством» (Т. 9. С. 141, 143, 309; курсив автора) –

свидетельство этому Зайцев усматривает в «Размышлениях о Божественной литургии».

Но трагизм гоголевской судьбы «в плане земной жизни» в том и состоял, что ему уготовано было «все биться вокруг» «Мертвых душ», мучась тем, что они не удаются, и

писателя». Непременно стремиться самому к истинному и прекрасному! Задача роста, самовоспитания, самоусовершенствования. Путь в сущности религиозный. Зачаток линии Гоголя, не Пушкина» // Т. 5. С. 213.

8«Написав и пустив гулять по свету» Хлестакова и Чичикова, Гоголь «от них и освободился. Он изжил их и шел уже иным путем» (Т. 9. С. 142).

9«И сама жизнь его, и его судьба входят в его творение: он нечто написал самим собой» (Там же. С. 144; курсив автора).

10«Мертвые души» «задуманы как бы по плану «Божественной комедии» /…/: описание странствия через ад

в миры высшие. В самом намерении этом есть уже некое сверхискусство, не пушкинский аполлонизм, а дело жизни, служение людям в области морально -религиозной и собственное спасение – в очищении» (Т. 9.

С. 307).

11 Ср. ст. «Гоголь» о «Переписке», «где рядом с гордыней, учительством, наивностями (даже почти нелепостями), есть гениальное – между прочим, впервые в русской литературе прямо указано открытое вхождение в мир зла. /…/ «Бесы» Достоевского и страшная тьма современности в этой «Переписке» предчувствованы» (Т. 9. С. 308; курсив автора).

8

страшась, не написал ли он «чего-нибудь вредного», за что непременно придется дать ответ (с. 143)12. «Мертвые души», вершина искусства Гоголя, сделались одновременно и его могилой.

В отличие от Данте, замыслу которого Гоголь намеревался следовать, русскому писателю не удалось осуществить странствие по трем царствам: он не сумел создать ни

«Рая», ни даже «Чистилища». У Гоголя не было ни Вергилия, ни Беатриче: вместо разума и любви им двигал страх («Одно из слабейших мест Гоголя: страх, а должна бы быть – любовь» // Т. 9. С. 141), и, в полном одиночестве борясь «за свое совершенствование», он потерпел «явную неудачу» на «пути художническом». Он умер одиноким и как будто побежденным дьяволом, по Мережковскому13 («испепеленным», по Брюсову). Однако это поражение кажущееся – на самом деле, как глубоко убежден Зайцев, последние годы жизни Гоголя были подвигом, и Гоголь «подвижником входит в духовную нашу культуру», увенчанный терновым венцом – «высшим знамением великих жизней, пусть и кажущихся неудачными» (Т. 9. С. 144, 309).

12 Ср. ст. «Гоголь»: «Он выпустил в мир некие страшилища и несет за это ответ. Если не создаст светлого противовеса, то осужден»; «Неудача с «Мертвыми душами» все сильнее убеждала его, что он осужден и погибает» (С. 308, 309).

13 Ср. в исследовании «Гоголь и черт»: «Когда Гоголь, не умея о тделить святое от грешного в своем искусстве, в своей плоти, от всего отрекся, проклял все, сжег все, тогда вдруг почувствовал, что исполнил волю не Божью, совершил преступление, кощунство, которому нет имени, – похулил в святой плоти Дух Святой /…/ Борьба была окончена, совершилась «Страшная месть»: не-человек победил человека, посмеялся над тем, кто думал над ним посмеяться» // Мережковский Д.С. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 301 (курсив автора).

9