Томас Карлейль – ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ История

шенные брызги и тени, скрывая бездну под распыленной радугой! Наряду с обсуждением войны с Австрией и Пруссией ведутся не менее, а пожалуй, и более оживленные пре­ ния о том, следует ли освободить 40 или 42 швейцарца с брестских галер. И в случае освобождения следует ли почтить их обще­ ственными или же только частными торже­ ствами?

Девица Теруань, как мы видели, говорила,

иКолло продолжал ее речь. Разве последнее самоизобличение Буйе в Ночь Шпор не заклеймило так называемый мятеж в Нанси названием «резня в Нанси» в мнении всех патриотов? Ненавистна эта резня; ненавистна «общественная благодарность», высказанная за него лафайето-фейянами! Патриоты-яко- бинцы и рассеянные фейяны борются теперь не на жизнь, а на смерть и сражаются всяким оружием, даже театральными спектаклями. Поэтому стены Парижа покрыты плакатами

иконтрплакатами по поводу швейцарских болванов. Между газетами ведется полемика; актер Колло возражает рифмоплету Руше, Жозеф Шенье, якобинец, рыцарь Теруань, — своему брату поэту Андре, фейяну, мэр Петион — Дюпон де Немуру, и в течение двух месяцев все умы поглощены этим делом, пока наконец оно не разрешается.

Gloria in excelsis! 40 швейцарцам наконец «дарована амнистия». Радуйтесь, 40 швейцар­ цев, снимайте ваши грязные шерстяные кол­ паки, которые должны стать теперь шапками Свободы. Брестское отделение Матери патриотизма приветствует вас при высадке на берег поцелуями в обе щеки; за ваши желез­ ные ручные кандалы дерутся, как за священ­ ные реликвии; брестское общество, конечно, может получить часть их, которую оно пере­ кует на пики, род священных пик, но другая часть должна принадлежать Парижу и спус­ каться там со свода рядом со знаменами трех свободных народов! Какой, однако, гусь — человек! Он готов гоготать над чем угодно: и над плюшем и атласом монархов, и над шер­ стяными колпаками каторжников, и над всем,

инад ничем, — и готов гоготать от всей души, если и другие гогочут!

Утром 9 апреля эти 40 тупоголовых швей­ царцев прибывают через Версаль среди несу­ щихся к небу «виват» и при скоплении муж­ чин и женщин. Их ведут в городскую Ратушу, даже в само Законодательное собрание, хотя

инебеспрепятственно. Их приветствуют тор­ жественными речами, угощают, одаривают, в чем, не из-за угрызений совести, принимает участие даже двор, и на следующее воскре­ сенье назначается общественное празднество

вчесть их 59. В этот день их сажают на «триум­ фальную колесницу», похожую на корабль, везут через Париж под звуки труб и бараба­ нов, при рукоплесканиях толпы, привозят на Марсово поле к Алтарю Отечества и на­ конец, так как время от всего приносит изба­ вление, увозят и предают вечному забве­ нию.

Вслед за тем и разогнанные фейяны, или та партия, которая любит свободу, но не больше, чем монархию, тоже желают устроить свой праздник — праздник в память Симонно, злополучного мэра Этампа, погиб­ шего за закон — несомненно за закон, хотя якобинцы и оспаривают это, — потому что он был раздавлен во время хлебного бунта вме­ сте со своим красным флагом. На этом празд­ нестве также присутствует народ, но не руко­ плещет.

Словом, в празднествах нет недостатка; красивые радужные брызги сверкают, в то время как всё с утроенной скоростью несется к своей Ниагаре. Происходят националь­ ные банкеты, покровительствуемые мэром Петионом; Сент-Антуан и дебелые предста­ вительницы Рынка дефилируют через Клуб якобинцев, так как, по словам Сантера, «их счастье иначе было бы неполным», хором распевая «Ça ira!» и танцуя ronde patriotique. В их числе мы с удовольствием видим СентЮрюга, святого Христофора карманьолы, специально для этого «в белой шляпе». Некий Тамбур, или национальный барабанщик, у которого только что родилась дочка, даже

решается окрестить новую французскую гра­ жданку перед Алтарем Отечества. Так и делают по окончании пира; обряд совершает Фоше, епископ молебнов. Тюрио и другие почтенные лица являются крестными, и дитя получает имя Петион-Нация-Пика (Pétion- National-Pique) 60. Гуляет ли еще по земле эта замечательная гражданка, которая теперь должна бы находиться в почтенном возрасте? Не умерла ли она, когда у нее прорезывались зубы? Ведь для всемирной истории это не без­ различно.

Глава одиннадцатая НАСЛЕДСТВЕННЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

Однако от танцев «Карманьолы» и пения «Ça ira!» дело не сделается. Герцог Брауншвейг­ ский * не танцует карманьолу, а заставляет работать своих фельдфебелей.

На границах наши армии — будь это измена или нет — ведут себя самым отчаян­ ным образом. Командиры ли у них плохие, или плохи сами войска? Какие это солдаты? Неснаряженные, недисциплинированные, мятежные, за тридцатилетний период мира ** ни разу не видавшие огня? Немудрено, что маленькая вылазка Лафайета и Рошамбо, предпринятая ими в австрийской Фландрии, оказалась настолько неудачной, насколько вообще может быть вылазка: солдаты испу­ гались собственной тени, закричали: «Оп nous trahit» (Нам изменяют) — и побежали назад в дикой панике при первом же выстреле или даже до него; в результате все свелось к тому, что они повесили двух или трех плен­ ных, которых им удалось случайно захватить, да убили собственного командира, бедного

*Герцог Брауншвейгский (Карл Вильгельм Ферди­ нанд) (1735—1806) после встречи в Пильнице назна­ чен главнокомандующим объединенными силами Пруссии и Австрии.

**С момента окончания Семилетней войны (1756—1763).

Теобальда Диллона, которого загнали в хлеб­ ный амбар в городе Лилле.

А бедный Гувьон, тот самый, что беспо­ мощно сидел во время восстания женщин? Он покинул зал Законодательного собрания и сложил с себя парламентские обязанности в негодовании и отчаянии, когда туда были допущены галерные рабы из Шатовьё. Уходя, он сказал: между австрийцами и якобинцами солдату ничего более не остается, как уме­ реть 61, и «в темную, бурную ночь» бросился в зияющие пасти австрийских пушек и погиб в схватке при Мобеже 9 июня. Вот кого законо­ дательный патриотизм должен оплакивать с трауром и похоронным пением на Марсовом поле! Много есть патриотов умнее его, но нет ни одного вернее. Сам Лафайет возбуждает все больше и больше сомнений: вместо того чтобы бить австрийцев, он пишет доносы на якобинцев. Рошамбо, совсем обескуражен­ ный, покидает службу; остается один Люк­ нер, старый, болтливый прусский гренадер.

Без армии, без генералов! А киммерийс­ кая ночь уже надвигается; герцог Браунш­ вейгский пишет свое воззвание, готовый выступить в поход. Пусть патриотическое министерство и Законодательное собрание скажут, что при таких обстоятельствах они намерены делать. Прежде всего, уничтожить внутренних врагов, отвечает патриотическое Законодательное собрание и предлагает 24 мая декрет об изгнании неприсягнувших свя­ щенников. И собрать ядро решительных вну­ тренних друзей, прибавляет военный министр Серван и предлагает 7 июня свой проект лагеря двадцати тысяч. Двадцать тысяч национальных добровольцев, по пяти тысяч от каждого кантона, отборных патриотов; это возможно: ведь внутренние дела нахо­ дятся в ведении Ролана. Они должны собраться в Париже и, разумно распределен­ ные, служить защитой против чужеземных австрийцев и домашнего «австрийского коми­ тета». Вот что могут сделать патриотиче­ ское министерство и Законодательное собра­ ние.

Сервану и патриотам такой план кажется разумным и хитро придуманным, но он не кажется таковым фейянам, тому фейяно-ари- стократическому штабу парижской гвардии, который, еще раз повторяем, должен быть распущен. Эти люди видят в плане Сервана обиду и даже, как они говорят, оскорбление. Вследствие этого появляются петиции от синих фейянов в погонах, но их плохо прини­ мают. Даже в конце концов поступает пети­ ция, называемая петицией «восьми тысяч национальных гвардейцев» — по количеству стоящих под нею подписей, включая женщин и детей. Эта знаменитая петиция восьми тысяч действительно принимается, и петиционеры, все с оружием, допускаются к поче­ стям заседания, если только почести или даже заседание состоятся, так как в ту минуту, когда штыки петиционеров появляются у одной двери, заседание «откладывается» и

члены Собрания устремляются в другую дверь62.

Грустно было видеть в эти же дни, как национальные гвардейцы, эскортируя про­ цессию Fête Dieu или Corpus Christi, хватали за шиворот и избивали всякого патриота, который не снимал шапки во время пронесе­ ния Даров. Они приставляют штыки к груди мясника Лежандра, патриота, известного со времени бастильских дней, и угрожают убить его, хотя он утверждает, что почтительно сидел в своем кабриолете на расстоянии пяти­ десяти шагов, дожидаясь, пока процессия пройдет. Правоверные женщины даже крича­ ли, что его нужно вздернуть на фонарь 63.

Вот до чего дошли фейяны в этом корпу­ се! Но разве офицеры его не есть детище главного фейяна — Лафайета? Естественно, что двор заигрывал с ними и ласкал их уже со времени роспуска так называемой конститу­ ционной гвардии. Некоторые батальоны целиком состоят, «pétris», из чистокровных аристократов, например батальон des Filles- Saint-Thomas, состоящий из банкиров, бирже­ вых маклеров и других толстосумов с улицы Вивьен. Наш достойный старый друг Вебер,

молочный брат королевы, также служит в этом батальоне, и можно себе представить, насколько его намерения патриотичны.

Не заботясь об этом или, вернее, озабо­ ченное всем этим, Законодательное собра­ ние, поддерживаемое патриотической Фран­ цией и сознанием необходимости, утверждает проект лагеря двадцати тысяч. Решительное, хотя и условное изгнание вредных священни­ ков оно постановило уже раньше.

Теперь будет видно, за нас ли наследствен­ ный представитель или против нас. Приба­ вится или нет к нашим прочим бедствиям еще самое невыносимое из всех, которое сделает нас не только нацией, находящейся в крайней опасности и нужде, * но и нацией парализован­ ной, закутанной в погребальный саван кон­ ституции, со связанными руками и прину­ жденной, в судорогах и конвульсиях, дожи­ даться, не имея возможности двинуться с места, пока прусские веревки не вздернут нас на виселицу. Пусть наследственный предста­ витель хорошенько обдумает это. Постанов­ ление о священниках? Лагерь двадцати тысяч? Клянусь небом, он отвечает veto! veto! Строгий Ролан вручает свое письмо к королю или, вернее, письмо своей жены, написанное ею целиком на одном из заседа­ ний; это одно из самых откровенных писем, когда-либо полученных каким-нибудь коро­ лем. Людовик имеет счастье прочесть это откровенное письмо ночью; он основательно переваривает его, и на следующее утро все министерство получает отставку. Происходит это 13 июня 1792 года 64.

Муж совета Дюмурье с неким Дюрантоном, называемым министром юстиции, оста­ ются еще на день или на два при довольно подозрительных обстоятельствах; Дюмурье говорит с королевой, почти плачет вместе с нею, но в конце концов также уезжает в армию, предоставляя принять кормило прав­ ления тем полупатриотическим или непатриотическим министерствам, которые в состо­ янии сделать это. Не будем называть их: это новые, быстро сменяющиеся призраки, мель-

кающие, как картины в волшебном фонаре, только еще туманнее!

Злосчастная королева, злосчастный Людовик! Эти два вето были так естествен­ ны: разве священники не мученики и не друзья? Разве мог этот лагерь двадцати тысяч состоять из кого-нибудь, кроме буйных сан­ кюлотов? Они естественны, да, но тем не менее для Франции нестерпимы. Священни­ ки, орудующие заодно с Кобленцем, должны отправиться со своим мученичеством в другие места; буйные санкюлоты, только они, а не какие иные существа, прогонят австрийцев. Если ты предпочитаешь австрийцев, то, ради самого Бога, ступай и присоединись к ним. Если нет, объединись открыто с теми, кто будет бороться с ними до последнего вздоха. Среднего выхода нет.

Или, может быть, для такого человека, как Людовик, остается еще какой-нибудь крайний выход? Скрытые роялисты, бывший министр Бертран Мольвиль, бывший член Конституанты Малуэ и всевозможные беспо­ мощные субъекты, не перестают предлагать свои советы. Старое королевство кружится и несется на волнах событий неведомо куда, с надеждой обращая взор то к Законодатель­ ному собранию, то к Австрии и Кобленцу либо снова рассчитывая на счастливые слу­ чайности.

Глава двенадцатая ПРОЦЕССИЯ ЧЕРНЫХ БРЮК

Найдется ли во Франции хотя бы один мысля­ щий человек, который при таких обстоятель­ ствах сможет убедить себя, что конституция способна устоять? Герцог Брауншвейгский не дремлет, через несколько дней он двинется в поход. Останется ли Франция спокойной, пока не разразится брауншвейгская Варфоло­ меевская ночь и не сделает Францию тем, чем стала Польша, и ее Права Человека не прев­ ратятся в прусскую виселицу?

Поистине это страшный момент для всех.

Национальная смерть или неестественный, судорожный взрыв национальной жизни — тот самый демонический взрыв, о котором мы говорили выше! Патриоты, смелость которых имеет известные пределы, посту­ пили бы разумнее, если бы удалились, подобно Барнаву, наслаждающемуся корот­ ким семейным счастьем в Гренобле. Патриоты же, смелость которых не имеет пределов, должны скрыться в подполье и, отважась на все и всему бросая вызов, искать спасения в хитрости, в заговорах с целью вос­ стания. Ролан и молодой Барбару разложили перед собой карту Франции и, по словам Бар­ бару, «со слезами» смотрят на находящиеся на ней реки и горные цепи; они хотят отступить за Луару, защищать овернские горные лаби­ ринты, спасти хотя бы небольшую часть свя­ щенной территории свободы и умереть по крайней мере в ее последнем рве. Лафайет пишет энергичное письмо к Законодатель­ ному собранию, направленное против яко­ бинцев 65*, но оно не может исцелить неисце­ лимое.

Вперед, о вы, патриоты, храбрость кото­ рых не знает пределов! Теперь вам прихо­ дится действовать или умереть. Парижские секции заседают в глубоком раздумье и посы­ лают депутации за депутациями в зал Манежа с петициями и разоблачениями. Велик их гнев против тиранического veto, против «ав­ стрийского комитета» и соединенных кимме­ рийских королей! Но что толку в этом? Зако-

* В этом письме, в частности, говорилось: «Обстоятельства сейчас трудные. Франции гро­ зят опасности извне, а внутри она раздирае­ ма волнениями. Между тем как иностранные дво­ ры возвещают о недопустимых планах посягатель­ ства на наш национальный суверенитет и тем самым объявляют себя врагами Франции, внутренние враги, опьяненные фанатизмом и гордостью, поддерживают химерическую надеж­ ду и утомляют нас еще своим наглым недобро­ желательством.

Вы должны их укротить, господа, и вы бу­ дете достаточно сильны для этого, лишь придер­ живаясь Конституции и справедливости. Вы, конечно, этого и хотите... Но обратите ваши

нодательное собрание прислуживается к «на­ бату наших сердец», удостаивает нас чести заседаний, смотрит, как мы с бахвальством и шумом проходим по залу, но лагерь двадцати тысяч и постановление о священниках, отме­ ненные королевским veto, стали для Законо­ дательного собрания невозможными. Пла­ менный Инар говорит: «У нас будет равен­ ство, хотя бы нам пришлось сойти за него в могилу». Верньо высказывает гипотетически свои грозные Иезекииловы * видения о роке антинациональных королей. Но вопрос в том: уничтожат ли veto гипотетические пророче­ ства в соединении с бахвальством, или же veto, будучи в безопасности в Тюильрийском дворце, останется несокрушимым? Барбару, утерев слезы, пишет в Марсельский муници­ палитет, чтобы ему прислали «шестьсот человек, умеющих умирать (qui savent mourir)» 66. Послание пишется не с влажны­ ми, а с пламенными глазами — и ему повину­ ются!

Тем временем подошло 20 июня, годов­ щина прославившейся на весь мир клятвы в Зале для игры в мяч, и, как слышно, некото­ рые граждане намереваются в этот день поса­ дить in Mai, или дерево Свободы, на террасе фейянов в Тюильрийском саду и, быть может, также подать петицию Законодатель­ ному собранию и королю относительно двух veto со всеми демонстрациями, звоном и мар-

па или, избегая туманных определений, что якобинская группа вызвала все беспорядки? Она сама во всеуслышание сознается в этом: организованная как отдельное государство со своей столицей и аффилиированными общества­ ми, слепо повинующимися нескольким честолю­ бивым вожакам, эта секта образует отдельную корпорацию в лоне французского народа, чьи права она узурпирует, подчиняя себе его пред­ ставителей и уполномоченных» (цит. по: Жорес Ж. Социалистическая история Французской ре­ волюции. Т. II. (С. 495).

* Иезекииль — древнееврейский пророк VII в. до н. э.

шами, какие только окажутся пригодны и возможны. Так поступали уже отдельные секции; но что, если бы они при таких тре­ вожных обстоятельствах пошли в Тюильри все или большая часть их и посадили там свое майское дерево * и набат забил в их серд­ цах?

Среди друзей короля может быть только одно мнение относительно этого шага, среди друзей народа могут быть два! С одной сторо­ ны, не окажется ли возможным отпугнуть эти проклятые veto? Тайные патриоты и даже депутаты Законодательного собрания могут иметь каждый свое мнение или не иметь ника­ кого, но самая тяжелая задача выпадает, оче­ видно, на долю мэра Петиона и муниципаль­ ного совета, патриотов и в то же время охра­ нителей общественного спокойствия. Одной рукой стараться затушить дело, другой — раз­ дуть его! Мэр Петион и муниципалитет могут склоняться на эту сторону; управление депар­ таментов с прокурором синдиком Рёдерером, придерживающиеся направления фейянов, могут склоняться на другую. В общем всем придется поступать сообразно со своим одним или со своими двумя мнениями, и всякого рода влияния, официальные представления перекрещиваются самым нелепым образом. Может быть, в конце концов проект жела­ тельный, хотя вместе с тем и нежелательный, рассеется сам собой, разбившись о столько осложнений, и превратится в ничто?

Не тут-то было: 20 июня утром большое дерево Свободы, именно ломбардский тополь, лежит на виду, привязанное к телеге, в предместье Сент-Антуан. Собирается и предместье Сен-Марсо, на крайнем юго-вос­ токе, и вся отдаленная восточная окраина; собираются мужчины и женщины с пиками и невооруженные любопытные — с самыми что ни на есть мирными намерениями. Явля-

* Старинный обряд, связанный с культом расти­ тельности. Весьма распространен в средневековой Европе. Вокруг майского дерева устраивались игры и пляски.

ется муниципальный советник в трехцветном шарфе и говорит с народом. Молчи, скажем мы ему; все мирно, согласно закону: разве петиции и патриотические майские деревья не разрешены? Трехцветный муниципал удаля­ ется, ничего не добившись; струйки санкюло­ тов продолжают стекаться, соединяясь в ручьи; около полудня к западу направляется уже внушительная река или сеть все прибыва­ ющих рек, предводимых длинным Сантером в синем мундире и длинным Сент-Юрюгом в белой шляпе.

Каких только процессий мы не видели: Corpus Christi и Лежандра в его кабриолете; коcти Вольтера, везомые волами и возницами в римских костюмах; празднества Шатовьё и Симонно; похороны Гувьона, мнимые похо­ роны Руссо и крещение Петион-Нации-Пики! Тем не менее эта процессия имеет свой, осо­ бый характер. Трехцветные ленты развева­ ются на поднятых пиках; окованные железом палки и немало эмблем, среди которых осо­ бенно выдаются две, трагического и нетрагического значения: бычье сердце, пронзенное железным острием, с надписью: «Coeur d'aristocrate» (Сердце аристократа) — и другая, еще поразительнее, собственно, знамя шествия: пара старых черных панталон (гово­ рят, шелковых), растянутых на крестообраз­ ных палках высоко над головами, со следу­ ющими достопамятными словами: «Tremblez, tyrans, voilà les sansculottes!» (Трепещите, тираны, вот санкюлоты!) Процессия тащит с собою две пушки.

Муниципальные советники в трехцветных шарфах снова встречают ее на набережной Сен-Бернар и серьезно убеждают, приказав остановиться. — Успокойтесь, добродетель­ ные муниципальные советники, мы мирные, как воркующий голубь. Посмотрите на наше майское дерево Зала для игры в мяч. Петиция законна, а что касается оружия, то разве вер­ ховное Законодательное собрание не приняло так называемых восемь тысяч с оружием, хотя они и были фейянами? Разве наши пики не из национального железа? Закон нам отец

и мать, и мы не хотим оскорблять его, но патриотизм — наша собственная душа. Мы настроены мирно, добродетельные муници­ пальные советники, а впрочем, нам время дорого. Остановиться мы не можем, идите и вы с нами. — Черные панталоны нетерпеливо колышутся, колеса пушек громыхают, тысяченогая рать движется дальше.

Как она достигла зала Манежа, подобно все растущей реке; как ее после долгих пре­ ний впустили, как она прочитала свой адрес и прошла, танцуя, с пением «Ça ira!» под пред­ водительством длинного, зычноголосого Сантера и такого же длинного и голосистого Сент-Юрюга; как она растеклась, уже не рас­ тущей рекой, а замкнутым Каспийским морем, по всему пространству Тюильрийского сада; как передние патриоты, теснимые задними к железным перекладинам решеток, рисковали быть задавленными и вдобавок должны были смотреть в страшные жерла пушек, ибо кругом стояли национальные батальоны; как трехцветные муниципальные советники и патриоты суетились с входными билетами и их величества сидели во внутрен­ них апартаментах, окруженные людьми в черном, — все это человеческая фантазия может себе представить, а желающие могут прочесть в старых газетах и в «Хронике пяти­ десяти дней» синдика Рёдерера 67.

Наше майское дерево посажено если не на террасе фейянского монастыря, куда нет доступа, то в саду капуцинов, т. е. настолько близко, насколько оказалось возможным. Национальное собрание отложило свое засе­ дание до вечера: может быть, это разливше­ еся море, не находя доступа, вернется к своим истокам и мирно исчезнет? Увы, нет еще; задние все еще напирают; они не знают, какая давка впереди. Во всяком случае же­ лательно было бы, если возможно, сна­ чала поговорить немножко с Его Величест­ вом.

Тени становятся длиннее, солнце клонится к западу; четыре часа; покажется ли Его Величество? Едва ли. В таком случае комен-

дант Сантер, мясник Лежандр, патриот Гюге­ нен с набатом в сердце и еще некоторые авто­ ритетные лица сами войдут к нему. Начина­ ются просьбы и увещания утомленной, колеб­ лющейся Национальной гвардии, которые становятся все громче и громче, подкрепля­ емые грохотом двух пушек. Ворота нереши­ тельно открываются, бесконечные толпы санкюлотов устремляются вверх по лестни­ цам, стучат в деревянную караулку у личных апартаментов их величеств. Стук постепенно превращается в грохот, в разрушение; дере­ вянная караулка разлетается в щепки. И вот наступает сцена, которую долго и не без при­ чины оплакивал мир, ибо более грустное зре­ лище, чем эти две стоящие лицом к лицу несо­ образности, как бы осознавшие свою вза­ имную несообразность и глупо смотрящие одна на другую, миру редко приходилось видеть.

Король Людовик при стуке в его дверь отворяет ее, стоит с открытой грудью и спра­ шивает: «Что вам нужно?» Море санкюлотов испуганно пятится назад, однако возвращает­ ся, теснимое задними рядами, с криками: «Ve­ to! Патриотическое министерство! Долой veto!» На что Людовик храбро отвечает, что сейчас не время для этого и не таким спосо­ бом можно предъявлять ему подобные требо­ вания. Почтим всякую доблесть в человеке: Людовик не лишен мужества; у него даже есть высший род его, называемый мораль­ ным мужеством, хотя только пассивная поло­ вина его. Малочисленные дворцовые грена­ деры отступают вместе с ним в оконную нишу, и он стоит здесь с безупречной пассив­ ностью среди криков и толкотни. Какое зре­ лище! Ему дают красный колпак Свободы, он спокойно надевает его и забывает на своей голове. Он жалуется на жажду — полупьяный сброд протягивает ему бутылку, он пьет из нее. «Ваше Величество, не бойтесь», — гово­ рит один из его гренадеров. «Бояться? — от­ вечает Людовик. — Пощупай-ка». И кладет его руку себе на сердце. Так стоит Его Вели­ чество в красном шерстяном колпаке; черно-

мазые санкюлоты толпятся вокруг него бес­ цельно, с нечленораздельными звуками и криками: «Veto! Патриотическое министер­ ство!»

И это продолжается больше трех часов! Национальное собрание отложено, трехцвет­ ные советники почти бесполезны, мэр Петион заставляет себя ждать, из властей нет никого. Королева с детьми и сестрой Елиза­ ветой, в слезах и страхе, но не за себя, сидят в одной из внутренних комнат, забаррикадиро­ ванных столами, с охраной гренадер. Люди в черном все благоразумно исчезли. Слепое море санкюлотов, бушуя, разливается по королевскому дворцу в течение целых трех часов.

Тем не менее всему на свете приходит конец. Является Верньо с депутацией от Законодательного собрания, так как вечер­ нее заседание открылось. Приехал мэр Петион; он ораторствует, «поднятый на плечи двух гренадер». В этом неудобном положении и во многих других, снаружи и внутри, мэр Петион говорит долго; говорят и многие другие; наконец комендант Сантер удаляется со своими санкюлотами через про­ тивоположный выход из дворца. Когда они проходят по комнате, где среди столов и гре­ надер с видом оскорбленного достоинства и грустной покорности сидит королева, одна из женщин предлагает и ей также красный кол­ пак. Королева держит его в руке, даже наде­ вает на голову маленькому наследному прин­ цу. «Мадам, — говорит Сантер, — народ этот любит вас больше, чем вы думаете» 68. Около восьми часов вечера члены королевской семьи, «обливаясь слезами», падают в объ­ ятия друг другу. Несчастная семья! Кто не стал бы оплакивать ее, если бы не было целого мира, также достойного быть опла­ канным?

Итак, век рыцарства миновал, и настал век голода. Во всем нуждающийся санкюло­ тизм смотрит в лицо своему королю — распо­ рядителю, королю или всемогущему чело­ веку — и убеждается, что он ничего не может

дать ему; две стороны, после долгих веков столкнувшиеся лицом к лицу, ошеломленно смотрят друг на друга: «Вот это — я»; «Но, ради самого Неба, разве это ты?» — и отсту­ пают, не зная, что делать далее. Однако раз несообразности признали себя несообразны­ ми, то что-нибудь из этого должно же выйти.

Судьбе известно, что именно. Таково было это всемирно знаменитое 20 июня, больше заслуживающее названия процессии черных брюк. На этом самое время закончить наше описание первого французского двухлетнего парламента, его деятельности и результатов ее.

Глава первая НЕДЕЙСТВУЮЩАЯ ИСПОЛНИТЕЛЬНАЯ ВЛАСТЬ

Могло ли такое 20 июня каким-нибудь обра­ зом «привести в действие» парализованную исполнительную власть? Совсем наоборот, везде высказывается огромное сочувствие тяжко оскорбленному королю, оно выра­ жается в адресах, петициях — в «Петиции двадцати тысяч жителей Парижа» и ей подоб­ ных; происходит решительное соединение вокруг трона.

Казалось, что король Людовик мог бы как-то использовать такое настроение. Однако он не делает из него ничего, даже не пытается сделать; взоры его обращены вдаль, преимущественно в Кобленц: симпатия и поддержка у себя дома его не интере­ суют.

В сущности эта симпатия сама по себе немногого и стоит. Это симпатия людей, все еще верящих, что конституция может нала­ диться. Поэтому старый разлад и брожение, или симпатии фейянов к королю и якобинцев к Отечеству, снова заставляют их действо­ вать друг против друга внутри наряду со стра­ хом перед Кобенцлем и Брауншвейгом, дей­ ствующими извне, — этот разлад и брожение будут идти своим путем, пока не созреет и не наступит катастрофа. Ввиду того что герцог Брауншвейгский готов выступить в поход, можно полагать, что катастрофа уже недале­ ка. За дело же вы, двадцать пять миллионов французов, и вы, иностранные властители, угрожающие эмигранты, германские фельд­ фебели; пусть каждый делает что может! А ты, читатель, на таком безопасном рассто-

янии посмотришь, что они между собой из всего этого сделают.

Следует поэтому рассматривать это достойное сожаления 20 июня как бесполез­ ное дело: не катастрофа, а, вернее, катастаз, или высшая степень напряженности. Разве черные брюки этого 20 июня не развеваются в воображении истории, подобно меланхоли­ ческому флагу отчаяния, умоляя о помощи, которой не может оказать ни один смертный? Умоляя о сострадании, отказать в котором кому бы то ни было было бы жестокосердно! Пронесутся и другие такие флаги через исто­ рическое воображение, или, так называемые события, мрачные или яркие символические явления, и мы отметим их одно за другим, как бы вскользь.

Первое явление, через неделю и один день, — это Лафайет у барьера Собрания. Услышав о скандальном 20 июня, он немед­ ленно покинул свою армию на северной гра­ нице — неизвестно, в худшем или в лучшем порядке — и приехал 28-го числа в Париж, чтобы усмирить якобинцев: не письмами теперь, а устными увещаниями и силой своего характера, став с ними лицом к лицу. Высо­ кое Собрание находит этот шаг сомнитель­ ным, оказывая ему, однако, честь участво­ вать в заседании 1. Других почестей или успе­ хов на его долю, к сожалению, почти не выпадает; все галереи ворчат, пламенный Инар мрачен, язвительный Гюаде не скупится на сарказмы.

А снаружи по окончании заседания сьёр Рессон, владелец патриотического кафе в этом районе, слышит на улице шум и выходит со своими завсегдатаями-патриотами посмо­ треть, что это значит: это проезжает экипаж Лафайета с шумным эскортом синих грена­ дер, канониров, даже линейных офицеров, гарцующих кругом него с криками «ура!». Они останавливаются напротив двери Рессона, кивают в его сторону плюмажами, даже потрясают кулаками и ревут: «À bas les jacobins!» (Долой якобинцев!), но, к счастью, воз­ держиваются от нападения. Проехав, они сажают майское дерево перед дверью генера­ ла, сопровождая это сильным буйством. Обо всем этом сьёр Рессон с горечью рассказы­ вает в тот же вечер в Якобинском клубе 2. Но Рессон и якобинцы могут только догадывать­ ся, что в то же самое время совет из заядлых фейянов, неуничтоженный гвардейский штаб и все, кто имеют вес и положение, тайно обсуждают у генерала вопрос: нельзя ли устранить якобинцев силой?

На следующий день в Тюильрийском саду должен произойти смотр тех, кто вызовется сделать такую попытку. Увы, говорит Тулон­ жон, вышло едва 100 человек. Смотр откла­ дывается на день, чтобы осведомить о нем побольше людей. Наутро, в субботу, выходит «каких-нибудь три десятка», которые рас­ ходятся, пожимая плечами! 3 Лафайет по­ спешно садится снова в коляску и возвращает­ ся, получив паузу для размышлений о мно­ гом.

Парижская пыль еще не слетела с колес его экипажа, и летнее воскресенье только что наступило, а депутация кордельеров выры­ вает его майское дерево, и до заката солнца патриоты сжигают его изображение. В сек­ циях и в Национальном собрании все громче и громче высказываются сомнения о законно­ сти такого непрошеного антиякобинского визита генерала; сомнение растет и недель через шесть распространяется по всей Фран­ ции вместе с бесконечными разговорами о захватывающих власть солдатах, об английс-

ком Монке *, даже о Кромвеле; бедный Гран­ дисон-Кромвель! Что толку? Сам король Людовик отнесся холодно к предприятию Лафайета; блистательный герой двух миров, взвесившись на весах, находит, что он стал паутинным колоссом после того, как к нему присоединилось всего каких-нибудь три десятка.

В таком же смысле и с таким же исходом действует наше управление департаментов в Париже, которое берет на себя 6 июля отстранение мэра Петиона и прокурора Манюэля от всех гражданских обязанностей в связи с их поведением, полным, как утверж¬ дают, упущений и прегрешений в щекотли­ вый день 20 июня. Добродетельный Петион, считая себя в некотором роде мучеником или псевдомучеником, которому угрожает мно­ жество опасностей, разражается подоба­ ющими героическими жалобами, на что патриотический Париж и патриотическое Законодательное собрание отвечают также подобающим образом. Король Людовик и мэр Петион имели уже свидание по делу о 20 июня — свидание и разговор, отличавшийся взаимной откровенностью и кончившийся со стороны короля Людовика словами: «Taisezvous!» (Замолчите!)

Впрочем, отстранение мэра оказывается мерой несвоевременной. По несчастной слу­ чайности оно совпало как раз с годовщиной знаменитого Baiser de l'amourette, или чудес­ ного примирительного поцелуя Далилы, о котором мы уже говорили. Поцелуй Далилы не имел, как видим, должного результата. Его Величеству пришлось чуть ли не в ту же ночь писать примиренному Собранию и спра­ шивать совета! Примиренное Собрание не желает давать совета, не хочет вмешиваться. Король утверждает отставку. Теперь, пожа­ луй, но не раньше, Собрание захочет вме-

* Джордж Монк (1608—1670) — генерал Кромве­ ля, затем перешедший на сторону контрреволюции и способствовавший восстановлению монархии.