Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

462 Глава 6. Контексты объективности

нули. Некоторые компоненты этого априори можно, в соответствии с обычным словоупотреблением, назвать «материальными», имея в виду разного рода конкретно идентифицируемые «вещи», доступные и допускающие использование их в определенное историческое время. В их число входит то, что мы называем миром природы, но также (а для научного исследования это еще более важно) всевозможного рода артефакты и продукты человеческого умения и технологии. Кроме того, есть еще институции, организации, библиотеки, лаборатории, каналы финансирования, относящиеся к «материальной» части исторического априори и непосредственно влияющие на науку, в то время как другие существующие социальные явления могут влиять на нее менее прямо. Недавняя «социологическая» философия науки преувеличила значение этого социоисторического контекста, потеряв из виду еще более существенные эпистемологические, интеллектуальные и онтологические аспекты самой науки, но это не значит, что можно игнорировать или недооценивать этот контекст.

Кроме того, есть то, что можно назвать ментальным а приори, куда входят принятые научные теории, воспринятые догматы самого разного рода, математический и логический аппарат, мировоззрения, базовые метафизические концепции, индивидуальные и социальные идеалы, личная ангажированность, идеологии и т.д. Это ментальное априори менее ограничено, чем материальное, в том смысле, что оно по существу одно и то же для всего научного сообщества, живущего в определенную историческую эпоху, но оно все-таки характеризуется исторически. Не все эти ингредиенты одинаково релевантны созданию научных теорий, но мы оставляем себе возможность учесть любой из них или даже все, если это окажется для нас полезным или необходимым1.

Каким образом материальный компонент исторического априори может работать при определении формирования научных теорий, достаточно ясно само по себе и не требует особого объяснения после того, что мы уже говорили о том, каким образом научные объекты строятся с помощью стандартизированных операциональных процедур – процедур, очевидно предполагающих наличие инструментов, лабораторий и адекватной технологической подготовки. Нетрудно несколько расширить этот непосредственный образ материальных условий научной объективности, так чтобы в него вошли и социоинституциональные аспекты, поскольку, если верно, что некоторая

объектификация не может быть проведена, пока мы не получим в свое распоряжения, например, инструмент стоимостью в один миллион долларов, то не менее верно, что доступность таких фондов какимто образом входит в условия этой объектификации. Мы, во всяком случае, сразу же скажем (и еще вернемся к этому моменту для более детального анализа), что эта часть материальных условий имеет мало отношения к «ноэтической», или когнитивной, стороне собственно объективности.

Что касается ментальной части, действие некоторых из ее компонентов очевидным образом аналогично действию ее материальных компонентов. Например, ясно, что обоснование Общей теории относительности стало возможным благодаря наличию в математике тензорного исчисления не в меньшей степени, чем специальная теория относительности воспользовалась существованием сложных оптических инструментов, использованных в опыте Майкельсона–Морли. Влияние других компонент этой «ментальной части» менее непосредственно – таких компонент, как, например, общее мировоззрение или метафизические концепции. И все же его влияние эффективно и важно, как не раз подчеркивал ряд ученых, а в последнее время особенно тесно соотносили свои позиции в философии науки с анализом происходившего в истории науки. Во всяком случае, мы можем рискнуть сказать, что из представлений этих ученых (как хороший пример упомянем только Томаса Куна) становится достаточно ясно, что это влияние существует, но нет достаточного объяснения ни того, как оно работает, ни почему оно должно иметь место2.

Мы полагаем, с другой стороны, что предложенная в этой книге докрина научной объективности дает естественное объяснение и для упомянутого «как», и для упомянутого «почему». Потому что мы подчеркивали, что научные объекты образуются при рассмотрении вещей «с определенной точки зрения»; а это значит, что, рассматривая их, мы решаем ограничить наше внимание только теми атрибутами, которые мы выделяем как релевантные для характеристики этих вещей, «какими мы видим их» с этой точки зрения.

6.1.2. Релевантность и интерпретация

Мы обратились к категории релевантности, что есть дело в высшей степени деликатное в силу заключенной в ней внутренней неодно-

464 Глава 6. Контексты объективности

значности, поскольку в обыденном употреблении она связывается

ис практическими, и с когнитивными контекстами. Мы исключим из нашего рассмотрения практический аспект и потому не будем рассматривать тот смысл слова «релевантный», согласно которому, например, мы можем решить принимать во внимание только количество калорий в куске хлеба, поскольку заботимся о том, чтобы не набрать лишний вес из-за слишком калорийной пищи. Мы ограничимся когнитивной релевантностью, согласно которой некоторая черта считается решающей, чтобы выразить, что мы понимаем под определенным подходом к реальности. Поэтому ясно, что такая релевантность зависит от образа в целом, от всего подхода к рассмотрению реальности, который мы можем выразить одним и лучшим словом, назвав ее гештальтом (как мы уже делали в нескольких случаях). Этот технический термин когнитивной психологии, по моему мнению, достаточно хорошо выражает центральный аспект нашего понятия «точка зрения»3. Действительно, он содержит, с одной стороны, идею релевантности (выраженную в различии фигуры и фона, порождающем различные гештальты в зависимости от того, какие части образа рассматриваются как принадлежащие фигуре, а какие – фону); а с другой стороны, намекает на то, что релевантные элементы порождают «единство» некоторого данного рода и получают свою релевантность именно от той роли, которую они играют в этом единстве. Например, может быть верным, что мы рассматриваем хлеб только с точки зрения содержания в нем калорий, поскольку мы «заинтересованы» в избежании излишнего веса. Но это не значит, что правильно релевантные когнитивные схемы (patterns) удовлетворения этого интереса будут состоять в учете содержания калорий, а не общей массы хлеба. Что калории, а не масса, релевантны избытку веса – добывается научным исследованием.

Теперь проблема состоит в том, чтобы понять, как возникают эти гештальты; и вот здесь играют роль общие взгляды на мир, мировоззрения (Weltanschauungen), а также совершенно особые метафизические концепции относительно конкретных секторов реальности. Они подсказывают основные линии возможных гештальтов, а иногда они могут поощрять принятие некоторых из этих линий

изатруднять принятие других. В этой связи чаще всего обсуждается пример метафизического мировоззрения, поддерживавшего астрономическую систему Птолемея и противившегося принятию систе-

мы Коперника (которую в свою очередь поддерживало альтернативное мировоззрение).

Но эти метафизические априори не обязательно выражаются детальными «образами» или «картинами» реальности. Иногда они могут просто опираться на какие-то довольно абстрактные метафизические принципы, такие, как может ли время быть конечным или бесконечным, может ли вселенная не иметь определенного происхождения во времени и т.д., которые, как можно показать, направляют самые значимые теории современной космологии4.

Если мы захотим схематизировать процесс, на который пока только намекнули, то можно сказать, что в любой исторический момент существует сложный фон метафизических точек зрения (в том смысле, что они имеют целью выразить фундаментальные черты «реальности как таковой», используя классическое аристотелевское определение метафизики), частично не ставящиеся под вопрос, частично все еще в состоянии формирования. Они образуют картину гештальтов, относящихся к самым разным областям реальности, и определяют, соответственно, множества атрибутов, считающихся релевантными для характеристики этих гештальтов. Именно на этом уровне возникновение научной теории можно рассматривать как попытку сделать некоторый гештальт явным во всех его возможностях, и это ставит две одновременные, но логически подчиненные проблемы: одну – проблему формирования понятий, другую – проблему построения теории. (Точнее, общие метафизические принципы определяют дисциплину или науку; теории строятся и соревнуются в рамках конкретной дисциплины, т.е. они принимают общие принципы, но выявляют конкретный гештальт в рамках этих принципов.) Проблема формирования понятий (как мы видели) решается выбором операциональных процедур, способных зафиксировать значение некоторых из релевантных атрибутов и таким образом зафиксировать область референтов теории (референтов, как мы подробно объясняли, которые могут быть не только достижимыми эмпирически или операционально, но могут также быть теоретическими). Проблема построения теории выглядит тогда как попытка «говорить о» референтах адекватным образом.

Например, акт выделения в качестве «фундаментальных» некоторых квантифицируемых предикатов, таких как масса, длина, время и сила, был, очевидно, следствием донаучной концепции, представ-

466 Глава 6. Контексты объективности

ленной механическим мировоззрением, подходившим ко всякой реальности с точки зрения материи и движения. Попытки уточнить этот гештальт привели сначала к некоторым неадекватным образным представлениям, таким как содержащиеся в трактатах Декарта, которым не хватало операциональной поддержки, чтобы подняться до объективности, но в конечном счете привели к основанной на операциональности механике Ньютона. Нет нужды говорить, что успех некоторой научной объектификации работает как обратная связь в пользу стимулировавшего ее гештальта, поэтому-то картезианство сменилось ньютонианством в самой Франции в течение XVIII столетия5.

Приняв такой подход, можно увидеть, например, что разные школы, боровшиеся друг с другом так энергично в области психологии до не столь уж далекого времени, выражали разные дотеоретические установки относительно области психологической реальности или того, что является научным. Эти установки, таким образом, определяли выбор соответствующих критериев протокольности (такие как чистое наблюдение поведения вместо интроспекции или проведение тестов), и таким образом психологи, упрекая друг друга в научной некорректности, не понимали, что они просто работали в разных школах с разными объектами. Конфликты происходили из-за произвольно выдвигавшихся метафизических претензий на то, что конкретная точка зрения одной-единственной школы может исчерпать всю психическую реальность.

Мы лишь намекнем на два пункта, которым здесь естественное место, но которые будут подробнее рассмотрены ниже. Первый состоит

втом, что в проведенном выше анализе подразумевается, что реальность должна определенным образом «пониматься», прежде чем стать объектом собственно научного исследования, и это понимание имеет характер глобальной интерпретации релевантных атрибутов реальности. Значит, последующее «объяснение» всегда имеет место в контексте некоторой интерпретации. Как видим, здесь рассматриваются знаменитые категории объяснения и понимания, Erklären и Verstehen, к которым часто обращаются, провозглашая непреодолимую оппозицию между «естественными» и «гуманитарными» науками (Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften); конечно, не в том смысле, как

втом старом споре. Оказывается, что эти эпистемологические категории, напротив, взаимосвязаны и что, в частности, понимание тоже имеет дело с естественными науками. Этот факт даст нам полезную

пищу для размышления, как и тесно связанный с ним факт, что герменевтический момент присутствует в любом научном предприятии (где «герменевтический» строго означает «относящийся к интерпретации»

ине подразумевает отсылки к какой бы то ни было философской доктрине с таким названием).

Второй наш пункт состоит в том, что сегодня стало модным говорить о зависимости научной объективности от социальных, идеологических и политических условий. Нам кажется, что единственное место, где эти тезисы могут найти корректную, а не тривиальную или тенденциозную трактовку, это именно представляемый нами сейчас уровень исторического априори. Поэтому мы вернемся к этому вопросу, когда будем заниматься проблемой так называемой нейтральности науки.

Заканчивая наши соображения, мы можем сказать, что с точки зренияпроблемынаучнойобъективностиисторическоеаприорипредставляется как система заданных гештальтизаций, доступной информации

изаданных операциональных «возможностей» перевода их в объективные референты научных теорий. При таком подходе историческая детерминированность кажется чем-то отличным от конвенционализма, нецесситарианизма и произвольности. Она отличается от конвенционализма, поскольку конвенционализм утверждал бы, что тот факт, что ученые приходят к некоторому соглашению о своих способах объектификации реальности, есть только следствие решений и выборов, к которым они приходят6. Это, как мы видели, совсем не так, поскольку возможность конкретных гештальтизаций не зависит от воли ученых. Не вовлечены они и ни в какой конкретный культурный фон, спонтанно ведущий их к определенным мировоззрениям, как и наличие

вих распоряжении определенных технологических и/или интеллектуальных орудий не зависит от их воли. Поэтому интерсубъективное согласие есть результат сложной системы взаимодействий, оставляющих, конечно, место для решений и выборов, но в довольно узких пределах и, во всяком случае, не до такой степени, чтобы объектификация могла зависеть полностью или даже в основном от их решений

ивыборов.

Сдругой стороны, противоположная крайность – видеть в исторической определенности некую форму необходимости – тоже несостоятельна. Это очевидно так, во-первых, потому, что «вопросы факта» всегда случайны в собственном смысле этого слова (если

468 Глава 6. Контексты объективности

только мы не заведомые последователи Спинозы или Гегеля, но нам пришлось бы доказывать обратное); а это исключает логическую и онтологическую необходимость. Но это так также и потому, что историческая определенность, как мы объясняли раньше, представляет не столько систему детерминированных структур, сколько систему заданных возможностей. Мы могли бы сказать, что историческая система допускает большое число степеней свободы в отношениях между ее «фиксированными» компонентами, и это объясняет возможность принимать в ней решения и совершать выбор. Во всяком случае, благодаря «фиксированным» компонентам (которые мы могли бы назвать внутренними ограничениями системы) эти выборы не могут быть произвольными, и вот почему научные трактовки кажутся надежными даже людям, фактически неспособным понять их специфическое содержание7.

Важным следствием, которое легко вывести из очерченных выше признаков исторической детерминированности, является то, что наука оставляет место для креативности ученого. Действительно, из сказанного следует, что креативность является необходимым составным элементом науки. Причина этого следующая. Если историческая детерминированность науки состоит в демонстрации многих возможностей, заданных наличием определенных условий, ясно, что нам нужно еще что-то, чтобы эти различные возможности (или, точнее, некоторые и только некоторые из них) актуализировались. Это – дело свободной креативности ученого. Другими словами, мы не можем ограничиться утверждением, что для возникновения теории относительности нужны исторические условия, такие как существование тензорного исчисления или хорошие оптические инструменты для опытов; мы должны также добавить, что нужен еще и Эйнштейн! Это кажется очень очевидным, но этим пренебрегают некоторые современные концепции науки, особенно предложенные в области диалектического материализма.

На самом деле многие черты нашей общей концепции исторической детерминированности научной объективности были бы приемлемы и для диалектического (или исторического) материалиста, быть может, вместе с попыткой уменьшить роль ментального априори. Но одна из причин того, что последовательный исторический материалист не мог бы полностью объяснить науку, – то, что он не мог бы объяснить роль свободного творчества. Отсюда следует, что могло бы

быть возможным объяснить многие (истинные или предполагаемые) возможности, определяемые социальными и экономическими условиями, для некоторой научной объектификации, но индивидуальное использование этих возможностей одним-единственным ученым для построения теории не может быть объяснено на этом пути.

Мы хотели бы закончить этот раздел парой соображений об отношении между случайностью в представленном здесь смысле и необходимостью, все еще присущей научным построениям вообще. Смысл этой случайности теперь вполне ясен. Она состоит в выборе критериев релевантности (в котором даже личные, социальные и идеологические факторы могут играть роль), так же как в фактической доступности и выборе операциональных средств для придания формы критериям объектификации, или некоторых интеллектуальных орудий, как было объяснено выше. И все-таки в рамках этой случайности, как мы заметили раньше, существует некоторая субстанциальная необходимость, коль скоро дискурс, реализуемый при этих случайных условиях, открыт. Или, другими словами, коль скоро актуализована одна из открытых возможностей, степени свободы в пределах избранной возможности (хоть и не совсем исключаются, но) резко сокращаются, и мы подходим очень близко к некоторого рода необходимости. Мы могли бы выразить это, сказав, что не «необходимо» заботиться о той или другой области объектов, но коль скоро выбор объектов сделан, то, что мы можем о них сказать, по необходимости становится ограниченным. Мы используем это замечание позднее, чтобы посмотреть, каким образом здравая объективность в науке совместима с тем фактом, что гештальты и порождающие их точки зрения могут ставиться под вопрос.

6.2..историческое.измерение.нАуки.

6.2.1. Почему так трудно было «историзовать» науку?

То, о чем мы говорили в предыдущем разделе, побуждает нас высказать некоторые предположения, не столько по поводу ограниченных проблем, таких как природа и условия научной объективности, а скорее о науке вообще, этом замечательном феномене человеческой цивилизации, главную цель которого можно видеть в производстве

470 Глава 6. Контексты объективности

объективного знания, но который включает также много других черт, которые, похоже, могут остаться незамеченными или недооцененными, если обращать внимание только (или в основном) на эпистемологические или методологические проблемы. Если взглянуть на человеческую цивилизацию глобально, можно увидеть ее органически развивающейся в истории в том смысле, что все ее аспекты взаимосвязаны и участвуют в историческом развитии в тройном смысле:

(а) они сами подвержены «внутреннему» историческому изменению;

(b) они «созданы историей» в том смысле, что их внутренняя история до какой-то степени определяется контекстом общего хода истории;

(с) они являются «факторами истории» в том смысле, что вносят свой вклад в определение общего хода истории. В силу этой внутренней взаимосвязи мы чувствуем, что ничто «человеческое» не чуждо пониманию истории и цивилизации человека.

Далее, по мере того как мы осознаем, что более глубокое понимание человеческого рода и его цивилизации предполагает также и знакомство с его историей, мы понимаем, что это относится и к различным компонентам цивилизации. Однако этот тезис надо понимать правильно: (а) это значит, что знание прошлого часто может помогать «генетическому» пониманию настоящего; (b) это может также значить, что иногда можно лучше понять настоящее благодаря некоторым аналогиям с прошлым; (с) и это может означать, напротив, что понимание настоящего можно иногда облегчить, учитывая его отличия от прошлого. Эти аспекты все еще не исчерпывают причин для интереса к истории, поскольку они ограничиваются предположением, что изучение прошлого интересно потому, что может быть полезным для понимания настоящего. Однако подлинный интерес к истории не возникает, пока прошлое не воспринимается как интересное само по себе, так что нашей первичной целью должно быть понимание прошлого независимо от тех преимуществ, которые мы можем (если можем) извлечь из него относительно понимания настоящего. Если спросить, «почему нам надо интересоваться прошлым», самым убедительным ответом будет – «потому что оно принадлежит нам»; и в этом смысле заниматься историей для человечества значит воздавать должное самому себе. Вот почему явным признаком того, что нечто воспринимается как в высшей степени ценный компонент человеческой цивилизации, является историческое понимание его согласно всем историческим измерениям, очерченным выше.

Когда речь идет о науке, кажется весьма сомнительным, что она обычно воспринимается в соответствии с только что упомянутой «исторической осознанностью», несмотря на бурное развитие исследований по истории наук, имевшее место в последние десятилетия, а также несмотря на возрастающее использование исторических обсуждений в работах по философии науки. Мы попытаемся сначала понять, почему ситуация именно такова, а затем предложить некоторые критические соображения.

Начнем с некоторых описательных замечаний. Рассматривая «общепринятый способ» рассмотрения, оценки и понимания различных форм и проявлений человеческой цивилизации, мы сталкиваемся с достаточно удивительным фактом. Мы готовы и спонтанно склонны видеть их в исторической перспективе и соответственно судить о них в соответствии с неким «историческим сознанием», практически за одним исключением – за исключением науки. Ни для кого не трудно признать, что поэзия Гомера, Вергилия, Данте, Гёте или Бодлера была подлинной, достигая высот абсолютной ценности и даже временами вряд ли достижимого совершенства, при этом все время признавая, что для того, чтобы понять эту поэзию, оценить ее совершенство и проникнуть в ее смысл, надо прилагать усилия, чтобы ввести ее в исторический контекст (а в идеале – самому войти в этот контекст), а не судить ее в соответствии с модой и формами поэзии нашего собственного времени. То, что мы сказали сейчас о поэзии, приложимо также и к музыке, изящным искусствам, философии, праву, общественным и политическим институтам, этическим понятиям, религиям и обычаям. В случае науки такое историческое сознание почти полностью отсутствует, даже среди культурных людей. История наук в обычном случае не входит в запас знаний этих людей; но эта ситуация является вовсе не причиной такого отсутствия истоического сознания, а скорее его следствием. Это происходит потому, чо мы неосознанно убеждены, что наука, собственно говоря, – не историческое явление; мы испытываем впечатление, у нее вообще нет реальной истории.

Это утверждение требует некоторых пояснений. На самом деле все, получившие так называемое общее образование и сколько-нибудь занимавшиеся математикой и основами наук, знают теоремы Пифагора, Фалеса и Евклида, декартовы координаты, принцип Архимеда, законы Ньютона и т.д. Они, вероятно, слышали о птолемеевской