История Всемирной Литературы / Коллектив авторов - История всемирной литературы Т.7 - 1991

значит, что западноевропейским писателям были тогда чужды этические представления; несомненно, они проявлялись в их творчестве. Но сама концепция соотношения человека и среды, человека и обстоятельств создает особую художественную систему, в которой позитивному началу остается не столь уж много места. Конечно, это не значит, что душевное благородство, свет и вообще чистота остаются за пределами мира, изображенного писателями-реалистами. Этого нельзя сказать даже о Флобере и Гонкурах, наиболее беспощадных из всех писателей того времени. У Мопассана сквозь его

242

объективность и горькую констатацию человеческих несовершенств пробивается и сочувствие к страданиям и вера в доброе начало, скрытое в человеческой душе. Еще больше света и симпатии к героям в английской литературе, не только в творчестве позднего Диккенса, но и у Теккерея, Троллопа, Джордж Элиот. Однако, как ни глубоко раскрывает, скажем, Гарди то прекрасное, что свойственно человеку, прежде всего демократическому герою из народа, связанность героев силой обстоятельств оказывается в его представлении настолько непреодолимой, что в его романах господствует некое ощущение фатальности, неумолимой предназначенности трагедии, на которую осуждает человека, и даже прежде всего прекрасного человека, враждебный, поистине роковой ход событий. Гарди не отказывается от социального и морального анализа причин трагедии, но ощущение злого рока, порожденное представлениями о непостижимой и непреодолимой зависимости человека от обстоятельств, господствует в его самых глубоких романах.

Несовершенство человеческой природы и рабская подчиненность обстоятельствам воспринимаются большинством реалистов в это время как данность, не оставляющая ни просвета, ни надежды ни в настоящем, ни в будущем. Пафос изменения, совершенствования себя и мира, а также раскаяния и искупления вины страданием, столь свойственный русской литературе, чужд как раз тем западным писателям второй половины века, в чьих произведениях наиболее полно выразились специфические свойства реализма этого периода.

Всвете той ситуации, которую мы обрисовали, существенно, как осмысляется в этот период проблема будущего. Для русских реалистов весь комплекс положительных идей связан прежде всего с будущим. Это — будущее нации, народа и будущее личное (идеи нравственного усовершенствования, просветления и т. д.). Они носят обычно духовный характер. Надо сказать, что и в освободительном движении в России в XIX в. гораздо большую роль играло духовное начало, чем на Западе. Это относится и к декабристам, и к народовольцам. Образ борца за народную свободу нередко окружен ореолом нравственной святости даже у писателей, не принимавших идею революционного переустройства жизни. Художники Запада столкнулись с более развитыми формами классовой борьбы, и многих из них она оттолкнула. Это особенно отчетливо проявилось в дни Коммуны, которую большинство крупных западных художников не приняло. В то же время обыденность политической борьбы в условиях парламентской демократии со всеми

еебросающимися в глаза несовершенствами давала мало оснований для изображения положительных персонажей, и тем более героических образов. Позитивное начало отыскивалось или в глубоких историософских размышлениях, скорее в области мифа, как у Вагнера, или в прошлом; нередко связывалось с еще не остывшим пафосом национально-освободительной борьбы. Порой и социалистические идеи перемещались в сферу утопии, как в поздних романах Золя или в «Вестях ниоткуда» Морриса. Словом, как сфера будущего, так и положительное начало в жизни привлекало в это время меньшее внимание западных писателей-реалистов. Такие исторические озарения на почве реалистического романа, как в «Жерминале» Золя, поистине исключение.

Влитературоведении существует тенденция считать переход от романтизма к реализму, повсеместно осуществлявшийся в интересующий нас период или несколько

раньше в европейских литературах, так сказать, «абсолютным благом». Обычно говорится о «преодолении романтизма», о смене литературных эпох. Конечно, укрепление реализма бесконечно обогащало литературу, значительно расширяло ее общественные и духовные функции, но сам переход от реализма к романтизму должен рассматриваться только во всей диалектической сложности этого процесса.

Можно сказать, что романтизм присутствует в литературном процессе второй половины века, выполняя несколько функций. Определенное соприкосновение с романтизмом остается в этот период у многих писателей, которых можно отнести к самому зрелому реализму той поры. Так, Флобер не просто признавался, что ему приходится глушить в себе «романтический пафос», «горластое и патетическое», — в «Госпоже Бовари» и в «Воспитании чувств», самых реалистических его романах, он рассматривал, по существу, романтическую проблематику несоответствия мечты и действительности, хотя и делал это как реалист. Исследователи находят элементы романтической образности даже у Золя. Действительно, в его порой дотошно жизнеподобных описаниях пробивается свойственная романтикам тяга к символу, к мифологически обобщенному образу. Проблематика романтической личности с ее непримиримо конфликтными отношениями с обществом, личности, наделенной огромной силой противостояния, способной к романтическому бунту, — эта проблематика поновому художественно воплощена, скажем, в драмах Ибсена. Можно предполагать, что исключительный успех его драм во многом связан с возвращением на почву реализма

243

героя в подлинном смысле слова. И в то же время в этих драмах содержится глубоко реалистический анализ опасности крайнего индивидуализма, также связанного с проблематикой романтической личности. С другой стороны, позитивистские концепции зависимости человека от среды порой романтизируются в виде идеи рока у Гарди.

Сами теоретики реализма в ту пору прежде всего «ниспровергали» романтизм. Таков, например, основной пафос тех «реалистических боев», которые разыгрались во Франции в 50-е годы. Однако как ни отгораживался реализм этого периода от романтизма, как ни обвиняли его теоретики реализма во всех смертных грехах, но наследие романтизма не только не теряет своего значения, но и во многом, присутствуя в реализме, укрепляет его силу. Справедливо наблюдение В. М. Жирмунского, что «реализм, не прошедший через романтизм, отличается известной абстрактностью и схематичностью». В наследии романтизма таилось противоядие против статичности, диктуемой позитивизмом, и свойственного ему раздробления реальности. Западноевропейский реализм этого периода силен остротой анализа, но синтез, помогающий познать универсум в его движении, — этим обладал романтизм в большей степени. Обобщающие символические образы — мифологемы романтиков — противостояли заземленной эмпиричности, которая становилась опасной для реализма этого периода.

И когда Диккенс создает в своих поздних романах образы-символы, насыщенные огромным социальным содержанием, то в них ощутима, как и в колоссальных символах Золя, связь с наследием романтизма. И само стремление понять законы общего — природы, общества, мира, — вдохновлявшее романтизм, противостояло тому описанию раздробленных кусков действительности, которое предлагал позитивизм. Точно так же активность романтической личности была противоположным полюсом по отношению к детерминированной личности позитивизма.

В критике нередко ведутся споры по поводу того, кем можно считать Диккенса — романтиком или реалистом. Хотя несомненен его огромный вклад в развитие европейского реализма и, более того, в его поздних романах ощутимы приметы реализма, характерные именно для второй половины века, в то же время в них не исчезает и романтическое начало, проявляющееся как в образности (скажем, в романтическом способе типизации неких экспрессивно поданных внешних признаков), так и в

персонифицированном воплощении добра и зла. Такие тенденции связаны у Диккенса с верой в деятельную силу добра и красоты, что составляет огромную силу его, как и ряда других писателей. Таким образом, одна из функций романтизма во второй половине века

— его присутствие не в виде «романтических пережитков», а в виде некоего начала, дающего западноевропейскому реализму возможность преодолевать собственную ограниченность, навязанную ему позитивизмом.

Кроме того, во второй половине века продолжается развитие романтизма как самостоятельного направления. К вершинам его принадлежит позднее творчество Виктора Гюго, который создает произведения, принадлежащие к лучшим достижениям французской литературы этого периода. Продолжает писать Жорж Санд. С романтизмом связаны такие выдающиеся явления, как позднее творчество Андерсена в Дании, поэзия Беккера в Испании или Кардуччи в Италии.

Существенно то, что произведения романтиков (прежде всего творчество Гюго) выполняют своего рода дополняющую функцию по отношению к западноевропейскому реализму того времени: именно в них присутствует тот открытый гуманистический пафос, утверждение идеала, тот моральный суд, от которого принципиально отказывается реализм этого периода. Между прочим, характерно, что произведения Гюго и Жорж Санд вызывали в России гораздо большее восхищение, чем романы Флобера и Гонкуров.

Можно говорить и об особом типе позднего романтизма, который, значительно отличаясь от его классической ипостаси, оказался чрезвычайно важен для дальнейшего развития искусства («Кольцо Нибелунгов» Вагнера).

Естественно, что в различных социально-исторических условиях по-разному происходит становление реализма и складывается его соотношение с другими методами. Совершенно неправомерно сопоставлять все национальные варианты реализма с одной моделью, скажем французской, считая отличие от этой модели, так сказать, отсталостью. Отличия имелись и между французским реализмом и наиболее близким к нему типологически английским. Те черты, которые сближают французский реализм с натурализмом, гораздо в менее выраженной степени проявлялись в английском, да и сам натурализм сыграл в английском литературном развитии меньшую роль. Это можно объяснить не только викторианским пуританством, ограничивавшим возможности изображения многих участков действительности, но и глубоко национальными особенностями английского литературного развития.

244

Характер литературного развития в Германии выделяется своей спецификой на общем западноевропейском фоне. Это же можно сказать и о литературе Австрии, представляющей особое национальное целое и в то же время связанной с немецкой общностью языка и многих культурных традиций. В этом своеобразии нередко усматриваются только слабость, отсталость, своего рода провинциальность, обусловленные экономической и политической отсталостью немецких государств. Это относится прежде всего к процессу становления реализма. Реализм здесь, как и в других европейских литературах, пробивает себе путь, откликаясь на исторические требования современности. Но этот процесс сопровождается возникновением многих явлений, как бы «промежуточных», не идущих по пути тех побед, которые реализм одержал в других странах Западной Европы, прежде всего во Франции. Говоря о специфике немецкой литературы интересующего нас периода, А. В. Михайлов так определяет одно ее существенное свойство: «Над немецкими писателями тяготела могучая и блестящая, представленная в философии и литературе традиция размежевания двух начал — материального и духовного — и снятие материального духовным в рамках одной мировой системы, в окончательном смысле бытия». Пластическое изображение реального мира давалось немецким писателям с трудом, так как оно требовало признания, что все явления действительности имеют свой земной смысл и представляют интерес как таковые. В

быстрее оттесняются безотлагательной потребностью общества осмыслить и проанализировать социальную действительность, в которой прежняя крестьянская демократия уступает место характерным для более развитых стран капиталистическим отношениям со всеми их противоречиями. На гребне этих духовных запросов развивается мощное течение норвежского реализма, достигшего своей вершины в творчестве Ибсена.

Вообще же в тех странах, где раньше наблюдались более медленные темпы литературного развития, становление реализма шло не в борьбе с романтизмом, а при его явном «содействии».

В ряде литератур реализм в интересующий нас период переживает ту раннюю стадию, когда он носит во многом жанрово-бытовой характер. В ряде случаев он использует достижения романтизма в описании живописных деталей среды, нравов и обычаев (например, костумбризм в Испании и Португалии).

Проникнутые юмором жанровые зарисовки жизни средних социальных слоев городского и сельского населения (в Голландии, Швеции) также характерны для раннего этапа становления реализма в этих странах и не дают оснований говорить, как это иногда делают исследователи, об особой разновидности «буржуазного реализма». Впрочем, пути становления реализма не были в этом смысле единообразными. Так, например, в Норвегии зрелые формы критического реализма формируются через преодоление жанра крестьянской идиллии.

Итак, к 70-м годам в большинстве стран, о которых идет речь, критический реализм достигает значительной зрелости. Имена Ибсена и Бьернсона в Норвегии, Стриндберга в Швеции, Понтоппидана в Дании, Келлера в Швейцарии, Гальдоса в Испании обозначают высокие достижения реализма этого периода. Реализм в большинстве литератур, о которых идет речь, не достигает такой острой аналитичности, как, скажем, во Франции, но зато он свободен и от многих свойств, порожденных сильным влиянием позитивизма и общим пессимистическим мироощущением художников. Оптимистическая, жизнеутверждающая тональность творчества Келлера, эпическое изображение народного мира у Гальдоса, непреодолимая вера в человеческую активность у Ибсена, стремление дать критический анализ современности, сохранив поэтическое, светлое начало в изображаемом, свойственное норвежским романистам, — все это обогащает и разнообразит картину развития критического реализма в европейских литературах рассматриваемого периода. Чрезвычайно характерно в эту эпоху сильное воздействие на них русского классического реализма.

Конечно, реализм этой поры во всей Западной Европе сохраняет свое критическое острие и аналитический пафос, направленный на осмысление отношений внутри буржуазного общества. Однако для ряда писателей тех стран, где капиталистические отношения только складываются, характерны иллюзии относительно возможности сохранения неких патриархальных идеалов, противостоящих царству безжалостной прозы. Эти иллюзии присущи творчеству Келлера и многих других писателей. Однако чаще всего речь идет скорее об «иронической нежности к прошлому», как охарактеризовал это чувство один из исследователей творчества испанского писателя Аларкона. У большинства писателей-реалистов малых стран сохраняется та вера в будущее, которая в гораздо меньшей степени свойственна представителям более развитых западноевропейских литератур этого периода. Впрочем, для многих этих писателей также характерен процесс утраты иллюзий, веры в возможность сохранения патриархального мира. Келлер, разочаровавшись в особых возможностях швейцарской демократии, горестно твердит: «У нас как везде, везде как у нас». Разочарование в очень острой форме охватывает деятелей культуры Скандинавских стран. На эти литературы оказывают в 80— 90-е годы сильное влияние такие кризисные явления культуры, как натурализм и разные виды декадентства. Впрочем, натурализм играет повсюду разную роль и его влияние оказывается неодинаковым (например, он почти неощутим в Испании).

Общим для литератур, несколько отставших в своем развитии, является то, что романтизм медленнее уступает позиции реализму, который выходит на первый план только в 60—70-х годах. В последнюю треть века наблюдается энергичное взаимодействие различных художественных систем и почти одновременное развитие различных методов (реализм, натурализм, символизм).

Неравномерность развития европейских литератур в этот период, которая к концу века несколько сглаживается, проявляется и в том, что именно во второй половине века складываются новые литературы как национальное целое. Яркий пример подобного рода

— формирование во Франции особой провансальской литературы, опирающейся на древнюю провансальскую традицию и давшей миру в этот период заметные художественные ценности, значение которых

246

выходит за пределы узкообластнических рамок. В то же время в ряде литератур продолжаются конструирование того или другого языкового статута и борьба за национальные языки. Так, только в данный период в бельгийской литературе более распространенным становится французский. В финской литературе окончательно оттесняется ранее господствовавший шведский, и создается литература на финском языке. В Исландии ведется борьба против засилья датского языка, за создание литературы на национальном языке.

Нельзя не обратить внимания и на специфику развития в этот период разнонациональных литератур внутри некоторых государств. Под влиянием активно идущих процессов развития капитализма, с одной стороны, усиливаются тенденции общегосударственного единства, а с другой — вызревание национального самосознания сопровождается ростом областнических тенденций. Это относится к Швейцарии, где традиционно развивается литература на немецком, французском, итальянском и ретороманском языках, а также к Испании, где как раз в этот период происходит наряду с развитием испано-кастильской литературы интенсивное становление каталонской, галисийской и баскской литератур, поэзии по преимуществу. Впрочем, именно в Испании дают себя знать и другие стороны развития многонациональных литератур внутри единого государства — их взаимопроникаемость (в Испании больше , чем в Швейцарии , где влияние кальвинизма обусловило бо́льшую отграниченность и провинциальность франкоязычных кантонов). В литературе немецкоязычных кантонов Швейцарии выступают такие крупные художники, как Г. Келлер, Ф. Майер, чье творчество, сохраняя свое швейцарское своеобразие, идет по магистральным путям европейского литературного развития. Характерное для немецкоязычных писателей чувство своей принадлежности к немецкой культуре в целом противостояло тенденциям регионализма. Г. Келлер неоднократно предостерегал от опасности судьбы «малой литературы в захолустье», понимая под этим провинциальную замкнутость и отгороженность от значительных духовных течений времени. Однако была и другая сторона в процессе обособления разноязычных литератур внутри одного государства: обострение внимания к истокам культуры данной национальности или области, большее раскрытие своей духовной самобытности.

Регионалистские тенденции заметны не только в разноязычных литературах той или иной страны, но характерны в этот период, скажем, для ряда явлений в литературе Германии. Именно симптоматичные для капитализирующегося общества тенденции унификации быта и нравов вызвали определенное противодействие, которое проявилось в виде активизации патриархально-консервативных тенденций. Областническую литературу обычно согревает любовь к своей «малой родине». К сильным сторонам такой литературы следует отнести интерес авторов к национальному фольклору, традиции которого порой оживляются в областнической литературе. В то же время патриархальнонароднический угол зрения значительно ограничивал кругозор писателей-областников, притуплял остроту их социального анализа, наделял их иллюзиями воскрешения

патриархальной старины, как кладезя чистоты и добродетелей. Подчеркивая родственность областнического романа с жанром идиллии, М. Бахтин замечает: «В областническом романе... выдвигается идеологическая сторона — язык, верования, мораль, нравы, — причем и она показана в неотрывной связи с ограниченной локальностью. Как и в идиллии, в областническом романе смягчены все временные грани и ритм человеческой жизни согласован с ритмом природы». Проза такого рода появляется во многих странах, где вообще дают себя знать областнические тенденции.

Понятие «натурализм» прилагается и к определенному литературному течению, возглавляемому Э. Золя, и к существу метода, пытавшегося прийти на смену реализму. Это необходимо иметь в виду, так же как и то, что функция натурализма в разных национальных литературах была различной. Натурализм как метод, несомненно, противостоит реализму, однако следует принять во внимание и те тенденции в западноевропейском реализме второй половины века, которые вплотную подвели к возникновению нового метода. При своем зарождении натурализм и не отделял себя от реализма. Золя, например, считал прямыми предшественниками натурализма Бальзака и Флобера. И действительно, в романах Золя о Ругон-Маккарах, представляющих собой социальную эпопею, немало бальзаковских черт. Можно согласиться с мнением Д. В. Затонского, что «серия Ругон-Маккаров, может быть, самое бальзаковское произведение в мировой литературе». Э. Гонкур, творчество которого в основном развивается в русле реализма, утверждал, что он вместе с братом «дал полную формулу натурализма в „Жермини Ласерте“», и в самом деле этот роман во многом близок к натурализму. Иногда натурализм определяется наличием грубых, физиологически откровенных сцен и интересом к соответствующей проблематике.

247

Но отнюдь не «рискованные детали», которые так шокировали викторианскую публику, сближают Т. Гарди с натурализмом, а то, что его герои подчинены некоему железному детерминизму, выступающему в форме рокового стечения обстоятельств. Открытием реализма XIX в. было значительное углубление понимания отношений человека и обстоятельств. Однако само представление о всесильной власти обстоятельств и о безграничном воздействии влияния косной пошлой среды на бессильного, лишенного внутреннего стимула борьбы человека было уже вехой на пути к натурализму. Постепенная утрата коренных идей развития общества и человека, вдохновлявших и реализм первой половины века, и романтизм, наблюдается и у Флобера, и у многих его современников. Именно это мешало острейшему социальному критицизму большинства реалистов того времени перейти в понимание тенденций исторического процесса. Фиксация явлений вместо воссоздания развития человека и общества — один из основных принципов натурализма, возведенный им в догмат. А расширение охвата действительности, проникновение в самые запретные ее уголки, вообще свойственные реализму, влекли за собой, с одной стороны, явную демократизацию тематики и тенденцию к воплощению широкой действительности, а с другой — физиологизм натуралистов. Причем у натуралистов смысл народной жизни нередко искажался, а физиологизм определял основную пружину действия и сущность характеров. Поиски объективности, вдохновлявшие, скажем, Флобера, изменяли свой смысл, превращаясь в наукообразный объективизм натуралистов. Конечно, наивно было бы считать, что, например, у Золя герои обязательно пассивны, да и саму пассивность в данном случае не следует воспринимать в бытовом плане. Но их порой незаурядная жизненная активность (хотя бы у финансиста Саккара) — результат и апология некоей физиологически запрограммированной «жизненной силы». А таким образом физиологическая и социальная оценка явлений смещаются. Натуралисты и не стремились к оценке изображаемого. Формулируя теорию натурализма, Золя категорически заявлял: «Первопричину вещей ученый предоставляет философам, так как не питает надежды

когда-нибудь найти ее». А высшие амбиции писателя-натуралиста — взять на себя функцию ученого. В «Экспериментальном романе» Золя обещает, что он во всем будет опираться на Клода Бернара: «Для того, чтобы мысль моя стала яснее и имела строгий характер научной истины, мне зачастую достаточно будет слово „врач“ заменить словом „романист“». Однако сам Золя умел порой довольно глубоко нащупывать «первопричину вещей», но, конечно, делалось это вопреки догматам натурализма, основанным на том, что задача писателя отвечать не на вопрос «почему?», а на вопрос «каким образом?». Золя как художник во многом ломал созданную им же самим схему, и обычно такая ломка приводила к победе реализма в его творчестве и помогла ему создать вместо биологической истории двух семей социальную историю Второй империи.

Натурализм основывался в философском отношении на позитивизме. Но ведь и реалисты того времени испытали сильное влияние позитивизма. Что же касается крупных писателей, то их творчество обычно выходило за рамки натуралистической доктрины, которая в ее «чистоте» осуществлялась скорее писателями второго класса («меданцы» во Франции и близкие им направления в других странах). Школа быстро захирела, натурализму же как методу суждено было сыграть свою роль в XX в. главным образом путем проникновения натуралистических тенденций в реализм, а также в различные модернистские направления.

С историческими судьбами методов и направлений связаны в этот период и заметные изменения в системе жанров в европейских литературах. Тут явственно проявилась та закономерность судеб жанров, которую отметил М. Б. Храпченко: «Литературные направления вносят существенно новое в развитие жанров. Они не только оказывают на жанры трансформирующее воздействие, но и в определенной мере главенствуют над ними, выступая в роли своеобразного сюзерена».

Повсеместное торжество реализма приводит к столь же повсеместному торжеству прозы над поэзией, а что касается прозаических жанров, то на смену малым жанрам приходит роман. Роман, и прежде всего роман на тему современности, сменивший исторический роман, который занимал заметное место в системе жанров, созданной романтизмом, бесспорно доминирует в реализме второй половины XIX в. В некоторых литературах этот жанр только теперь складывается; там же, где его развитие продолжается, достигает новых чрезвычайно значительных успехов. Именно в романе находит свое полное выражение реализм этого времени, роман вбирает в себя наиболее интенсивно основную проблематику эпохи, и прежде всего социальную проблематику. Романом как жанром активно пытается овладеть и натурализм, причем в данном случае силы, заключенные в самом жанре, как бы сопротивляются крайностям натуралистической эстетики.

Повсеместное торжество жанра романа приводит к еще одному явлению, на специфику которого

248

проницательно указал М. Бахтин: «В эпоху господства романа все остальные жанры „романизируются“... они становятся свободнее, пластичнее, их язык обновляется за счет внелитературного разноречия и за счет романных пластов литературного языка, они диалогизируются, в них далее широко проникает смех, ирония, элементы самопародирования, наконец — и это главное — роман вносит в них проблемность, специфическую смысловую незавершенность и живой контакт с неготовой, становящейся современностью (незавершенное настоящее)». Такая «романизация» других жанров ясно проявляется, например, в драматургической системе Ибсена, направленной к тому, чтобы расширить рамки драматического времени, раскрыв смысл прошлого героя и таящиеся в нем тайны, и т. д.

Драма в этот период заметно отступает перед романом, прежде всего в тех странах, где реализм проходит наиболее последовательный цикл развития (например, во

французской литературе). Вообще в западноевропейских литературах жанр драмы достигает вершин, пожалуй, только в творчестве Ибсена и заметных успехов — в творчестве других скандинавских писателей — Стриндберга, Бьернсона. Это связано со спецификой развития реализма в этих странах. Вообще же реализм, как он исторически складывался в этот период, был по своим эстетическим установкам малоблагоприятен для жанра драмы. Это еще в большей степени относится к натурализму. Крупные драматурги, даже причислявшие себя к натурализму, как Г. Гауптман, создали подлинные ценности, выходя за пределы натуралистической эстетики. Драма же, игравшая существенную роль в немецкой литературе второй половины века, сложно сочетала в себе реалистические и романтические начала (Ф. Геббель, О. Людвиг).

Малые жанры прозы, как это обычно бывает, играли существенную роль на ранних этапах развития реализма. Однако в рассматриваемый нами период новелла, прежде всего в творчестве Мопассана, выступает не в «дороманной» форме, а несет на себе знаки достижений реализма в жанре романа. Малая повествовательная форма успешно претендует на то, чтобы не просто изображать занимательные достопримечательности, а проникнуть в глубинные закономерности жизни, обладая такой же острой аналитичностью, как и роман. Однако того сдвига в системе жанров, которым отмечено литературное развитие в России, где примерно с 80-х годов роман на некоторое время как бы уступает место новым формам реалистической малой прозы (прежде всего в творчестве Чехова), в западноевропейских литературах не произошло, хотя новелла и повесть играют тут свою существенную роль.

Если прозаические жанры оказываются в этот период связаны прежде всего с развитием реализма, то поэзия идет другими путями. В странах Западной Европы не возникало таких поэтических явлений, как в России и Восточной Европе, где поэзия этого периода развивается по тем же эстетическим канонам, что и реалистическая проза (Некрасов, Конопницкая, Неруда). Значительная часть поэзии в этот период продолжает идти в Западной Европе по путям романтизма (Рюго, Беккер, Суинберн, Кардуччи).

Новые нереалистические направления, связанные с понятием «декаданса», или «конца века», по преимуществу развиваются в поэзии и главным образом в форме лирики.

Для поэмы в данный период характерны промежуточные явления: на грани поэмы и трагедии (Суинберн), поэмы и эпического цикла (Гюго «Легенда веков», поэмы Браунинга). Чрезвычайно трудно определить в жанровом отношении такие своеобразные поэмы или лирические циклы, как «Пьяный корабль» А. Рембо или «Песни Мальдорора» Лотреамона.

Уже в натурализме сказались несомненные симптомы кризиса буржуазной культуры в целом. Явления еще более острого кризиса, получившие общее название «декаданса», или искусства «конца века», возникли во многом как реакция на то тупиковое положение, в которое натурализм грозил завести литературу. История, чреватая огромными потрясениями, классовыми боями и военными столкновениями, вскоре зло поиздевалась над тем буржуазным самодовольством, которое так интенсивно распространилось прежде всего в викторианской Англии и в наполеоновской, а затем республиканской Франции. Вместе с тем ощущение конца пусть пошлого и прозаического, но все же стабильного порядка вещей, буквально пронизывающее европейскую культуру конца века, вызвало разные и порой полярно противоположные явления в искусстве. С одной стороны, эта ситуация привела к трансформациям в реализме, преодолевающем в самом конце XIX и в начале XX в. позитивистские влияния и натуралистическую ограниченность, и к появлению новых тенденций в литературе, одушевленной социалистической идеологией; с другой же стороны, ощущение катастрофы без надежд выхода из нее создало почву для многочисленных тенденций, получивших название «декаданс».

Эти перемены были обозначены новой философской ориентацией, пришедшей на смену поголовному увлечению позитивизмом. Знак этих

249

перемен — распространение идей немецкого философа Артура Шопенгауэра (1788— 1860), давшего в своем труде «Мир как воля и представление» глубоко пессимистическую идеалистическую концепцию мира как производного некой непостижимой духовной силы, которую он именовал «мировой волей». Философ утверждал, что искусство зиждется на интуитивном познании мира и одушевлено прозрением. Собственно пессимистические взгляды Шопенгауэра не противостояли увлечению позитивизмом, а сочетались с ним. Идеи Шопенгауэра в сочетании с переосмысленным учением Спенсера легли в основу взглядов еще одного властителя дум этой эпохи — Фридриха Ницше, противопоставившего своего «сверхчеловека» детерминированной личности позитивизма. Его взгляды, далекие от традиционного гуманизма, проникнуты ощущением катастрофичности и трагизма всего сущего. Несколько позже тенденции интуитивизма оформляются в философии и эстетике французского философа Анри Бергсона (1859— 1941). Можно сказать, что в господствовавших в последние десятилетия века духовных течениях отрицались философские основы многих прогрессивных направлений европейского мышления, вера в прогресс, вера в разум, вера в доброе начало в человеке.

На этой духовной почве, пропитанной глубоким сознанием неблагополучия, разочарования, страха перед будущим, родились и развивались новые нереалистические течения в европейском искусстве, которые охватывает понятие «декаданса».

В самом термине «декаданс» (décadence по-французски значит упадок) содержится много неясностей. Собственно говоря, это слово «изобрела» группа французских поэтов, издававших журнал «Декадент»; позднее это понятие стали относить и к более ранним произведениям, затем оно стало употребляться расширительно в применении к кризисным тенденциям в области культуры конца XIX — начала XX в. Точнее говорить о нереалистических явлениях литературы последних десятилетий XIX в.

О большинстве деятелей этих направлений можно сказать, что их творчество, несомненно связанное с упадком буржуазной культуры, никак не является ее апологетикой. Историческую почву и смысл декадентства глубоко вскрыл М. Горький, в статье «Поль Верлен и декаденты» он писал: «Тогда во Франции, живущей всегда быстрее всех других стран, создалась атмосфера душная и сырая... И в то время, как одним жилось и дышалось в этой атмосфере свободно и легко, другие — более честные, более чуткие люди, люди с желаниями истины и справедливости... задыхались в этой атмосфере материализма, меркантилизма и морального оскудения, задыхались и искали выхода вон из буржуазной клоаки...»

Среди подобных нереалистических направлений можно выделить французских парнасцев, символизм, получивший большое распространение во многих литературах, разные виды неоромантизма. Почти все крупные художники этих направлений ненавидели буржуазную действительность. Эта ненависть не сочеталась с тем острым анализом общественных условий, созданных буржуа, который отличал реализм той поры, но она была непримиримой и определила социальное изгнанничество в буржуазном обществе этих людей, не имевших и никакой другой социальной или идеологической опоры, хотя некоторые из них, как Верлен и особенно Рембо, искренне сочувствовали парижским коммунарам, а Рембо даже возлагал на Коммуну надежды кардинального переустройства мира. Их бунт был анархическим и непоследовательным, но так как среди этих художников, особенно поэтов, которые сами, сознавая свое отщепенство, провозгласили себя «проклятыми», было немало больших талантов, то неудивительно, что с этими направлениями, базировавшимися на принципе энергичной ломки традиции, было связано создание многих ценностей и значительные сдвиги в развитии европейской поэзии. Здесь уместно снова обратиться к суждению Горького: «Париж не мог так дешево отделаться от больных людей, им же созданных; среди них оказались люди с действительными талантами, с большим чувством, с глубокой тоской в сердце, люди, „взыскующие града“. Взвинченное, болезненно развитое воображение не только