Глава 7. Структура проблематики мирополитических исследований

Термин «мировая политика» все отчетливее проникает на страницы научных и публицистических изданий. При этом он используется крайне разнообразно в современных международных исследованиях, при анализе глобальных проблем (например, экологии), в исследовании общемирового контекста и даже в работах по внешней политике сверхдержав (мировая политика США). Что же представляет собой мировая политика? Можно ли ее считать самостоятельной научной дисциплиной? Каково ее отношение к политологии и международным отношениям?

1

В конце 1960-х гг журнал «Мировая экономика и международные отношения» организовал на своих страницах обсуждение того, что составляет предмет международных отношений. Этя дискуссия придала сильнейший импульс отечественным исследованиям по международным отношениям¹. С инициативой обсудить понятия выступил журнал «Международные процессы», опубликовавший статью А.Д. Богатурова. Автор поставил задачу «достроить понятие мировой политики на базе анализа методологического соотношения между исследованиями мировой политики, с одной стороны, и международных отношений, с другой»². Задача очень важная и нужная, хотя и весьма сложная.

Проблема, с которой сразу сталкивается исследователь, эаключается в том, что исторически политическая наука (политология) и международные отношения развивались параллельно друг другу. И это отнюдь не только российская реальность. Политическая наука старше международных отношений. Ее формирование как дисциплины относится к XIX в., в то время как международные отношения начинают развиваться после окончания Первой мировой войны. Их институционализацию связывают с организацией в 1919 г. первой кафедры международных отношений в Великобритании³. С того момента проблема войны и мира между государствами стала центральной в исследованиях вновь образованной дисциплины. В дальнейшем спектр исследований расширился, но вплоть до 1970-х гг. он в целом ограничивался межгосударственными отношениями. Иных политически значимых отношений на мировой арене, в общем-то, не было. Изучение взаимодействия различных стран получило название «международные отношения», что довольно точно заметил Н.А. Косолапов. Английское «international relations», подчеркивает он, подразумевает отношения не между народами и нациями, как в русском языке, а скорее между государствами, сложившимися «в Европе параллельно со становлением капитализма»⁴. Подобный подход объединял классические (традиционные) международные отношения с классической политической наукой.

Классическими обе дисциплины были в том смысле, что изначально очертили свои предметные области. Однако подобное объединение весьма условно. Предметные области изучения были различны: международные отношения описывали внешнюю политику, а политическая наука - внутреннюю. Поэтому каждая дисциплина разрабатывала собственный научный аппарат, подходы, теории. Различные исследователи строили свои суждения, основываясь, разумеется, на различных теоретических (классические теории международных отношений и политики практически не пересекались), политических и идеологических позициях. Все это породило в той и другой области множество течений, школ, ракурсов рассмотрения и т. п.

Впрочем, обе дисциплины не были оригинальны в описании государства. В XIX и XX вв. происходил расцвет государственноцентристской (Вестфальской) системы мира, и соответствующих социально-политических и экономических дисциплин. Государство с его главным атрибутом - суверенитетом - было центральной точкой научного анализа. При этом и само государство, и социально-политические науки, естественно, впитали в себя предыдущий культурный пласт, в том числе разделение на внешнюю и внутреннюю политику, международную и национальную экономику и т.п. Здесь, очевидно, трудно не согласиться с Дж. Б. Эльстайном, который видит корни такого разделения на внешний и внутренний миры (и соответствующие научные дисциплины) в Древней Греции, где четко проходила граница между полисом и «миром-вне-полиса». В результате «между внутренним и внешним миром существовал резкий разрыв. Справедливость была определяющим моментом взаимоотношений между гражданами внутри полиса. Когда же речь шла о взаимоотношениях между афинянами и „другими", в игру вступала сила»⁵.

После своего становления международные отношения как научная и учебная дисциплина начинает развиваться в западных университетах, как правило, на факультетах политических наук (политологии). Но поскольку предметные поля были все же различны, между, «международниками» и политологами всегда существовал некий барьер, что нередко оформлялось организационно. Возникали разные ассоциации (которые существуют до сих пор), проводились и проводятся отдельно конференции и симпозиумы, разумеется, с неким «пересечением» тематик и участников.

По-иному развивались международные отношения в России. После закрытия в 1947 г. Института мирового хозяйства и мировой политики, который возглавлял академик E.С. Варга, международные отношения примерно на два десятилетия стали почти полностью ориентироваться на историю. Позднее - и этому способствовала упоминавшаяся дискуссия в журнале «Мировая экономика и международные отношения» - в зоне внимания исследователей международных отношений все в большей степени оказывались экономические и правовые вопросы. Тем не менее, исторический ракурс явно доминировал. В результате сложилась исследовательская традиция, названная А.Д. Богатуровым международно-политической, или историко-политической (можно, наверное, говорить о международно-исторической, понимая при этом, что история занимается и анализом политики). В русле этой традиции основной акцент делался на страноведческие и региональные исследования. Собственно политология в это время в стране отсутствовала, в чем заключалась особенность отечественной науки.

Другая особенность отечественных исследований в области международных отношений - наличие в советский период лишь одного теоретико-методологического подхода, в качестве которого выступал не просто марксизм-ленинизм, как принято считать, а своеобразный симбиоз марксизма-ленинизма и реализма. Победа во Второй мировой войне усилила столь характерную для реализма государственно-центристскую ориентацию отечественных исследований по международным отношениям. По сути, именно на основе реализма в послевоенный период в СССР велись научные разработки, но при этом исследователи жестко придерживались марксистско-ленинской риторики, в большинстве случаев не отдавая себе отчет, что исходят из «реалистической» парадигмы⁶.

Этот своеобразный синтез двух парадигм (марксизма-ленинизма и реализма) был весьма противоречивым: с одной стороны, во главу угла ставились национальные интерсы, с другой - требование пролетарского интернационализма. Одним из первых проявлений этого противоречия стал уже упомянутый эпизод с закрытием Института мирового хозяйства и мировой политики, директором которого долгое время был Е.С. Варга. Считается, что он был обвинен в буржуазно-реформистском уклоне, а институт закрыт, потому что его исследования экономики капитализма противоречили марксистско-ленинским представлениям о загнивании капитализма. Отчасти это так, но была и другая сторона. Она проясняется в связи с публикацией спустя четверть века предсмертных писем Е.С. Варги, в которых он обвиняет Сталина в недостаточном проявлении пролетарского интернационализма⁷. Очевидно, уже в 1940-е гг. возникло противоречие между своеобразным, хотя и ограниченным классовыми рамками, «транснационализмом», с одной стороны, и государственным центризмом - с другой. В дальнейшем это противоречие прослеживается и в международной практике, и в международных исследованиях советского периода. В то же время по мере укрепления СССР в качестве сверхдержавы усиливается и (нео)реалистская ориентация в исследованиях международных отношений. Случайно ли, что неомарксизм был практически неизвестен в Советском Союзе, а сегодня peaлистская традиция имеет наибольшее распространение в отечественных исследованиях? Кроме того, геополитика, столь популярная в современной России, также берет свои истоки в советском периоде. Во-первых, она тесно связана с реализмом, исходит из постулата, что географическое положение государства является фактически ключевым национальным интересом. Во-вторых, элемент верований, присущий геополитике, сближает ее с марксизмом-ленинизмом.

Вторая традиция, названная А.Д. Богатуровым мирополитической, развивается на Западе как результат относительно близкого «географического» расположения двух научных дисциплин обычно на одном факультете. Несмотря на некую «холодность» в отношениях друг с другом они, к счастью, не избежали взаимного влияния. Авторы, работающие в области различных теоретических подходов к анализу международных отношений, стали внимательно относиться к вопросам структуры и системы. Исследования политических систем - важнейшая область политологов. В международных отношениях одними из первых занялись анализом структур неореалисты, начиная со знаменитой работы К.Уолтца⁸, дав тем самым толчок особому теоретическому направлению - структурному реализму. Позднее этому примеру последовали и другие.

В России же представителями мирополитической традиции в 1990-е гг. действительно стали выпускники различных факультетов МГУ. Здесь также есть свои истоки, но они формировались в рамках международно-исторической традиции, в которой (и на это обращает внимание А.Д. Богатуров) произошло становление системного представления о международных отношениях. Одним из важнейших положений системного подхода стал тезис о несводимости международных отношений к сумме политик, проводимых государствами. Отчасти проследить начало этой традиции можно в своеобразном «транснационализме» академика Е. С. Варги (кстати, видимо, не случайно в названии возглавляемого им института было понятие «мировая политика», а не международные отношения). Методологической основой для системного подхода в отечественной науке послужил марксизм в его лучшей, аналитической части. Значительный вклад в развитие данной традиции еще задолго до 1990-х гг. внесли исследователи МГИМО (В.И. Антюхина-Московченко, А.А. Злобин, Д.В. Ермоленко, И.Г. Тюлин, М.А. Хрусталев), ИМЭМО (В.И. Гантман и его коллеги). Главное, что объединило мирополитическиую традицию при всей пестроте подходов, точек зрения и т.п. - это явная политико-теоретическая составляющая, большая склонность к абстракциям, к теоретическим обобщениям, ориентация на целостный анализ системы международных отношений. Данная традиция оказалась близка к политологии не по предметной области исследования (в условиях государственно-центристкой системы их объекты - внешняя и внутренняя политика - различны), а по общим подходам и методам анализа.

Итак, исследования международных отношений и в России, и за рубежом состояли из двух основных «потоков»: собственно «международников», или международно-исторического направления, и политологического (мирополитического). К началу 1990-х гг. первое направление в Советском Союзе было развито намного лучше, последнее - находилось лишь в зачаточном состоянии. Появление в конце 1980-х гг. политологии, с одной стороны, стимулировало развитие мирополитического направления в стране, с другой, в определенной степени, было воспринято настороженно - как «прозападный» подход, как и политология в целом.

В то же время и в западной, и в отечественной науке (хотя по разным причинам) в 1960-е - начале 1970-х, а затем и в 1990-е гг. наблюдается некоторое сближение «международников» и «мирополитиков». Стимулом для этого сближения послужили крупнейшие сдвиги в мировой политической системе: в первом случае крушение колониальной системы и активизация неправительственных участников, во втором - конец «холодной войны». Задачи практики требовали прогноза, что невозможно было сделать без теоретических обобщений. Это подвело исследователей к пониманию того, что без анализа политической системы мира в целом невозможно объяснить ни внешнюю политику отдельных государств, ни другие явления международной жизни. Поэтому положение, выдвинутое А.Д. Богатуровым о необходимости «соединения» мирополитическиги анализа и историко-международного подхода, не вызывает сомнения. Более того, - для этого есть исторические основания в отечественной и зарубежной науке. Правда, для отечественных исследователей сделать это несколько сложнее в силу исторически сложившейся институционально независимой от политологии исследовательской традиции «международников». Отсюда и ощущение угрозы смены «генетического кода». Кстати, на институциональном уровне в России такое сближение было проведено (можно спорить, насколько успешно) в 1990-е гг., когда в классификации ВАК появилась специальность «политология». Почти все диссертации, защищаемые по современным международным отношениям, оказались политологическими, а оставшиеся - в основном по истории международных отношений в том или ином регионе - историческими.

2

Однако, несмотря на имеющиеся основания для сближения двух исследовательских традиций, серьезные трудности все же возникают при определении предметного поля мировой политики. Здесь раскол проходит по линии теоретических воззрений, а не по особенностям развития национальных школ, несмотря на то что наиболее серьезно политическую структуру мира первыми начали анализировать неореалисты, ограничив ее межгосударственным взаимодействием (другого не было). В дальнейшем именно неолибералы - прежде всего Р. Кохейн, Дж. Най, Дж. Розенау, Дж. Бертон⁹ - стали активно продвигать идею множественности акторов на мировой арене¹⁰. Они показали, что активный выход на мировую арену в последней четверти XX в. новых (нетрадиционных) субъектов (транснациональных акторов - ТНА), таких, как ТНК, НПО, внутригосударственные регионы и т. п., привел к качественным изменениям политической структуры мира.

Иными словами, мировая политика действительно «вырастает» из международных отношений. Ее становление приходится примерно на 1970-е гг. - период активизации ТНА, в том числе и национально-освободительных движений. Конечно, этих акторов назвать новыми можно лишь условно. Напомним, что вообще феномен транснационализма не нов: достаточно привести такие примеры, как деятельность Ост-Индийской кампании, активный выход капитала за пределы национальных границ в конце ХIХ в., пиратство и т.п. Однако дело не в том, что это было раньше, а в принципиально иных масштабах деятельности ТНА во второй половине XX в., которая собственно и привела к качественным переменам в политической структуре мира. Авторы стали активно использовать и новую терминологию - мировая политика (world politics)¹¹, глобальная политика (global politics), транснациональная политика (transnational politics). В результате мирополитическая традиция стала во многом ассоциироваться именно с неолиберальным подходом, к тому же нередко накладываться на политические и идеологические ценности и установки неолибералиэма в его варианте до 1990-х гг. Именно он был настроен весьма оптимистично, видя в глобализации, множественности акторов, мировом правительстве и другом, «конец истории» и светлое будущее человечества.

На деле все оказалось сложнее, и это продемонстрировали 1990-е гг. Исследования, проведенные в этот период, в том числе под влиянием критики неореалистов, показали: проблема заключается не в том, что акторов много (с этим, пожалуй, не спорит никто, и этот тезис действительно банален), а в том, как они взаимодействуют между собой. Изучение данного взаимодействия осложняется отсутствием некоего «общего знаменателя», которым в классической Вестфальской системе выступал национальный суверенитет. Можно сколь угодно шутить, перефразируя фразу Дж. Оруэлла относительно того, что все государства, безусловно, равны, но некоторые из них «равнее». Тем не менее, в правовом отношении они действительно равны, а национальный суверенитет позволил нивелировать (пусть, порой лишь внешне) этнические, религиозные и иные противоречия, приведя все к одному измерению.

Конечно, с 1648 г. национальный суверенитет не был неизменным. На это обращает внимание В.М. Сергеев, приводя слова Г. Никольсона, который еще в начале XX в. писал, что после Первой мировой войны «изменилось содержание суверенитета (понятие суверенной власти)»¹². Тем не менее суть политической системы мира оставалась прежней - она была государственно-центричной, где своеобразной единицей анализа, «молекулой» построения были государства. Именно они образовывали архитектуру политической системы мира. Логическое завершение данная система получила к концу прошлого столетия, когда рухнула колониальная система и мир полностью стал состоять из совокупности независимых государств (хотя ряд из них оказался затем так называемыми «несостоявшимися»).

Тогда же в недрах государственно-центристской системы активизируются ТНА, что позволило говорить об ее изменении. При этом действительно стал «размываться» найденный с таким трудом «общий знаменатель» - национальный суверенитет. Особенно этот процесс интенсифицировался в конце 1990-х гг. благодаря развитию новых коммуникационных и информационных технологий, активной деятельности ТНА. Целенаправленная политика отдельных стран, в том числе США, по «размягчению» суверенитета, если и играет какую-то роль, то лишь вторичную. Не будь объективных сдвигов, обусловивших «прозрачности границ», ни одна страна на нашей планете, пусть и самая могущественная, произвольно «поменять» политическую систему мира не в состоянии. Нарушался же суверенитет, кстати, неоднократно в истории, что приводило к войнам, в том числе двум мировым. Естественно, что любое государство болезненно реагирует на ограничение своего суверенитета, стараясь его защитить. Такие страны, как, например, Китай, Индия, не являются исключениями, как не будут исключениями и США, если столкнутся с подобным вызовом. Впрочем, события 11 сентября 2001 г. с очевидностью продемонстрировали намерения Америки защитить свой суверенитет. Другой вопрос, насколько их действия адекватны и отвечают этим целям.

Новая политическая система выстраивается с трудом, хотя, строго говоря, пока «действует» старая система, только она становится все менее адекватна современным реалиям. Однако чем ее заменить - еще больший вопрос. «Общий знаменатель» - аналог национальному суверенитету не найден. Были попытки поиска «общего знаменателя» в направлении вестернизации. И здесь мирополитические исследования фактически смыкаются с изучением проблем глобализации. Так, для Т. Фридмана таким «общим знаменателем» выступили западные модели поведения, связанные с обыденной жизнью, характерные практически для всех стран («Макдональдс», Интернет, связь по сотовым телефонам и т. п.)¹³, а для Ф. Фукуямы - это прежде всего ценности западной демократии¹⁴. Однако попытки вестернизации терпят поражение. В бытовом плане насаждение таких стандартов породило движения антиглобалистов (кстати, не случайно, их действия прежде всего направлены против таких символов, как закусочные «Макдональдс»). Дело в том, что следовать единым стандартам (носить джинсы, пить кока-колу, есть пиццу и т. п.) вовсе не означает понимать и принимать их одинаково. Это лишь внешняя сторона действия, за которой могут скрываться совершенно разные явления. Данный факт хорошо продемонстрировали исследования, проведенные в разных странах под руководством П. Бергера и С. Хантингтона¹⁵.

Что касается перенесения демократических идей и процедур на иную «культурную почву», то в этой сфере возникают аналогичные проблемы - они не приживаются, или принимаются лишь внешние атрибуты демократии. Последнее получило описание в таких терминах, как «нелиберальные демократии», «гибридные режимы», «имитационные демократии». Кстати, резкое неприятие идей Ф. Фукуямы ни в советский период, ни после 1991 г. российскими исследователями А.П. Цыганков объясняет, в частности, иной политической культурой¹⁶. Поиски нового «общего знаменателя» осложняются тем, что акторы крайне разнообразны по многим параметрам. Прежде всего среди этих параметров следует назвать ресурсы. Если экономический показатель является ведущим для ТНК, транснациональных банков, то другие акторы, обладая значительно меньшими экономическими и финансовыми возможностями, оказываются политически влиятельными. Например, ресурсом может быть политический голос государства при принятии решений в ООН или другой межправительственной организации. Для многих НПО ресурсом выступает обладание информацией «с мест», наличие определенных знаний и умений (в частности, представители «Красного Креста», организации «Врачи без границ» имеют соответствующие знания и умения в медицинской сфере, которые крайне важны в условиях конфликта), а также доверие населения.

Наконец, еще одна группа акторов - внутригосударственные регионы, которые используют возможности ситуации, когда на небольшой территории происходит концентрация образовательных, научных, финансовых и иных структур. В результате образуются «межсетевые узлы», открывающие для них новые возможности и являющиеся своеобразными «воротами» в глобальный мир «пост-Вестфальской» эпохи. Такими территориями являются, например, Нью-Йорк, Лондон, Токио, Вашингтон и его окрестности, Южная Калифорния, Майами, Ванкувер и др.¹⁷ Подобные территории начинают развиваться крайне динамично. Но этот ресурс трудно сопоставим с предыдущими. А значит, и последствия различных сочетаний ресурсов оказываются трудно просчитываемыми.

Следующим параметром различий для ТНА служит тип их внутренней структурной организации. Если для государств всегда характерна так называемая «вертикаль власти», то для негосударственных участников германский исследователь Т. Риссе называет два возможных варианта внутренней организации - иерархический (т. с. построенный по тому же принципу, что и государство) и сетевой¹⁸.

Похожую типологию организации и управления обществом предлагает В.М. Сергеев¹⁹: иерархический и демократический типы. Если первый предполагает соподчинение, то второй - постоянные согласования через переговорный процесс (кстати, не случайно название его книги - «Демократия как переговорный процесс»). Фактически в первом случае организация оказывается выстроенной по типу довольно жесткого соподчинения, во втором - представляет собой скорее «паутину» с различными «узлами».

Надо заметить, что рассмотрение социальной организации в терминах «иерархии» и «сети» (демократии) довольно условно. В реальной ситуации вряд ли можно в чистом виде встретить оба эти типа. Та же «вертикаль государственной власти» может выстраиваться более жестко, и тогда мы сталкиваемся с авторитарными режимами, или менее жестко с множеством согласований. Поэтому, скорее, следует говорить о доминировании иерархических или, напротив, демократических связей и отношений.

По преимущественно иерархическому типу построены, например, многие ТНК, по преимущественно сетевому - значительное количество НПО. Оба типа имеют свои издержки и преимущества. Слишком большое количество необходимых обсуждений и согласований ведет к тому, что решения «пробуксовывают», а то и вообще не принимаются. Процедурные вопросы оказываются способными затмить суть решений. С подобной угрозой, по ряду оценок, сталкивается сегодня ЕС. Но и «вертикаль власти» ведет к тому, что решения не учитывают всего спектра интересов, а значит не удовлетворяют определенные группы.

Структурная организация актора не является застывшей. Она меняется. Классические случаи - изменения режима того или иного государства. При этом актор реагирует на других акторов, с которыми ему приходится взаимодействовать. Так, события 11 сентября 2001 г. заставили США вести себя более авторитарно, что привело к многочисленным дискуссиям о «сворачивании» демократии.

Новые транснациональные акторы очень разнообразны по своим: целям. Их усилия могут быть направлены как на создание какого-либо продукта (причем этот продукт также весьма различен - товар, услуги, знания, новые связи и отношения и т.д.), так и на разрушение имеющегося (ряд антиглобалистских движений, террористические организации).

Цели новых ТНА различаются и по временному параметру. Если государства обычно действуют, исходя из того, что они «существуют вечно» (т.е. для них нет ограничения по времени), то другие акторы могут изначально ставить себе «пределы существования». Так, при строительстве финансовых пирамид, их создатели хорошо понимают, что сроки должны быть ограничены. В этой связи встает вопрос об ответственности (политической, правовой, моральной) негосударственных акторов за свою деятельность. Некоторые исследователи, в частности И. И. Кузнецов, подчеркивают, что негосударственные акторы не всегда осознают эту ответственность в полной мере, выступая на мировой арене как участники с ограниченной ответственностью²⁰. С такими участниками сложно строить длительные отношения, поскольку не очевидно, что принятые обязательства будут выполнены. И в то же время краткосрочное взаимодействие с ними может быть очень привлекательным.

В эпоху господства классической государственно-центристской системы мира взаимодействие на мировой арене не было простым и случайным, как это может представляться, если в буквальном смысле понимать метафору А. Уолферса о столкновениях государств на мировой арене подобно бильярдным шарам. Государства всегда образовывали коалиции, союзы, блоки, упорядочивая тем самым свои взаимоотношения. Поэтому если использовать данную метафору, то лишь для того, чтобы подчеркнуть, что действия участников влекут за собой целую цепь последствий, просчитать конечный итог которых практически невозможно. Сделать это в современных условиях, когда последствия действий на мировой арене влекут за собой целые цепочки событий, предельно сложно. Конечный результат становится все менее очевидным.

В целом деятельность современных траснациональных акторов явилась серьезным вызовом государствам и всей государственно-центристской системе мира. Однако отношения, которые складываются между традиционными и новыми участниками на мировой арене, далеко не однозначны. Часто можно наблюдать сотрудничество государств и новых транснациональных акторов. Например, при урегулировании внутриполитических конфликтов привлекаются международные неправительственные организации, бизнес-структуры. Здесь интересы многих участников нередко совпадают. Так, государства могут быть заинтересованы в снижении напряженности в конфликтной точке, поскольку конфликт угрожает перекинуться и на их территорию. В свою очередь, для бизнеса конфликтная область - препятствие для ведения дел, зона нарушения транспортных коммуникаций повышение политических рисков на близлежащих территориях. Для ряда НПО - урегулирование конфликта отвечает их уставным документам. В результате происходит развитие не только многосторонней дипломатии (multilateral diplomacy), подразумевающий включение более двух государств в решение проблемы, но и многоуровневой дипломатии (multilevel diplomacy). В ее рамках вопрос решается при взаимодействии различных государственных и негосударственных акторов. Иногда НПО оказываются более гибкими и менее бюрократизированными структурами, чем государственные. В отличие от официальных посредников они в большей степени ориентированы на работу с массами²¹ и порой получают информацию, которой нет у официальных посредников, представляющих государства и межправительственные организации. Одновременно их слабыми сторонами оказывается то, что, действуя на уровне отдельных общин, НПО нередко с трудом видят целостную картину.

Разумеется, одновременно существуют бизнес-структуры и прочие организации, для которых развитие конфликта, напротив, является выгодным, В этом случае возникает конфронтационные отношения участников. Наконец, не трудно представить параллельную деятельность различных акторов, когда они стараются не взаимодействовать, но при этом отслеживают поведение друг друга.

Очевидно, что видов и типов взаимодействия на мировой арене государств между собой, с ТНА, одних транснациональных акторов с другими - множество. Подобные вопросы представляют собой поле, которое еще ждет своих исследователей. Сейчас же важно подчеркнуть, что сложность взаимодействия не исчерпывается парадоксом, сформулированным М. Николсоном: чем меньше количество участников на мировой арене и чем более они однородны, тем более предсказуемы их действия и последствия этих действий. Сами же акторы на мировой арене не просто разнородны, но разнородны по многим параметрам, подвержены внутренним изменениям, вступают во множество отношений и типов взаимодействий, наконец, влияют друг на друга. Все это делает процессы на мировой арене не только сложиопрогнозируемыми или просчитываемыми, но иногда и с трудом отслеживаемыми.

3

Анализ акторов мировой политики и их взаимодействия - проблема не только научная, но и практическая. Речь идет, по сути, о разработке принципов «глобального управления», под которым понимается не некое «мировое правительство» (это дискуссии прошлого), а создание своего рода «правил игры», которые бы учитывали интересы и возможности различных акторов. Дж, Розенау и Е.-О. Сземпил сформулировали это как «управление без правительства»²². Несмотря на то, что проблема акторов и их взаимодействия - устоявшаяся область неолиберального подхода, мировая политика все же несводима к неолиберализму, по крайне мере, по следующей причине. Межгосударственные отношения, составляющие часть мировой политической системы (а значит и мировой политики), как раз наиболее детально изучаются реалистами. Другая проблематика, связанная с анализом политико-экономической структуры мира, находится в фокусе внимания неомарксистов. Исследования И. Валлерстайна также, по сути, мирополитические. А конструктивисты акцентируют внимание на выстраивании политической системы мира различными субъектами, и в этом смысле они тоже занимаются мировой политикой.

Таким образом, при анализе политической системы мира разные теоретические школы делают акцент на разных явлениях, но при этом указывают на целость этой системы. Ситуация, правда, заставляет вспомнить известную притчу о трех слепцах. Ощупывая хобот, ногу, живот слона, они так и не могут прийти к единому заключению, на что все-таки похож этот слон. Проблема как раз и заключается в том, как интегрировать различные теоретические подходы, чтобы увидеть эту целостность, инкорпорировав различные «углы зрения». И это тоже задача науки о мировой политике.

Наконец, еще один пласт, на который сначала обратили внимания неореалисты, но потом стали интенсивно разрабатывать неолибералы - взаимосвязь внешней и внутренней политики. Одним из пионеров здесь был Г. Аллисон с его известной работой по принятию решений в условиях Карибского кризиса²³. Большой вклад внес и другой исследователь, работавший в рамках неореалистской парадигмы - Р. Патнэм, показавший, что международные договоры, которые заключает государство, оказываются своеобразным «двойным компромиссом»: с одной стороны, между государствами, подписывающими договор, а с другой - внутри каждого государства. Необходимы согласования между различными ведомствами, ведущими политическими партиями и при подготовке позиции, и после подписания договора, особенно если он требует ратификации²⁴. Эти идеи были затем подхвачены и детально разработаны неолибералами²⁵.

Очерчивая предметную область мировой политики как науки, можно сказать, что она занимается анализом политической системы мира (с ее «внутренними» и «внешними» политиками), а также прогнозом тенденций ее дальнейшего развития. Как следствие важным моментом мировой политики является ее направленность на анализ современных политических вопросов и проблем, ожидаемых в будущем, А одним из центральных ее методов оказывается политологический анализ. И, разумеется, для понимания сегодняшних реалий нужны исследования тех политических систем, которые были ранее в истории. Интересный опыт подобного анализа приводят, например, Б. Бузан и Р. Литл²⁶. Их работа является хорошим свидетельством того, что мировая политика как. наука невозможна без исторического знания.

Несколько слов о названии дисциплины. Применим ли термин «международные отношения» к новой современной реальности? Некоторые авторы отвечают на него положительно²⁷, другие предпочитают говорить о мировой политике²⁸, третьи - о глобальной²⁹. Выбор термина зависит от ряда факторов, в том числе и от логики рассуждений использующего его автора. Но все же весь комплекс политических процессов на мировой арене лучше описывается термином «мировая политика». Аргументы для такого подхода могут быть следующие. Государства остаются ключевыми акторами на мировой арене. Это означает, что и межгосударственные отношения составляют огромный и существенный (если не наиболее существенный на сегодняшний день) пласт мирового развития. Политическое развитие современного мира невозможно анализировать и прогнозировать без учета российско-американских, американо-германских, французско-германских и других двусторонних, а также многосторонних межгосударственных отношений. Поэтому термин «международные отношения было бы целесообразным сохранить за этой исторически сложившейся областью исследования. (Кстати, близкое к этому понимание содержится и в известном словаре по международным отношениям Г. Эванса и Дж. Ныонхэма, где сказано, что «в отличие от международных отношений или международной политики этот термин (мировая политика. - М. Л.) не относится исключительно к межгосударственным отношениям»³⁰.)

Если межгосударственные отношения можно пока рассматривать до определенной степени абстрагируясь от деятельности нетрадиционных акторов, то изучение политической активности последних на мировой арене без соотнесения ее с межгосударственным взаимодействием практически лишено смысла. Деятельность нетрадиционных акторов вплетена в сложившуюся после подписание Вестфальского мира и получившую развитие в дальнейшем глобальную политическую систему. Кроме того, слишком большая пестрота неправительственных акторов (НПА) резко ограничивает возможности сравнения международной деятельности, например ТНК и НПО. В этой связи вряд ли целесообразно вычленять их «совокупную мирополитическую деятельность» в качестве самостоятельной, давая название этой научной дисциплине «мировая политика». Наконец, «глобальная политика» тоже неудачный термин, если речь вести обо всем комплексе взаимоотношений на современной мировой арене. Локальные действия могут составлять часть мировых (т. е. быть частью системы), но при этом не носить глобального характера.

Существует еще термин «социология международных отношений», который ассоциируется прежде всего с европейскими исследованиями. Он вроде бы хорошо фокусирует внимание на структурных характеристиках политической системы мира, что является важным, но все же не единственным изучаемым аспектом. Здесь теряется политический характер отношений, и тогда действительно происходит смена «генетического кода».

* * *

В целом же очевидно, что наука о мировой политике имеет свое предметное поле. Другое дело, что существуют различные подходы и точки зрения на этот вопрос. Это совершенно нормальное явление. В любой науке ведутся дискуссии о предмете, особенно в период ее интенсивного формирования. Собственно сфера, где такие дискуссии отсутствуют, не является наукой.

Примечания       ¹Тюлин И.Г. Исследование международных отношений в России: вчера, сегодня, завтра // Космополис. Альманах. 1997. С. 18-28.       ²Богатуров А. Понятие мировой политики в теоретическом дискурсе // Международные процессы. 2004. Т. 2. № 1. С. 16-33.       ³Грум Дж. Растущее многообразие международных акторов // Международные отношения: социологические подходы / Под ред. П. А. Цыганкова. М.: Гардарика, 1998. С. 222-239.       ⁴Косолапов Н.А. Явление международных отношений: историческая эволюция предмета исследований //Богатуров А.Д., Косолапов Н.А., Хрусталев М.А. Очерки теории политического анализа международных отношений. М.: Научно-образовательный форум по международным отношениям, 2002. С. 37.       ⁵Эльстайн Дж. Б. Международная политика и политическая теория // Теория международных отношений на рубеже столетий / Под ред. К. Буса, С. Смита. М.: Гардарика, 2002. С.273.       ⁶Интересен случай, рассказанный профессором МГИМО В. М. Кулагиным. В 1967 г. он защитил в МГИМО кандидатскую диссертацию на тему «„Реалисты" против антикоммунистов во внешней политике США». Сама защита прошла успешно, хотя некоторые члены Ученого совета и путали Ганса Моргентау с министром финансов в правительстве Рузвельта Генри Моргентау. Однако при утверждении диссертации в ВАКе один из ее членов обвинил автора в ревизионизме. В итоге диссертация все же была утверждена. Но сам случай показателен, потому что, во-первых, реализм оказался «не узнаваем как близкий по духу» подход даже в научных кругах, во-вторых, в проблеме, связанной с утверждением диссертации, как раз и проявилось противоречие между реализмом и марксизмом-ленинизмом.       ⁷Варга Е. С. Вскрыть через 25 лет // Полис. 1991. №2. С. 175-184; 1991. №3. С. 148-165.       ⁸Waltz К. Man, the State, and War. N. Y.: Columbia University Press, 1954.       ⁹См.: Keohane R.O., Nye J.S. Introduction // Transnational Relations and World Politics / R. O. Keohane, J.S. Nye (eds.). Cambridge (MA): Harvard University Press, 1972; Rosenau J. N. The Study of Global Interdependence: Essays on the Transnationalisation of World Affairs. London: Frances Pinter, 1980; Rosenau J. Pre-Theory Revised: World Politics in an Era of Cascading Interdependence // International Studies Quarterly. 1984. № 1. P. 3-29; Burton J. World Society. London -N.Y.: Lanham, 1987.       ¹⁰Следует подчеркнуть, что идея множественности акторов появляется только у неолибералов. Изначально в классическом либерализме этого не было.       ¹¹Сам термин «мировая политика» обычно связывается с уже упоминавшейся работой, вышедшей в 1972 г. под редакцией Р. Кохейна и Р. Ная (Transnational Relations and World Politics).       ¹²Сергеев В.М. Государственный суверенитет и эволюция системы международных отношений // Космополис. Альманах. 1999. С. 27-31.       ¹³Friedman Th. L. The Lexus and the Olive Tree: Understanding Globalization. N. Y.: Farrar Straus Giroux, 1999.       ¹⁴Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134-148.       ¹⁵Many Globalizations: Cultural Diversity in the Contemporary World / P. Berger, S. Huntington (eds.). N. Y.: Oxford University Press, 2002.       ¹⁶Цыганков А.П. Несостоявшийся диалог с Фукуямой. О западных идеях, многокультурном мире и ответственности интеллектуалов // Вопросы философии. 2002. № 8. С. 3-23.       ¹⁷Ворота в глобальную экономику / Под ред. О. Е. Андерссона и Д. Е.Андерссона. М.: Фазис, 2001.       ¹⁸Risse Th. Transnational Actors and World Politics // Handbook of International Relations / W. Carlsnaes, Th. Risse, B. A. Simmons (eds.). London: Sage, 2002. P. 255-274.       ¹⁹Сергеев В.М. Демократия как переговорный процесс. М.: МОНФ, 1999.       ²⁰Кузнецов И.И. Транснациональные отношения в системе государств: партнерство или новый виток соперничества? // Космополис. Альманах. 1999. С. 122-126.       ²¹Natsios A.S. An NGO Perspective // Peacemaking in International Conflicts: Methods and Techniques / I.W. Zaitman, J L. Rasmussen (eds.). Washington: United States Institute of Peace, 1997. P. 337-361.       ²²Governance Without Government: Order and Change in World Politics / J. N. Rosenau, E.-O. Szempiel (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1992.       ²³Allison G. Essence of Decision: Explaining the Cuban Missile Crisis. Boston: Little & Brown, 1971.       ²⁴Putnam R. Diplomacy and Domestic Policy: The Logic of Two-Level Games // International Organization. 1988. Vol.42. №3. P.427-460.       ²⁵См., например: Rosenau J.N. Along the Domestic-Foreign Frontier: Exploring Governance in a Turbulent World. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.       ²⁶Buzan В., Little R. International Systems in World History: Remaking the Study of International Relations. N. Y.: Oxford University Press, 2000.       ²⁷См., например: Goldstein J.S. International Relations. Fourth ed. N. Y.: Longman, 2001; The New International Relations. Theoiy and Practice / M.-C.Smouts (ed.). London: Hurst & Company, 1998.       ²⁸См., например: Kegley Ch. W., Witlkopf Eu. R. World Politics: Trend and Transformation. 7th edition. N.Y.: St. Martin's; WORTH, 2001.       ²⁹См., например: Global Politics: Globalization and Nation-State / A. McGrew, P. Lewis P. et al. (eds.). Cambridge, M A: Polity Press, 1992; Global Politics in a Changing World. A Reader / R. W. Mansbach, E.Rhodes (eds.). Boston - N.Y.: Houghton Mifflin Company, 2000.       ³⁰Evans G., Newnham J. Dictionary of International Relations. London: Penguin Books, 1998. P. 578.

Глава 8.

Перспективы развития теории

международных отношений в России

в условиях транснационализации

Современное состояние и перспективы российской науки о международных отношениях (МО) все еще не стали предметом серьезного анализа академического сообщества. Отчасти это связано с тем, что международно-политические исследования в новой России имеют пока еще довольно короткую историю. Сказывается и повышенный интерес к драматическим событиям в практической политике внутри страны и за ее пределами. И все же недостаток внимания к содержанию и путям приращения знания в рамках МО как академической дисциплины едва ли оправдан. В условиях ускорения мировых процессов необходимо со всей серьезностью отнестись к развитию фундаментального знания о мировой политике. Без целенаправленных усилий академического сообщества международников Россия вряд ли сможет стать полноправной частью мира и воспользоваться плодами глобализации, избежав при этом расставляемых ею «ловушек».

В данной главе сделана попытка оценить пройденный отечественной наукой МО путь. Положительно оценивая этот путь, мы вместе с тем считаем, что исследования МО в России уже начинают пробуксовывать и что существуют некоторые проблемы дальнейшего развития данной дисциплины - недостаток эмпирических исследований, почти полное отсутствие теорий среднего уровня и чрезмерная абстрактность общетеоретических разработок. Мы связываем такое пробуксовывание российской науки МО с общим кризисом системы общественных наук в России, выражающемся в распаде центральной марксистской парадигмы общественных наук и отсутствии новой парадигмы, способной прийти на смену старой. Для развития новой парадигмы российская наука МО нуждается в новом импульсе для своего развития. В поисках такого импульса следует проанализировать пути интеллектуальной адаптации к условиям глобального мира, имея в виду, что такая адаптация не может быть успешной без мобилизации собственных традиций общественного мышления. У страны с многовековым опытом выживания в сложных геополитических условиях такие традиции есть. Связывая их прежде всего с классовым политико-экономическим анализом, геополитикой, культурно-историческими теориями и религиозно-философским мышлением, мы одновременно полагаем, что эти традиции могут и должны быть переосмыслены в соответствующем глобализации духе открытости.

В первой части нашего обзора анализируется уже пройденный российской наукой МО путь, рассматриваются как имеющиеся на сегодняшний достижения, так и трудности дальнейшего роста. Вторая часть посвящена феномену глобализации и поискам ответа на ее вызовы. Предлагая свои ответы на проблемы российской науки МО, мы считаем, что эти проблемы нуждаются в безотлагательном решении, уже сегодня ориентируя молодежь на развитие национальной школы международников.

1

За годы, прошедшие после отказа от официальной парадигмы советского марксизма, российской наукой международных отношений пройден значительный путь. В обстановке ограниченных ресурсов и за сравнительно небольшой промежуток времени российские ученые сумели выдвинуть ряд оригинальных теоретических концепций и исследовательских программ. Плюрализация социального знания, наметившаяся уже в советское время и особенно в горбачевский период, приобрела необычайную широту и выразилась в значительно возросшем многообразии взглядов внутри российской науки МО¹.

Прежде всего, плюрализацию претерпел сам марксизм. Наряду с социал-демократизацией марксистских идей, легитимизированной в свое время Горбачевым и отстаиваемой сегодня Горбачев-фондом², существенную модификацию претерпел марксизм фундаменталистского типа. Так, марксизм лидера российских коммунистов Г. Зюганова представляет собой причудливую смесь старых сталинистских идей, традиционной геополитики и российского имперского национализма³. Наряду с этим, в России пользуется растущим признанием мир-системный подход, связанный с именем американского исследователя Иммануила Валлерстайна⁴.

Возникло множество подходов немарксистского направления, испытывающих значительное влияние западных идей. Вслед за соответствующими школами западной теории МО, в новой российской науке появляются свои собственные международники-либералы, реалисты и постструктуралисты. Либералы широко опираются на идеи глобализации и демократического мира⁵. Российский реализм появляется как сложное интеллектуальное движение, в котором историки, философы, социологи и экономисты развивают свои школы и исследуют вопросы великодержавности и политической структуры мира⁶. Российские ученые постепенно формируют свое отношение и к западному постструктуралистскому направлению⁷.

Наряду с возникновением новых теоретических школ, российские международники развернули целый ряд исследовательских направлений. Среди этих направлений особенно заметны такие, как геополитика, безопасность и внешняя политика⁸, национализм и этнические конфликты⁹, демократизация, и глобализация¹⁰, современность и постсовременность¹¹. Развиваются другие направления, как, например, международная политическая экономия и исследования международных переговоров¹².

Помимо теоретической плюрализации и возникновения новых исследовательских направлений, важным следует признать отход МО от их ранее узко-элитарного характера. Если в советский период проблемы международных отношений разрабатывались лишь в рамках нескольких отделов институтов АН СССР (таких как, например, ИМЭМО, ИСК, ИМСС) и специализированных партийных учреждений (например. Институт общественных наук при ЦК КПСС), а из вузов, фактически, единственным прибежищем международников оставался МГИМО, то сегодня МО преподаются в сотнях отечественных вузов. Создана специализированная ассоциация международников (РАМИ), проводятся многочисленные конференции. Был опубликован значительный ряд работ, в том числе специально предназначенных для целей образовательного процесса¹³. Словом, МО сегодня, несомненно, институциализированы и представляют собой полноправную академическую и учебную дисциплину.

В целом, оценивая дальнейшие возможности российской науки достойно участвовать в развитии ТМО как глобальной дисциплины, представляется вполне уместным высказать осторожный оптимизм. Все больше российских ученых включаются в активное общение со своими зарубежными коллегами, что позволяет надеяться на будущее формирование своей собственной «российской школы» в глобальной науке МО.

Нельзя не отметить, что, наряду с отмеченными выше воодушевляющими тенденциями, в российской теории МО имеются серьезные проблемы или, выражаясь языком горбачевской эпохи, «механизмы торможения». Более того, нам представляется, что отечественная наука МО уже начинает пробуксовывать, и мы считаем необходимым своевременно указать на основные характеристики и причины такого пробуксовывания. Среди множества заслуживающих своего осмысления проблем развития данной дисциплины обратим внимание на три: недостаток эмпирических исследований, почти полное отсутствие теорий среднего уровня и чрезмерная абстрактность общетеоретических разработок.

Первая проблема связана с тем, что отечественная наука МО продолжает остатваться преимущественно общетеоретической дисциплиной, испытывая серьезный дефицит исследований прикладного характера. При этой мы ведем речь прежде всего об исследованиях сравнительного характера, ибо приращение академического знания невозможно без широких международных сопоставлений. В лучшем случае современные российские исследователи продолжают опираться на огромный задел западной эмпирической науки, подчас и тогда, когда речь идет о российской социальной реальности¹⁴. На нынешнем этапе общественного и политического развития России остро необходимы собственный анализ различных аспектов реальности, учитывающий социокультурные особенности российской действительности и проводимый силами самих российских международников. Иначе отрыв теории от жизни будет продолжать увеличиваться, и может произойти так, что журналистика будет опережать международников в осмыслении отечественных реалий.

Вторую проблему мы обозначили выше как почти полное отсутствие теорий среднего уровня в анализе международных реальностей. Ее связь с недостатком исследований эмпирического характера очевидна, ведь первичные теоретические обобщения есть плод эмпирического анализа, и слабость вторых неизбежно ведет к пробуксовыванию первых. Теории среднего уровня выступают в качестве первично теоретического инструментария, на основе которого здание международно-политической теории может успешно возводиться и далее. Без теорий среднего уровня, строго говоря, нет и не может быть социальной науки - «ползучий» или атеоретический эмпиризм не позволит двигаться дальше. Более абстрактные макротеоретические исследования также должны опираться на теории среднего уровня в формировании более широкого уровня обобщений и являются в этом смысле «теориями теорий». В качестве примера можно привести известную теорию «демократического мира», ставшую сегодня одним из краеугольных камней западной либеральной теории МО. Сравнительные эмпирические исследования сегодня являются благодатной почвой для формирования теорий среднего уровня, служащими в свою очередь базой дальнейшего приращения теоретических знаний. Таким образом, теории среднего уровня принципиально необходимы, и без их развития эмпирические исследования (даже если их будет в достатке) окажутся неспособны к систематическому приращению социального знания.

Наконец, следует сказать и еще об одной тревожной тенденции, характерной для российских общетеоретических или макротеоретических разработок. Пока эти исследования страдают чрезмерной абстрактностью и даже оторванностью от жизни. Это не новая проблема: известно, что марксизму в его советском исполнении также нередко были свойственны схоластика и абстрактное теоретизирование. Однако корни сегодняшнего абстрактного теоретизирования не в политической конъюнктуре и опасностях разойтись в выводах с установками недавних съездов партии и правительства. Они связаны с растерянностью перед лицом необъятного и ранее немыслимого разнообразия теоретических подходов и носят эпистемологический, а не политических характер. Современные макротеоретики нередко чрезмерно абстрактны, поскольку не обладают четким пониманием эпистемологических границ нового российского социального знания. В своих построениях макротеоретики не могут не опираться на уже имеющиеся теоретические построения, однако таковые либо пока отсутствуют, либо были созданы за пределами российской реальности, нередко вообще не учитывая опыт России.

Другая причина слабости общетеоретических исследований связана с начальным этапом развития преподавания МО в России, когда теоретики еще не вполне ощущают свою естественную аудиторию, которой является, главным образом, сообщество преподавателей и студентов. На Западе макро-теоретические исследования - полноценная часть учебного процесса, и такие принципиальные для развития теории МО книги, как «Неореализм и его критики»¹⁵ и «Неореализм и неолиберализм»¹⁶, писались в расчете на университетскую аудиторию и активно реализовались именно в этой аудитории. Это не могло не наложить своего отпечатка на содержательную организацию данных работ, продиктовало необходимость критически проанализировать уже наработанное неореалистами и предложить пути его дальнейшего развития и пересмотра. В России же общетеоретические исследования все еще нередко являются плодом деятельности институтов, не связанных напрямую с преподавательским процессом. Такая узость и элитарность может вести к «окукливанию» мышления международников, формированию крайне специализированного абстрактно-теоретического инструментария, понятного лишь узкому кругу людей или только самим авторам. С этим связана и другая опасная тенденция, распространенная в сообществе издателей обществоведческой литературы, - ориентироваться только на учебники и учебные пособия, под которыми подразумеваются написанные доступным языком лекции для второ- и третьекурсников. До тех пор, пока издатели не поймут, что общетеоретические исследования фундаментального характера - тоже «учебники», поскольку они способствуют развитию учебного процесса (пусть для старшекурсников и аспирантов, а также для молодых преподавателей), МО в России будут продолжать пробуксовывать в области общетеоретических разработок.

В целом здание российской науки МО пока не отличается стройностью. Его главные составные части - эмпирические исследования, теории среднего уровня и общетеоретические исследования - пока еще плохо согласуются или даже совсем: не соединены друг с другом. Обратимся к причинам такого положения.

У описанных проблем сложные корни. К таким корням могут быть отнесены характерная для России склонность к философствованию, нередко осложняющая необходимость спуститься с неба абстракций на землю прикладных исследований. Развитию молодой российской дисциплины продолжает препятствовать и недавнее, но все еще памятное засилье догматизма, диктовавшегося политической конъюнктурой. В немалой степени сказывается и молодость самой российской науки МО, ведь многие вопросы аналитического, эпистемологического и методологического характера весьма безотлагательны и требуют своего достаточно срочного решения для последующего успешного движения в намеченном направлении. Наконец, как уже говорилось многократно, новая дисциплина испытывает серьезные материальные трудности. Многие российские ученые вынуждены работать в нескольких (иногда далеких от их призвания) местах, одновременно изыскивая возможности для получения грантов и стипендий для дальнейшего повышения своей квалификации.

И все же представляется, что главная причина пробуксовывания российской науки МО не в этом. Не умаляя значимости отмеченных трудностей, связанных как с историческим наследием, так и с причинами материального характера, мы хотели бы подчеркнуть значимость общего кризиса самой системы общественных наук в России. Главной причиной трудностей становления и дальнейшего развития МО является, на наш взгляд, факт распада центральной парадигмы общественных наук (марксизма) и отсутствие пока иной парадигмы развития. Упомянутая выше плюрализация МО не сопровождается пока формированием стержневой традиции мышления, без которой трудно представить себе границы социального знания. Как отметил британский исследователь Уильям Каллахан, для Соединенных Штатов Америки такой стержневой интеллектуальной традицией сегодня выступает либеральная идея «демократического мира», для Великобритании - «международное общество», а для Китая - «великая гармония»¹⁷. В отличие от Соединенных Штатов, Великобритании или Китая, Россия все еще не сформировала свой собственный теоретический «мейнстрим» в международных исследованиях и продолжает оставаться полигоном идеологического и теоретического соперничества. Примерами такого соперничества являются непрекращающиеся дебаты между евразийцами и западниками, демократами и державниками, этнонационалистами и сторонниками гражданской идентичности.

Как и общество в целом, российская наука МО находится под влиянием все еще продолжающегося после распада СССР кризиса национальной идентичности. Сформулированная идеологическая и теоретическая неопределенность отечественной науки МО естественна, и до тех пор, пока Россия не определится в отношении своих постсоветских ценностей международных ориентаций, теория МО не сможет перейти от стадии плюрализации к стадии своего дальнейшего структурирования и развития. Дело осложняется ускорением процессов мирового развития и потребностью для России выходить из кризиса идентичности в условиях продолжающихся социально-экономических трудностей и нарастания темпов глобализации.

Сказанное отнюдь не означает, что ситуация безвыходна и российская наука МО обречена на пробуксовывание. Ведь общественные науки не только отражают развитие общества в целом, но и активно участвуют в таком развитии. Пассивность обществоведов может быть не менее опасной, чем недостатки политического лидерства и трудности материального характера. Это в полной мере относится к международникам, в задачу которых входит непрерывный поиск формулы адаптации отечества к меняющимся мировым условиям. Представляется, что нахождение такой формулы невозможно без понимания существа и глубины процессов глобализации, с одной стороны, и умения востребовать для этого свой собственный интеллектуальный потенциал - с другой. Ответ на глобализацию может и должен соответствовать национальным традициям и политической культуре. Во-первых, потому, что ориентация в массиве зарубежных знаний и тенденций невозможна без четкого представления национальных возможностей такого освоения. Во-вторых, немало в сегодняшней глобализации является порождением уже известных истории тенденций развития, успешно анализировавшихся российской мыслью на протяжении последних двух столетий.

2

Современная адаптация России происходит в условиях ускорения мировых процессов. Технологический источник этого ускорения - центр развитого капитализма. Без соответствующей экономической политики государств и транснациональных компаний вообще трудно представить себе тот взрыв инвестиционной, инновационной и коммерческой активности, с которым прежде всего связывают процессы глобализации. Однако ни технологические инновации, ни коммерческая экспансия не протекают в политическом вакууме и потому отнюдь не гарантированы, если отсутствуют определенные условия. В частности, экономическая глобализация невозможна без поддержки крупных государств, гарантирующих частному капиталу права собственности и свободу инвестирования. Например, предыдущие «глобализации» и коммерческие экспансии проходили в условиях политического доминирования империй - Британской в XIX в. и Голландской в ХVII в. Не секретом является и то, что за плечами современной глобализации находится единственная в мире американская сверхдержава¹⁸.

Очевидно и другое: политическим является не только продвижение глобализации, но и приспособление к ней. Государства, регионы, общественные движения находили и будут находить формы выживания и приспособления в условиях глобализации, сохраняя при этом свои особенности и культурные ценности. Рассмотрим коротко некоторые из сложностей этого процесса адаптации применительно к четырем принципиально важным измерениям глобализации - экономическому, геополитическому, культурному и эпистемологическому.

Экономически глобализация, несмотря на предсказания таких ее либеральных пророков, как Фрэнсис Фукуяма и Томас Фридман¹⁹, отнюдь не привела пока к большей гомогенности экономического поведения в мире. Вместо этого можно наблюдать новые линии социально-экономического размежевания и новые попытки переформулировать национальные и региональные экономические интересы, а также возникновение новых форм бедности и зависимости в мире²⁰. Новая эпоха отличается своей либерально-коммерческой ориентацией и принципиально отлична в этом от политически и идеологически расколотого мира «холодной войны». Однако при этом новые интересы, как и прежде, определяются в соответствии с историческим прошлым и характером сформировавшихся ценностей. Новая экономическая политика служит, таким образом, укреплению локальных ценностей, а не способствует их отмене²¹.

Геополитически глобализация также отнюдь не сопровождается пока большей однородностью, не говоря уже об отмене локальных политических интересов. Гонка вооружений сохранилась, хотя и изменила свою территориальную конфигурацию. Беззаконие и новые формы насилия похоронили имевшиеся в начале 1990-х надежды на возникновение эры всеобщего мира. Сентябрьские атаки на США в 2001 г. стали мощной демонстрацией приватизации средств насилия и роста мирового терроризма. В бывшем СССР исчезновение империи в исторически нестабильном окружении незамедлительно создало вакуум безопасности я привело к возникновению целого ряда новых конфликтов. При всем своем разнообразии эти конфликты - этнические, энергетические, внутриполитические и пограничные - оказались принципиально новым вызовом и стимулировали возрождение геополитического мышления как в России, так и за ее пределами. Горькая ирония заключается в том, что сверхдержавная мощь военной машины США сопровождалась и продолжает сопровождаться, вопреки предсказаниям апологетов однополярности²², не укреплением мира и безопасности, а ростом конфликтности во всех уголках земного шара.

Наряду с экономическими и геополитическими переменами, глобализация привела к новым размежеваниям социокультурного характера. В различных регионах планеты западно-центричные проекты мирового порядка все чаще воспринимаются как неспособные установить справедливую и стабильную международную систему из-за их неспособности к пониманию других культур. По мнению некоторых ученых, подобные проекты не столько способствуют продвижению диалога, необходимого для формирования новой - более эффективной и более справедливой - международной системы, сколько способствуют дальнейшему росту изоляционизма и недоверия между субъектами мировой политики²³. В западных теориях МО необычайно возрос интерес к проблемам культурного самоопределения²⁴, вновь ставя под сомнение перспективы возникновения глобальной системы ценностей. Ряд исследователей, как, например, Самуэль Хантингтон, прогнозировали «столкновение цивилизаций», или войну по культурно-религиозному признаку в качестве ближайшего будущего мировой политики²⁵. Вопросы культурного взаимопонимания и взаимодействия оказались в центре внимания международников.

Наконец, глобализация по-новому поставила проблему общественного познания. Сегодня даже оптимисты отнюдь не убеждены в универсальности получаемого международниками знания. Несмотря на постепенную транснационализацию и глобализацию МО как дисциплины, многие убеждены, что МО продолжает быть не чем иным, как изощренной идеологией и набором концептуальных инструментов, используемых для оправдания глобальной гегемонии Запада. Проблема этноцентризма как элемент теории познания все,более внимательно анализируется международниками²⁶, и исследователи заново осознают старую веберовскую мудрость, согласно которой у всякого знания имеются свои культурные границы. Трудно, но постепенно крепнет понимание того, что рост глобального социального знания - это необычайно сложный процесс, не отменяющий культурных различий в мире²⁷.

3

Если не закрывать глаза на отмеченные выше трудности и противоречия глобализации, то становится очевидным, что без целенаправленных усилий Россия не сможет стать полноправной частью мира. Воспользоваться плодами глобализации, избежав при этом ее ударов и поражений, крайне сложно. Это потребует значительной мобилизации политических, социальных и интеллектуальных усилий. Российским международникам, если они не хотят остаться в стороне от этих усилий, необходимо как осваивать все лучшее в международно-политической мысли, так и мобилизовывать собственно российскую интеллектуальную энергию. Повернуть глобализацию вспять невозможно, как невозможно отказаться от уже происшедших в мире климатических изменений. Однако возможно и необходимо попытаться сделать глобализацию более пригодной и удобной для жизни. Можно и должно попытаться найти себя в новом мире, приспосабливая и переформулируя его в интересах широких социальных слоев и народов, включая Россию. Можно и должно выйти за пределы узко групповых интерпретаций глобализации, не отказываясь при этом от самой глобализации. В отношении четырех вышеотмеченных измерений глобализации можно и должно добиваться того, чтобы глобализация отвечала более широким экономическим, политическим, культурным и идейным устремлениям. Думается, что российская общественная мысль способна внести свой вклад в такое развитие событий. Российской науке МО есть на что опереться в поиске национального ответа на обозначенные выше дилеммы глобализации. Уже развитые и получившие известность традиции классового анализа политико-экономических процессов, российская геополитическая мысль, теории культурно-исторических типов и религиозно-философские достижения серебряного века должны быть сохранены и продолжены. Однако все эти направления несут на себе печать времени и должны быть переформулированы. Этим направлениям необходимо придать принципиально иное звучание, благодаря которому они смогут вновь послужить на благо отечества. Ни к коей мере не претендуя на сколько-нибудь исчерпывающее освещение этой объемной темы, попытаемся наметить общие контуры того, каким образом можно было бы продвинуться в данном направлении.

Отвечая на вызов экономической глобализации, не следует поспешно отказываться от традиций классового и формационного анализа, в области которых в России советского и досоветского времен сложились оригинальные школы. Социально-классовый анализ не должен отождествляться с идеологической конфронтацией и может служить методологической основой глубоких научных исследований, как это успешно продемонстрировали многие ученые советского времени. Богатство проведенных в советский период (в особенности, в течение 1960-1980-х гг.) эмпирических исследований и разработанных на их основе описательных и причинно-следственных теорий среднего уровня вполне очевидно. В качестве лишь некоторых из примеров можно вспомнить концепции синтеза традиционного и современного, эшелонного или стадиального развития капитализма, разделения национальной буржуазии на национальную и компрадорскую, сращивания государства и компрадорской буржуазии под влиянием транснационального капитала²⁸. Многие из этих теорий отнюдь не утратили своей эвристической ценности и по-прежнему способны служить инструментом эмпирического познания. Если добавить к длинному ряду таких теорий не в полной мере востребованное классическое наследие, связанное с именами В. Ленина, Н. Бухарина и других видных теоретиков марксизма, то начало для осмысления процессов глобализации можно было бы считать положенным.

Конечно, это было бы только началом. Очевидно, что теоретикам социально-классового анализа придется приложить немало усилий для понимания сложностей развития политико-экономических отношений эпохи глобализации. В частности, одним из главных по-прежнему остается вопрос о степени и характере зависимости России и ряда других государств от центров мирового капитализма и возможности сохранения государственного суверенитета для осуществления национально-ориентированных реформ. Без ясного ответа на этот вопрос экономические реформы не могут быть успешными. Очевидно, однако, и то, что уже сегодня социально-классовый анализ способен предложить весьма логичную концепцию постсоветского развития России. Согласно этой концепции, СССР оказался взломан извне действием сил мирового капитализма и западной идеологии неолиберального экономического развития. Эти силы ответственны за уничтожение советского среднего класса и за возникновение собственно российской буржуазии с особенно мощным компрадорским классом сырьевой ориентации. Фактическое сращивание этого класса с государством в эпоху Ельцина вполне может быть интерпретировано как первоначальное накопление капитала и расчищение площадки для молодого и агрессивного крупного бизнеса, одновременно встраивающегося в структуры мировой экономики.

Словом, распад «холодной войны» и возникновение более глобального мирового порядка отнюдь не ведут, как нас нередко уверяют приверженцы идеологии свободных рыночных отношений, к распаду социально-классовых перегородок. Осознание и осмысление этих перегородок, если только его авторы не призывают к построению новой автаркии и железного занавеса, может и должно стать важной частью осмысления процессов глобализации. К счастью, недавние исследования глобализации свидетельствуют, что социально-классовый анализ продолжает быть составной частью осмысления международных процессов российскими учеными²⁹.

Подобным же образом следует бережно отнестись и к традиции российской геополитики. Эта традиция отнюдь не обречена служить целям противопоставления России западной или незападной части мира, но вполне может способствовать нашему пониманию политического измерения глобализации. В идеях российских географов-путешественников XIX в., философов евразийского направления первой половины XX в. и ряда их современных сторонников можно и нужно прочесть не только склонность к политической изоляции России - на этом так любят концентрировать внимание политики КПРФ и партии «Евразия»³⁰, - но и глубокое понимание необходимости геополитического обустройства крайне опасного континента. Евразийцы не призывали отгораживаться от Запада, недвусмысленно указывая, что из их мировоззрения «не следует, что мы должны враждебно замыкаться в себя от Европы и что у нас нет с ней точек жизненного соприкосновения»³¹. Но вслед за мыслителями XIX в. они настаивали на необходимости стабилизации континентального пространства как единого политического целого. Перед лицом угрозы внутренней анархии и внешнего вмешательства они приняли - хотя и с нелегким сердцем - СССР как форму такой стабилизации.

Сегодня, когда возрождение СССР невозможно и нецелесообразно, Россия, как и прежде, обязана вносить посильный вклад в политическую стабилизацию и мир в регионе. Вопреки убеждению некоторых российских западников, глобализация не уничтожает геополитику, но лишь ставит страны и регионы в новые условия освоения пространства. А раз так, то и геополитические концепции «самостояния», «месторазвития», стабильности границ и сильного государства, находившиеся в центре внимания евразийцев, могут и должны найти свое продолжение в современных условиях глобализации. Современные политики, похоже, демонстрируют понимание этой преемственности³². Одним из примеров переформулирования традиционных геополитических принципов к условиям глобализации³³ может служить попытка К. Гаджиева заново определить понятие геополитического пространства для сохранения и упрочения присутствия России в регионе. Наряду с территориальным пространством с его фиксированными границами и физико-географическими характеристиками, Гаджиев предлагает говорить о «пространствах экономическом, культурно-цивилизационном, информационном и т.д.»³⁴ и выдвигает в качестве средства стабилизации региона создание системы коллективной безопасности с участием всех принадлежащих к нему крупных государств.

Третьим направлением интеллектуальной адаптации к условиям глобализации могло бы стать развитие российской наукой МО исследований и теорий культурно-исторических типов. Без осознания своей культурно-цивилизационной специфики Россия не сможет полноценно встроиться в глобальный мир и потому должна переосмыслить традицию своего культурологического мышления. У этой традиции богатые корни, связанные с «цветущей сложностью» К. Леонтьева, славянством Н. Данилевского, евразийством Н. Трубецкого, Л. Гумилева и др., а также диалогическим мышлением и анализом языка М. Бахтина. Новые международные условия иначе ставят проблему культурного взаимодействия, и новому поколению российских международников придется немало поработать над преодолением этноцентризма Данилевского, Гумилева и других философов культуры. Однако глобализация не уничтожает и не может уничтожить принципиальной многокультурности мирового сообщества. На разных стадиях своего развития глобальные начинания и идеи сами являются порождением определенных культурных ценностей и сообществ, а следовательно будут иначе восприниматься за их пределами³⁵. До тех пор пока это так, тематика социокультурного восприятия в мире будет оставаться остроактуальной. Россия, бывший СССР, были и остаются благодатной почвой для эмпирического и философского осмысления данной тематики.

Наконец, понимание глобализации будет неполным без осмысления ее эпистемологических границ. Пока эпистемологические вопросы не только не обсуждаются, но даже не ставятся в российской науке МО. Однако с преодолением «парадигмы освоения» их важность будет ощущаться все острее, а следовательно нужно уже сейчас ориентировать лучших студентов и аспирантов на то, чтобы «копать» в данном направлении. Проблематика телории познания должна быть заново поставлена и переосмыслена российскими международниками. Обладает ли Россия интеллектуальным капиталом в данной области? Должна ли она пытаться перенести на свою почву достижения попперовского и неопопперовского позитивизма Запада³⁶? Достижения западного позитивизма несомненны, а возведенное на его фундаменте здание науки МО впечатляет своей масштабностью и структурной разветвленностью. Думается, что российским международникам следует учиться и заимствовать все лучшее у зарубежных ученых. У западного позитивизма можно и нужно учиться прагматизму в организации эмпирических исследований и развитию теорий среднего уровня не «с потолка», а на строгом основании фактов. Следует заметить, что в России позитивизм Конта и Спенсера всегда обсуждался и имел своих последователей³⁷. Советский марксизм также содержал в себе элементы позитивистского мышления с его претензией на абсолютную истину и инженерным отношением к сложнейшим реальностям социального и природного мира («природу научим - свободу получим», как говорили большевики).

И все же это едва ли российский путь. Учиться у западного позитивизма необходимо, но делать это нужно творчески и с оглядкой на собственные достижения. На общетеоретическом уровне познавательного процесса у России имеются глубоко оригинальные собственные традиции, а начало преодоления ограниченности позитивизма и материализма было положено еще в XIX в. философско-религиозной традицией В. Соловьева и его последователей. Уже в «Вехах» вопрос о синтезе рационального и религиозного был поставлен со всей остротой, когда ряд известных авторов выступили с резкой критикой социально безответственного знания интеллигенции. Этот путь должен быть продолжен. Знание эпохи глобализации не перестает быть адресным и социально ответственным, несмотря на все заверения в универсальности и космополитичности науки. Российским международникам и, шире, обществоведам следует продолжить поиск синтеза рационального знания и веры, а вместе с этим и поиск социокультурных границ социального познания в эпоху глобализации. Без осознания этих границ не может быть и осознанного приращения социального знания. Каким будет этот синтез рационального и нерационального, покажет время.

* * *

Повторим основную мысль нашего очерка: наука МО в России сформировалась и успешно становится на ноги как самостоятельная дисциплина. Вместе с тем, если всерьез ставить задачу интеграции в глобальное сообщество, вся основная работа у российских международников еще впереди. Нам представляется, что такая интеграция не будет успешной без решения вопросов национальной идентичности и осознания своего «Я» в мире. Мы также полагаем, что российский интеллектуальный потенциал значителен и вполне может способствовать преодолению обозначенного кризиса идентичности и дальнейшему развитию МО в России. Интеграция в глобальную общественную науку не может быть линейным или детерминистским процессом по причине сохраняющихся принципиальных отличий локальных культур друг от друга. Такие культуры различаются по своему историческому опыту, а также помещены в особые современные ситуации, что не может не воздействовать на восприятии ими мира и восприятии их миром. Развитие глобальной социальной науки не может и не должно быть односторонним процессом, в котором один (Запад) является учителем, а все остальные - его учениками. Единство мира, его целостность не отменяет его культурного многообразия, что предполагает взаимность обучения представителей разных культур при сохранении и развитии их особенностей. Поэтому и сегодня сохраняет свою актуальность убежденность Джорджа Мида, высказанная им еще в первой половине XX в.: «Ответ на вопрос, принадлежим ли мы более широкому сообществу, предполагает знание того, вызывает ли наше собственное действие отклик в этом более широком сообществе, и отражается ли такой отклик на нашем поведении»³⁸.

Учитывая эти соображения, мы позволим себе сформулировать некоторые нормы для исследователей, стремящихся к развитию глобального знания в условиях многокультурного мира. Западным коллегам необходимо осознать, что знание не является культурно универсальным и воспринимается по разному в различных культурных сообществах. Следует понимать, что развитие подлинно глобальных и международных исследований, укрепляющих доверие и уважение в мире, возможно только на основе признания плюрализма и разнообразия культур и цивилизаций. Для работающих в России и в иных незападных контекстах это означает необходимость преодоления горизонтов культурного национализма. Имеющийся у России богатый интеллектуальный капитал, важной частью которого являются классовый политико-экономический анализ, геополитическое мышление, культурно-исторические теории и религиозно-философская познавательная традиция, должен пополняться и далее. Однако условием такого пополнения должно стать переосмысление этого интеллектуального капитала в духе открытости. В глобализующемся мире национализм не менее опасен, чем имперский этноцентризм Запада. В новых глобальных условиях международникам следует разрабатывать стратегии культурной адаптации, а не изоляционизма. Их миссия в том, чтобы объяснить нередко имперски настроенному Западу, что мы хотим интеграции в мировое общество, но не любой интеграции и не на любых условиях. Как сказал по этому случаю Эдвард Сайд, миссия интеллектуалов состоит в том, чтобы вступать в диалог с имперским центром, «вовлекаться в имперский дискурс, преобразовывать его и заставлять его признать маргинализованные, репрессированные или забытые истории»³⁹.

Примечания       ¹В нашем обзоре современного состояния дисциплины мы опираемся, прежде всего, на результаты редактируемого нами коллективного проекта «Новые направления в российской теории международных отношений» (в печати). Постсоветское состояние дисциплины анализировалось также в кн.: Внешняя политика и безопасность современной России / Сост. Т. Шаклеина. М.: РОССПЭН, 2002. Т. 3. Разд. 6. Подробнее о советских исследователях МО см., в частности: Zimmermn W. Soviet Perspectives on Intemational Relations, 1956-1967. Princeton: Princeton University Press, 1969; Kubalkova V., Cruickshank A. A. Marxism and International Relations. Oxford: Clarendon, 1985; Lynch A. The Soviet Study of International Relations. Cambridge: Cambridge University Press, 1987; Light M. Marxism and Soviet International Relations. London: Weatsheaf Books, 1988       ²См., например: Грани глобализации / Под общ. ред. М. Горбачева. М.: Альпина Пресс, 2002.       ³См., например: Зюганов Г. География победы. М., 1998.       ⁴Валаерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб.: Университетская книга, 2001.       ⁵См., например: Давыдов Ю.П. Норма против силы. Проблема мирорегулирования. М.: Наука, 2002; Кулагин В. М. Мир в XX веке: многополюсный баланс сил или Pax Democratica // Полис. 2000. №1;Он же. Политические режимы и внешняя политика // Pro et Contra, 2003. № 1.       ⁶Споры российских реалистов суммированы в кн.: Шаклеина Т.А. Россия и США в новом мировом порядке. М.: ИСКРАН, 2000.       ⁷Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М.: РОССПЭН, 1998; Алексеева Т. А. Современные политические теории. М.: РОССПЭН, 2000; Панарин А. Реванш истории. М.: Логос, 1998.       ⁸См., например, критический обзор российской геополитической мысли: Цыганков А. П. Что для нас Евразия? // Вопросы философии. 2003. №8. Собрание представительных статей о безопасности было опубликовано в сб.: Внешняя политика и безопасность современной России / Сост. Т. А, Шаклеина, М.: РОССПЭН, 2002. Т. 2.       ⁹Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Наука, 1997; Этнические и региональные конфликты в Евразии / Под общ. ред. А. Зверева, Б. Коппитерс, Д. Тренина. М.: Центр Карнеги, 1997; Арутюнян Ю.В., Дробижеаа Л.М., Сусоколов А.А. Этносоциология. М.: Наука, 1998.       ¹⁰См., например, специальный выпуск журнала: Pro et Contra. 1999. Vol.4. №4.; а также: Грани глобализации / Под общ. ред. М. Горбачева. М.: Альпина Пресс, 2002.       ¹¹Неклесса А.И. Ordo Quadrо - четвертый порядок: пришествие постсовременного мира// Полис. 2000. №6; Капустин Б.Г. Посткоммунизм как постсовременность // Полис, 2001. № 5.       ¹²Мегатренды мирового развития / Под ред. М. В. Ильина и В.Л.Иноземцева. М.: Экономика, 2001; Лебедева М.М. Политическое урегулирование конфликтов. М.: Аспект Пресс, 1997.       ¹³См. в частности: Мурадян А.А. Самая благородная наука. Об основных понятиях международно-политической теории. М.: Международные отношения, 1990; Поздняков Э.А. Философия политики. М.: Палея, 1993; Загладин Н.В., Дахин В.Н., 3агладина X.Т., Мунтян М.А. Мировое политическое развитие: век XX. М.: Аспект Пресс, 1995; Новиков Г.Н. Теории международных отношений. Иркутск: Американский международный университет, 1996; Современные международные отношения / Под ред. А.В. Торкунова, М.: МГИМО, 1999, 2000; Софронова О.В. Теория международных отношений: Учебн. пособие. Нижний Новгород: Нижегородский госуниверситет им. Н. И.Лобачевского, 2001; Введение в теорию международных отношений / Отв. ред. А.С. Маныкин. М.: МГУ, 2001; Ломагин Н.А., Лисовский А.В., Сутырин С.Ф., Павлов А.Ю., Кузнецов В.Е. Введение в теорию международных отношений и анализ внешней политики. СПб.: Издательский дом «Сентябрь», 2001; Давыдов Ю.П. Норма против силы. Проблема мирорегулирования. М.: Наука, 2002; Трофименхо Г.А. Теория и практика современных международных отношений. Новосибирск: Новосибирская государственная академия управления и образования, 2002; Цыганков П.А. Теория международных отношений. М.: Гардарика, 2002; Международные отношения: социологические подходы / Под ред. П.А. Цыганкова. М.: Гардарика, 1998; Теория международных отношений: Хрестоматия / Под ред. и с коммент. П.А.Цыганкова. М.: Гардарика, 2002; Богатуров А.Д., Косолапов И.А., Хрусталев М.А. Очерки теории и политического анализа международных отношений. М.: Научно-образовательный форум по международным отношениям, 2002; Лебедева М. М. Мировая политика. М.: Аспект Пресс, 2003.       ¹⁴Этот феномен российский исследователь А. Богатуров метко обозначил как «парадигму освоения», когда российские ученые, занявшись активным освоением западных теорий и методологического аппарата, пренебрегли осмыслением содержания и направленности собственно российских процессов (Богатуров А.Д. Десять лет парадигмы освоения // Pro et Contra. 2001. Vol. б. №4. P.82).       ¹⁵Neorealism and Its Critics / R.O.Keohahe (ed.). M.Y.: Columbia University Press, 1986.       ¹⁶Neorealism and Neoliberalism: A Contemporary Debate / D.Baldwin (ed.). N.Y.: Columbia University Press, 1993.       ¹⁷Callahan W.A. Nationalizing International Theory: The Emergence of the English School and IR Theory with Chinese Characteristics / A paper presented at International Studies Association, Portland, Oregon. February 2003.       ¹⁸ См. подробнее: Taylor P.J. The Way the Modern World Works: World Hegemony to World Impasse. Chichester & N. Y: John Wiley & Sons, 1996       ¹⁹Fukuyama F. End of History? National Interest. Vol. 16, Summer, 1989; Friedman T.L. The Lexus and the Olive Tree. N. Y: Free Press, 1999.       ²⁰См., например:Murphy С. Presidential Address // International Studies Quarterly. 2001. №4.       ²¹О региональной адаптации, см., например: Stalling В. Global Change, Regional Response. Cambridge: Cambridge University Press, 1995; Mansfield E., Millner H. (eds.). The Political Economy of Regionalism. N. Y.: Columbia University Press, 1997. О новом национализме государств см.: Helleiner E. and Pickel A. (eds.). Economic Nationalism in a Globalizing World. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2005. Бывший СССР ие является исключением. О влиянии национальной идентичности на экономическую политику постсоветских государств см.: Tsygankov A.P. Pathways after Empire: National Identity and Foreign Economic Policy in the Post-Soviet World. Lanham, Boulder: Rowraan & Littlefield, 2001.       ²²См., например: Brooks S. G., Wohlforth W. C. American Primacy in Perspective// Foreign Affairs. 2002. July/August.       ²³Alker H.R, Amin Т., Biersteker Т., Inoguchi T. How Should We Theorize Contemporary Macro-Encounters: In Termes of Superstates, World Orders, or Civilizations? / Paper presented at the Third Pan-European International Relations Conference, SGIR-ISA, Vienna, Austria. September 16-19. 1998.       ²⁴Lapid Y., Kratochwil F. (eds.). The Return of Culture and Identity to IR Theory. Boulder: Lynne Rienner, 1996; Katzenstein P, (ed.) The Culture of National Security. N. Y.: Columbia University Press, 1996.       ²⁵Huntington S. The Clash of Civilizations and Remaking of World Order. N.Y.; Simon & Sinister, 1997.       ²⁶Об этноцентризме в международных отношениях см.: Hoffmann S. An American Social Science: International Relations. Daedalus. 1977. Vol. 106. №3; Alker H.R., Biersteker T.J. The Dialectics of World Order: Notes for a Future Archeologist of Internationa! Savior Faire. International Studies Quarterly. 1984. Vol. 28. № 2; Waever O. The Sociology of a Not So International Discipline: American and European Developments in International Relations. International Organization. 1998. Vol. 52. № 4; Crawford R., Jarvis D. (eds.). International Relations - Still an American Social Science? N. Y.; SUNY Press, 2001.       ²⁷Callahan W.A. Nationalizing International Theory: The Emergence of the English School and IR Theory with Chinese Characteristics / A paper presented at International Studies Association, Portland, Oregon. February 2003; Tsygankov A. P. Whose World Order? Russia's Perception of Western Ideas after the Cold War. Notre Dame, 2004.       ²⁸См., например: Развивающиеся страны: экономический рост и социальный прогресс / Под ред. В. Шейниса и В.Эльянова. М.: Наука, 1983; Эволюция восточных обществ / Под ред. Л. Рейснера и Н. Симония. М.: Наука, 1984; Пантин И., Плимак Л., Хорос В. Революционная традиция в России. М.: Мысль, 1986; Широков Г. Развивающиеся страны в мировом капиталистическом хозяйстве. М.: Наука, 1987.       ²⁹См., например: Мегатренды мирового развития / Под ред. М. В.Ильина и В.Л.Иноземцева. М.: Экономика, 2001; Володин А., Широков Г. Глобализация. М.: Наука, 2002; Грани глобализации / Под ред. М. Горбачева. М.; Альпина Пресс, 2002.       ³⁰См., подробнее: Цыганков А. Что для нас Евразия? // Вопросы философии. 2003. № 10.       ³¹Савицкий П.Н. Континент Евразия. М.: Аграф, 1997. С. 65.       ³²Сравним, к примеру, высказывание восьмидесятилетней давности Л. Карсавина о необходимости сильного государства: «Государство в таком большом и многонациональном культурном целом, как Евразия - Россия, может быть или только сильным, или совсем не быть» (цит. по: Пащенко В.Я. Идеология евразийства. М.: МГУ, 2000. С. 414), с убежденностью Путина в том, что «такая страна, как Россия, может жить и развиваться в существующих границах, только если она является сильной державой» (Послание Президента Государственному Собранию РФ. Май 2003 г.).       ³³Здесь нельзя не вспомнить еще об одной недостаточно актуализированной традиции советских международных исследований - глобалистике. Начиная с конца 1970-х в России сложилась целая школа осмысления проблем человечества в их планетарном измерении, в значительной степени повлиявшая на мышление Горбачева (см, например: Загладин В., Фролов И. Глобальные проблемы современности. М.: Международные отношения. 1981; Шахназаров Г. Грядущий миропорядок. М.: Политиздат, 1981; Лейбин В. Модели мира» и образ человека. М.: Политиздат, 1982; Apaб-Оглы Э. Обозримое будущее. М.: Мысль, 1986).       ³⁴Гаджиев К. Введение в геополитику. М.: Логос, 2000. С. 41-42.       ³⁵См. подробнее: Tsygankov A. Whose World Order? Russia's Perception of American Ideas after the Cold Wai-. Notre Dame, 2004.       ³⁶См., например: Criticism and the growth of knowledge / I. Lakatos, A. Musgrave (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1970.       ³⁷При этом русский позитивизм обладал и своей спецификой (подробнее см., например: Русский позитивизм / Под ред. А. Замалеева и А. Новикова. СПб.: Наука, 1995).       ³⁸Mead G.H. Mind, Self, and Society from the Standpoint of a Social Behaviorist. Chicago: University of Chicago Press, 1967. P. 271.       ³⁹Said E. Culture and Imperialism. N.Y: Alfred A. Knopf, 1993. P. 216.

РАЗДЕЛ III ПРИКЛАДНЫЕ АСПЕКТЫ МИРОПОЛИТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА

     Глава 9

Современные политологические концепции

ядерной стабильности

В современной политологии растет интерес к проблематике ядерной, стабильности (ЯС)¹. Новый термин понемногу вытесняет понятие «стратегическая стабильность» - ключевой аналитический конструкт периода биполярной конфронтации. Но, несмотря на всплеск интереса к новому понятию, его теоретико-методологическое содержание остается не вполне определенным. Более,того, едва «вбросив» новую категорию, исследователи стали говорить о ее концептуальном «размывании» - под воздействием новейших политико-военных тенденций². Задача главы - уточнить структуру понятия «ядерная стабильность» и по возможности оценить меру соответствия ее концепта нарождающимся реалиям мировой политики.

1

На первый взгляд, термин «ядерная стабильность» (nuclear slability) настолько употребим в текущих политических комментариях, что его серьезная научная проработанность не должна вызывать сомнений. В действительности все сложнее. Аналитической литературы политико-военного профиля по этой теме мало. Не оперируют данным понятием и авторы работ по международному праву³. Словосочетание «ядерная стабильность» мелькает лишь в текстах на более или менее общие политические сюжеты. На базе работ последнего типа и можно выделить три основных проблемно-ситуативных контекста употребления этого понятия.

Во-первых, термин «ЯС» используется при изучении проблем, нераспространения ядерного оружия (ЯО). По мнению целого ряда авторов (Эрик Арнетт, Горав Кампани, Паоло Котта-Рамузино, Маурицио Мартеллини и особенно Нейл Джоик), распространение ЯО на кризисные регионы (Индостан, Ближний Восток, Корейский полуостров) угрожает повышением конфликтности в них, поскольку на региональных уровнях отсутствуют какие-либо стабилизирующие механизмы или хотя бы практики, характерные для глобального советско-американского взаимодействия в 1950-1980-х гг.⁴ «В последние годы "холодной войны" сверхдержавы достигли ядерного паритета и продолжали системное соперничество лишь на периферии, уменьшая тем самым риск прямой войны», — с ностальгией подчеркивает шведский политолог Эрик Арнетт⁵. А Нейл Джоик и вовсе видит в ЯС особую «поведенческую категорию» времен «холодной войны». В ее основе, как он полагает, лежит негласное правило: наличие ядерных сил у обоих соперников предотвращает прямую войну между ними⁶. «Стабильность» выступает как тип взаимодействия ядерных стран на основе имеющихся стабилизирующих условий - разграничения конфликтных интересов, отсутствия территориальных споров, наличия военно-стратегического паритета. На базе исследования опыта советско-американских отношений сторонники данного подхода полагают, что наибольшие опасения должен внушать не сам процесс распространения ЯО, а ломка тех довольно устойчивых политико-психологических параметров, которые были характерны для ядерного противостояния СССР и США с 1962 по 1991 гг. Эрозия стабильности видится политологам в создании совсем новой, особой политико-психологической атмосферы. Теперь политико-военные элиты начинают видеть в «ядерном конфликте»⁷ не ситуацию, заведомо проигрышную для всех его участников, а вариант войны, в которой победа одной стороны вполне возможна и, более того, может теоретически намного «перекрыть» ущерб, нанесенный победителю. В известном смысле политическое сознание «возвращается» к тому состоянию, в котором оно находилось на ранних этапах глобального ядерного противостояния в 1940-1950-х гг.

Во второй половине минувшего столетия Москва и Вашингтон выбивались из сил, чтобы уменьшить «неминуемые» риски от ядерной войны друг с другом до хотя бы относительно «приемлемого» уровня. Эти попытки вылились в разработку концепций «контрсилы» и «управляемого конфликта»⁸. Никто, по счастью, никогда не проверил их эффективность и (есть весомые исторические основания судить) не поверил в нее. Благодаря этому СССР и США проявляли крайнюю взаимную осторожность в том, что касалось их ядерного противостояния. В начале нового века мы наблюдаем иное. Новые ядерные и «пороговые» страны (в Южной Азии, а возможно и на Корейском полуострове) начинают видеть в ЯО практическое средство для достижения военной победы⁹. У них нет «психологического барьера» против ядерной войны в той мере, в какой он был присущ пяти ядерным державам «первого поколения» (или «первого ядерного века»)¹⁰. В таком контексте ядерная стабильность гарантирована не полным исключением распространения ЯО за пределы группы «ответственных стран», а всего только ядерным превосходством одних стран над другими. Вместо стабильности и ядерного статус-кво речь фактически идет о новой гонке ядерных вооружений, в ходе которой менее слабые ядерные страны будут стараться подтянуться к более сильным.

Во-вторых, термин «ЯС» употребляется в контексте проблем противоракетной обороны. Американский ученый Юджин Кэрролл (и, конечно, не только он) справедливо считает, что разработка технологий противоракетной обороны (ПРО) возвращает «условно рациональный смысл» концепции «внезапного удара в определенное заданное время», наносимого до того, как к применению своих сил подготовится противник¹¹. Такая доктрина активно разрабатывалась обеими сверхдержавами в первое десятилетие ядерной эпохи (1945-1957). Однако во второй половине 1950-х гг. она была отвергнута сначала американскими, а затем и советскими аналитиками. На первое место эвентуально вышла концепция «взаимного гарантированного уничтожения», предусматривающая, что для сохранения военно-стратегической стабильности требуется определенный уровень взаимной ядерной уязвимости, в том числе и отказ от создания противоракетных «щитов». Возникновение же феномена «неуязвимости» одной из сторон автоматически означало разрушение ядерного статус-кво, подрывая логику взаимного гарантированного уничтожения¹².

Но, как показали исследования американских политологов, Джеймса Линдсея и Майкла О'Хэнлона, создание «щитов» ПРО опасно для стабильности не только и не столько из-за «технической» стороны дела - на нынешнем витке военно-технологического прогресса перехват большинства баллистических ракет потенциального противника пока невозможен. Создание мощных систем ПРО дестабилизирует стратегическую ситуацию потому, что оно влечет за собой ломку всех известных сценариев поведения сторон в ядерном конфликте. Оно провоцирует нестандартные непредсказуемые ситуации, к действиям в которых США, Россия, Китай и другие «старые» члены ядерного клуба пока не готовы. Соответственно, резко девальвируется действенность имеющихся механизмов предупреждения случайной ядерной войны¹³.

Примечательно, что подобная опасность фиксировалась уже в отечественной литературе 1980-х гг. - в период, когда администрация Р. Рейгана активно обсуждала программу полномасштабной противоракетной обороны - Стратегической оборонной инициативы (СОИ). Разрабатывая концепцию «ассиметричного ответа», советские эксперты убедительно доказывали, что даже относительный успех американских разработок (например, создание оружия направленной энергии — различных видов лазера и ускорителей нейтральных частиц) не позволит Пентагону сделать территорию США неуязвимой для советского ответного ядерного удара при наличии определенной программы контрмер, позволяющих нейтрализовать эффект противоракетной обороны¹⁴. В то же время подчеркивалось, что испытания в сфере СОИ увеличат опасность непреднамеренного или случайного возникновения ядерной войны как минимум по двум причинам.

С одной стороны, завязка «космического щита» на компьютерное управление усилит риск технических сбоев в системах раннего предупреждения и управления ЯО. С другой стороны, фактор СОИ неизбежно повысит риск «ошибки в расчетах»: набор поступающих данных может быть воспринят как сигнал того, что оппонент решился нанести внезапный ядерный удар¹⁵. Вот почему даже гипотетическая противоракетная оборона задала совершенно новую рационализацию ядерного конфликта. Эксперты заговорили о том, что ограниченные удары с применением небольшого количества сил и средств (наиболее реалистический сценарий ядерного конфликта) сможет перехватить и «тонкая» ПРО, и в результате эффективность самой концепции «ядерного сдерживания» будет поставлена под угрозу¹⁶. Теперь же в условиях резкого прорыва в технологиях систем тактической ПРО, старые угрозы могут приобрести реальные очертания.

Можно ли, например, считать актом войны факт поражения ракеты одной из стран контрракетой другой? Ведь даже подобная «бесконтактная» акция способна вызвать мощную взрывную волну не только над территорией государства, выпустившего первую ракету, но и какой-либо третьей страны, вся «вина» которой может заключаться лишь в том, что перехват произошел в ее воздушном пространстве. Противоракетные технологии, таким образом, разрушают стабильность не фактом своего существования, а опосредованно — они «размывают» сложившиеся за XX в. представления о категориях «войны» и «мира».

В третъих, термин «ЯС» используется в контексте проблем паритета. Так его склонны употреблять почти все российские авторы, которые, подобно В.И. Кривохиже, связывают данную категорию с проблематикой сохранения паритета как системы равновесия возможностей¹⁷. Надо отметить, что подобных взглядов придерживается и известный американский политолог Брюс Блэйр. Длительное отсутствие войн между великими державами после 1945 г., утверждает он, было связано с тем, что технические характеристики ЯО порождали у политиков страх перед его применением¹⁸. Стабильность стала возникать в мире с того момента, когда каждый из ядерных субъектов получил возможность доставить к территории оппонента хотя бы несколько термоядерных боезарядов. Очевидно, в рамках этого дискурса ЯС предстает как свод правил поведения ядерных держав, возникших на базе паритета и осознания политиками (само)разрушительных технических характеристик ядерных систем. Подобный взгляд построен на соединении видения ЯО через призму его стабилизирующей роли в мировой политике с подходами исследователей конкретно-исторической эволюции ядерных вооружений¹⁹.

Любопытно, что никто из авторов не дает ответа на важные вопросы о том, какой вид ядерных систем служит фундаментом паритета. Были ли первые атомные бомбы подвидом ЯО в современном смысле этого слова или они представляли собой принципиально иной вид оружия, близкий обычным вооружениям времен Второй мировой войны? Существовала ли ядерная стабильность в первой половине 1980-х гг., когда в Старом Свете были развернуты американские и советские ракеты средней и меньшей дальности? Как оценивать практику использования в югославской кампании НАТО (весна 1999 г.) стержней с обедненным ураном, которые, несмотря на отсутствие в них радиоактивных изотопов урана-285, дали «классический ядерный эффект» в виде вспышек лейкемии? Эти вопросы пока остаются без ответа.

Сопоставляя все три варианта понимания ЯС, трудно избавиться от впечатления, что перед нами лишь случайные терминологические совпадения. Для Арнетта и Джоика стабильность равнозначна конкретной модели советско-американского взаимного ядерного сдерживания. Для Кэрролла, Линдсея и О'Хэнлона она связана с проблемой превосходства «меча» над «щитом». А для Блэйра и Кривохижи это понятие воплощает сопоставимость потенциалов соперничающих ядерных субъектов. В каждом случае исследователи анализируют совершенно разные ситуации. И все же они работают в рамках одного мировоззренческого поля. Их понимание термина «ядерная стабильность» базируется на ряде общих постулатов.

Для всех теоретиков ЯС возможна лишь там и тогда, где ядерный конфликт не рассматривается ни политиками, ни стратегами как ситуация, способная обеспечить реальный выигрыш. Эталоном такой системы все они считают советско-американские отношения времен «холодной войны». Авторы придерживаются такого мнения, хотя все они признают: столь нелюбимые ими «дестабилизирующие» доктрины «контрсилового удара» и «ограниченной ядерной войны» зародились именно в ту эпоху. За рамками их анализа остается и период 1940-х - начала 1950-х гг.; когда и Кремль, и Белый дом реально допускали возможность войны с использованием немногочисленных, относительно маломощных и технически несовершенных атомных бомб, подобных «хиросимской». Такая логика в выборе сюжетов лишь оттеняет тот факт, что большинство исследователей ЯС считает существование стабильности возможным только на базе «взаимного гарантированного уничтожения». Она, по их мнению, фактически исключает по-настоящему «гибкие» схемы использования ядерных боезарядов, несмотря на формальное признание возможности таковых в рамках концепции «гибкого реагирования». Все приведенные трактовки ЯС «обращены» в ретроспективу международно-политической истории и так или иначе восходят к конкретике прошлого века. Первый подход замкнут в хрестоматийные рассуждения школы исчисления уровней стабильности через оценку высоты порога ядерного сдерживания²⁰. Второй берет начало в теории классика британской стратегии Бэзила Лиддел-Гарта, понимавшего стабильность тсак «отсутствие обороны» (если ни одна из сторон не чувствует себя в безопасности, то ни одна из них не рискнет начать войну²¹). Третья точка зрения близка многократно и столь по-разному проанализированной в 1970-1980-х гг. концепции «стратегического паритета»²². Но всем исследователям кажется близкой к идеалу та модель ядерного взаимосдерживания, которую после Карибского кризиса октября 1962 г. выбрали Москва и Вашингтон для предупреждения общего конфликта.

Чем же современные трактовки ядерной стабильности отличаются от понимания стратегической стабильности второй половины прошлого века?

Прежде всего, в годы «холодной войны» исследователи рассматривали стратегическую стабильность как важнейшую мирополитическую реальность. Сегодня же все варианты рассуждений на тему ЯС описывают ее идеальный аналитический конструкт. И это не удивительно. Во-первых, никто не может сказать достоверно, существует ядерная стабильность или нет. Во-вторых, проще определить, что подрывает ядерную стабильность (распространение ЯО, рывок в противоракетных технологиях, эрозия паритета и т.п.), чем сформулировать ее концептуальное содержание. Во многом ЯС - это скорее то, что существовало в прошлом, но чего может не быть в настоящем.

2

Теории ЯС могли бы показаться игрой ума, если бы не одно существенное обстоятельство. В последние полтора десятилетия, как утверждают авторы работ по ядерному сдерживанию¹⁾, стабильность ядерного мира уменьшается. Под сомнение поставлено базовое представление о том, что воздействие на оппонента угрозой всеразрушительного ответного удара стабилизирует систему международных отношений (notion of deterrence stability)²³. Идея стабилизирующей роли оружия массового уничтожения (ОМУ) взрывчатого типа возникла во второй половине 1940-х гг. В работах американского политолога Бернарда Броди мелькнула мысль о том, что колоссальная разрушительная сила атомных боезарядов обесценивает категорию войны²⁴. Спустя двадцать лет этот тезис стал популярным сначала в американо-британской, а затем и в советской общественно-политической мысли (разумеется, в том избранном и полузакрытом кругу ее носителей, который обладал соответствующей информацией), С созданием ракетно-ядерного оружия СССР и США оказались примерно одинаково уязвимыми перед массированными ударами друг друга. В этот момент и стало происходить слияние различных прежде категорий «безопасность» и «стабильность»²⁵. А к 1980-м гг. термин stability стал уже де-факто обозначать особый тип ядерного сдерживания, при котором два ядерных субъекта берут друг друга в заложники сотнями межконтинентальных средств доставки ЯО и не создают для себя противоядий в виде систем противоракетной обороны.

Аналогично и советские исследователи в 1970-1980-х гг. разработали концепцию «военно-стратегичзскоео равновесия». Изучая ядерные доктрины США, они все чаще склонялись к выводу, что ни доктрина «контрсилового удара», ни концепция «подлетного времени» не ревальвируют концепции внезапного или упреждающего ядерного удара²⁶. Неизбежно возникал вопрос, возможна ли в принципе победа в ядерном конфликте, если понимать под ней ликвидацию оппонента как субъекта международных отношений или его принуждения к невыгодному компромиссу. В условиях стратегических. ядерных ударов речь может идти лишь о том, чтобы обеспечить выживаемость высшего государственного руководства и военного командования, независимо от того, какой вариант упреждающих действий с применением ЯО или ракетных средств доставки выберет атакующая сторона, доказывали эксперты²⁷. Поэтому фундаментом для концепция «ядерного разоружения» стала доктрина «обеспечения устойчивости военно-стратегического равновесия». Основными ее характеристиками считались: 1) политическая и военная стратегическая обстановка, в которой у обеих сторон отсутствуют стимулы для применения ЯО первой; 2) ситуация, когда ни одна сторон не обладает возможностью обезоруживающего первого удара; 3) отсутствие условий для несанкционированного и случайного применения ЯО²⁸.

Однако со второй половины 1970-х гг. в научной литературе все чаще стали писать о том, что угроза ракетно-ядерной войны теряет действенность (по американской терминологии — «кредитоспособность»). Считалось, что в условиях наличия уже тысяч единиц термоядерных зарядов, потенциальный противник может просто не поверить в готовность противоположной стороны стереть планету в «звездную пыль» — так, во всяком случае, утверждали теоретики «реалистического сдерживания». Зато он легче поверит в угрозу ослепляющего удара по командным пунктам и центрам политического управления²⁹. На базе этих представлений в первой половине 1980-х гг. военные доктрины стран НАТО (а де-факто и Варшавского договора) стали рассматривать ограниченное ядерное нападение как продолжение политики сдерживания - сигнал к деэскалации конфликта, средство принудить оппонента к невыгодному для него миру и т. п.³⁰. Исследователи заговорили о неразрешимом парадоксе ядерного сдерживания: повышение «реалистичности» устрашения увеличивает риск начала войны³¹.

Тревога по поводу того, что из ядерного сдерживания «выпаривается» его стабилизирующая составляющая, появилась за несколько лет до «нового мышления» М. С. Горбачева — примерно в 1977-1983 гг. Другое дело, что распад СССР в 1991-м г., дискуссия о судьбе его ядерного арсенала и вступление в ядерный клуб Индии и Пакистана в 1998 г. вывели предшествующие страхи на новый уровень. Сомнения переросли в полемику о том, насколько надежен военный и политико-психологический фундамент, на котором покоятся представления о стабилизирующей роли сдерживания.

Политологи еще в начале 1960-х гг. обратились к проблеме того, способно ли ядерное сдерживание стабилизировать систему межгосударственных отношений. Тон дискуссии здесь задал, как известно, теперь уже классик теории международных отношений, американский ученый Кеннет Уолтц, утверждавший, что при наличии ЯО стабильность зависит от размера ущерба, который стороны способны нанести друг другу. Спустя почти 40 лет - уже в начале нового века - Уолтц, анализируя ядерное противостояние Индии и Пакистана в начале 2000-х гг., решил, что его старый тезис подтверждается новым материалом. Стало быть, взаимное сдерживание на основе устрашения - универсальный инструмент обеспечения стабильности, независимо от региональной или культурно-исторической специфики региона, в котором возникает противостояние³².

Но Уолтц также признал: стабилизирующий эффект достижим лишь при выборе противостоящими странами определенного вида ядерной стратегии. «Политика гибкого реагирования, - отмечает он, — уменьшает доверие к стратегии сдерживания и увеличивает вероятность войны», ибо теоретически в ее рамках она может давать надежду на возможность «выигрыша» в ядерном конфликте³³. Если бы сверхдержавы были уверены, что за нападением НАТО на страны Варшавского договора или ФРГ на ГДР последует всего лишь контрудар с применением обычных вооружений, то война в Европе началась бы еще в 1960-е гг. Таким образом, в начале нового века стабильность на основе ЯО видится аналитикам как переменная величина, производная от многих функций.

Более пессимистичен другой американский автор. Скотт Саган, давний оппонент К. Уолтца. Он характеризует ядерное сдерживание как категорию морально-политическую³⁴. Но мораль и нормы, по его мнению, это категории относительные. Военные действуют по формуле «приказ - техническая готовность средств доставки - нанесение удара». Они, в сущности, рассуждают так, как если бы были свободны от моральных ограничений. Можно ли гарантировать, что в какой-то ситуации (например, во время очередного индо-пакистанского инцидента³⁵) политики устоят перед доводами генералов о необходимости нанести ядерный удар? Как полагает Саган, все рассуждения о стабилизирующей роли «сдерживания» — лишь комплекс психологических представлений, которые разрушаются.

Не меньшее внимание исследователи уделяют и проблеме реабилитации доктрины «ограниченной ядерной войны». В последние годы, утверждает американский политолог Патрик Морган, ведущие ядерные державы изменили смысл ядерного сдерживания. Они не сдерживают другие государства, а пытаются остановить целые процессы - терроризм, распространение ОМУ, региональные конфликты, радикализацию ислама. Размытость предмета сдерживающих воздействий заставляет сместить акцент на ситуативные реакции: разоружение «новых ядерных игроков», удары возмездия по очагам терроризма и т. п.³⁶. В то же время на концептуальном уровне стратегии борьбы с нетрадиционными угрозами мало чем отличаются от стратегии времен наполеоновских войн. Ни операция «Буря в пустыне» (1991), ни Вторая афганская война (2001-2002) не привели к разработке новых стратегий. Цель этих акций заключалась в разгроме вражеских сил и установлении контроля над определенными территориями. В подобной ситуации, как полагает Морган, принципиально отказываться от нанесения первого ядерного удара было бы «немудро»³⁷.

С середины 1990-х гг. осмелевшие восточноевропейские политологи принялись писать об угрозе ядерного конфликта в Балтийско-Черноморском регионе³⁸. Об опасности региональных конфликтов (например, в Корее или вокруг Ирана) с неминуемым ядерным измерением предупреждают российские эксперты³⁹. Раздаются голоса о том, что старая советско-американская модель сдерживания еще худо-бедно работает в отношениях между Россией и США, но она малопригодна для регулирования ситуаций на периферии мира хотя бы из-за отсутствия в развивающихся странах достаточно передовой технической базы управления собственным потенциальным или реально имеющимся ядерным оружием⁴⁰.

Хуже того, опыт трех войн против Ирака и двух против Югославии показал, что между «классическим» ядерным конфликтом (который мы знаем из теории) .и классической полномасштабной войной с применением обычных вооружений (о них мы знаем по практике) теперь возможны промежуточные варианты - «войны-принуждения» (compellance)⁴¹. Сегодня даже «старые» ядерные державы могут рассматривать (а администрация Дж. Буша фактически рассматривает) возможности для нанесения неспровоцированных ограниченных ядерных ударов по тем или иным странам не в интересах захвата их территорий или полного уничтожения потенциала сопротивления, а с целью заставить противника изменить политику. Странно ли, что менее ответственные государства, рвущиеся к обладанию ЯО или приобретшие его «нелегально, рассуждают таким же образом?

«Гибкое реагирование» было изобретено аналитиками в начале 60-х гг. XX в. В тех условиях вся его «гибкость» заключалась в принципиальном признании возможности управлять советско-американской конфронтацией⁴². Хотя это управление теоретически не исключало возможности силового столкновения СССР и США, в том числе ограниченного ядерного конфликта между ними, на самом деле, как доказано историей, задача гибкого реагирования была в другом. Оно было призвано не допустить не только общего ядерного конфликта между сверхдержавами, но и любого конфликта высокой интенсивности между ними.

Обрушение политико-военной биполярности и фактическое распространение ЯО после 1991 г. создали принципиально новые военно-стратегические условия, в которых старая концепция приобретает новое значение. «Гибкое реагирование» - с реальным, a не символическим, как полвека назад, акцентом нa «гибкости» объективно приобретает в современных условиях тот самый дестабилизирующий смысл, который в книгах 1960-1970-х гг. ему старались приписать советские ученые-пропагандисты». Именно эта концепция, грозит стать основополагающей в международной ситуации, для которой характерно стремление США действовать в одиночку и сообразуясь преимущественно с узко и эгоистично понимаемыми национальными интересами. На деле же сегодня ЯС гредставляют собой категорию скорее политико-психологическую, чем реальную. Она практически перестала существовать вне двуединства устойчивых психологических представлений о принципиальной невозможности победить в ядерной войне и конкретных стратегий международного поведения на основе «взаимной сдержанности» в ядерной области.

3

Современные американские политологи все чаще говорят о том, что в основе ядерного сдерживания лежит своеобразная психологическая догма. «Мы никогда не используем ЯО как оружие боевое и потому должны исключить саму возможность войны между великими державами», — писал в 1985 г. классик ядерной проблематики Майкл Макгвайр⁴³. А в наши дни Патрик Морган прямо говорит, что именно ядерный фактор удерживал сверхдержавы от начала Третьей мировой⁴⁴. Между тем, «атомный» и «подлетный» периоды²⁾ свидетельствуют о том, что политико-психологическое восприятие ЯО может быть принципиально иным - отличным от «стабилизирующего устрашения». Теоретически ничто не мешает разработать альтернативную стратегию, допускающую использование сверхмалых боезарядов по образцу применяемых в годы Первой мировой войны отравляющих газов. Набросками подобной стратегии можно считать и «контрсиловой удар» Роберта Макнамары, и предложенное Джеймсом Шлесинджером сверхточное наведение крылатых ракет⁴⁵. Другое дело, что этому препятствует восприятие большинством политиков, частью военных специалистов и общественным мнением ЯО как оружия «сакрального». Любой из возможных сценариев его применения массовое сознание рассматривает как запредельную ситуацию.

Почему же в годы «холодной войны» ядерный конфликт не рассматривался как «реальная возможность» внешнеполитического поведения? Очевидно, в эталонный для теоретиков ЯС период с середины 1950-х до середины 1970-х гг. в мирополитической системе доминировало жесткое разделение на «оборону» и «безопасность». Со времен президента Дуайта Эйзенхауэра американская военная доктрина различает стратегическое и тактическое ядерное оружие. Первое включает в себя межконтинентальные баллистические ракеты, баллистические ракеты на подводных лодках и тяжелые стратегические бомбардировщики и применяется лишь в том случае, если президент и правительство приняли политическое решение. Второе — авиабомбы фронтовой авиации, тактические ракеты и так называемая «ядерная артиллерия» — находились в руках командующих на театре военных действий⁴⁶. Лишь после Карибского кризиса 1962 г. тактическое ЯО США было полностью поставлено под контроль высшего государственного руководства за счет использования системы PAL. (Хотя в 1970-х и особенно в начале 1980-х гг. представители НАТО неоднократно заявляли, что в случае европейского конфликта генералы могут использовать тактические системы, не дожидаясь «политического решения».)

На эту же точку зрения встало спустя десятилетие и советское руководство, разграничив понятия «ядерная война» и «война с применением ЯО» и соотнеся их со стратегическими и тактическими ядерными системами⁴⁷. Более того, советская военная доктрина предусматривала и третий элемент — оперативно-тактическое ЯО. Тем самым, ядерные системы, находящиеся в непосредственном подчинении политиков и военных, кардинально отличались друг друга в обеих сверхдержавах.

Такое различие имело под собой концептуальное основание. С середины 1950-х гг. сначала в Вашингтоне, а затем в Москве безопасность стала рассматриваться как система превентивных мер, а оборона - как отражение агрессии, т. е. как быстрая деэскалация случайно вспыхнувшего конфликта⁴⁸. Это, очевидно, послужило фундаментом для концепций «двойной природы» сдерживания⁴⁹. Стабильность основывалась на существовании более или менее четкого представления о «предельно допустимом соотношении» «запредельной» и «нормативной» конфликтности⁵⁰. Наличие такого представления блокировало перенесение сценариев ядерного конфликта из теоретических штабных наработок в сферу практической большой политики. Логика «безопасности» ориентировалась на угрозу массированного ядерного удара по стратегическому потенциалу оппонента. Однако военные эксперты многократно подчеркивали бесперспективность подобного сценария⁵¹. Логика «обороны» предполагала войну с использованием небольшого числа тактических боезарядов. Но при этом политики убеждали военных: реализация теоретических наработок в русле «обороны» не сулит политических выгод. Обменявшись ограниченными ударами, стороны должны будут или начать друг против друга стратегическую ядерную войну, или сесть за стол переговоров с целью восстановить довоенный статус-кво⁵².

Очевидно, что технологические характеристики ситуации второй половины XX в. не позволяли «вывести за скобки» ЯО подобно тому, как в годы Второй мировой войны были «выведены из игры» химические боезаряды. Разработать сценарий «выигрываемого» конфликта с его использованием не удавалось. Ситуация стала меняться только к концу 1970-х - в момент, когда обозначился новый технологический прорыв на основе высокоточного оружия. Вот тогда политики с новой силой стали искать альтернативу стратегическому пату.

Изложенное выше позволяет определить ЯС как систему, в которой политические функции ЯО (принуждение оппонента к каким-то действиям) четко отделены от его военных функций (разработка сценариев ведения войны с применением ЯО для убеждения оппонента в бесперспективности первого удара). Такая система представляет собой аналитический конструкт, который в чистом виде не существовал никогда. Однако в 1950-1970 гг. мирополиитическая система была близка к этому эталонному состоянию, хотя в конце 1940-х - первой половине 1950-х гг. Москва и Вашингтон допускали возможность войны с применением имевшихся тогда несовершенных и немногочисленных атомных бомб, сравнимых с той, что упала на Хиросиму. А современная «ядерная инфраструктура» (но не оружие!) начинают совмещать в себе обе функции: противоракеты и сверхмалые бомбы (дающие минимум радиоактивного загрязнения) должны одновременно и устрашать противника, и сокрушать его военную инфраструктуру. Американские политологи полагают, что прогресс вооружений позволяет создать антитезу перманентному снижению порога ядерного сдерживания, который стал происходить в условиях распада «старой», реально действовавшей «стратегической стабильности».

Это наблюдение заставляет по-новому посмотреть на ключевой тезис Карла фон Клаузевица о том, что «война есть продолжение политики другими средствами». Любая война рождается из неразрешимости той или иной конфликтной ситуации политическими средствами. Однако сами представления политиков о возможном и невозможном зависят от уровня развития стратегии в конкретную эпоху, а главное, от осмысления ими возможных потерь и выигрышей в случае войны. В 2000-х гг. старый ограничитель конфликтности в лице категории «ядерного удара» постепенно «выпаривается» из военно-стратегических расчетов. Микроэлектронная революция создает фундамент возрождения милитаризма?

4

Сопоставляя три контекста употребления термина «ядерная стабильность», можно заметить, что все они несут печать страхов двадцатилетней и сорокалетней давности. Когда в начале 1960-х Р. Макнамара и Д. Ачесон провозгласили формулу «гибкого реагирования», предполагающую ограниченный «контрсиловой удар» вкупе с действиями обычных вооруженных сил, на Западе вышло огромное количество публикаций о возможности «ограниченной ядерной войны» в Европе. Через два десятилетия в Старом Свете появились советские и американские ракеты средней и меньшей дальности, и страхи перед превентивным «контрсиловым ударом» стали приобретать реальные очертания. И все же в то время негативные тенденции так и не смогли подорвать устои «стратегической стабильности». Почему же сегодня ученые полагают, что распространение ЯО, разработка систем ПРО и создание «околоядерных» вооружений сводят на нет «стабилизирующее устрашение»?

Распространение ЯО в прежних периферийных конфликтных регионах мира может показаться знаками триумфа концепции «гибкого реагирования». Летом 1998 г. после испытания ядерных бомб в Индии и Пакистане, прогнозы индо-пакистанского конфликта строились на ожидании его развития как «контрценностной» войны. Предполагалось, что в ответ на наступление Индии Пакистан нанесет демонстрационный удир по индийским городам⁵³. Но на самом деле во время «военных тревог» 2001-2002 гг. обе державы выдвинули свои носители тактического и оперативно-тактического ЯО непосредственно к границам, явно ориентируясь на их ограниченное применение. В отсутствие основного инструмента «обезоруживающего» удара - боеголовок с разделяющимися головными частями индивидуального наведения - это могло означать только одно: штабы обеих сторон намеревались нанести удары по сухопутным группировкам противника в зонах его приграничных укреплений.

Ряд исследователей считает убедительными именно сходные сценарии развития «контрсилового» возможного конфликта на Корейском полуострове. Главная угроза войны в Восточной Азии, как утверждают они, таится не в ядерных испытаниях Пхеньяна, а в неопределенности, которая последует за его возможным вступлением в число ядерных держав⁵⁴. Значит, при распространении ЯО конфликт с его применением рассматривается военно-политическими элитами периферийных стран как потенциально выигрышный, т. е. как война, в которой вполне можно добиться победы. Это полностью противоречит той логике и опыту, который на протяжении второй половины прошлого века определял международное поведение абсолютно всех пяти «легальных» ядерных держав.

Риск военного конфликта увеличивает и создание американской ПРО. В отличие от предшествующих попыток 1960-х и 1980-х гг. администрация .Джорджа Буша-младшего предполагает создать не стационарный «щит», а большое количество относительно автономных перехватчиков, уничтожающих баллистические ракеты противника на разгонном участке траектории полета. В программной речи 1 мая 2001 г. президент США поставил задачу развернуть в ближайшие пять-десять лет ограниченную ПРО, состоящую из противоракет морского и воздушного базирования, а также космических спутников с лазерным оружием и инфракрасными датчиками для обнаружения пусков ракет и ядерных взрывов⁵⁵. А в директиве от 18 декабря 2002 г. Джордж Буш прямо указал: до наступления 2005 г. США поставят на боевое дежурство перехватчики наземного базирования и разместят на американских крейсерах и эсминцах противоракеты, способные уничтожать ракеты средней дальности противника⁵⁶. Реализация этих проектов потребует от Вашингтона создать глобальную сеть РЛС для наблюдения за ракетными базами и фиксации пусков ракет потенциальных противников. Вопреки распространенному скептицизму, эти проекты не столь фантастичны, как это может показаться на первый взгляд.

В середине 1980-х гг. экс-министр обороны США Р. Макнамара писал, что система СОИ потребует громоздких и уязвимых «космических зеркал» и чудовищного энергетического обеспечения⁵⁷. Теперь такая проблема во многом оказывается снятой. Предназначением проектирующейся национальной ПРО США будет не перехват удара советских межконтинентальных баллистических ракет (как на то ориентировались стратеги прошлого века), а борьба с небольшими ракетными потенциалами азиатских противников Вашингтона. «Фактор ПРО», как справедливо отмечают Линдсей и О'Хэнлон, неизбежно будет способствовать увеличению числа ситуаций с непросчитываемым исходом, каждая из которых теоретически может угрожать началом полномасштабного регионального конфликта.

В последние годы в США произошел концептуальный сдвиг в осмыслении функциональной роли ЯО, сравнимый по масштабности с появлением концепций «контрсилового удара» (1961) и «ограниченной ядерной войны» на основе выигрыша в «подлетном времени» (1974). После «Бури в пустыне» центральной проблемой американской стратегии стало увеличение поражающей мощи высокоточных систем, что связывается с созданием такого оружия, которое по поражающей мощи будет равно тактическим ядерным боезарядам, хотя будет свободно от их недостатков. В рамках этого поиска в Америке ведутся работы по следующим направлениям:

– разработка боеголовок, поражающих не энергией взрыва, а кратковременными микроволновыми импульсами, способными бесконтактно воздействовать на ядерные объекты противника;

– анализ опыта применения на Балканах бронебойных сердечников с обедненным ураном;

– осуществление принятой в январе 2002 г. ядерной доктрины США, предусматривающей создание сверхмалых ядерных боезарядов со сверхмалыми радиоактивными осадками для локального поражения подземных бункеров и пещер⁵⁸;

– содействие отмене Конгрессом резолюции Фурса-Спратта (1994) о запрете на разработку сверхмалого ЯО мощностью менее пяти килотонн;

– разработка нового вида боезарядов на основе новых радиоактивных элементов (например, гафния), взрывной эффект которых проявится в отсутствие классической реакции расщепления атомного ядра⁵⁹.

Невольно вспоминаются наблюдения Блэйра и Джоика, которые вслед за Джоном Гэддисом полагают, что стабильность воплощает особую поведенческую категорию, базирующуюся на политическом осмыслении технических характеристик ЯО. Сохранится ли отношение к ядерному оружию как к исключительно «последнему резервному средству», если крылатые ракеты в самом деле будут оснащены «околоядерными» боеголовками? Устоит ли политическое сознание перед соблазном согласиться с их «нормативным» применением - особенно ввиду того, что основные потенциальные противники США (Иран или КНДР, например) обладают как раз труднодоступной военной инфраструктурой в горной местности?

В будущем, прогнозируют американские военные аналитики, будет значительно труднее разграничивать и распознавать ядерные и обычные системы оружия и средства его доставки к целям. Это может повысить риск санкционированного применения ЯО⁶⁰. В такой ситуации «порог ядерного сдерживания» может не просто снижаться, а вообще потерять концептуальные основания: ни стратеги, ни политики не смогут точно определить, в какой момент конфликта одна из сторон прибегнет к использованию именно ядерных средств.

Снова возникают исторические ассоциации. В последней четверти XIX в. военные специалисты разрабатывали планы войны на основе всеобщей мобилизации. Но они считали ситуации, когда такая война могла бы понадобиться, «запредельными». В Европе существовала относительная стабильность, понимаемая, правда, через жесткое сохранение статус-кво. Когда же (приблизительно после русско-японской войны и окончательного оформления так называемого «плана Шлиффена») политики решили, что всеобщая мобилизация может на самом деле оказаться средством победы в борьбе за радикальную перекройку границ, и началась Первая мировая война.

В 1920-е гг. европейские политики опасались войны «химической», считали ее «запредельной» и поэтому не очень вероятной. Но десятилетие спустя стратеги подарили им орудие стремительного прорыва обороны — танковые группы, танковые армии и пикирующие бомбардировщики. «Химической войны» в самом деле не произошло, но «танковая война» (она же Вторая мировая) оказалась вряд ли намного лучше ее. И в том, и в другом случае мы имеем дело с ситуацией, когда штабное планирование осуществляется сначала отдельно от большой политики, а затем соединяется с ней. Политико-военные элиты начинают делать ставку на новые технологии как на средство пересмотра статус-кво. В 1974-1987 гг. стратегам не удалось «подтянуть» планы ограниченной ядерной войны к уровням «условно-нормативной» конфликтности, каким он был в рамках ялтинско-потсдамского порядка. Но в рамках современного миропорядка может оказаться возможным то, что считалось «запредельным» 15-20 лет назад.

Во второй половине XX в. военная стратегия базировалась на жестком понимании сути «ядерного удара». Он определялся как момент массированного применения стратегических сил или использования сравнительно небольшого количества ядерных боезарядов. Внедрение новейших военно-технических достижений порождает совершенно новые варианты вооруженных столкновений: применение бомб с обедненным ураном, использование высокоточных систем сверхмалыми боезарядами, отражение ограниченного удара противоракетами и, наконец, поражение отдельных ядерных объектов противника микроволновыми импульсами. Особую опасность представляет собой сочетания этих четырех вариантов. Если подобные сценарии начнут реализовываться на практике, то вскоре неизбежно возникнет своего рода «эффект привыкания» к применению атома в военных целях. Это будет означать полную девальвацию психологического и политико-психологического барьера против применения «ядерной кнопки».

Развитие военной стратегии ведет к новой глобальной ситуации, в которой ограниченный удар «околоядерными» средствами будет рассматривается как «заурядная» боевая ситуация, следствием которой является не всеобщий ядерный коллапс, а всего лишь серьезный ущерб для военной и экономической инфраструктуры противника. Ядерный порог разрушается по мере того, как все более реальным становится использование противоракет, гафниевых боезарядов, а также поражение бункеров и пещер ударами боезарядов в одну-две килотонны.

* * *

Эрозия ЯС связана с появлением в рамках системы ядерного сдерживания третьего элемента, разрушающего теоретический, логический и политический водоразделы между «безопасностью» и «обороной». Пока трудно предвидеть точно, какую военную функцию на самом деле смогут выполнять противоракеты, «гафниевые» боезаряды и применение модифицированных тактических ядерных систем. Однако очевидно: учитывая военно-технологические прорывы последних лет, новейшие наработки штабистов во всех странах неуклонно прокладывают себе путь к кабинетам ведущих политиков.

Примечания       ¹См.: Morgan P. Deterrence Now. Cambridge: Cambridge University Press, 2003; Sagan S.D., Waltz K.N. The spread of nuclear weapons. A debate Renewed. New York; London: W.W.Norton & Company, 2003; Kramer M. Neorealism, Nuclear Proliferation, and East-Central European Strategies // Unipolar Politics: realism and state strategies after the Cold War / E. K. Kapstein, M. Mastaduno (eds.). N. Y.: Columbia University Press, 1999. P. 385-463; Тимербаев Р. М. Международный контроль над атомно'й энергией // Научные записки ПНР-Центра. М.: Права человека, 2003, №1 (22); Ядерное распространение / Под общ ред. В. А. Орлова. М.: ПИР - Центр политических исследований, 2002. Т. 1. С. 28, 62.       ²Подробнее об эрозии политико-военной стабильности см.: Woodward В. Bush at War. N.Y.: Simon & Schuster, 2002; Brown S. The Illusion of Control. Force .and Foreign Policy in 21 Century. Washington: Broockings Institution Press, 2003. Первые отклики на эти работы в отечественнйо политологии см.: Международные процессы. 2003. №3. С. 148-155.       ³Shaw M.R.J. International Low. 1th edition. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 1263.       ⁴Arnett E. Nuclear Stability and Arms Sales to India: Implications for U. S. Policy. http://www.armscontrol.org/act/1997_08/arnett.asp; Kampani G. The Military Coup in Pakistan: Implications for Nuclear Stability in South Asia. http://cns.mis.edu./pubs/reports/gaurav.htm; Cotta-Ramusino P., Martinelini M. Nuclear Safety, Nuclear Stability, and Nuclear Strategy in Pakistan. A Concise Report of a Visit by Landau Network / Centero Volta. http://mi.inf.it/~landnet/Doc/pakistan.pdf.       ⁵Joek N. Maintaining Nuclear Stability in South Asia. London, 1997.       ⁶Arnett E. Nuclear Stability and Arms Sales to India: Implications for U.S. P. 2.       ⁷Здесь и далее под термином «ядерный конфликт» мы вслед за видным российским специалистом А.А. Кокошиным понимаем «кризисную ситуацию, в которую вовлечены один или несколько обладателей ядерного оружия и в ходе которой эскалация до уровня, когда одна или более сторон начинают рассматривать практическую возможность применения ядерного оружия» (Кокошин А. А. Ядерные конфликты в XXI веке (типы, формы, возможные участники). М.: Медиа-Пресс, 2003 г. С. 4).

На наш взгляд, это определение удачно сочетает два обстоятельства. С одной стороны, оно объединяет три различных, хотя и близких друг другу, схемы использования ЯО: 1) конфликт сразу начинается как ядерный; 2) конфликт начинается на основе конвенциональных и (или) высокоточных вооружений; 3) «разоружающий» удар по ядерным объектам противника.

С другой стороны, оно четко отделяет «ядерный конфликт» от понятия «ядерная война», в которой субъекты могут находиться только в состоянии военных действий или переговоров о заключении мира. «Конфликт» же предполагает, что между ними возможны консультации на всех уровнях эскалации.       ⁸ О поисках в этом напралении см. во многом не устаревшую и сегодня монографию бывшего министра обороны США Роберта Макнамары «Путем ошибок - к катастрофе. Опыт выживания в первом веке ядерной эры» (М.: Наука, 1988).       ⁹См.: Perkovich G. India's Nuclear Bomb. The Impact on Global Proliferation. Berkeley: University of California Press, 1999; Samore G. The Korean Nuclear Crisis // Survival. The International Institute for Strategic Studies. Spring 2003. Vol. 45. № 1. P. 7-24.       ¹⁰См.: Кокошин А.А., Веселов В.А., Лисс А.В. Сдерживание во втором ядерном веке. М.: ИПМБ, 2001.       ¹¹Carrol E.J. Why Should You / We Care? Washington: Center for Defence Information, 2001; Mtstry D. Beyond the MTCR. Building a Comprehensive Regime to Contain Ballistic Missile Proliferation // International Security. Spring 2003. Vol.27. №4. P. 119-149; Nuclear Stability and Missile Defenses. Como, Italy, 6-8 September 2001 // Pugwash online. Pugwash Meeting № 266. http://vmw.pugwasli.org/reports/nw/nwl4.htp       ¹² См.: Медведев Р. Владимир Путин: четыре года в Кремле. М.: Время, 2004. С. 219; Traynor Y., Borger J. Bush wins the final battle for star wars // The Guardian. 16 May. 2002.       ¹³Lindsay J.M., O'Hanlon M.E. Defending America: The Case for Limited National Missile Defense. Washington: Brookings Institution Press, 2001.       ¹⁴Кокошин А. А. Ядерные конфликты в XXI веке (типы, формы, возможные участники). М.: Медиа-Пресс, 2003. С. 12.       ¹⁵См.: Стратегическая стабильность в условиях радикальных сокращений ядерных вооружения (краткий отчет об исследовании) / Под рук. А. А. Кокошина, Р. 3. Сагдеева. Сер. «Международный мир и разоружение». № 50. М.: Наука. Общественные науки и современность, 1989. С. 43.       ¹⁶Пикаев А.А. Российско-американский контроль над стратегическими вооружениями и международная безопасность // Pro et contra. Весна 2000. Т.5. №2. С.SI.       ¹⁷Кривохижа В. И. Ядерный фактор в современном мире. М.: РИСИ, 1996; Договор СНВ-2 и ядерная стабильность. М.: РИСИ, 1994. См. также: Рогов С.М. Россия и США: партнерство или новое отчуждение // Международная жизнь. 1995. № 7. С. 5-14.       ¹⁸Blair В.G. Crisis Stability and Nuclear War. Oxford: Oxford University Press, 1988. P. 14-57; Idem. The logic of Accidental Nuclear War. Washington: Brookings Institution, 1993. Дальнейшее развитие методологии Блэйра см.: Bohlen A. The Rise and Fall of Arms Control // Survival. The Internationa! Institute for Strategic Studies. Autumn 2003. Vol.45. №3. P.7-34.       ¹⁹Попытку представить такую модель ядерной стабильности в структурно-математическом ключе см.: Powell R. Nuclear Deterrence Theoiy, Nuclear Proliferation, and National Missile Defense // International Security. Spring 2003. Vol.27. J64. P.86-118.       ²⁰Kahn H. On thermonuclear war. Westport: Grecmwood Press, 1978.       ²¹Liddel Hart В.Н. Deterrent of Defense. London: Stevens and Sons, I960.       ²²В те годы он определялся как система, в которой качественные и структурные диспропорции в потенциалах не влияют на общее равенство в количествах носителей, боезарядов и их суммарной мощности. См.: Арбатов А.Г. Военно-стратегический паритет и политика США. М.: Политиздат, 1984. С.6.       ²³Анализ концепций ядерного сдерживания см.: Нравственные ограничения войны: Проблемы и примеры / Под ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушинга, Р. Аперсяна. М.: Гардарика, 2002. С. 180-182,197-203; Геловани В.А., Пионтковский А.А. Эволюция концепций стратегической стабильности {Ядерное оружие в XX и XXI в.) / Под ред. С. В. Емельянова. М.: Институт системного анализа РАН; Институт социальной информатики МАИПТ, 1997; Trachtenberg M. History and Strategy. Princeton: Princeton University Press, 1991.       ²⁴Brodie B. Strategy in the Missiie Age. Princeton: Princeton University Press, 1959.       ²⁵См.: Богатуров А.Д. Современные теории стабильности и международные отношения России в Восточной Азии в 1970-1990 гг. М.: Московский общественный научный фонд. 1996. С. 14-16.       ²⁶Арбатов А.Г. Военно-стратегический паритет и политика CША. М.: Политиздат, 1984. С. 12-22, 51-61.       ²⁷Кокошин А.А. Стратегическое управление: Теория, исторический опыт, сравнительный анализ, задачи для России М.: МГИМО(У) МИД России; РОССПЭН, 2003. С. 60.       ²⁸Стратегическая стабильность в условиях радикальных сокращений ядерных вооружения (краткий отчет об исследовании). С.43.       ²⁹Morgan P. Saving Face for the Sake of Deterrence // Psychology and Deterrence. Baltimore: Jones Hopkins University Press, 1985. P. 125-152. Williams Ph. The Senate and US troops in Europe. London, Basingstoke: Macmillan, 1985.       ³⁰«Если политика сдерживания рухнет и начнется стратегическая ядерная война с СССР, - указывала, например, американская директива в области обороны на 1984-1988 гг., - Соединенные Штаты должны добиться превосходства и заставить Советский Союз искать скорейшего окончания войны на условиях, выгодных Соединенным Штатам». Цит. по: Макнамара Р. Путем ошибок - к катастрофе. Опыт выживания в первом веке ядерной эры. М.: Наука, 1988. С. 29-30.       ³¹См. например: Amme C.H. NATO Strategy and Nuclear Defense. N. Y.: Greenwood Press, 1988. P.65, 108-125.       ³²Sagan S.D., Waltz K.N. The spread of nuclear weapons, A debate Renewed. P.34, 49, 114. Первоначальная версия главы «More may be better» была изложена еще в 1981 г. в форме аналогичной статьи. Но, в отличие от первоначального варианта, в 2003-м Уолтц убрал тревожные размышления о натовских планах использовать тактическое ядерное оружие в деэскалационных целях. Зато он ввел материал о кризисе вокруг северокорейской ядерной программы. Его относительно успешное завершение служит для автора лишним подтверждением старого тезиса о распространении ЯО - «чем больше, тем лучше».       ³³Sagan S.D., Waltz. К.N. The spread of nuclear weapons. A debate Renewed. P. 32.       ³⁴ Ibid. P. 60.       ³⁵ Ibid. P. 91, 100.       ³⁶Morgan P. Deterrence Now. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 172-202. В настоящее время, считает Морган, система всеобъемлющего рационального воздействия на оппонента (general deterrence') заменяется набором чисто ситуативных реакций (immediate deterrence), в число которых может входить в том числе и ограниченный ядерный удар по оппоненту. Здесь автор «Deterrence Now» выступает наследником серьезной научной традиции: часто цитируемых им Скотта Сагана, Майкла Макгвайра и Лоуренса Фридмана. Однако его прогнозы более пессимистичны. В 1994 г. Саган считал, что угроза ограниченной ядерной войны постепенно отходит на второй план перед другими вызовами. Но уже я 2003 г. Морган говорит: в начале нашего века на новом технологическом субстрате она возрождается.       ³⁷Morgan P. Deterrence Now. P.271.       ³⁸См.: Kramer M. Neorealism, Nuclear Proliferation, and East-Central European Strategies. P. 395-405. Примечательно, что к аналогичным выводам пришли и участники российско-белорусской конференции «Европейская и Евразийская безопасность: Балтийско-Черноморский вектор» (Минск, июнь 2000 г.). Разница заключалась лишь в том, что основную угрозу они видели со стороны НАТО. Но в обоих случаях под термином «Балтийско-Черноморский регион» понимается одно и то же пространство: западная территория бывшего СССР (страны Балтии, Белоруссия, Украина, Калининградская область РФ) с угрозой последующей эскалации на Польшу, Венгрию и западные области (Псковская, Смоленская и Орловская) России.       ³⁹Примаков Е. М. Мир после 11 сентября. М.: Мысль, 2002. С. 125-136, 163-182; Какой мир грядет? (Материалы круглого стола) // Международная жизнь. 2003. № 4; Богатуров А.Д. Союз в защиту Ким Чен Ира // Независимая газета. 2003. 15 апр. В более мягкой форме такой же прогноз содержится и в статье: Рогов С.М. Доктрина Буша // Свободная мысль. 2002. № 4. С. 4-14.       ⁴⁰Арбатов А. Г. Романтизм времен холодной войны. Ядерное разоружение становится все менее продуктивным // Независимое военное обозрение. 2004. № 7. С. 4; Федоров Ю. Е. «Ядерный фактор» в мировой политике XXI века // Pro et contra. 2002. Т. 7. № 4. С, 57-71,       ⁴¹Подробный анализ политики «принуждения» приведен в работе: Freedman L. Strategic Coercion: Concepts and Cases. N. Y.: Oxford University Press, 1998. Автор стремится показать, что идея «принудить» оппонента к каким-либо действиям военной операцией существовала в англосаксонской политологии и до 1990 г. Опыт же войны в Заливе перевел это теоретическое понятие в реалполитическую категорию.       ⁴²«Главной целью в случае атомной войны должно быть уничтожение военного потенциала противника, а не его гражданского населения», - так объяснил суть «контрсилового удара» министр обороны США Р. Макнамара в своей речи в Анн-Арборе в июне 1962 г. (Цит. по: Арбатов А. Г. Военно-стратегический паритет и политика США. М.: Политиздат, 1984. С. 15). Подробный анализ возможных сценариев ядерного конфликта в рамках «гибкого реагирования» 1960-х гг. см.: Deitchman S.J. Limited War and American Defense Policy. Cambrige (Mass.): The МIT Press, Massachussets Institute of Technology, 1964. P. 43-183. 285       ⁴³McGwire M. Deterrence: The Problem Not the Solution // SAIS Review. 1985 (Summer/Fall}. Vol.5. № 2. P. 121.       ⁴⁴Morgan P. Deterrence Now. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 28.       ⁴⁵Имеется в виду известный брифинг министра обороны США. Дж. Шлесинджера 17 августа 1973 г. Именно на нем впервые была предложена концепция «ослепляющего» удара по командным пунктам и центрам военно-политического руководства противника как новой, более эффективной формы концепции «ядерного сдерживания». Отсюда следовала и идея сместить акцент в осуществлении ядерного сдерживания со средств межконтинентальной доставки ЯО на ракеты средней и меньшей дальности с разделяющимися головными частями индивидуального наведения и разрабатываемые в те годы крылатые ракеты с системами лазерного, инфракрасного и телевизионного самонаведения. Поэтому, хотя концепция «подлетного времени» базировалась на широких стратегических наработках, в публицистике 1970-х ее нередко именовали «доктриной Шлесинждера».       ⁴⁶О вознишювении подобной доктрины см.: Шлезингер А. Циклы американской истории. М.: Прогресс-Академия, 1992. С.578-585.       ⁴⁷О советской ядерной стратегии см.: Какошин А. А. Армия и политика. Советская военно-политическая и военно-стратегическая мысль. М.: Международные отношения, 1995; McGwire M. Perestroika and Soviet National Security. Washington, 1991; Trenin D. The soviet conceptions of nuclear war. Weimar, 1992. Эти исследователи уделяют особое значение тому факту, что в середине 1970-х гг. СССР создал разделяющиеся головные части индивидуального на-ведения, разместил в Европе около 300 ракет средней дальности СС-20, а десятилетие спустя на боевое дежурство советской армии были поставлены подвижные МБР железнодорожного базирования и на автотягачах. Эти тенденции отчетливо показывают, что советстие военные стратеги также признавали допустимость концепций «гибкого реагирования» и «контрсилового удара».       ⁴⁸ Подробнее см.: Арбатов А.Г. Безопасность: Российский выбор. М.: ЭПИцентр, 1999; Разоружение и безопасность: 1997-1998. Россия и международная система контроля над вооружениями. М.: Наука, 1997.       ⁴⁹Walker W. Nuclear order and disorder // International Affairs. October 2000. Vol. 76. № 4. P. 706-707.       ⁵⁰Богатурое А. Д. Современные теории стабильности и международные отношения России в Восточной Азии в 1970-1990-е гг. С-40-42.       ⁵¹Оценку этих планов см.: Halperin M. Nuclear Fallacy: Dispelling the Myth of Nuclear Strategy. Cambridge: Ballinger, 1987. P. 61-88; Amme С. Н. NATO Strategy and Nuclear Defense.       ⁵²Safari S.D., Waltz K.N. The spread of nuclear weapons. A debate Renewed. P. 17-37.       ⁵³См.: например: Коммерсант-Власть. 1998. №21. С.42-46. См. также: Joek N. Nuclear Developments in India and Pakistan // Access Asia Review. 1999. July. Vol.2. №2.       ⁵⁴ См.: The second North Korean nuclear crisis. Australian Institute of International Affairs (http://www.aiia.asn_au/news/korean_ nukes.html, дата посещения 5.04.2004). Подобные наблюдения тем более примечательны, что новая ядерная доктрина США рассматривает конфликт на Корейском полуострове как один из наиболее вероятных сценариев применения тактического ЯО. См.: Независимое военное обозрение. 2002. № 9. С. 2.       ⁵⁵Text of Missile Defense Speech by President Bush. May 1. 2001. http://www.ceip.org/files/projects/npp/resources/ bushnmdspeechtext.htm.       ⁵⁶President Announces Progress in Missile Defense Capabilities, http://www.whitehouse.gov/news/releases/2002/12/ 200212I7htm).       ⁵⁷Макнамара Р. Путем ошибок - к катастрофе. Опыт выживания в первом веке ядерной эры. С, 136-149.       ⁵⁸См.: Gordon M.Я. U. S. Nuclear Plan Sees New Targets and New Weapons // New York Time». March 20. 2002; Bunker Busters: Washington's Drive for New Nuclear Weapons, BASIC Research Report by Bromley M., Grahame D., Kucia Ch. 2002. July. http://www.basJcint.org/pubs/Research/2002BB.pdf.       ⁵⁹См.: Пентагон разрабатывает новое ядерное оружие, http://nadin.cinex.m/kmo/2003/May/l 6/ 2002/Feb/l 2/2001 /Nov/26/ 2003/Sep/11/11-25_lc90w2y.html; Гонка вооружений в XXI веке. http://nuclearno.ru/text.asp?6650.       ⁶⁰К подобным выводам склоняется в своей работе 2003 г. американский политолог Сейом Браун: Brown S. The Illusion of Control. Force and Foreign Policy in 21 Century. P. 53-106.

¹⁾«Сдерживание» на основе комплекса демонстративных «профилактических» угроз для воздействия на оппонента зародилось еще в викторианскую эпоху. В литературе различается сдерживание-containment (удерживание оппонента в рамках приобретенных им сфер влияния) и сдерживание-deterrence (воздействие на его волю угрозой неприемлемого ответного удара). Во второй половине XX в. термин «ядерное сдерживание» превратился уже в универсальную аналитическую категорию, обозначающую определенный тип политики ядерных держав (взять в заложники стратегический потенциал оппонента, чтобы принудить его к совершению определенных действий).       ²⁾Под термином «атомный период» американские исследователи, как правило, понимают промежуток времени с 1945 по 1953 гг., когда и советская, и американская элита рассматривали войну с использованием атомных, бомб ранга «хиросимской» как выигрываемый конфликт, сам облик которого весьма напоминал только что отгремевшую Вторую мировую войну. (В художественной форме такое восприятие атомной войны хорошо передано в написанной в те годы антиутопии Дж. Оруэлла «1984».) «Подлетный» период обозначен таким, каким его представляли в литературе 1974-1987 гг. Тогда, разместив в Европе баллистические ракеты средней и меньшей дальности с разделяющимися головными частями индивидуального наведения и крылатые ракеты, Москва и Вашингтон ориентировались на теоретическую модель ограниченного ядерного конфликта с мгновенным «поражением» командных пунктов, узлов связи и центров военно-политического руководства противника.