Право и государственность Российской империи
Третий период развития русской государственно-правовой системы открывается грандиозной реформаторской деятельностью Петра I. С начала XVIII в. Россия переживает глубокие преобразования, природа и смысл которых до сих пор не имеют однозначных оценок и вызывают острые философские и научные дискуссии. Движение русской государственности получает новое, во многом противоположное предыдущему периоду направление. Однако эта противоположность существует в основном в рамках поиска дополнительных импульсов прежнего самостоятельного развития русского политического феномена, его возвышения в условиях вызовов, с которыми столкнулась Россия в новое время. Навязанные Петром I России западная государственная основа и западные политические традиции действительно противоположны русским политико-правовым формам и поэтому внедрялись в русские политико-правовые отношения не иначе, как через насилие и рациональные мероприятия государственной власти. Надо отметить, что такая метода реформаторства, без участия населения и земства, принципиально чуждая русской политической традиции, ведет свое начало с середины московского периода, а как постоянная практика, приведшая к катастрофическим последствиям, — с конца ХVII — начала XVIII в. Именно тогда утвердился стиль глобальных преобразований «сверху» при полной пассивности и даже сопротивлении «не смыслящего» в государственных делах населения и его представителей; стали не нужны и даже опасны органы власти, сформированные в земский период. Правительство Петра I формально ликвидировало Земские соборы, которые после 1653 г. — времени последнего «полноценного» Собора — фактически перестали собираться, так как укрепившаяся монархическая власть не надеялась в своей социальной политике опереться на мнение земли. Этот акт значительно деформировал основы национальной государственности (с которого, пожалуй, начинается длительный период упадка представительской традиции в стране). России потребовались значительные усилия и время, чтобы восстановить, и то весьма относительно, исконные представительские традиции, причем до обретения ими полноценного статуса и национальной концептуальности до сих пор еще очень далеко.
Русская государственность и русская правовая идея в XVIII в. имели сложное, противоречивое продолжение. Московское государство претерпевает радикальные изменения своей юридической организации, превратившись в Российскую империю. В рамках последней была преодолена территориальная расколотость государства на восточную (Московское царство) и западную (Литовско-Русское княжество) части. Государство-империя, став общерусским, утратило земскую территориальную организацию и вместе с ней важные составляющие своей сущности.
Как известно, земские связи территориальных общин, где старшим городам подчинялись пригороды и сельские волости, бывшие основой земельного самоуправления Руси, на котором как бы надстраивалась государственная власть — княжения, даже в пик удельного периода не разрушали целостности земли и не вели, как в западной Европе, к образованию мелких, полностью суверенных государств. Эта самоуправляющаяся территориальная основа, сохранившаяся в Московском государстве XV—XVI вв., хотя бы уже и без своего земельного рельефа, заменяется в XVIII в. одной центральной структурой — императорской властью и столичным бюрократическим аппаратом, чуждыми всякой идее территориального представительства. Последнее совершенно исчезает из постоянных структур управления и лишь еле теплится в собираемых иногда самодержавием различных временных комиссиях по вопросам законодательства и отдельных реформ. Эти комиссии, однако, не имели никаких реальных полномочий, не имели они и успеха; к тому же отнюдь не могли претендовать на действительное представительство интересов русской земли, а, скорее, отражали мнения верхушки господствующего сословия дворян.
Волевые новации Петра вызвали к жизни новое теоретическое обоснование природы русской государственности — утверждение ее самостоятельности и независимости по отношению к России, ее народу: власть государя императора полагается абсолютной и не связанной никакими условиями, тем более — народной санкцией (как это мы видим в избрании государей в московский период). Именно с петровскими нововведениями начала XVIII в. связано установление в России неограниченной самодержавной власти, которая, конечно, уже имела глубокие корни в предшествующих царствованиях (Ивана IV Грозного и его преемников). Многие авторы XVIII—XX вв. стали рассматривать ее как нечто «естественное», присущее русскому народу и русской государственности. Однако это далеко не так. Чужеродность самодержавия русскому праву и русскому политическому сознанию подчеркивается отсутствием его национальной идеологической и традиционной почвы, заставившим Петра и его советников заняться прямыми компиляциями западных монархических теорий и соответствующих им юридических законодательных конструкций.
Известна «официальная» работа придворного философа Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей», которая воспроизводила идеи Гуго Гроция о договорном происхождении государства. Прокопович, однако, интерпретировал Гроция таким образом, что народ передал власть монарху безусловно и навечно, а в Артикулах Воинских Петра I (1715 г.) записан текст, представляющий, как известно, почти дословный перевод решения шведского риксдага 1693 г.: «Его Величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах отчет дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомыслию управлять».
Петр разрушил все институты государственного представительства территорий, и с началом его царствования русская государственность постепенно демонтируется и заменяется институтами западного полицейского государства. Суть переворота, произведенного Петром, можно представить в нескольких направлениях.
Прежде всего это уничтожение порядка законодательного (представительного) формирования власти. Если ранее в Московском царстве доказательством ее законности были в равной степени принадлежность к династии (родство) и подтверждение прав народным избранием представителей земли (Земский собор), то с переходом к самодержавию принцип единоправства доводится до крайнего своего выражения — нормативной ликвидации всякой, хотя бы внешней, социальной обоснованности власти, что выразилось в реформировании института наследования трона. Петр I ввел завещательный принцип наследования (по распоряжению императора). Эта новелла раскрывает методологию формирования новой государственно-правовой системы. Завещательный принцип — воплощение рациональности: монарх не доверяет государство слепому случаю рождения и как его хозяин заранее корректирует выбор природы. Принцип завещательного определения наследника стал характернейшим символом введения в государственное тело России иного, чем было прежде, начала — своеобразного, если так можно выразиться, естественно-правового позитивизма, где за государством заведомо признается право принимать «разумные» решения помимо и вне собственных традиций и устоев общества.
Этот принцип глубоко интегрирован в государственную культуру Запада и эффективно себя показал: как в монархическом, так и демократическом вариантах. Однако его эффект совершенно аберративен в России, которая в результате реформы престолонаследия Петра I весь XVIII в. переживала перманентные дворцовые перевороты, произвол группировок и лишь после изменения Павлом I завещательного начала наследования трона на законодательный (прямыми нисходящими потомками монарха) институт императорской власти относительно стабилизировался.
Введение в XVIII в. в теорию и практику русской государственности естественно-правового рационалистического начала в его крайнем — самодержавно-монархическом — варианте создало условия, не свойственные развитию русской правовой идеи, которая, если и допускает рационализм, то совершенно иной природы: не индивидуалистическо-произвольный, а соборно-земский, раскрываемый через поиски смысла жизни на основе объединительной идеи свободного самоопределения всех территориальных и социальных элементов русского общества. Этот стержень русской государственности перестал быть центральным элементом ее новой петровской инфраструктуры, но, будучи сохранен в генотипе культуры, стал основой последующего кризиса русской государственно-правовой системы.
Другим направлением расщепления русской правовой идеи был перевод социальной структуры Московского государства на сословные начала. Как уже говорилось, Русь не знала сословного деления в западноевропейском смысле — наличия замкнутых социальных группировок, имеющих законодательные привилегии и находящихся в иерархической подчиненности верховному сюзерену. Указом о единонаследии 1714 г. Петра I было создано сословие шляхетства (последующее название — «дворянство») с привилегией собственности на землю (поместья). Манифестом Петра III в 1762 г. дворяне освобождались от обязательной службы и наделялись правом собственности на поместья, крестьян, а также иными привилегиями только в силу принадлежности к своему сословию. Завершающим актом формирования сословия дворян стала известная Жалованная грамота 1785 г. Екатерины II, в которой императрица, урожденная немецкая принцесса София-Августа-Цербстская, стремилась к полному — как по форме, так и по духу — копированию западной социальной организации.
Кроме дворянства по образу немецкого бюргерства было создано сословие мещан (банкиры, купцы, врачи, аптекари, ремесленники, шкиперы и т. д.), делившееся на две гильдии. В отличие от дворян мещане не имели привилегии владения землей и крестьянами, подлежали налогообложению, рекрутской повинности, а также несли иные обязанности сословного характера.
С сословной системой, введенной в стране Петром I, тесно связан и роковой для России институт частного владения крестьянами — крепостное право. По законам империи все живущие на земле частного собственника-дворянина крестьяне приписывались ему для постоянного платежа подушных податей, что означало вечную личную зависимость. Со времени правления Екатерины II правительство стало широко практиковать пожалование земель вместе с проживающими на них крестьянами частным лицам, что значительно расширило и фундаментировало институт крепостного права.
Как известно, право крестьянского перехода было ограничено еще Судебниками 1497 и 1550 гг. и вовсе устранено Соборным Уложением 1649 г. Однако крепостное состояние, по Уложению, есть все же государственный институт, а не частная зависимость, в этом выражается существенная особенность крепостного права периода империи. В новой, постепенно вводимой в XVIII в. Петром I и его преемниками социальной структуре общества крестьяне стали объектом частной (сословной) собственности. Это не только значительно ухудшило их фактическое и юридическое положение, но и осложнило и во многом отравило всю социальную обстановку в России на долгую перспективу.
Русь исконно не знала рабства как широкого социального института (холопство не может рассматриваться в качестве такового) и поэтому была принуждена идти на глубокую ломку своего национального правосознания и культурных традиций, что не могло не иметь весьма негативных последствий для национального мировоззрения и национального менталитета. Не исключено, что, не совершись такого по сути волевого политического переворота, крепостная зависимость не имела бы столь отвратительного продолжения в России и была элиминирована естественным развитием русской государственности уже в Средние века. Благодаря рациональному силовому «продавливанию» в жизнь крепостное право получило шансы в России именно тогда, когда Западная Европа (родина этого института) переходила к иной социальной организации. На этом примере ярко виден механизм возникновения аберрации пресловутой «русской политической отсталости»: его сердцевиной всегда было некое заимствование, как правило, внешне привлекательной, «актуальной» государственно-правовой формы, уклада, системы, которые, будучи механически перенесены на русскую почву, ломали естественный ход жизни русского государства и права, выступая тормозом самостоятельного развития России. Крепостное право — яркий тому пример: продажи, мены и полное бесправие крестьян, довлевшие над Россией почти два столетия, во многом были следствием сознательного демонтажа традиционно-русской государственной и правовой систем, некритического восприятия западных политико-правовых институтов без учета их последствий для будущего России. Петровская верхушечная рецепция, превратившаяся при его преемниках в безудержное копирование западной сословной организации, потеряла исторические связи с Московским периодом, в рамках которого были созданы уникальные политические и правовые ценности, во многом значительно опередившие в своем развитии западные аналоги.
Восприятие Россией политической и экономической системы западного феодализма совпало с отменой его и кризисом в Западной Европе. Петр I и Екатерина II в свое царствование застали блестящие, но уже отжившие формы феодальной государственности. Поэтому рецепция сословности, воспринятая «просвещенными» русскими императорами как прогрессивное «облагораживание» «невежественной» России, привела в конечном макроитоге к искусственной консервации в стране исторически чуждой и тупиковой социальной системы, политическому закреплению заведомого изолирования и отставания русских государственно-правовых институтов.
Принципиальная разница в социальных укладах России и Европы делалась все более значительной и вела Россию к культурной отсталости и политическому краху. Если в Европе индивидуальное, корпоративное начало развивалось и обособлялось от государства в виде привилегий цехам и городам (Магдебургское городское право), постепенной утраты монополии церкви на образование и распространении университетов, ослабления и отмены крепостной зависимости крестьян, то в России, наоборот, государство брало на себя полномочия и консервировало роль «универсального феодала», контролировавшего все ключевые общественные институты: церковь, социальная структура, профессии и территории. Стиль реформаторства в ХVIII в. предопределил последствия модернизации в последующие периоды русской истории — при несомненной способности национального организма частично адаптировать поток интервенции чужой культуры и создать на этой основе оригинальные национальные формы при новых геополитических возможностях России, которые давало само по себе усиление государства. В стратегическом плане Россия катастрофически теряла способность к подлинному лидерству в социальных отношениях, ибо эти отношения характеризовались подавленностью внутренних человеческих инноваций, которые могли бы обеспечить действительный рывок в социальном соревновании народов. Сословные реформы Петра I имели далеко идущие последствия для всей структуры русской государственности, в том числе такой несущей ее конструкции, как местное самоуправление. Территориальное представительство классов и социальных групп, на котором строилась система Земских соборов, было ликвидировано и заменено исключительно сословным представительством, действовавшим лишь на местном уровне (город и уезд). Центральные представительные органы с XVIII в. в России отсутствуют и возобновляются лишь в XX в. К тому же следует заметить, что ввиду неравенства сословий в местных органах самоуправления фактическая и юридическая власть принадлежала лишь одному сословию — дворянству, что ярко демонстрируют местные органы самоуправления, введенные Екатериной II «Учреждением для управления губерний» 1775 г. С организацией сословной системы и особенно с введением Петром I городских магистратур громадные социальные группы, в частности сельское население, были фактически лишены самоуправления, что, конечно же, не могло не иметь далеко идущих последствий для воспроизводства правового сознания в самой гуще социальной базы русского общества. Эта мера фактически вела к пресечению исконной демократической традиции самоуправления регионов на всесословном, земско-соборном принципе, что резко снизило общий политико-правовой уровень русской юридической культуры.
Таким образом, в начале XVIII в. в результате действия мощной европоцентристской тенденции в России произошел социальный переворот, оказавший сложнейшее влияние на будущее русской государственности и права. В их природе наряду с сохранившимися как элемент правосознания исконными земско-соборными чертами стала формироваться новая ветвь в организации власти и права, характерная для западного административно-полицейского государства.
Для полицейского государства, импортированного Петром I и представлявшего противоположность сущности власти и права Московского периода, характерны следующие черты:
1) регламентация всех сторон общественной, экономической жизни;
2) широкое вмешательство государства в частную жизнь граждан;
3) ограничение гражданской инициативы и ликвидация всякой общественной автономии.
Средством поддержания данного режима стала прежде всего полиция. Не случайно именно Петром I были впервые в России введены специальные, «регулярные» полицейские органы, которые ранее входили в состав общей администрации и выполняли сугубо правоохранительные функции. Теперь новая концепция государства потребовала и новых полицейских функций, которые стали пониматься чрезвычайно широко.
Согласно Указу Петра I от 25 мая 1718 г. («Пункты, данные С.-Петербургскому Генерал-Полицмейстеру») на полицию возлагались задачи следить за строительством печей и комелей, прямизной улиц и переулков и т. д. В соответствии с Регламентом Главного магистрата 1721 г. полиция должна была также следить за домовыми расходами граждан, «воспитывать юных» и определять покрой одежды. Законодатель прямо записал, что «полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобности»1. При такой трактовке роли государства, столь типичной для средневековой Европы и чуждой предшествующей русской практике, неудивительно, что особыми указами правительства предписывалось: из какого материала строить дома (Указ от 9 октября 1714 г.), из какого дерева изготовлять гробы, какими орудиями возделывать землю, из каких материалов шить обувь (Указ от 1 сентября 1715 г.); запрещалось ношение бород и предписывалось, на скольких лошадях ездить каждому чину.
Все это не могло не иметь самых серьезных последствий в развитии русского права и всей русской правовой системы. Их эволюция с этого времени пошла в следующих основных направлениях.
Первое — упрощение и примитивизация системы источников русского права. В XVIII в. единственным источником права России признаются формальные акты государственной власти (законодательство) — указы, регламенты, уставы, учреждения и т. д., которые вытесняют все иные как традиционные, так и исходящие от различных, в том числе региональных, частей государственного аппарата. Это значительно обедняет и делает плоской социальную почву русского права.
Следует заметить, что сужение культурно-исторической и социальной базы правового регулирования — вероятно, характерная черта политического реформаторства в России, начиная с петровских нововведений и до наших дней. Так, ограничение номенклатуры источников советского права и отбрасывание дореволюционного этапа начиная с 1917 г., законодательная «десоветизация» 90-х гг. типичны для ХХ в.; гипертрофия заимствованных законов характерна для современного периода. Все это влечет оторванность законодательства от практики, обеднение его социальных источников в пользу отвлеченного творчества бюрократических структур — как представительных, так и исполнительных.
Второе направление: для периода империи характерно изменение понимания самой природы национального права. Если раньше под правом мыслилась прежде всего «воля земли» и те акты власти, которые были совместимы с общественным укладом и имманентны духу русского общества, его религиозно-этическим нормам, то теперь под правом разумеется такой закон, который как бы сконструирован, создан по заранее намеченному плану разумным законодателем-сувереном, а сознание народа рассматривается как объект воздействия, «просвещения». Само это сознание заведомо не воспринимается как правовое, более того, делается сферой «воспитания», «внедрения», «внесения» в него некоей высшей справедливости и мудрости, постижимой лишь отдельными гениями, философами, вождями.
Поэтому главное внимание в новой ориентации уделяется прежде всего собственно закону как государственному акту: через «хорошие» законы государство стремится исправить и скорректировать общество, человека сообразно идеалу законодателя.
Петровская рецепция западного права положила, таким образом, в России начало глубокой дихотомии государства и общества, личности и правопорядка, правовой системы и правовой культуры. Привнесение на русскую почву западного разъединения государства и личности передало сложные коллизии последующему развитию русского правового сознания и всей русской политической культуры. Вероятно, не случайно, что именно с XVIII в. ведет свое начало наша современная теория (философия) права, возникшая как компиляция сугубо европейских доктрин естественного права в его абсолютистских интерпретациях, чуждых русскому правовому сознанию и традициям русской общественно-политической и философской мысли. Теория естественного права, как и государственный позитивизм, развившийся в качестве ее неизбежного спутника, ознаменовали в сфере философии права нарастание европоцен тристской тенденции, которой широко открыла путь в политическую практику России ее самодержавная власть.
Третье направление: империя Петра Великого заложила основы формальной трактовки понятия законности. Законность как социальное явление в русском обществе с конца XVII — начала XVIII в. постепенно сводится к требованию исполнения закона (указа, регламента и т. д.), т. е. приказов суверена, юридическая сила которых проистекает лишь из формальной, технико-юридической правомерности оформления воли политической власти. Всякое указание на внемонархическую детерминацию закона и законности — мнение «земли», ее территориальных и профессиональных представителей — совершенно исчезает из законотворческой практики. По мере усиления формального начала в законодательстве институт законности противопоставляется господствующему народному сознанию, в связи с чем государство вынуждено в беспрецедентных масштабах по сравнению с московским периодом заниматься целенаправленной пропагандой и «продавливанием» в обществе своих установлений, доведением их до сведения буквально каждого субъекта. Эти меры закономерны: без них нормы, слабо связанные с менталитетом общества и не интегрированные в его регулятивные механизмы, обречены на социальную изоляцию. Их жизнь — в постоянной и эффективной поддержке официальными структурами, в вытеснении оказывающихся конкурентными естественных нормативных систем.
Уже в петровское время царские указы в обязательном порядке стали читаться в церквах, на ярмарках, торговых площадях, причем, как отмечается в источниках, закон вменил в обязанность всем посещать церковь сколько ради богослужения, столько же для ознакомления с указами: не ходящих в церковь велено ловить, как воров и разбойников (Указ от 30 октября 1718 г.), переписывать бывших в церкви при слушании указа (Указ от 23 февраля 1721 г.). Усиление публичного начала в праве не могло не вести косвенно как к обмирщению церкви, так и к фактическому глушению иных социальных регуляторов, в том числе религиозных, необходимых для нормального развития исконных национальных начал правовой системы.
Под напором духовного обмирщения XVIII—XIX вв. сильно изменилась сама Русская православная церковь — источник моральной устойчивости правопорядка. Сыграв огромную роль в открытии новых путей культурного развития России, уже к концу XIX в. в рамках введенных Петром I огосударствленных форм управления церковь потеряла необходимую социальную динамику. Именно западные политико-правовые институты XVIII в., изменившие политический статус Церкви, выполнявшей важные идеологические функции, повлекли фундаментальные и далеко идущие для всего традиционного уклада жизни России последствия. В решающий момент, будучи фактически органом государства, Церковь оказалась лишена морального авторитета и духовного влияния, необходимого для выполнения ее миссии. Примерно такая же ситуация произошла с идеологическими институтами советского времени, где государство, заключив их в жесткие официальные рамки, сыграло главную роль в утрате обществом способности самостоятельно противостоять духовным вызовам времени, в том числе идеологии западного потребительства.
Еще одной характерной особенностью развития русского права XVIII в. стала широкая инкорпорация иностранной правовой формы, применявшейся в древнерусском законодательстве, а также и содержания: институтов и целых актов зарубежных правовых систем. Теоретической основой иностранного заимствования в беспрецедентных для Руси масштабах стала «адаптированная» доктрина естественного права, согласно которой государство в лице монарха выступает субъектом правопознания, результаты которого (справедливые и разумные решения суверена) воплощаются в позитивном законодательстве. Это законодательство должно опираться на «естественные» принципы, которые, считалось, уже известны «просвещенным» народам и которые не надо изобретать и тем более искать у себя, а следует лишь воспроизвести в русском законодательстве на основе тщательного учета иностранного опыта.
Самый распространенный способ законотворчества в XVIII в. — рецепция европейского права, в том числе прямые его переводы с немецкого и шведского. В частности, известный памятник военно-уголовного права начала века Артикулы Воинские 1715 г. есть буквальный перевод военных артикулов шведского короля Густава-Адольфа 1621—1632 гг., сделанный при Карле XI. В русских Артикулах используются также фрагменты законов императора Леопольда I, датского короля Христиана V, французские ордонансы и регламенты. Вексельный Устав Петра II — важнейший памятник гражданского права того времени — практически полностью заимствован из современных ему немецких вексельных уставов и издан на русском и немецком языках одновременно. Знаменитый Наказ императрицы Екатерины II, адресованный комиссии по подготовке нового Уложения 1767—1768 гг. (неосуществленного), в значительной своей части есть буквальные выдержки из сочинений Ш. Монтескьё и Ч. Беккариа, не говоря уже о его общей смысловой и идейной направленности, почерпнутой из работ французских просветителей. Перечень подобных примеров можно было бы продолжить, что свидетельствует об изменении в XVIII в. самого подхода к формированию русского права. Если раньше иностранное законодательство использовалось для совершенствования русского национального права, адекватность которого не подвергалась сомнению, то с приходом к власти Петра I принимается противоположная система — за основу русского права берутся иностранные кодификации, которые затем лишь несколько модифицируются и дополняются отдельными нормами, отражающими «условия» России, причем делается это довольно приблизительно и схематично. Так, в 1718 г. Петр I, желая подготовить новое Уложение взамен знаменитого акта 1649 г., приказал Сенату целиком взять за основу будущей работы шведское Уложение, выбрав из русского законодательства в дополнение и изменение к нему лишь некоторые положения; для раздела же о праве земельной собственности (поместном праве) царь указал полностью заимствовать лифляндское и эстляндское законодательство.
Неудивительно, что столь серьезные разрывы в корневой системе отечественного права отнюдь не привели к прогрессу русского законодательства, наоборот — его качество значительно снизилось по сравнению с документами XVII в. Для русского права первой половины XVIII в. характерны деградация юридической техники, утрата ясности и четкости языка, велеречивость, расплывчатость формулировок, законодательная демагогия, которые резко отличают законы петровской и последующих эпох от ясного и емкого стиля русского национального права XVI—XVII вв., в частности Соборного Уложения царя Алексея Михайловича.
Из этого следует важный, на наш взгляд, вывод: рецепция, проведенная без учета меры, нарушающей целостность национальной основы права, не ведет к его прогрессу, а, наоборот, влечет упадок национальной правовой культуры, какие бы совершенные образцы ни принимались за объекты заимствования. К сожалению, культурно-историческая природа права до сих пор мало учитывается в России при проведении различных преобразований.
Тем не менее влияние петровских реформ на русское государство и право не поддается какой-либо однозначной оценке. В качестве бесспорного факта можно лишь констатировать ряд фундаментальных явлений в русской правовой культуре, возникших в ходе вмешательства Петра I и интегрировавшихся в русскую правовую систему именно с этого времени. Это обретение единства общерусской государственности и правовой системы в их восточном и западном измерениях и восприятие этого процесса общественным сознанием, что подготовило последующее восприятие идеи федеративного устройства России и общерусской системы права. Другим серьезным новшеством можно считать утверждение западноевропейской социальной стратификации общества в ее сословном варианте, давшем прозападно ориентированную национальную элиту — дворянство и заложившем основу будущей интеллигенции, в том числе разночинной, которая стала каналом мощной ретрансляции западных ценностей на русскую почву. Это во многом предопределило судьбу русской правовой культуры в последующие столетия.
Западная социальная организация привнесла невиданный ранее на Руси раскол общества, его правового и религиозного сознания в многочисленных направлениях — национально-культурном, религиозном, политическом. Об этом свидетельствует нарастающая череда церковно-политических, социальных, нравственно-этических конфликтов в России, сопровождающих ее историю на всем протяжении XIX и XX вв. Теоретическим их проявлением в духовной культуре стали никонианство и старообрядчество; позже — противостояние славянофилов и западников 40-х гг. XIX в. Борьба культур и сложная психологическая неадекватность власти породили фактор аномального восприятия в России европейских ценностей. Яркий пример —старообрядчество, уроки из исторической трагедии которого для судьбы социальной и правовой этики в России, на мой взгляд, до сих пор в полной мере не извлечены. «Исторический парадокс состоял в том, — писал А. Д. Синявский, — что в глазах старообрядцев и в глазах народа сам Никон — еретик, который протаскивает на Русь латинскую веру, тогда как Никон в действительности был ярым антизападником. Короче говоря, Запад становится тем незримым историческим фактором, который создает на Руси атмосферу страха и взаимной подозрительности».
После стресса насильственного вторжения рационализма в русскую культуру ХVIII в. относительная адаптация русского организма наступает только к первой четверти ХIХ в., начинает создаваться своя литература, музыка, живопись, формироваться юридическое сознание. Эта идейная борьба хотя и устарела в своей исходной постановке к XXI в., но перманентно питается практикой все новых форм государственности, и поэтому так до сих пор и не завершена в России.
Русскому государству XVIII в., созданному Петром I и сохранившему ведущие элементы своей сословно-полицейской концепции при его преемниках, суждено было прожить до февраля 1917 г. Эти два столетия — время значительного прогресса русского общества и одновременно нарастания его противоречивости — главного последствия внедрения петровской доктрины государственности и правопорядка. Империя, имевшая очевидные достижения во всех без исключения областях, включая правовую, так и не смогла разрешить противоречия, имманентные этой доктрине. Разрыв между сохранившимся менталитетом русского народа и чуждой ему социальной, государственной и правовой организацией, которая была не способна к совершенствованию на базе русской национальной культуры, в эти два послепетровских столетия только увеличивался.
Это глубинная причина действительного отставания России, отставания не от Запада, а прежде всего от самой себя, от тех потенций, которые несла в себе русская правовая культура, русская государственность и русская социальность, но которые были подорваны катастрофой русской церкви и политической революцией XVIII в. Социальный раскол проходит красной нитью через всю новую историю русского государства и права, а весь XIX в. стал временем сложного, подчас мучительного поиска выхода из той социальной и политико-правовой дихотомии, в которой оказалось русское общество после радикальных нововведений великих реформаторов. Сказанное, разумеется, не означает, что в допетровской России совершенно не было почвы для противоречий и что та Россия совершенно не причастна и не связана с XVIII в.: это в конечном счете одно и то же общество. Однако XVIII в. для России действительно во многом иррационален: думается, настала пора отказаться от привычных поисков экономических и политико-социальных корней происходящего в XVIII в. в предшествующем состоянии России — этот путь ведет объективно к «подгонке» русской истории под существующие схемы развития европейских стран. Государство и право России XVIII и XIX вв. — это глубоко травмированная национальная политико-правовая система, которая развивалась на фоне сложного процесса отторжения своих верхушечных институтов, постепенного возрождения собственной идентичности, поиска адекватной политико-правовой организации.
Будучи национальными по мотивам и целям, петровские реформы по своей форме, характеру и стилю были компилятивными, эклектичными, заимствованными. Однако форма и стиль оказались серьезно фундаментированы политическим насилием, необходимым для внедрения реформ в жизнь. Впоследствии реформаторское насилие, чужая государственно-правовая структура приобрели самостоятельный и во многом решающий статус в русской политической и социальной практике, произведя сложное мутационное воздействие на генетические программы российской правовой ментальности.
Вторая половина XVIII в. отмечена попытками некоторого примирения нововведений с национальным характером правопорядка, существовавшего в России. Однако эти попытки затрагивали скорее форму нововведений, нежели их содержание. Так, Екатерина II, стремясь к наибольшей адаптации западных институтов к русскому национальному укладу жизни, заменяла иностранные названия правовых и управленческих структур русскими.
Еще больше признаков этого метода можно найти в царствование Александра I, пожелавшего ослабить некоторые одиозные институты западного феодализма, прежде всего — крепостное право. Однако эти попытки, сделанные на основе чуждого русской правовой культуре либерального конституционализма, стали лишь символами противоречивости власти, оторванности ее от русской действительности, ибо полагались на все тот же естественно-правовой, рациональный принцип «конструирования» русского общества в соответствии с западными идеалами просвещенного самодержавия.
Попытки либеральных реформ Александра I продемонстрировали ограниченность их культурно-исторического горизонта, диссонанс с общественным сознанием России, которое сразу же вслед за их неудачей было объявлено «неготовым» и «отсталым», а также удивительную бедность средств инноваций, которые дал русской государственности ее западно-полицейский вариант. В этой во многом тупиковой ситуации, к которой привели русскую государственность реформы начала XVIII в., не учитывавшие ее специфики, пришедшему в 1825 г. к власти императору Николаю I не осталось практически иного пути кроме как довести эту систему до окостенелого совершенства, которое окончательно остановило ее прогресс и обострило все внутренние пороки.
В обстановке переплетения различных общественных сил, появления в России новых, неизвестных ранее социальных, религиозно-нравственных, политических компонентов ее правовой системы развивалось русское право в XIX в. Это время отмечено значительным прогрессом русской законодательной формы, получившей продолжение в рамках европейской юридической традиции. Проект гражданского уложения, составленный М. М. Сперанским, известным государственным деятелем России, масоном, был переделкой французского гражданского кодекса 1804 г. (кодекса Наполеона) как по институтам, так и по системе их подачи. После удаления М. М. Сперанского проект был подвергнут изменениям в пользу большей русской самобытности, но и в уже окончательном виде — в форме Сводазаконов (его десятого тома) — исследователи отмечают в нем сильное влияние французского гражданского права.
В царствование Николая I закончена начатая императором Александром I работа по систематизации русского законодательства, в результате которой было издано Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ), охватывающее юридические акты России начиная с Уложения царя Алексея Михайловича и до Манифеста о восшествии на престол Николая I (12 декабря 1825 г.). Впоследствии появилось второе Полное собрание законов, включавшее нормативные акты Николая I и Александра II. С 1 марта 1881 г. — со времени вступления на престол императора Александра III — формируется третье Полное собрание законов, которое действовало вплоть до февральской революции 1917 г. Продолжением работы по систематизации законодательства стало создание в 1832 г. Свода законов Российской империи, введенного в действие с 1 января 1835 г. и построенного по отраслевому принципу. Свод состоял из 15 томов, объединенных в восемь книг, в 1885 г. дополнен 16-м томом (процессуальное законодательство пореформенного периода). Действовал он, как и ПСЗ, до свержения самодержавия.
Нормотворческая и кодификационная активность в России в начале XIX в. затронула все ведущие отрасли законодательства — государственное, гражданское, процессуальное, уголовное. В 1845 г. было принято Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, новые редакции которого относятся к 1866 и 1885 гг. В 1903 г. создано (также с сильным иностранным элементом) новое Уголовное уложение, но в действие были введены лишь отдельные статьи о государственных преступлениях. Таким образом, Свод законов оставался основным источником русского права вплоть до революций 1917 г.
XIX в. с точки зрения развития русского права и русской правовой системы имеет две переплетающиеся и конкурирующие тенденции. Первая — как мощная инерция века XVIII и прямое следствие западной организации русской государственной машины знаменует продолжение системной интервенции западноевропейской политико-правовой традиции в русское правовое мышление. Проявлением этой тенденции стали как официальные реформы власти (введение министерств в 1802—1810 гг., реорганизация управления губерний, рецепция европейского законодательства и т. д.), так и проекты преобразований России революционной дворянской оппозиции, во многом выдержанные в либеральном духе.
Вторая тенденция — это движение к постепенному абсорбированию русской правовой культурой институтов и духа инкорпорированного Россией иностранного права. Происходит явление сложной ассимиляции: сначала соединения, а затем структурного отторжения и вытеснения нормативных основ западноевропейской правовой традиции при сохранении и даже укреплении структур правовой формы и юридической техники. Явление ассимиляции в праве находит выражение в наполнении правосознания законодателя традиционными национальными институтами уголовного, гражданского, семейного, процессуального, менее — государственного права. К ним относятся: элиминация смертной казни по общеуголовным составам, смягчение жестокости наказаний, расширение прав сословий и постепенное уничтожение сословных перегородок, консолидация общества в системной оппозиции к сословно феодальным институтам самодержавия и попытки найти выход в обретении национальной культурной самоидентификации.
Борьба двух тенденций многократно стимулировала активность духовной жизни общества, сконцентрировав его внимание на специфике русского духа и путях развития России. Интерес к России обострился во многом благодаря двум фундаментальным явлениям XVIII и XIX вв. — политическому повороту Петра I и утверждению в качестве активного фактора развития русской государственности культурно-правового космополитизма, с тех пор неизменно сопровождающего Россию в различных формах и ипостасях («приобщение к цивилизации», к «общечеловеческим ценностям»; «международная классовая солидарность», «правовая глобализация»).
В XIX в. важным знаком поиска идентичности стала борьба «западников» и «славянофилов» 40—50-х гг., которая сообщила особый смысл политическим событиям, происшедшим в России в конце XIX и начале XX в. Речь идет в первую очередь о вариантах решения крестьянского вопроса, имевшего в России принципиальное значение не только и даже не столько для аграрного производства самого по себе, сколько для всей русской культуры и государственности.
Как известно, непосредственным последствием крестьянской реформы 1861 г. стали народные волнения, нарастающая тенденция к обезземеливанию крестьян, деградация экономики аграрного сектора и упадок центральных русских губерний, который, по словам В. О. Ключевского, стал «официально признанным фактом»1. В силу этого обострился вопрос о путях дальнейшего развития крестьянства как социальной, экономической и культурно-политической общности. Разрешение этой проблемы, вокруг которой уже давно велась ожесточенная общественная борьба, напрямую зависело от политико-правовых альтернатив, предлагавшихся в рамках господствующих воззрений на дальнейшую судьбу русской государственности.
В период реформ второй половины XIX в. наметились две основные концепции государственности, борьба которых определила динамику политического развития России в конце XIX — начале XX в. Прежде всего это возникшая еще в Средние века в странах Центральной и Северной Европы доктрина полицейского государства, внедренная в России Петром I. В основных чертах ей продолжала соответствовать государственная машина пореформенного периода. Характерной особенностью этой концепции, как отмечалось, была ориентация государства на регулирование всех сторон общественной и во многом личной жизни граждан в соответствии с некими рационально познанными «естественными» началами.
Во второй половине XIX в. под влиянием немецкой, прежде всего исторической, школы права в кругах либеральной русской интеллигенции делается все более и более популярной иная концепция власти — доктрина правового государства, для которой характерны принципы разделения властей, связанности государства законом, гарантии прав личности, запрет чрезмерности государственного вмешательства в общественную и частную жизнь. Характерным для теории правового государства стало его противопоставление гражданскому обществу, для которого считались фундаментальными такие основания, как право на свободное самоопределение личности в сфере, свободной от вмешательства государства, особенно в экономике и культуре; саморегулирование экономического и культурного творческого процесса в результате свободной игры общественных сил; стремление к достижению в общественно значимой деятельности максимально возможного экономического и культурного уровня в условиях свободной конкуренции; возникновение и культивирование нового верхнего слоя общества, отличающегося владением собственностью при уравнивании его со старыми привилегированными слоями, особенно сословием дворян-землевладельцев. Концепция правового государства стала юридическим коррелятом идеологии протестантизма, западного капиталистического модернизма и индивидуалистической этики.
Анализ общественной мысли России пореформенного периода свидетельствует о господстве в кругах чиновничьей и академической интеллигенции либеральных воззрений, оказавших сильное воздействие на постановку актуальных общественных проблем — от крестьянской до конституционной.
Сочетание элементов полицейского и правового государства, а затем все большая эволюция в сторону принятия собственно либеральной доктрины государственности и правопорядка — основное направление развития России в конце XIX — начале XX в. Именно в этом русле лежит система мероприятий П. А. Столыпина по разрушению общины и переводу русского сельского хозяйства на фермерские основы. «Удовлетворить земельную нужду крестьянства распродажей части помещичьих земель, обогатить помещичий класс этой распродажей, создать класс крестьян-собственников, замкнутых в своих земельных интересах, дать землевладению и промышленности дешевого рабочего в лице обезземеленного крестьянства, а излишкам его давать выход в переселении на казенные земли из Европейской России — такова аграрная политика правительства», — писал о столыпинской аграрной реформе В. О. Ключевский.
В этом же направлении следует рассматривать и деятельность С. Ю. Витте, в том числе разработанный им Манифест Николая II от 17 октября 1905 г., придвинувший государственный строй полицейской России вплотную к либерально-конституционному пути развития. Симптоматично, что подавляющая часть продукции русского правоведения — как публицистического, так и научного характера — была интерпретацией и парафразом западных либеральных концепций государства и права, прежде всего немецкой доктрины правового государства, предлагавшейся к прямому внедрению в России. Русское дореволюционное правоведение, представленное в своей основной творческой части естественно-правовой и позитивистской школами, выполняло роль транслянта западного конституционализма в политико-правовую жизнь России и поэтому оказалось одновременно и плодотворным, и в известном смысле поверхностным для нашей правовой культуры. «Наше отношение к западной науке можно сравнить с отношением глоссаторов к римской юриспруденции, — писал Н. М. Коркунов. — И нам приходилось начинать с усвоения плодов чужой работы, и нам прежде всего надо было подняться до уровня иноземной науки... Мы не могли, как они, спокойно работать над усвоением плодов опередившей нас науки запада. Наука эта — наука живая. Она развивается с каждым днем, идет вперед... Тем не менее, в каких-нибудь полтораста лет мы почти успели наверстать отделявшую нас от западных юристов разницу в шесть с лишним столетий».
Духовный ренессанс, который переживала Россия в конце XIX — начале XX в., представленный в философии работами сторонников идеи «возрожденного естественного права» — В. М. Гессена, Б. А. Кистяковского, С. А. Котляревского, И. А. Покровского, И. В. Михайловского, П. И. Новгородцева, Б. Н. Чичерина и др.; а также приверженцев юридического позитивизма — Н. М. Коркунова, М. М. Ковалевского, Г. Ф. Шершеневича и их единомышленников — именно в сфере права дал образцы высокого уровня европейского мышления отечественных юристов, но не создал в теории за рядом исключений, оригинальных трактовок отечественной юридической культуры.
«Школа наших юристов есть почти исключительно практическая, а практика, обыкновенно увлекаемая задачами отдельного случая, теряет из виду общую конструкцию», — писал Н. Л. Дювернуа. Исключение — историческая школа русского права (С. И. Баршев, И. Д. Беляев, М. Ф. Владимирский-Буданов, Н. Л. Дювернуа, Н. Д. Иванишев, П. Г. Колмыков, В. Н. Лешков, Н. И. Крылов, Д. И. Мейер, М. М. Михайлов, Ф. Л. Морошкин, К. П. Победоносцев, А. Г. Станиславский, В. И. Сергеевич, Ф. В. Тарановский и др.), в работах представителей которой постепенно формировалось видение самобытных черт русского государства и права2.
Конец XIX в. в плане научной рефлексии представлен в основном заимствованными западными юридическими школами и в меньшей степени — оригинальной отечественной правовой идеологией. И. С. Аксаков писал в 1861 г., незадолго до масштабной судебной реформы: «Юристы! Да где они? У нас нет русских юристов, у нас есть чиновники, хорошо знающие Свод законов, знающие все судейские ходы и выходы, и ученые доктора римского права, столько же русские в области юридической науки, сколько их учителя немцы. Народных юридических обычаев и воззрений ни один русский юрист не ведает, опытность чиновника, знающего наизусть Свод законов и умеющего прилагать его к нашей судебной практике, не дает ему никакого права называть себя юристом в ученом смысле слова: он не выносит из этого знания и из этой опытности никакого цельного юридического созерцания )…* При нашей отчужденности от народа, и по другим причинам, не только нельзя и думать о каком-либо цехе юристов, но искусственное заведение таких цеховых юристов было бы крайне вредно для нашей не вполне сложившейся гражданской жизни».
Тот факт, что отечественная юридическая школа реально возникла лишь к середине ХIХ в., — драматическое последствие империи ХVIII в., сделавшей практически невозможным и ненужным самостоятельное правовое мышление в России. Это правовое «самооскопление» полицейского государства самым негативным образом отразилось на последующей способности России к совершенствованию своей государственности и правопорядка, и эта способность до сих пор далеко не восстановлена.
Значительная часть литературы по философии права конца XIX — начала XX в. носила характер компилятивной популяризации идеи немецкого правового государства. Позитивистские и естественно-правовые школы в России дали целый пласт литературы «чистого права», оплодотворенной, конечно, национальной культурой, направленной против существовавших в стране порядков. Это объясняется самодержавной формой правления и делает во многом понятным ту легкость, с которой данная литература была устранена из отечественного правосознания бурей Октябрьской революции 1917 г.
Разумеется, это нисколько не умаляет вклада мыслителей в осознание юридических проблем вообще и их российской специфики в частности, в том числе средствами просвещения и пропаганды учений, выглядевших весьма революционными и новыми в тогдашней полицейской России. Творчество русских правоведов конца XIX — начала XX в., безусловно, способствовало росту общей культуры и юридического самосознания в сфере академической и бюрократической элит России. Эта роль и эта функция отечественного правоведения конца XIX в. имеют много общего с нашим правоведением времен перестройки и постперестройки, также активно пропагандировавшим западные либеральные доктрины, которые звучали оригинально в стране, стиснутой долгое время марксистскими догматами. Увлечение либерализмом было бы вполне заурядным явлением, если б не утрачивало в общественном сознании своей подлинной оценки как просветительского и информационного течения и не претендовало на нормативность и участие в практическом переустройстве Российского государства и права в качестве очередного «истинного» рационального моделирования российского общества.
Драма начала XX в. состояла, возможно, в том, что духовные наследники славянофилов, выступая за самобытность пути русского народа, сбережение православной веры, отрицание западных форм государственного устройства, фактически предпочитали самодержавную форму правления, смягченную «просвещенной» национальной политикой и либеральными свободами. Это обстоятельство не свидетельствует, разумеется, о непродуктивности традиций славянофильства в сфере права: в его рамках были сформированы начала русской юридической школы, самостоятельной и оригинальной, давшей основы методологии преодоления «панацеи» индивидуализма и космополитизма на путях учения о соборности.
Следует к тому же отметить, что исходя из опыта революций 1905—1917 гг. русская философская и правовая мысль стала постепенно осознавать тупик первоначальных революционных увлечений и пагубность для России роли, выполнявшейся в этом смысле русской интеллигенцией, призвав ее представителей отказаться от революционного утопизма и вернуться к почвенным национальным традициям отечественной мысли по преодолению раскола общества, движению к его единению с личностью и национальной самобытности. Эту тенденцию, весьма, правда, запоздавшую, отразили сборники статей «Вехи» и «Из глубины», изданные в Москве в 1909 и 1918 гг.
Путь к подспудному отторжению либеральной всечеловечности как основы реформирования Российского государства и права наиболее наглядно проявился в форме и характере освободительного движения. Либеральная и социалистическая его части, почти всецело увлеченные конституционными и буржуазно-демократическими доктринами, практически сразу же подпали под влияние западных космополитических центров. Демократическое Временное правительство эсера А. Ф. Керенского было сформировано масонскими структурами и практически полностью состояло из их представителей. Руководящие деятели ведущих «парламентских» партий предреволюционной России были масонами, включая партии кадетов и трудовиков. Имеются свидетельства руководителя петербургской полиции С. П. Белецкого о существовании связей масонства с С. Ю. Витте, митрополитом Антонием и даже самим П. А. Столыпиным. Многие другие аналогичные факты, ставшие сейчас предметом научного анализа, свидетельствуют о глубоком кризисе как официального правительственного, так и значительной части легального оппозиционного лагерей, исторической ограниченности путей, предлагавшихся ими России.
Деятельность многих выдающихся представителей российской культуры, связавших свое общественное кредо с западными, в том числе масонскими, центрами влияния (среди этих деятелей было немало известных юристов, историков: М. Ковалевский, С. Котляревский, Н. Павлов-Сильванский, адвокатов: М. Маргулиес, С. Белавинский, О. Гольдовский и др.), объективно способствовала дезинтеграции культурно-исторических основ российской государственно-правовой системы. Данная линия постепенно возобладала в правительственных, а еще ранее — думских кругах, что привело к изоляции политической элиты России от отечественного менталитета, дезориентации национального правосознания. В стране углублялся социальный раскол, усиливалась напряженность, стимулируемые активным внедрением капиталистических отношений в промышленность и сельское хозяйство, «человеческий фактор» которых был лишен необходимой социальной защиты.
Проникновение в русскую интеллигентскую и бюрократическую среду идей протестантско-либеральной идеологии драматически дезорганизовало национальную интеллектуальную элиту в критически важный период истории, изолировало ее от собственной идентичности и от социальных опор в глубинных пластах культуры. Не случайно политическая система России после Манифеста 17 октября стала принимать квазиподобный облик западных политических систем, лишь верхушечно их имитирующий, но не имевший ничего общего с их социальной основой. Это фактически лишило русское государство всякой осмысленной управляемости. Судьба нации оказалась вручена многочисленным враждовавшим группам и группкам интеллигенции, тесно связанным с Западом, но лишенным прочных корней в самой России.
Результатом такого политического развития стало нарастание раскола в правосознании общества — верного для России предзнаменования ближайших социальных потрясений, катализатором которых в данной исторической ситуации выступил либеральный конституционализм, готовившийся сменить полицейское государство. Именно западные истоки — сначала бюрократизм (полицейское государство), а затем либерализм (квазиконституционная монархия) — привели Россию к революции, сделали ее неизбежной, отключив естественные защитные механизмы и иммунитеты русской государственности. Это — фундаментально ложное состояние правящих кругов, в том числе и патриотически настроенных, включая таких выдающихся его деятелей, как Николай II, П. А. Столыпин, П. Н. Милюков, В. М. Чернов, В. М. Пуришкевич и др., которые объективно не могли преодолеть рамок полицейской либо либеральной альтернатив. Русские бюрократия и интеллигенция «оевропились», «обмасонились» либо впали в крайне узкий национализм. Все их усилия вели в конечном счете лишь к одному — к революции. Схватка интеллигенции и правительства свидетельствовала об их взаимном кризисе, неспособности предложить адекватную национальную программу.
Абсолютизм, обеспечив длительный период развития России, к концу XIX в. себя исчерпал. По сути дела, реформы Александра II подготовили фундамент для свержения самодержавной власти. Дело стало только за временем, и в этом смысле альтернативы 1917 году скорее всего не было. Разрушалась петровская государственность и вряд ли было возможно, особенно с расколотым правосознанием России, чтобы уход столь мощной, эшелонированной системы не сопровождался колоссальными потерями и потрясениями.
Переворот 1917 г. во многом объясняется назревшим и готовым к разрешению кризисом европоцентризма, потребовавшим напряжения духовных сил России и актуализировавшим скрытые русла ее сложнейших духовных течений. Коренная слабость правительственного и либерального политических лагерей заключалась в кризисе политического и правового сознания элиты российского общества, историческая фундаментальность которого свидетельствовала о надвигающемся неизбежно радикальном его разрешении.