Медушевский А.Н. - История русской социологии.(1993) -317

а его научное изучение предполагает выявление и анализ взаимо­ действий между ними. При таком подходе к истории, свойственном историкам неокантианской направленности, на первое место выступает не поиск закономерностей исторических процессов и явлений, а анализ каузальных (причинных) взаимоотношений между ними, позволя­ ющий приблизиться к пониманию истории, которая, однако, остается «вещью в себе», недоступной нашему окончательному пониманию.

Уже у Лаврова, например, мы находим вполне завершенное пред­ ставление о том, что история человечества сама по себе лишена ка- кого-либо внутреннего смысла. Этот смысл приносится в нее извне, человеческим сознанием. В соответствии с этим группировка фактов истории проводится ученым, исходя из его внутреннего убеждения в их значимости, положительном или отрицательном характере. Еще бо­ лее определенно теория факторов разрабатывалась Михайловским. Для понимания социальной динамики, считал он, важно проанализировать движение всех общественных элементов, а не какого-либо одного из них, как это делают марксисты. «Мы ищем,— отмечал он,— не истории войны, торговли, экономических отношений, верований, нрав­ ственных, этических идеалов и т. д. Мы ищем законов, управляющих единовременным движением всех этих элементов». Важно отметить, что в рассматриваемый период эти идеи отнюдь не являлись господ­ ствующими и Михайловскому принадлежит та заслуга, что он впервые сформулировал их достаточно четко в русской социологической лите­ ратуре. Так, он весьма активно выступает против монизма в философии и социологии. «Если мы,— считает он,— ухватимся за один какой-нибудь социальный элемент, почему-либо бросившийся нам в глаза, и по движению этой части будем судить о развитии целого, то вся история, естественно, окрасится для нас односторонним и лож­ ным светом». С этих позиций Михайловский подвергает критике различные однофакторные теории прошлого и современной ему эпохи, например, представление Боссюэ о роли христианства в истории. Он не скрывает своего скептицизма и в отношении либеральной теории, выдвигающей при объяснении истории на первый план такой фактор, как стремление человека к свободе. Отрицает он и концепцию Маркса о решающей роли экономических отношений в ходе общественной эво­ люции.

Развивая взгляды Лаврова, Михайловский пришел к следующей формуле: «Общество представляет собой арену бесчисленных действий и противодействий, и в то же время все его элементы находятся в теснейшей между собою зависимости, друг друга обусловливая. Так что в этом случае нам предстоит дилемма: или полное и всестороннее уяснение, или никакого уяснения даже развития частного факта» . Разрешение данной дилеммы виделось народникам в особой теории прогресса, которая является, пожалуй, наиболее оригинальной и свое­ образной частью их воззрений.

101

Прежде всего обращает на себя внимание тот живой интерес, ко­ торый народнические мыслители проявляли к проблеме прогресса, являющейся одной из центральных во всей мировой философии. Ин­ терес этот был связан, несомненно, со стремлением преодолеть ограниченность чисто позитивистского понимания общества, с одной стороны, и обосновать активную социальную позицию интеллигенции

вборьбе за социальный идеал — с другой. Как известно, позитивистская философия, подходя к объяснению социальных явлений с точки зрения социальной статики и социальной динамики,

впринципе не вкладывает в эти понятия каких-либо оценочных суж­ дений. Более того, классический позитивизм считал своим основным достижением как раз то, что он освободил науку от различных на­ слоений вненаучного, метафизического свойства, создав тем самым основу для подлинно научного образования понятий, нейтральных по отношению к ценностным ориентациям того или иного направления, школы или отдельного исследователя. Полностью принимая этот взгляд, ставший основой теории факторов в объяснении исторического процесса, народники оказывались перед проблемой невозможности обоснования какой-либо деятельности по преобразованию общества на­ учным путем. Ведь позитивизм, настраивающий исследователя на изу­ чение фактов сущего — реальной действительности, ничего не говорит

овозможности понимания должного, т. е. того разумного социального устройства, к которому следует стремиться. Более того, с точки зрения позитивизма логическим (индуктивным) путем вообще невозможно обосновать какой-либо социальный идеал. Следуя духу и букве учения О. Конта, саму эту идею следует признать бесполезной и даже вред­ ной.

Столкнувшись с этим фундаментальным для их мировоззрения за­ труднением, народники нашли выход из него в создании особой теории прогресса, который в их понимании был не только и не столько онто­ логическим атрибутом, сколько гносеологическим понятием — ориентиром для социальной практики. Данная теория, по крайней мере в том виде, как ее сформулировал первоначально Лавров, представляла собой оригинальный синтез позитивизма Конта и своего рода кате­ горического императива — установки на сознательное изменение действительности в лучшую сторону. Имелось в виду утвердить в обществе нравственный идеал, который неизбежно должен возобладать как единая, общая для всех истина. В соответствии с этим Лавров определял прогресс как «процесс развития в человечестве истины и справедливости, путем работы критической мысли личностей над сов­ ременной культурой»1 . Можно констатировать, что такая формула прогресса во многом совпадала с его трактовкой просветителями и шко­ лой утилитаристов, для которых прогресс представлял собой максимальное благо максимального числа людей. Поэтому к на­ роднической теории прогресса во многом могут быть отнесены и те

102

упреки, которые традиционно адресовались по этому поводу утилитаристам.

Основным положением всей философии просвещения являлся, как известно, тезис о том, что человек как разумное существо, способное учиться на ошибках, по природе своей добр. Люди совершают те или иные ошибки и преступления не потому, что они злы, а исключительно под влиянием страсти, аффекта или же от неразумия, непонимания своих истинных интересов. Задача, следовательно, состоит в том, чтобы объяснить людям их истинные интересы, что заставит их действовать более рационально, а в конечном счете и более нравственно. Такова была основная идея эпохи Просвещения, которую в полной мере разделяли народники. Современному читателю не нужно объяснять, что данные принципы оказались утопическими и не подтвердились в ходе последующей истории. Нам важно, однако, подчеркнуть их место в воззрении народников и, в частности, в их теории прогресса.

Развивая концепцию прогресса Лаврова, Н. К. Михайловский попытался дать ей несколько новое обоснование. В своем наиболее крупном теоретическом труде, специально посвященном данной теме, Михайловский, отталкиваясь от учения таких мыслителей, как Спенсер и Конт, в качестве главного критерия прогресса выдвинул степень социальной интеграции. Если Г. Спенсер, рассматривавший общество с позиций социал-дарвинизма, связывал прогресс с функциональной дифференциацией в природе, обществе и мышлении, то Михайловский отстаивал прямо противоположную идею. «Прог­ ресс,— писал он,— есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его членов» . Конечно, с точки зрения современной социологии, более прав в этом вопросе был, несомненно, Спенсер, а не Михайловский. Тем не менее точка зрения последнего, служившая основой активной политической борьбы, получила широкое распространение, в том числе и в социологической литературе последующего времени. Можно указать, например, на сходные идеи М. М. Ковалевского, Н. И. Кареева и ряда последу­ ющих народнических публицистов. Отметим, что взгляды самого Михайловского на прогресс вовсе не были столь однозначны и неизменны, как это часто предстает из литературы по этому вопросу. В этом отношении интересно обратиться к позднему Михайловскому,

юз

господствующих классов казался таким быстрым, что думалось, быстро придет и великая историческая ампутация, за которой возникнет новый порядок вещей. Но пришлось убедиться в громадной косной силе исторического атавизма, налагающего свою печать на целые эпохи» .

В чем же состояла причина столь радикального изменения мировоз­ зрения ведущего теоретика народничества? Прежде всего, вероятно, в ощущении утопичности народнического идеала в целом. «Я не сом­ неваюсь в том,— говорил он Чернову,— что в России будет революция, но и в том, что в ней будут революции... «Толпа» имеет своих соб­ ственных «героев», которых порождает и свергает по собственному капризу. Интеллигенция менее всего имеет шансы попасть в «герои» к «толпе»... И хорошо, если нынешние судороги — предсмертные су­ дороги «толпы», родовые корчи, за которыми последует нарождение народа. Но я очень боюсь, что все это еще только ложные роды»22. Здесь перед нами уже не наивный мечтатель, понимающий прогресс как нравственное самоусовершенствование, а человек, начинающий смутно предчувствовать последствия того рокового пути, который привел к торжеству толпы и истреблению интеллигенции.

Важным самостоятельным компонентом социологического учения народников является концепция роли интеллектуального меньшинства в развитии общества, вообще — роли личности в истории. Мы видели, что вся народническая социологическая доктрина может быть во мно­ гом понята как интерпретация самой интеллигенцией своей роли в процессе модернизации. Вся логика этой доктрины, с ее субъ­ ективизмом и волюнтаризмом, радикализмом требований и праг­ матической направленностью на достижение немедленных социальных преобразований, предполагала наличие некоего интеллектуального или организационного центра, который сосредоточивал бы управление всем ходом событий. Фактически мы имеем дело с прообразом известной теории «властвующей элиты», ставшей едва ли не наиболее крупным достижением социологической мысли на рубеже XIX—XX вв. Соглас­ но данной теории, всякое общество, социальное течение или тем более конспиративная организация революционеров с точки зрения их уп­ равления могут быть подразделены на два основных слоя —управля­ емое большинство и управляющ ее меньшинство, которое

рую Р. Михельс образно назвал «железным законом олигархии», осо­ бенно четко проявляется в политических организациях с жесткой структурой, например партиях вождистского типа. Известно, что в истории русского освободительного движения существовала целая традиция такого рода организаций, представленная прежде всего их народническими вариантами. Самым ярким примером в этом отно­ шении является, разумеется, «Народная воля», послужившая моделью

104

последующих революционных партий сходного типа. В связи с этим целесообразно подробнее рассмотреть теоретические основы данной социальной практики, получившие развитие в трудах прежде всего на* роднических идеологов.

Значение революционной элиты виделось различным мыслителям не одинаково в соответствии с тем, какие задачи ставили они перед движением в целом. Например, П. JI. Лавров видел в ней своего рода катализатор основных социальных процессов, средство их стимулирования и ускорения, а ее задачу усматривал прежде всего в просвещении народа, в распространении в его среде здравых пред­ ставлений и передовых социальных идей. Основные надежды он воз­ лагал при этом на интеллигенцию, точнее, ту ее часть, которая, сознательно освободившись от буржуазных предрассудков, образа жизни и связанных с ними привилегий в обществе, жертвует собой ради народа .

Более радикальные народнические мыслители и практики, например Ткачев и Нечаев, рассуждая сходным образом, обосновывали идею создания особой конспиративной революционной организации, в задачу которой входит подготовка и осуществление переворота с целью захвата власти и проведения демократических преобразований. Критически мыслящее меньшинство, обладая ясным пониманием своих исторических задач и волей к власти, не должно считаться с настро­ ениями темных и необразованных масс, но должно использовать их для осуществления социальной революции. Отсталость России и отсутствие в ней развитых буржуазных отношений, согласно данной точке зрения, являются не столько помехой, сколько преимуществом для революционеров, поскольку облегчают их задачу — захват власти и последующее ее удержание за счет умелого манипулирования мас­ сами 4. Эта макиавеллневская тактика, в полной мере раскрывшаяся в связи с делом Нечаева, оттолкнула от себя широкие слои русской общественности, однако не была преодолена полностью.

В этом эпохальном споре народники противопоставляли марксистам идеи своих учителей— Чернышевского, Лаврова и Михайловского — о значении индивидуальной воли и нравственного самопожертвования в революционной борьбе. Еще Лавров указывал, что для революции нужна прежде всего «маленькая группа людей, сознательно стремящихся к развитию в себе человеческого до­ стоинства...». Это — «цвет народа, единственные представители цивилизации». Их историческая миссия состоит в том, чтобы вернуть народу моральный долг, плату за прогресс, способствуя продвижению общества вперед и распространению просвещения. Так появилось понятие «критически мыслящая личность». Личности, выработавшие в себе критическую мысль, приобретали тем самым право быть деятелями прогресса и борцами за социальный идеал. Михайловский еще более подчеркнул значение личности, сосредоточив внимание на героях и героическом в истории. Подобно Карлейлю или Ницше,

105

он противопоставил личность толпе как средоточию стадного и неразумного начала. Именно личностям — пророкам, реформаторам, вообще героям приписывал он заслугу быть носителями социального прогресса. От этого его герои явно наделены харизматическими чертами в веберовском смысле слова и представляют собой путеводные звезды в темной и мутной истории человечества.

Все идеи позднего народничества получили дальнейшее развитие и практическое применение в деятельности народников третьего поко­

традиционное народничество было переосмыслено на основе нео­ кантианства, эмпириокритицизма и марксизма .

Политическая философия народничества представляет собой важный вклад в русскую культуру, отразив как сильные, так и слабые стороны отечественного популизма27. Будучи своеобразным синтезом западных философских учений и русской революционной практики, она дала миру ряд ярких и самобытных мыслителей, ученых, политических деятелей.

9 3. Специфика русского политического процесса во многом проясняется интерпретацией истории страны в сравнительной перс­ пективе, с точки зрения теории модернизации. При объяснении трансформации русского общества с 1861 г. можно использовать широкую модель социальных изменений, известную как «мо­ дернизация» . Под модернизацией понимается процесс, в ходе которого исторически сложившиеся институты приспосабливаются к быстро меняющимся функциям, что отражает беспрецедентный рост знаний человека, позволяет осуществлять контроль над окружающей средой, сопровождающийся научной революцией. В Европе процесс этот простирался на период в половину тысячелетия или более того, а в новое время влияние европейских знаний и институтов распространилось на большую часть мира. Процесс модернизации в отсталых или развивающихся странах приобретает поэтому форму европеизации — сознательных изменений традиционных националь­ ных форм жизни и норм мышления по европейскому образцу. Понятно, что, как и всякий вообще процесс изменений консер­ вативных социальных установлений, ценностей и воззрений, мо­ дернизация не может идти повсюду одинаково гладко, без конфликтов и противоречий всякого рода. Таков именно путь стран с догоняющим характером развития со свойственной для них скачкообразностью и противоречиями исторического процесса. Модернизация в них могла нести не только позитивные перемены, но иметь деструктивный характер. Так случилось в России в период с 1861 по 1917 г.29

106

Указанные особенности русского исторического процесса, конста­ тация которых является общепринятой в современной западной науке, оказали, несомненно, влияние на формирование и развитие либе­ рализма и конституционализма в России. Если считать, что русский либерализм представляет собой определенную разновидность европей­ ского, то важно определить, как далеко заходит их сходство. В свое время американский историк Г. Фишер в одной из первых фундамен­ тальных работ о русском либерализме предложил весьма интересное разрешение данной проблемы. Он высказал мысль о необходимости различения, собственно, двух типов либерализма: классического либе­ рализма развитых стран и так называемого «недолиберализма», или «еще не либерализма» («have-not liberalism»). Два типа либерализма имеют существенные черты сходства и различия. К первым относится единство м ировоззрения, которое можно определить как «специфический западный индивидуализм XVII—XIX и XX веков», а также вытекающих из этого целей, а отчасти и средств борьбы — соз­ дание общества, гарантирующего индивиду максимум свободы в рам­ ках правового государства. Однако сходство идеологии, программных требований и политической символики отнюдь не означает полной идентичности рассматриваемых вариантов либерализма по существу. Очевидно, что тот либерализм, который существовал в обществах на северных берегах Атлантики, не мог иметь места в менее развитых странах, к числу которых принадлежала и Россия. Специфика ука­ занного, второго варианта либерализма состояла, следовательно, не столько в идеологии (которая была во многом сходной с западноев­ ропейской), сколько в социальном положении формирующегося либе­ рализма. «"Недолиберализм",— справедливо указывает Фишер,— представляет собой движение меньшинства в развивающемся общест­ ве»

Общее различие двух типов либерализма определяет, далее, су­ щественные различия в их инфраструктуре: если первая, «классиче­ ская», или «западноевропейская», модель либерализма характеризуется в большей или меньшей степени единством социаль­ ного состава и политической ориентации, то вторая модель отмечена наличием резкого расхождения умеренного и радикального крыла, пер­ вое из которых стремится достичь поставленных целей путем сот­ рудничества с существующим и постепенно либерализирующимся правительством, а второе — рассматривает его свержение или радикальную трансформацию как важнейшее исходное условие пре­ образования общества. При этом понятие «либерал» практически неизбежно начинает применяться к представителям первой категории, а вторая выступает как инородное тело по отношению к либеральному движению. Указанное расщепление двух разновидностей или двух мо­ делей формирующегося либерализма развивающихся стран свидетель­ ствует о различии их путей в освободительном движении.

107

Проявлением этого во всех несвободных странах становится известная дилемма: откуда придет освобождение — сверху или снизу. В связи с этим в историографии имеют место споры о том, какие социальные течения вообще следует относить к русскому либерализму. Так, по мнению Фишера, либерализм в России рассматриваемой эпохи вклю­ чал два течения — славянофильское и западническое. Первое склоня­ лось к идее борьбы за права человека при сохранении существующего авторитарного режима путем постепенного расширения местного са­ моуправления, реформ, культуры населения. Оно было представлено славянофилами 40-х годов, а позднее отчасти К. Д. Кавелиным и либералами — земцами во главе с Д. Н. Шиповым, взгляды которых представляли собой своеобразный синтез западного либерализма и на­ родничества. Второе, западническое — конституционалисты, стремившиеся получить от самодержавия больше и добиться этого бы­ стрее. Программой-максимум для них являлось не ограничение взя­ точничества чиновников (как хотели славянофилы), а подчинение монарха правлению законов. Уже по определению это означало отмену самодержавия вообще, а не его очищение, к чему вели дело либералы шиповского толка. Конституционалисты, таким образом, делали ставку на конституцию, суверенный парламент, приоритет законов над индивидуальной волей, а в земстве видели здание, которое должно было увенчаться парламентской крышей.

Развитие данного взгляда на проблему находим в новейшем труде видного западного историка польского происхождения А. Балицкого, который в основу подразделения русского либерализма кладет отно­ шение различных его течений к процессу модернизации31.

Подходя таким образом к русскому либерализму, мы должны будем признать его скорее интеллигентским, чем классовым движением. Действительно, заимствуя опыт западной политической школы, русские ученые и юристы меньше всего исходили из стремления вы­ разить чьи-либо классовые интересы. В их задачу, напротив, входило создать разумный общественный порядок, способный мирным, не­ насильственным путем преодолеть существующие социальные противоречия или, во всяком случае, примирить их таким образом, чтобы интересы общества в целом не были принесены в жертву эгоистическим интересам отдельных классов или социальных слоев. Русский либерализм поэтому стремился максимально заимствовать и практически применить все лучшие достижения европейской цивилизации, парализуя в то же время деструктивные силы, делающие ставку на эскалацию социальных конфликтов.

Будучи течением по преимуществу интеллигентским, русский либерализм имел все свойственные последнему сильные и слабые сто­ роны. К первым относятся глубина теоретической мысли, стремление к объективному научному анализу социальных явлений, высокие куль­ турные, этические и правовые идеалы движения; ко вторым — отрыв

108

от масс, практическая беспомощность, отсутствие необходимой политической гибкости в экстремальных условиях. Либерализм в России оказывался уязвимым со стороны практически всех классов и государства. Для низших классов он был непонятен или недостаточно радикален, воплощая господство «помещиков и капиталистов», для дворянства он был неприемлем как течение, выступающее за отмену сословных привилегий, и, следовательно, слишком радикальным, для буржуазии, как ни парадоксально, неприемлем был лозунг свободного рынка, так как она не выдерживала конкуренции с иностранным капиталом и была зависима от государственных монополий; наконец, само государство в лице правящей бюрократии было совершенно косно и неспособно к реформам в направлении либерализации. В таких ус­ ловиях главная цель конституционализма состояла в работе для бу­ дущих поколений. «Либерализм,— писал в сходной ситуации Ортега-и-Гассет,— провозглашает свое решение жить одной семьей с врагами, даже со слабыми врагами. Прямо невероятно, что челове­ чество могло создать такой чудесный аппарат, такую парадоксальную, утонченную, замысловатую, неестественную систему. И нет ничего удивительного в том, что сейчас то же самое человечество готово от нее отказаться: опыт оказался слишком сложным и трудным, чтобы укорениться на нашей земле»32.

Сказанное, на наш взгляд, достаточно убедительно свидетельствует о том, что применительно к России вообще трудно говорить о либе­ рализме в западном смысле слова. Не случайно сами представители данного течения предпочитали понятие «конституционализм», которое внесла в свое название ведущая либеральная партия в России. В этом отношении интересно обратиться к тем западным работам о русском либерализме, в которых данное понятие рассматривается с точки зрения его этимологии и ее изменения с течением времени33. Для решения этого вопроса, как отмечает М. Раев, целесообразно прежде всего установить специфическое содержание понятия «либерализм» в истории русской общественной мысли. Исследователи русского либе­ рализма (и конституционализма) стоят в принципе перед той же дилеммой, что и ученые, рассматривающие западную модель этих явлений: следует ли понимать либерализм в России как определенное идейное течение, представленное в разные исторические периоды раз­ ными социальными силами (как, например, В. Леонтович), или как социально-политическое движение, отстаивающее мирный путь развития общества путем реформ (Г. Фишер). Обращаясь к тому, что думали об этом современники, мы, отмечает Ч. Тимберлейк, вынуж­ дены будем констатировать, что, несмотря на свое широкое распро­ странение, данное понятие было непопулярно, а потому даже кадеты

XIX в. серьезные минусы, так как стало объектом нападок и справа,

109

и слева: правительство рассматривало либералов как закамуфлирован­ ных радикалов, а революционеры считали их соглашателями, вы­ разителями интересов правящих классов, о чем свидетельствуют такие характерные термины, как «дворянские либералы» и «буржуазные либералы» . В результате даже те, кто разделял идеологию либе­ рализма и сознательно принимал основные его постулаты, относил себя к данному направлению, избегали пользоваться термином «либе­ рализм». Русские либералы предпочитали поэтому определять себя как «общество», а свое движение как «общественное движение». Эти на­ рочито неопределенные термины не только позволяли избежать слова «либерал», но также давали возможность представлять данное движение более широким и имеющим более солидную социальную ба­ зу. Именно с этим связан тот факт, что даже кадеты, считавшие себя либералами по образцу западных, предпочитали называть свою партию «Партией народной свободы», а официальное название «конституционные демократы» ставили в скобки, считая его менее понятным массам. Суммируем результаты полученных наблюдений.

Для западного понимания либерализма типично отнесение к нему всех сил, борющихся со старым порядком, феодализмом, за торжество демократических идеалов. При таком подходе под либералами понима­ ются самые различные мыслители и деятели от весьма умеренных и даже консервативных до представителей революционного авангарда. Констатируя различия в воззрениях левого и правого крыла либе­ рализма, западная историографическая традиция не противопоставляет их диаметрально друг другу (как это делается в отечественной историографии путем создания особого статуса для революционеровдемократов), подчеркивая единство их целей (ликвидация феодальных отношений) при различии в средствах их достижения (насильственные или мирные). Если применить данное толкование либерализма к России, то оно охватит практически всю историю освободительного движения, за исключением марксистского этапа. Исходя из этого, многие западные авторы, прежде всего Леонтович, рассматривают в качестве либералов просвещенных монархов (Екатерина II, Алек­ сандр I и Александр И), а также просветителей, декабристов, рево­ люционеров XIX в.

Руководствуясь данной логикой, приходим к выводу, что сходство русского и западного либерализма, если о нем вообще можно опре­ деленно говорить, следует искать не в родстве их социальной опоры и сущности (которая была различна), а скорее в сходстве их идеологии, программы и объективных целей. В России, в отличие от Запада, либе­ рализм имел другую форму и располагал иными (несравненно более слабыми) средствами, основывался на рецепции западноевропейских идей. Поэтому (как справедливо считает Леонтович) здесь гораздо интереснее изучать историю либерализма, чем историю либералов, т. е. реальный вклад либеральной идеологии в создание нового обще­

110