Проблемы синкретизма

некоторых случаях изучение динамики фольклора приводит к необходимости считаться с обретением устным произведением новой функции, в том числе жанровой. Присказка может стать колыбельной песней, если под­ходит ритм. Многочисленны случаи, когда лирическая песня ра­зыгрывается в хороводе. Былинный мотив может стать частью духовного стиха. Возможны и другие преображения жанровой характерности произведения — появление у него ранее не свой­ственной функции. Рассмотрение всех таких случаев выводит на путь изучения проблем синкретизма.

Если предельно широко формулировать внутреннюю тему настоящей лекции, то правильным было бы определить ее не «Проблемы синкретизма», а «Фольклор как искусство слова в его отношении к быту, другим видам искусства и разным формам народного мировоззрения». Мы рассмотрим проблемы синкретиз­ма только применительно к проблемам курса. В частности, это вопросы о том, какой характер носил синкретизм в фольклоре древнейшей поры, что собой представляло состояние, при котором слитно пребывали компоненты, позднее образовавшие искусство, религию, обрядовую практику, как и при каких условиях проис­ходил распад синкретизма, через какие стадии прошел этот про­цесс. Синкретизм — многосторонняя емкая проблема. Всех воп­росов в лекции не решить и даже не поставить, если сопровождать постановку более или менее обстоятельным обоснованием.

Легко было заметить, что специфика фольклорного процес­са выводится в лекциях из всей совокупности разных жизненных условий и обстоятельств, при которых народ создает свои произ­ведения. Не случайно в науке о фольклоре получил широкое

распространение термин «бытование». Строго говоря, понятие о бы­товании фольклора неточно. Понятие ставит знак равенства между бытом и искусством независимо от того, допускает или не допуска­ет отождествление сам фольклорист. Однако понятие по-своему и верно: указывает на связь фольклора и быта. Ложное толкование их связи возникает, когда происходит приравнивание фольклора к бы­товым явлениям и тем более когда фольклор толкуется только как проявление быта. У фольклора немало качеств, которые поднима­ют его над бытом, сообщают фольклорному искусству свойства эс­тетического отражения реальности, но несомненно, что фольклора всегда возникает из быта, всегда удерживает его черты, особеннос­ти бытовых обычаев — всего уклада народной жизни. Быт народа во всей специфике изучает этнография, и фольклористика соприка­сается с этнографией. Соприкосновение не носит случайного характера, а, как иногда говорят, носит регулярный характер.

Без этнографических сведений, без знания быта порой фольк­лор становится непознаваемым. К примеру, в загадке про крышу мы встречаем иносказательный образ: «Основа соснова, уток соломен­ный». Даже узнав отгадку, неосведомленный человек будет недо­умевать. Ему придется объяснять, что уток — это нить, которая вставлена в челнок, что уток идет поперек основы — ряда нитей, идущих от ткачихи к валу. Переплетение утка и основы образует ткань. Знание устройства домашнего ткацкого станка, кросен, по­зволит понять, почему солома, уложенная на кровле, уподоблена утку, а соломенные жерди, прижимающие солому, — основе. Инос­казание предполагает осведомленность в области старинного кресть­янского быта. Когда-то для творцов загадок такая осведомленность была естественной. Современному человеку нужны пояснения.

Взять еще примеры: «Сам дубовый, // Пояс вязовый, //А нос липовый». Отгадка — бочонок. И этой загадки не отгадать, если не знать, какой материал шел на изготовление бочонка: были потребны прочные дубовые доски, их крепили гибким вязом, а нос резали из мягкой липы. Не понять и загадку: «В городе Торжке // Продают бабу в горшке». Говорится про местный обычай тор­говать горячей кашей и одновременно о крепостном торге людь­ми. Иная из загадок ставит в тупик и опытного исследователя. «Медный кабачок, // Воробышку целовальничек» — так говорит­ся про умывальник, какой и ныне еще можно увидеть в крестьянских домах на Севере. Загадка имеет в виду открытый медный: сосуд, который вешали обычно у крыльца. Наклоняя сосуд, лили

воду на руки, умывались. Зоркий глаз подсмотрел, что воробьи находили в нем для себя питье — и умывальник стал целоваль­ником, содержателем «медного кабачка».

Народоведческие сведения совершенно обязательны для фольклориста. Они необходимы для изучения не только загадок. Известно поговорочное выражение прочитать от доски до доски, то есть прочитать, усвоить что-либо от начала до конца. Выраже­ние возникло в пору, когда переплет делали из досок.

Или вот еще пример — подблюдная песня:

Мышь пищит, слава!

Каравай тащит.

А еще попищит,

И другой утащит.

Песню толковали как предвестие голода. Существовала приме­та: «Мыши развозились — к голоду», то есть запасаются. Прихот­ливая мысль работала и в противоположном направлении: мыши запасаются — будет запас и у хозяина. В некоторых местностях песню считали добрым предречением сытости. В любом случае без дополнительных пояснений подблюдной песни не понять.

Примеры можно множить без конца. Дело не в их количестве и даже не в них. Это явление общего порядка, равно важное для постижения любого искусства прошлых веков, независимо, име­ем ли мы дело с фольклором или литературой. Ведь плох и ли­тературовед, если не знает быта эпохи, которую изучает. Н. В. Го­голь сам позаботился о своих читателях и сопроводил публика­цию «Вечеров на хуторе близ Диканьки» пояснением слов, «не всякому понятных», вроде: «Гаман — род бумажника, где держат огниво, кремень, губку, табак, а иногда и деньги». Литературо­веду нередко приходится обращаться к помощи историков, вооб­ще, знатоков в какой-либо смежной области знания. Однако если бы проблема упиралась только в необходимость что-то пояснять, то исследователи не испытывали бы затруднений.

В фольклористике всегда есть необходимость привлекать этног­рафические сведения. Связь фольклора с бытом особенная. Рассмот­рение ее составляет особую проблему, и решение ставит ученых пе­ред выбором — либо считать фольклористику частью этнографии или даже какой-нибудь другой народоведческой науки (религиове­дения, культурологии и пр.), либо признать за фольклористикой значение самостоятельной филологической дисциплины со своим предметом изучения, но в последнем случае надо обосновать право

на самостоятельность. Вопрос так важен, что необходимо хотя бы кратко коснуться того, как его решают современные исследователи. Впрочем, мы несильно рискуем отступить от темы лекции.

Признание тесной связи фольклора и быта у ряда исследова­телей доходит до признания неотличимости фольклора от бытовых явлений, соответственно решается сам собой вопрос об отношении фольклористики к этнографии. Так и пишут: фольклористика — часть этнографии¹. В статье «Проблемы типологии этнографичес­ких связей фольклора»² Б. Н. Путилов утверждает, что связи фольклора с тем кругом явлений, которые составляют предметную об­ласть этнографии, универсальны и всеобъемлющи — «пронизыва­ют фольклор»³. Конечно, суждение еще слишком общо — с ним можно соглашаться или не соглашаться, но сформулирована и мысль, которой придан особый вес: «Этнографические связи фоль­клора не просто сложны и многообразны; они, во-первых, имеют основополагающий для системы фольклора в целом и для отдель­ных ее элементов характер и, во-вторых, характеризуются своей принципиальной спецификой»⁴. Эти слова о связях фольклора с эт­нографией могут означать только одно: между фольклором и предметом этнографического изучения нет различия. И в этом убеждает логика дальнейшего уточнения взгляда на вопрос. Б. Н. Путило пишет, что именно из принципиальной специфики связей фольклора с этнографическими явлениями надо исходить при изучении жанровых систем, сюжетики, образности, поэтической структуры историко-фольклорных процессов, способов создания и функционирования фольклора. Что осталось? Ничего. Стиль? Но ведь когда изучают сюжетику, образность, поэтическую структуру, всего уместнее исследование и стиля. Вне якобы принципиальных и основ полагающих связей фольклора с явлениями, изучаемыми этнографами, не оставлено места для изучения фольклора в пределах его собственной специфики. Налицо отождествление фольклора и этнографических явлений, фольклористики и этнографии.

Когда так думающим исследователям указывают на этот факт⁵, они протестуют, считая квалификацию их научной позиции неправильной. Между тем взгляд последовательно развит в проблемно-тематических сборниках, выпущенных Институтом этнографии Академии наук в 70-80-е годы, в начале 90-х годов, Авторы многочисленных статей, помещенных в сборниках, демонстрируют тот же взгляд на фольклор. Полноценное изучение фольклора с других научных позиций исключается.

Уже сейчас отметим: у отечественной науки и в прошлом и в настоящем много заслуг в области изучения русского быта, быта других народов. Этнографическая литература богата и раз­нообразна. Назовем некоторых из исследователей дореволюцион­ного времени: И. П. Сахаров, К. Д. Кавелин, В. И. Даль, С. В. Мак­симов, Н. В. Калачов, А. А. Котляревский, Н. Ф. Сумцов, Г. Н. Потанин, В. Н. и Н. Н. Харузины, М. М. Ковалевский, В. Г. Богораз. Особенно ценны публикации в дореволюционных журналах «Живая старина», «Этнографическое обозрение», в раз­ных сборниках, «Трудах» архивных комиссий Владимирской, Курской, Казанской и других губерний. Но осмотрительные уче­ные и прежде различали изучение бытовых явлений и исследова­ние фольклора в его художественной сути.

Наука о фольклоре долго соединяла изучение быта и искусст­ва, но это состояние было временным. Произошла дифференциа­ция наук. В наше время фольклористика и этнография значитель­но разошлись. Нет необходимости углубляться в историографичес­кую тему (она может стать предметом отдельного рассмотрения). Нам сейчас важно уяснить в позитивном плане действительное соотношение фольклористики и этнографии.

Те, кто отождествляет фольклор и предметную область эт­нографии или считает этнографический подход обязательным моментом при изучении фольклора, указывают на его особое со­стояние — синкретизм. Этим понятием и следует в первую оче­редь заняться. Синкретизм — состояние спаянности разнородных компонентов, слитности, многофункциональности целого, един­ство предмета изучения. Если бы фольклор пребывал в синкре­тическом состоянии, то мы с неизбежностью должны были бы признать правоту всех, кто считает нераздельным изучение фоль­клора и быта, и соответственно обязаны признать тождество фольклористики и этнографии. Дело, однако, в различении объек­та и предмета изучения. Существует отличие между этими по­нятиями: предмет науки и объект изучения. К примеру, икона как объект изучения может заинтересовать искусствоведа и исто­рика религии. У искусствоведа предметом изучения становится традиционная живопись Средних веков. Религиоведу икона как предмет изучения интересна тем, что изображено, какой святой, какие эпизоды из его жития, какие мировоззренческие понятия выражены. Могут быть решаемы вопросы, где, в каком ряду ико­ностаса, в каком приделе или углу церкви икону устанавливать

и пр. Словом, икона изучается по-другому. Объект изучения у ис­кусствоведа и религиоведа один, а предметы изучения — разные.

Еще пример — язык. Его изучает лингвист, но язык может изучать и социолог. Специалисты являют разный подход к обще­му для них объекту изучения. По-другому говоря, у лингвисти­ки и социологии разные предметы изучения. Одно дело —изуче­ние языка как знаковой системы с ее законами и проявлениями в лексике, морфологии, синтаксисе и другое дело — изучение языка как формы народно-племенной и национальной культуры. Свой подход и у тех, кто изучает язык в философском отноше­нии: целью становится выявление законов человеческого мышле­ния, средств общения. Возможны и другие подходы — и каждый раз предмет изучения меняется.

Аналогичным образом обстоит дело с фольклором. Социолог изучает в нем проявления социального творчества, запечатление общественных понятий народа, отражение народной психики и пр. В этом случае фольклор как объект будет изучен под социально- политическим углом зрения. Фольклор может стать предметом изу­чения и у философа: его будет интересовать, какой тип стихийно­го материализма народной массы отразился в устном творчестве, где, напротив, присутствует идеалистическое понимание реальнос­ти, какой строй идей обнаруживается в народных мировоззренческих понятиях, как постигается народом причинно-следственна» связь реального мира и в какой форме. Лингвист, обратившийся к фольклору, прежде всего станет изучать язык в его общенародных проявлениях, а равно примет во внимание диалектные особенности, важные для разного рода лексико-этимологических изысканий, и пр. Этнографа будет интересовать в фольклоре отражение многообразия быта, этнической характерности народного уклада жизни и др. Всякий раз фольклор выступает как объект, общий для разных наук, но у каждой дисциплины свой предмет изучения.

У фольклориста свой предмет изучения — народное искус­ство, художественное творчество народа (в том числе словесное) в традиционной специфике. Объект изучения у фольклориста общ с другими специалистами, а предмет изучения — особенный. Необходимость так различать понятия объекта и предмета изуче­ния осознана давно⁶. В. Е. Гусев привнес их различение в выяс­нение отношения фольклористики к смежным наукам⁷.

Помимо выделения фольклористики в самостоятельную науч­ную дисциплину возможно дальнейшее уточнение ее искусство­-

ведческого статуса. Народную музыку изучает музыкальная фольклористика, народные танцы — фольклористическая хоре­ография, искусство изобразительной пластики — искусствовед­ческая (в узком смысле слова) фольклористика. Филологическая фольклористика изучает искусство слова. Каков предмет изуче­ния — такова и наука, но все фольклористические дисциплины объединяет общий объект — изучение искусства народа в его тра­диционной специфике.

Из предметного ограничения в изучении фольклора происте­кает специфика исследовательских методов. Мы приходим к мыс­ли, что специфика изучаемого предмета в фольклористике сразу ставит этнографическое исследование народного искусства в свои границы. Этнографическое изучение фольклора не совпадает с искусствоведческим (в том числе филологическом). Этнография лишь смежная наука, она только соприкасается с фольклористи­кой. Об отождествлении их не может быть и речи.

Мы потому так долго говорим, казалось бы, о весьма далекой теме, что подход к исследованию объекта, выбор предмета изу­чения — самое важное при выяснении того, как изучать фольк­лор, который, по распространенному мнению, отличается синк­ретизмом, и соответственно такой взгляд либо делает невозмож­ным изучение фольклора как целого явления в составе любой фольклористики, либо обращает филологическое и всякое иное искусствоведческое изучение фольклора в односторонность.

Для разъяснения самого явления синкретизма нам придется обратиться к какому-нибудь конкретному материалу и при этом точно его охарактеризовать, так как весьма часто недоразумения основываются на смешении понятий. «Определяйте значения слов, и вы избавите мир от половины заблуждений», — сказал когда-то Рене Декарт, и мудрые слова французского философа должны служить предостережением против излишне вольных интерпретаций простых и вместе с тем весьма сложных явлений.

Речь пойдет о народных играх. Как и в других случаях, ког­да мы обращаемся к конкретному материалу, они будут нам ин­тересны и сами по себе, и тем, что предоставят возможность тео­ретических обобщений. Казалось бы, трудно что-либо возразить против понимания народной игры как проявления синкретизма. В игре сочетаются самые разные свойства: это и слово, и действие, и мимика. Игра — и развлечение, и зрелище, и составная часть быта. Понятие в обиходном смысле предполагает прежде всего

движение, действие, но и с этим понятием случилось то, что неред­ко бывает, когда слова из обихода делают научными без обоснова­ния самого права так поступать. Возникает масса недоразумений. Конечно, игра — действие, но не любое, а такое, которое обладает художественно-изобразительными свойствами. Но и это понимание еще очень широко. Изобразительность может быть сопутствующим компонентом мастерского рассказывания сказки или отдельным мо­ментом вождения хоровода и пр. Это еще не делает сказку как це­лое явлением игрового искусства, как и хоровод не делается чистой игрой, хотя какие-то элементы изобразительности могут сопровож­дать вождение хоровода. Во всех этих случаях мы имеем дело лишь с отдельными элементами игровой изобразительности.

Игра — изобразительное действие, но такое, которое в соста­ве явления не часть, причем нередко сопутствующая, дополни­тельная, а такая, которая в качестве главного компонента подчи­няет себе все остальное, иначе говоря, обладает сущностными свойствами. Действие в игре как главное качество художествен­но функционально. Сказка потому и не может быть названа иг­рой, что игровой жест лишь подкрепляет слово. Слово в сказке не является определяющим изобразительно художественным средством, игровые жесты являются вспомогательными. В игре действие является главным изобразительным средством — все остальное подчиняется такому действию.

Что стоит за этим пониманием игры как изобразительного действия с преобладающим значением для ее целого, станет ясно из сравнения. Возьмем игру «Кошки-мышки». Она хорошо изве­стна у многих народов. В русской игре кошка ловит мышь: кош­ка хочет поймать мышку, играющие мешают ей и помогают мыш­ке. В погоне кошка то прорывается в круг, то выскакивает из него. Мышь чувствует себя в безопасности, когда находится в кру­ге, а кошка — вне круга и наоборот. Участники игры время от времени дразнят кошку:

Мышоночек в комнате

Кушает говядинку,

А кошечка издали

На мышку бросается.

Следует припев — что-то вроде: «Ла-ла-ла! Ла-ла-ла!»⁸.

Словесный «текст» поясняет действие и всю ситуацию. Он может подзадоривать кошку, одобрять мышку и пр. Сущность игры — в соперничестве: поймает или не поймает кошка мышку.

Слово поясняет действие. Соответственно действие предстает как конкретное воплощение предполагаемой охоты кошки за мыш­кой. Изображаются именно кошка и мышка.

У других народов игровое действие на первый взгляд такое же, но соперничают не кошка и мышка, а, к примеру, верблюд и верблюжонок (бурятская игра), коза и волк (польская и литов­ская игра), ястреб и гуси (марийский вариант)⁹. Персонажи дру­гие, игровое действие осмыслено по-другому. Словесные приго­воры, сопровождающие игру, иные. Перед нами не нацио­нальные варианты одной и той же игры, а разные игры, хотя и похожие по характеру действий играющих. Мы наблюдаем само­стоятельность игрового действия, порой даже не выраженного, но всегда осмысленного в словах на свой лад. Мы имеем дело с игровым действием в его ясно осознаваемом изобразительном значении. О таких играх и пойдет в дальнейшем речь. Это игры в собственном смысле слова. Подчеркнем: если понятием игры покрыть все — и то, что является игрой, и то, что составляет лишь неглавную часть в неигровом явлении, — все запутается.

Теперь вернемся к понятию «синкретизм». Уже было заме­чено, что синкретизм — это слияние неразделенных начал и свойств. Но это не строгое определение, и предстоит прежде все­го позаботиться и наполнить понятие содержанием в его точных признаках и границах. Уяснение важно: споры часто упираются в разное понимание синкретизма. Порой говорят о соединении, комплексе качеств и именуют явление синкретизмом. Толкование излишне широко. В таком ключе пишут о синкретизме некото­рых видов современного искусства, хотя имеют в виду лишь полиэлементность, или синтез, искусств (балет, опера, драма, музыкальная комедия и пр.).

Не всякое соединение — синкретизм. Синкретизм — это состо­яние слитности, нерасчлененности, неразрывности, такое состояние, когда составные части явления только и существуют как части це­лого и никогда — вне его. Напротив, синтез — соединение расчле­ненного, соединение компонентов, которые уже выделились. При синкретизме компоненты еще не выделены, еще не обрели самосто­ятельности. Именно так понимал синкретизм А. Н. Веселовский.

Современные исследователи в условиях нестрогого использо­вания термина в свою очередь считают необходимым сузить по­нятие. В. Е. Гусев писал о «первичном синтезе»¹⁰ и предположил существование «вторичного синтеза». По-другому говоря, уместно

отличать ранний тип синтеза от позднего. А еще лучше ранний, первоначальный, тип соединения только и считать синкретизмом. В. Е. Гусев обратил внимание на то, что Р. И. Грубер в «Истории музыкальной культуры» отчетливо установил отличие позднего синтеза от раннего синкретизма¹¹. На этнографическом материа­ле историк-музыковед показал, что даже фольклор у племен, со­хранивших лучше других первобытно-общинные традиции, уже не является синкретическим. Фольклор успел дифференцировать­ся и образовал простейший тип синтеза выделившихся искусств¹².

Если бы трудность изучения синкретизма состояла только в определении самого понятия, то дело было бы уже наполови­ну решенным. Главная трудность в другом: она — в точном ука­зании на состояние синкретизма, в уяснении, какие компоненты пребывают в слитном, нерасчлененном состоянии. Это лучше все­го сделать посредством анализа конкретных фольклорных произ­ведений. И тут будет удобным воспользоваться рассмотрением игр — в том понимании их, которое предложено выше. Но к ана­лизу мы позволим себе перейти не сразу.

Можно говорить о существовании разных исторических со­стояний в развитии фольклора и соответственно о последователь­но сменявших друг друга типах соединения разных компонентов и качеств в фольклоре. Допускаем как изначальное состояние невыделенность фольклора из практической жизни.

Все, кто толкует о фольклористике как этнографической дис­циплине, могли бы получить на основе разбора синкретизма это­го изначального типа подтверждение своим взглядам. При этом исследователи могли бы сослаться на давнее суждение из «Немец­кой идеологии»: «Производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятель­ность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни. Образование представлений, мышление, духовное общение людей являются здесь еще непосредственным порождением материально­го отношения людей. То же самое относится к духовному произ­водству, как оно проявляется в языке политики, законов, мора­ли, религии, метафизики и т. д. того или другого народа»¹³.

В суждении предложено исторически весьма точное опреде­ление древнейшего состояния синкретизма. В свое время оно сыг­рало роль мощной опоры для историко-материалистической кон­цепции, но ценно и конкретным содержанием. К. Маркс в этом

случае изложил идеи, которые уже были высказаны другими исследователями, но его занимало обоснование материалистичес­кого происхождения общественных идей, и он перевел суждения в нужное ему русло.

Можно считать вполне доказанным, что «производство идей» первоначально действительно возникало в области практической жизни. Фольклор в целом как всякое духовное творчество перво­начально не был отделен от людской практики — от труда, от педагогики, от физического воспитания ребенка, от всех чисто житейских и общественных дел, занятий и пр. Обширная область жизненной практики народа включала в себя и фольклор.

По традиции игры народа остаточно сохранили в себе свойства древнейшего синкретизма. Игровое действие сливалось с практичес­кой жизнью, образуя нерасчленимое состояние. Игра в древности носила неосознанно-художественный характер и воспринималась ее участниками как средство достижения практических целей. Свой­ства этого состояния отчетливо удерживаются в игровом фолькло­ре даже в поздних фиксациях. Пока мы не будем говорить о том, что произошло в фольклоре с этим состоянием синкретизма, отме­тим лишь, что оно удержалось в фольклоре в виде рудиментов.

Перед нами простейшая игра с младенцем. Ап. Ф. Можаровский отметил у крестьян бывшей Казанской губернии обычай, ко­торый они сами назвали «Кудерцы». Мать говорит ребенку: «Кудерцы, кудерцы» и при этом заставляет его вертеть головой то в одну, то в другую сторону. Доктор Е. А. Покровский так объяснил практическое назначение игры: «Цель этой потешки заключается в том, чтобы развить у ребенка шею и сделать ее удобоподвижною во все стороны». Мы бы сегодня сказали на более привычном нам языке, что цель потешки — физическое упражнение. Е. А. Покров­ский вместе с тем продолжал: «Эта потеха называется кудерцами, потому что у кудрявеньких детей развеваются при этом кудер- ки»¹⁴. Очевидно, что забава с ребенком предполагала элементар­ный момент изобразительности — развевание кудрей. Любуясь ребенком, придают ему привлекательную позу и вид.

Сходное можно сказать и об игре «Дыбки, дыбки, дыбки — стой дыбки!». Ребенка приучают стоять и приговаривать что-ни­будь в таком роде:

Попляши, попляши,

Твои ножки хороши!¹⁵

Практическая целесообразность и в этой игре соединена с эле­ментарной художественностью, которая теряет функциональность вне физического упражнения. Игровые действия, как и слова, их сопровождающие, — части слитного практического акта. Это и есть синкретизм фольклорного акта.

Скажем сразу: в чистом виде поздние игры в редких, если не сказать исключительных, случаях сохраняют традицию состояния слитности, полного соединения художественных начал и практичес­кой целесообразности. Чаще всего синкретизм оказывается переве­денным в новое качество, которое станет понятным из дальнейше­го разбора видов соединения разнородных начал в фольклоре. Однако несомненно, что первоначальный синкретизм повлиял на фольклор во всей его последующей истории. Существуют подвиж­ные игры, в которых художественные и всякие иные духовные ком­поненты (кодекс спортивного поведения и пр.) сильно потеснены практической целесообразностью. На передний план выдвинуты состязание в силе, беге, прыганье, подскоках, борьба партий и т. д. Но даже такие игры не чужды имитации воображаемых сцен: охоты, ловли и пр. Игры обросли рядом качеств и свойств позднего времени, но традиция первоначального слияния с практической жизнью во всех проявлениях может быть указана с определенностью.

Таким нам представляется изначальный синкретизм, его пер­вое состояние, остаточно сохраняемое в позднем фольклорном творчестве. Бесспорно, фольклор начался с состояния полного слияния с практической жизнью.

Теперь о последующем, втором, историческом состоянии фольклора, в частности в играх. Оно возникает после выделения фольклора как духовного творчества из практической жизни Фольклор отделяется от нее вместе с остальными видами осознания реальности и в составе их. Возникал комплекс, который образовывал особую область, характеризуемую состоянием слитности и спаянности всех видов и форм восприятия действительности—религиозных, естественно-реальных, правовых, стихийно-фило­софских и пр. Все мировоззренческие понятия и представления слиты с неосознанным художественным творчеством. Хотя произошло отделение от практической жизни, но сами мировоззренческие компоненты остались в состоянии спаянности. Когда говорят и судят о синкретизме этого состояния, обычно имеют в виду нераздельное слияние фольклора с мифологией, разумея под ней едва ли не все сферы и области осознания мира на древней стадии

исторического развития общества. Действительно, мифология — начальная система осознания мира: это и философия, и религия, и природознание, и правовое самосознание человека. Это и искус­ство как компонент всех остальных понятий и представлений.

Указать в фольклоре такое состояние синкретизма нетруд­но. Среди игр есть несложные и по-своему характерные явле­ния. В игре «У медведя на бору» участники выбирают медведя. Остальные изображают, что идут в бор, и выкрикивают нараспев:

У медведя на бору Грибы, ягоды беру.

Ругают медведя:

Медведь постыл,

На печи застыл...

Медведь мирно спит в берлоге, но, заслышав песню, повора­чивается с боку на бок, встает и бросается на обидчиков. Кого поймает, тот становится медведем. Игру заканчивают, когда мед­ведь переловит всех нарушителей его покоя.

В мировоззренческой основе игры историки усмотрели отраже­ние древнейшего запрета причинять вред медведю. В детской игре по-своему воспроизведено представление о могучем лесном хозяи­не. Хотя к нему не питают прежнего почтения, но все же игра за­печатлена представлением, что медведь мстит за причиненную оби­ду. Это бытовая норма общества, которое чтит общепризнанные установления. Несомненно, на сложение влияло и реальное знание о медведе как о сильном лесном звере: медведя надо остерегать­ся. В игре налицо присутствие сложного многосоставного комп­лекса разных идей: религиозно-мифических, первобытно-родовых, юридических, естественно-реальных и, конечно, неосознанно-ху­дожественных. Они реликтово уцелели в детской игре, но игровое действие явно сдвинуло и изменило иерархию компонентов, выд­винув на передний план чисто художественные. О них еще пой­дет речь. Сейчас нам всего важнее понять самое существование со­хранившегося и в позднем фольклоре состояния синкретизма, ко­торое в позднее время удержало только след и отдельные свойства.

Древние традиции мировоззренческого синкретизма отчетливо удержали так называемые «охотничьи», «скотоводческие» и «зем­ледельческие» игры (мы пользуемся классификацией игр из изве­стного сводного собрания «Игры народов СССР»). Оговоримся: строго говоря, состояние спаянности, слитности фольклора и ми­фологии, примитивной правовой мысли, естественно-реальных

понятий никогда не предстает в поздних фиксациях в том виде, в каком синкретизм этого типа некогда существовал. Ко време­ни, когда игра стала именно игрой, то есть художественным дей­ствием, прежние действия утратили мифологический смысл, потеря­ли значение первобытно-мифической нормы, а само знание о медведе (его силе, повадках, образе жизни, спячке в берлоге, неуклюже­сти, косолапости, рычании и пр.) обратилось в забаву. Состояние идейного, духовного синкретизма непосредственно перешло в но­вое качество.

И мы можем перейти к характеристике состояния синкретиз­ма, которое возникло после выделения художественного творче­ства из других мировоззренческих понятий и представлений. Тре­тье состояние синкретизма осуществляется на основе слиянного существования разных видов искусства. Это единство актерско-исполнительского искусства, музыки, хореографических начал, словесного творчества, даже форм театральной изобразительнос­ти (со всеми элементарными сценическими атрибутами). Правда, исследователю бывает трудно решить, имеет ли он дело с искон­ным типом соединения, идущим от художественного и исполни­тельского синкретизма, или с последующим соединением, воз­никшим уже после выделения видов художественного творчества в искусство слова, музыки, танца, сценического представления и др. В любом случае, как бы ни решать конкретных вопросов, свя­занных с характеристикой видов и родов искусства, следует пред­положить существование синкретизма чисто художественного свойства — единства и нерасчлененности компонентов разных искусств. Лишь с течением времени произошла дифференциация искусств. Выделились отдельные искусства: искусство слова, ис­кусство танца, музыкальное искусство и др.

Состояние художественного синкретизма вполне ясно можно представить, предприняв разбор народной игры «Заинька». Пар­ни и девушки образовывали круг — в середину вставал «за­инька». Хоровод кружился то в одну, то в другую сторону и пел:

Заинька, ускочи, серенький, ускочи,

Кружком, бочком повернись.

Заинька поднимался на лапочки — он хочет вырваться из круга. Его не выпускают. Хоровод продолжал петь. Зайцу прика­зывали: «под бочки подопрись», «стань фертиком», «бей в ладо­ши». Заяц начинал метаться. Его не пускали, говоря, что всюду

«закрепочки». Заяц повизгивал, брыкался. Его толкали: «А ту-у- уу-лю!» Девушки махали платками. Игра кончалась, когда зайке удавалось вырваться из круга¹⁶.

Здесь налицо все виды искусства. Но трудность изучения со­стоит не в том, чтобы указать на соединение, а в том, чтобы от­ветить на вопрос: какова природа соединения? Это синкретизм или синтез? Приходится определять роль слова в составе целого.

Игровое представление «Заинька» есть художественное дей­ствие в том смысле, о котором говорилось в начале лекции, то есть является самостоятельным, но в игре много и такого действия, ко­торое обретает смысл только после пояснения словом, причем сло­во как художественный компонент в этих моментах подчиняет себе игровое действие: хоровод отдает словесные приказы — подскочить зайцу, повернуться и пр. Заяц превращается в чисто условную фи­гуру. И хотя слово остается компонентом единого зрелища, все же оно выходит за рамки прямого изображения настоящего зверька. Изображается то, что соответствует словесным приказам, но не свой­ственно живому зайцу. Нам кажется, что если и допустить в этом случае синкретизм, то нельзя не допустить и синтеза как соедине­ния компонентов, уже существующих раздельно.

«Заиньку» следует изучать по вариантам, разным записям, тогда будет выявлено, что музыкальные компоненты (пение) и словесное сопровождение или словесный элемент зрелища сосу­ществуют по большей части параллельно, обладают достаточной самостоятельностью. В принципе это почти то же самое, что на­блюдается в современном искусстве, соединяющем разные виды искусства. Необходимо определить в этих случаях границы син­кретизма и отметить его сильную потесненность синтезом.

В играх слово синкретично только в самых простейших из­начальных состояниях (первый тип соединения). Далее истори­чески наступало состояние мировоззренческого синкретизма (при выделении из практической жизни), то есть объем синкретизма сократился (второе состояние), а затем происходил распад и это­го состояния и возникал художественный синкретизм (единство и слияние разных видов искусства). Объем явлений, охваченных синкретизмом, исторически резко уменьшился, наблюдался толь­ко в пределах слияния и единства художественных компонентов. Однако и третье состояние синкретизма оказалось непрочным. Оно сменилось состоянием выделенности каждого искусства. Син­кретизм как историческое состояние в фольклоре прекратил свое

существование и перешел в синтез. Где остаточно сохранилась власть синкретизма и где она уже утрачена, ответить можно, лишь изучая фольклор предметно. Важно понять, с традицией какого состояния синкретизма мы имеем дело, а равно учесть превращения его в явление синтеза (в чем и где), изучить, как это переходные состояния характеризуют жанры.

Можно считать неизбежным в фольклорном творчестве определяющее влияние каждого из последующих исторических состояний синкретизма на предшествующие, вплоть до воздействия состояний синтеза на все традиции состояний синкретизма. Каждый жанр фольклора обнаруживает конкретные вид и тип взаимопроникновения компонентов, вступивших в соединение, а сама традиция соединений запечатлена печатью воздействия того состояния, которое характеризовало фольклор во время формирования жанра.

Прогрессирующие тенденции освобождения от синкретизма сужения его объема, изменения компонентов синкретизма в пределах каждого жанра свидетельствуют о победе художественного начала в фольклоре и о превращении былых состояний синкретизма в синтез. Фольклор — исторически развивавшееся искусств а не остановившаяся в неподвижности, закоснелая область културы, прямое выражение древнейших состояний народной мысли творчества. Еще раз напомню о суждении Р. И. Грубера, который даже в фольклоре «первобытных» народов не усматривал синкретизм, видел лишь синтез разных творческих компонентов.

Из такого понимания истории фольклора (относительно судеб в нем синкретизма) следует, что фольклористика как искусствоведческая дисциплина имеет дело с преображенными традициями былого синкретизма, а чаще всего с синтезом искусств. Каждая из наук, изучающая фольклор в пределах своего «предмета (в том понимании, которое отличает его от понятия «объект») самостоятельна. Когда фольклористу-филологу говорят, что он никогда не познает фольклора потому, что он не исследователь, музыковед или не специалист по хореографии и тем более не этнограф, то это необоснованное сетование. Фольклор как искусство слова изучает филолог, но параллельно фольклор изучают музыковеды (исследуют мелодический строй, напевы, тональности пр.). Фольклор как часть этнического быта изучает этнограф Изучают фольклор и другие специалисты. В высшей степени важно соединять знания об объекте, но предметы у наук остаются разными. Для генетических разысканий значение смежных наук

в особенности существенно. Это касается и истории фольклора как явления народной культуры.

Проблема возникновения жанров фольклора, как и вся их пос­ледующая история, для своего решения тоже нуждается в привле­чении данных смежных наук, так как мы сталкиваемся с необхо­димостью понять характер разнородных компонентов. Они влияли на состояние синкретизма, которое в художественно преображенном виде обнаруживает себя в каждом роде и каждом жанре фольклор­ного творчества. Как целое проблема остается еще плохо уясненной.

Вероятно, окажется небесполезным изложение нескольких об­щих соображений. Область, в которой в первую очередь следует принять во внимание первоначальное состояние синкретизма, — это изучение трудовых песен, заговоров, обрядового фольклора в его календарной и семейно-обрядовой разновидности. Можно отметить в этом фольклоре черты первого состояния синкретиз­ма, хотя оно и предстает в виде отдельных рудиментов. Перво­начальное состояние синкретизма подверглось трансформации в результате исторической эволюции. В трудовой песне налицо включенность самого акта исполнения песни в работу — это тра­диция его первого состояния. Но налицо и элементы из мировоз­зренческого комплекса второго синкретического состояния: вы­ражение социальных симпатий и антипатий, заклинательно-магических представлений и пр. Стали возможными и чисто художественные элементы третьего состояния: комические запев­ки, идейно-эстетическая целостность «Дубинушки» и пр. В заго­ворах тоже обнаруживаются традиции первоначального синкре­тизма — включенность в практику народного быта (первое состо­яние синкретизма), а также прямая связь заговорных формул с магическими, поздними религиозными понятиями, вскрытые исследователями этого жанра (традиция второго состояния син­кретизма)¹⁷. В заговорах ощутимо присутствие и чисто художе­ственных представлений, даже обращение поэтического слова в средство внушения и самовнушения (третье состояние синкретиз­ма). Состояние художественного синтеза сказывается на испол­нительской манере и особом изощренном стиле заговоров.

Второе состояние синкретизма особенно заметно в эпических песнях, духовных стихах, несказочной прозе: преданиях, леген­дах, быличках, бывалыцинах. Бросается в глаза полное слияние в духовных стихах религиозных понятий, историко-социальных и бытовых представлений с художественным осмыслением. Так,

в стихе про Егория Храброго очевидны воодушевленное отноше­ние к вере и призыв:

Веруйте-ко во Господа распятого,

Самого Егорья — света храброго!

Обращает на себя внимание специфическая трактовка образа. Молодой Егорий подвергается мучениям: его топорами секут, пи­лой пилят, в котле варят, на колесе вертят, бросают в погреб. Свя­той терпит «муки разноличные» — и всегда остается невредимым.

Стойком стоит, сам стихи поет,

Стихи поет все херувимские,

Под котлом растет трава муравлена,

Растут цветочки лазоревые.

Все свидетельствует о святости избранного существа. И нали­цо спаянность религиозной и художественной мысли.

Случается, Егорий даже предстает песенно-эпическим героем в типичной былинной ситуации:

Во седьмом году восьмой тысячи

Наезжал царище Кудреянище

Ко тому ли городу Чернигову.

Он князей-бояр всех повырубил,

Благоверного князя Федора

Он под меч склонил, голову срубил...

Мать уговаривает Егория не ехать на битву против Кудреяна Кудреянища, но святого ничто не может остановить. Мы не знаем, кто такой этот Кудреян, скорее всего это обобщенный образ насильника-злодея, но в стихе упомянуты реальный русский город Чернигов и гибель какого-то князя Федора. Перед нами песенный мотив, предстающий в соединении с житийными и ис­торическими подробностями.

Из фольклорно-художественных историй заимствован мотив трех застав-преград, на которые наезжает святой: это леса темные горы высокие и чудовищная птица, от которой Егорию ждать лишь гибели. Девки, которые повстречались, предупреждают героя:

Унесет в чисто поле

Малым детям на съеденье.

В стихе говорится еще про лютую змею. Как и былинным богатырям, она грозит Егорию ухватить хоботом и погубить. Требуется меч-самосек. Встречаются и другие чудеса¹⁸.

Стих демонстрирует состояние соединения религиозных и художественных начал, легендарных мотивов и исторической па­мяти. Во многом соединение носит характер синкретического слияния, но не исключен и синтез. В разных духовных стихах со­отношение и объем компонентов разные. Преобладание религиозно­го воодушевления и легендарного рассказа о святых чудесах делает стих явлением чисто духовного творчества, но далеко не каждый стих такой. В составе духовных стихов исследователи выделили сюжетные стихи, так сказать, большую эпическую форму и молит­венные стихи, малую лирическую форму. Эпический духовный стих удержал в своей традиционной структуре многие свойства мировоз­зренческого синкретизма, а что касается молитвенных стихов с ма­лой лирической структурой, то они оказались в значительной сте­пени свободными от художественных элементов, тяготеют к чисто­му виду передачи религиозной мысли, хотя не совсем остаются вне художественных эмоций и эстетической трактовки темы.

Обретение стихом столь сложной структурной характерности нелишний раз свидетельствует об усвоении частью стихов, а имен­но с песенно-эпической структурой, типичных художественных ка­честв и свойств. Усвоение стало возможным на основе выделения художественной изобразительности в самостоятельный компонент, который соединился с религиозной историей уже не на правах син­кретизма, а на правах синтеза. Только этим можно объяснить нео­днородность и неоднозначность соединений разных компонентов.

Художественный синкретизм (третье состояние) предстает в сказках, необрядовых песнях, балладах, потешках, прибаутках — в фольклорных произведениях с сознательной художественной ус­тановкой. Во многих из них синкретизм уже заменился синтезом. Произошло качественное вытеснение одного типа соединения дру­гим. Искусство слова во многих жанрах стало преобладающим. Оно либо удержало в себе это прежнее традиционное свойство, либо раз­вило его в сильнейшей степени. Другие искусства в этих произве­дениях обрели значение второстепенных дополняющих моментов.

Сколько ни снимали с помощью киноаппаратов сказочни­ков, сколько ни фиксировали выразительные жесты рассказчи­ков, так и не удалось подтвердить тезис о том, что сказка — это театр, явление драмы. Ничего из стремления исследователей пе­рейти в область изучения актерского исполнительства не получи­лось, и по простой причине: сказка (рассказывание вообще) как целое, за немногими исключениями, принадлежит эпическому

искусству слова. Из этого, конечно, совсем не следует, что некогда не могло наблюдаться иное состояние устной (в том числе и сказочной) прозы. Например, в детских сказках встречаются песенные вставки, драматическая игра. Они остаются еще плохо изу­ченными, но допустимо, что когда-то их роль в устной прозе была другой — не в том смысле, что вся сказка пелась и игралась, а в том, что часть устного рассказа могла имитировать воображаемую сцену в виде драматического песенно-игрового пассажа.

Сказка в достоверно известных нам формах демонстрирует не синкретизм искусств, а искусство синтеза. Исполнительские пе­сенные элементы игры сосуществуют, хотя преобладает искусство слова. Значение последнего так велико, что случается встре­чать сказочников, которые не прибегают даже к простым элементарным жестам, и лишь с помощью слова — ярких подробностей, умелого построения, последовательной передачи сюжетной исто­рии — добиваются сильного художественного эффекта.

Можно ли изучать разные проявления художественного твор­чества при их синтезе? Несомненно. Но такое изучение не должно заслонить того факта, что искусство слова является ведущим и определяющим.

Из всего сказанного, полагаю, можно отрицать правомерность вывода, который в недавнем прошлом сделал В. Е. Гусев в статье; «О специфике восприятия фольклора»: «...можно заключить, что все еще распространенные представления о фольклоре как об «устном поэтическом творчестве», как об «искусстве слова» и т. п., являются односторонними, что специфика фольклора и его вос­приятия не может быть выяснена лишь в сопоставлении с лите­ратурой, что законы восприятия фольклора и синтетических видов искусства являются общими, хотя восприятие фольклора имеет и свои особенности»¹⁹.

У нас речь шла именно об искусстве слова в фольклоре, и для этого совсем не требовалось отождествлять его с литературой, а вот что касается синтеза искусств, то невозможно усмотреть принципиальную разницу его в фольклоре и в профессиональном творчестве. Разницу следует проводить только относительно caмого происхождения синтеза. Фольклорный синтез возник из преображения синкретического состояния, исторически ему предшествующего, а в профессиональном творчестве синтез искусств возникал и вне связи с предшествующими историческими состо­яниями творчества.

Фольклор — явление художественного творчества, оно возник­ло и развивалось на основе быта и в связи с ним, как и в многооб­разных связях со множеством других проявлений мировоззренчес­кого синкретизма, но общественный прогресс и история делали свое дело. Фольклор, первоначально существовавший как неосоз­нанно-художественное творчество, стал искусством с четко осозна­ваемыми эстетическими установками. От прошлых состояний син­кретизма в фольклоре по традиции сохранилась полифункциональ­ность, но она характеризует лишь его разные грани, не мешает ему оставаться художественным монолитом.

Фольклор остается объектом изучения в разных науках. В ка­честве предмета изучения фольклористика берет искусство. Другие науки, связанные с фольклористикой как искусствоведческой дис­циплиной, изучают в фольклоре другие стороны — у них иной пред­мет изучения. Многосторонность фольклора, его полифункциональ­ность не из ряда вон выходящее, не исключительное явление — фольклор стоит в ряду других объектов, каждый из которых в свою очередь сделан предметом изучения во многих науках.

Таким образом, проблема синкретизма, рассмотренная в те­оретическом аспекте, приводит к выводу о самостоятельности науки о фольклоре как народном художественном творчестве. Его специфика не выводима из синкретизма первоначальных состоя­ний, преодоленных в процессе исторического развития. Самосто­ятельность фольклористических принципов анализа базируется на признании своеобразия художественных творческих актов, связан­ных традицией. Традиционно в фольклоре удержаны и некоторые компоненты синкретических состояний, но все они преображены под влиянием возобладавшей художественной функциональности. Другие функции либо ослаблены, либо стали второстепенными, либо преобразованы в такой степени, что их прежняя синкретичес­кая функциональность может быть восстановлена лишь посред­ством ретроспективного допущения.

Преображение функциональности у фольклорных произведе­ний — явление, которое наблюдается в истории многих жанров. На­блюдений и конкретных суждений в этой области еще не так мно­го, чтобы конкретно разбирать соответствующие вопросы. Вопросы, касающиеся истории фольклора в целом, как и вопросы истории его отдельных жанров, нельзя решать без изучения этих изменений.

Полноценное и продуктивное решение исторических проблем сопряжено с разрешением и других вопросов, о которых речь пойдет дальше.