Best_D_Voyna_i_pravo_posle_1945_g_2010-1

Entr’acte

В этой книге нет нужды углубляться в вопрос о том, в какой степени это положение сложилось (как утверждают одни) из-за жерновов колониального прошлого, оставшихся висеть на шее у этих стран, искусственности большинства государственных границ и искажающего давления неоимпериализма или же (как утверждают другие) из-за глупостей и преступлений правителей и революционных «партий авангарда», слабости и несостоятельности администраций, а также общей политической неопытности и некомпетентности. Каковы бы ни были причины, печальный факт состоит в том, что было очень мало новых «государств-наций», революционизировавших карту мира и Генеральную Ассамблею ООН, которые после обретения ими независимости не столкнулись с внутренним насилием в той или иной форме, в некоторых случаях приводившим в состояние первобытной анархии. Мир узнал, например, что такое военные coups d’etat*, которые следуют за гражданскими распрями и зачастую, в свою очередь, провоцируют еще большие распри; восстания и гражданские войны, поддерживаемые вооруженными группировками, сопротивляющимися новому порядку, а иногда еще и внешними интересами, и в большинстве случаев подпитываемые тлеющей с незапамятных времен завистью, расовой ненавистью, религиозной неприязнью и (особенно в Африке и Юго-Восточной Азии) взаимной племенной и клановой враждой; гражданские войны, такие как в Нигерии и Пакистане в конце 60-х годов, в Эфиопии начиная с 70-х и в Судане начиная с 80-х. К этому перечню зол, с которыми столкнулись новые государства, можно добавить аналогичный перечень крахов социального порядка с аналогичными же последствиями в старых государствах — революции и контрреволюции, военные coups и хунты по всей Латинской Америке, гипернационалистические террористические повстанческие движения, подобные тем, которые действуют в Северной Ирландии и баскских районах Испании, непрекращающиеся гражданские войны, такие как в Колумбии, Перу, Гватемале (где они явно приобретают черты геноцида), на Филиппинах, в Афганистане, а совсем недавно — в Югославии, где распад страны сопровождался волной чудовищного насилия. Таков почти полный перечень

*Государственные перевороты (фр.). — Ред.

341

Часть II. Реконструкция законов войны, 1945—1950 гг.

основных типов и стилей вооруженных конфликтов, имеющих место в мире. Почти полный, хотя и не совсем.

Нам остается перечислить еще четыре грани современного конфликта, которые, по-видимому, составляют особые категории и относятся исключительно к нашему, послевоенному времени.

Во-первых, доступность оружия, причем не только старых видов, а сложного (хотя и не обязательно дорогого) современного оружия, такого как автоматы, бризантные взрывчатые вещества и мины. Хорошо управляемые, социально сплоченные и географически компактные государства с эффективной системой охраны порядка оказались в состоянии более или менее успешно сдерживать этот смертоносный поток, но другие, история или природа которых не столь благоприятны, попросту утонули в нем. Например, известно о том, что по всему миру рассеяны по меньшей мере пятьдесят миллионов автоматов Калашникова. Было даже выдвинуто предположение, что ни одна мыслимая мера международной помощи или интервенции не дала бы больше для наведения порядка, например, в Африке, чем предложение со стороны, например, некой комиссии, созданной при ООН, заплатить по пятьдесят долларов США за каждый сданный «калашников» (сумма, смехотворная где-нибудь в штате Миссури, но она может оказаться привлекательной в Мозамбике). Я считаю весьма значительным тот факт, что, когда я в начале 90-х годов работал над первым вариантом этого абзаца, в течение одной недели я не менее четырех раз наткнулся в газетах и в телевизионных новостях на упоминание о вспышках этой смертоносной эпидемии: в ЮАР, Либерии, Панаме и Колумбии. Через несколько недель один мой коллега, который знает намного больше об Азии, чем я, рассказал мне, что у борцов за независимость Кашмира есть гимн, озаглавленный словом «Калашников». Оружейное лобби постоянно рассказывает нам, что простое владение оружием не может превратить мужчину или (как современный опыт требует от нас добавить) мальчика в убийцу, но нет никакого сомнения, что там, где склонность убивать в силу многих причин является обычным явлением, доступность оружия способствует многократному росту случаев убийств.

342

Entr’acte

Во-вторых, террор и терроризм, безусловно, добавили опасные зубья на клинок современного конфликта. Но не так-то просто определить, что именно представляет собой это дополнение. Эти слова часто неправильно понимают и злоупотребляют ими. Крик «Терроризм!» сам по себе может значить и очень много, и очень мало. Образцом реакции разумного человека на этот возглас могут служить слова Фрица Калсховена (который вдобавок является еще и выдающимся юристом), когда на форуме Американского общества юристов-международников в 1985 г. он сказал: «Я знаком с тем, как применяется этот термин полицией, средствами массовой информации или даже юристами в их публикациях, и нередко я могу довольно точно догадаться, какое впечатление хотел произвести тот, кто его использовал. Но сказанное вовсе не означает, что я смог бы связать этот термин с конкретным юридическим понятием»7. На деле слово «террорист!», как и слово «зверство!», стало охотно используемой общественными лидерами и манипуляторами стандартной реакцией на акты насилия, осуществленные невидимыми врагами или «другой стороной» (никогда своей собственной!),

иочень печально, что однобокость и неизбирательность применения этого термина затушевывает различия между тем, что объективно и повсеместно может быть признано терроризмом,

итем, что почему-либо соблазнительно или удобно заклеймить как терроризм.

Более того, эта односторонность приобрела в данном случае особый политический оттенок: когда обсуждаются внутренние конфликты, современное ухо привыкло к употреблению слова «террорист» применительно к людям, находящимся в конфликте с правительством, а не к тем, кто выполняет распоряжения правительства. Этот дисбаланс объясняется чисто историческими причинами. Он восходит к тем временам, когда политическая теория в целом была склонна отрицать, что государство может сделать что-то неправильно, а государства радовались, слыша это. В эпоху Устава ООН и международных правовых актов в сфере прав человека эта точка зрения является очевидным образом несостоятельной. В эпоху Ленина и Муссолини, Сталина и Гитлера, Мао Цзедуна и Пол

7The 1985 Proceedings of the American Society for International Law, 114—118 at 117.

343

Часть II. Реконструкция законов войны, 1945—1950 гг.

Пота, а также очень многих недавних и — увы! — нынешних, ставших притчей во языцех режимов в Латинской Америке, Африке, Юго-Восточной Европе и Азии стало совершенно ясно, что террор, осуществляемый методами, которые с полным основанием можно назвать террористическими (содержание под стражей без суда, пытки, преследования членов семьи, «исчезновения» и т.д.), может быть основным и постоянным инструментом государственной власти. Только обычай и привычка не дают повсеместно это признать. Однако сила привычки такова, что большая часть последующей дискуссии в том, что касается внутренних конфликтов, будет вестись в терминах терроризма тех видов, в которых обычно обвиняют повстанцев и участников сопротивления, выступающих против государства.

Тогда как же определить этот аспект современного вооруженного конфликта и как идентифицировать сущность терроризма, по поводу которого большинство из нас уверено, подобно профессору Калсховену, что «узнает его при встрече»? Столь много авторов предпринимали такие попытки, что, я думаю, стоит попытаться еще раз. Предполагается, что сущность терроризма можно определить тремя взаимосвязанными характеристиками. Первая состоит в том, что терроризм посылает сигналы, что не является обычной преступностью, поскольку исполнители террористических актов — убийцы, организаторы взрывов, похитители людей, вымогатели и прочие — провозглашают политическую цель, которая сама по себе может и не быть очевидно неразумной. Вторая характеристика состоит в том, что жертвы террора и их политические представители, со своей стороны, настаивают на том, что он на самом деле представляет собой обычную преступность — или, скорее, необычную преступность, — поскольку он выходит за рамки признаваемых ими кодексов поведения в политике и в законных (т.е. политически оправданных) вооруженных конфликтах. Третья характеристика вытекает из второй и состоит в том, что исполнители террористических актов неуловимы и невидимы и, по определению находясь за рамками общепринятого политического процесса, они и должны оставаться невидимыми. Но это заведомо вызывающее подозрения обстоятельство само по себе не означает, что они должны быть подвергнуты полному осуждению или что все их действия

344

Entr’acte

в равной степени есть проявления недифференцированного зла. Террористические акты могут быть преступлениями в квадрате, но они обладают той же характеристикой, что

иобычные преступления, которая состоит в том, что некоторые из них хуже, чем другие. Взорвать генерала в его собственной постели — акт, который в определенных политических обстоятельствах может быть злодейским, но взорвать его маленькую дочь, мирно спящую в своей постели, — акт запредельного злодейства при любых обстоятельствах, хотя, конечно, всегда найдутся террористы, достаточно жестокие или безумные, которые могут найти оправдания даже этому. Всеобщее осуждение в буквальном смысле слова просто недостижимо (по причинам, рассматриваемым в следующем абзаце). Но я разделяю мнение профессора Калсховена (процитированное выше), что, когда слышишь, как употребляют это слово, всегда знаешь, что имеется в виду,

ичто в осуждаемом акте обычно есть нечто такое, что должно вызвать всеобщее осуждение. Что же это?

Практически повсеместно принято считать, что сущность терроризма состоит в том, что его жертвами (неважно, в силу намерения или случайности) являются лица, имеющие мало отношения или даже совершенно не имеющие отношения к разработке или проведению политики, которая не нравится исполнителям актов насилия. Это довольно выспренное

итяжеловесное определение, и я готов признать свою вину за это, тем не менее есть веские причины не использовать обычные определения, такие как «невинные», «нонкомбатанты»

и«нейтралы». Эти слова, к сожалению, не имеют единого общепринятого значения. Необходимо отметить, что в воспламененном — или, наоборот, холодном — уме абсолютного террориста, если только он или она не относится к категории неразмышляющих патологических убийц, на самом деле может существовать своего рода маниакальная рациональность, в соответствии с которой почти каждый может быть сделан представителем воображаемого врага. Некоторые доктринальные системы настолько непримиримые и тяготеющие к солипсизму, что даже самый экуменистический плюрализм не в состоянии их вместить. Например, крайние коммунисты и анархисты смыкаются с крайними антикоммунистами в убеждении самих себя в том, что представители класса, который они воспринимают в качестве враж-

345

Часть II. Реконструкция законов войны, 1945—1950 гг.

дебного, ipso facto* и все без исключения разделяют его вину (как они ее понимают); политически активные экзистенциалисты в первые послевоенные годы придумали модную нигилистическую концепцию: «Мы все виноваты»; одержимые расовыми, племенными и мировоззренческими идеями борцы часто находили благовидный предлог, чтобы без всякой жалости убивать женщин и детей своих врагов и т.д. Это входит в число причин, по которым определению терроризма в рамках смешанного и разнородного международного сообщества всегда будет недоставать универсальности. Но это вовсе не означает, что можно настолько ослабить стандарты цивилизации, чтобы терроризм получил возможность проскользнуть сквозь их сеть.

Такое дегуманизированное применение логики неизбирательности несовместимо с двумя фундаментальными принципами цивилизации, закрепленными в МГП, а также в Уставе ООН, ВДПЧ человека и в более реалистичных документах, дополняющих ее: во-первых, с идеей о том, что международные и внутренние вооруженные конфликты, если уж они имеют место, должны вестись, насколько это возможно, избирательным и ограниченным образом; и, во-вторых, с идеей о том, что, до тех пор пока политические процессы, основанные на демократии и равноправии, предоставляют достаточные возможности и достаточную безопасность для урегулирования внутренних споров и разногласий, стороны должны оставаться в их рамках. Сущность терроризма состоит в окончательном отказе от цивилизованных норм разрешения конфликтов: в рамках государств и в мирное время — от норм представительного правления и верховенства права; в беспокойные времена и когда государства или другие организованные стороны находятся в вооруженном конфликте друг с другом — от норм МГП. Оба эти набора норм постулируют ограничение насилия в противоположность его расширению и различение степеней значимости и ответственности противников. Законы и правила ведения вооруженных конфликтов становятся мертвой буквой, если они отказываются от попытки провести грань между более или менее вовлеченными, между в полной мере вовлеченными и теми, кто вообще не имеет к конфликту никакого отношения.

*В силу самого факта (лат.). — Ред.

346

Entr’acte

Подытожим краткое изложение этой чрезвычайно трудной и неизбежно перегруженной эмоциями темы. Люди, заклейменные как террористы, могут быть в большей или меньшей степени преступниками, в зависимости от принятых критериев и обстоятельств. В условиях типичной для современности путаницы в отношении критериев и обстоятельств зачастую невозможно определить их столь точно, как хотелось бы. Так называемый международный терроризм, который, будучи практически неизвестным в прежнее эпохи, стал легко узнаваемым, хотя и находящимся в тени явлением на периферии конфликтов нашего времени, находит свои истоки и объяснение в особой характеристике современных вооруженных конфликтов, состоящей в том, что многое в них происходит опосредованно, тайно, «по доверенности» и управляется дистанционно; революционеры, мятежники и бойцы сопротивления из самых разных стран временами составляют то, что выглядит как сеть поддерживающих друг друга убийц и диверсантов при скрытой помощи со стороны некоторых государств и отдельных диктаторов. Если вернуться к причине, по которой террористам уделено так много места на этих страницах, то очень легко понять, и это не подлежит сомнению, что лица и партии, получившие такую характеристику от их жертв и врагов, действительно в беспрецедентных масштабах фигурируют в современных конфликтах, и некоторые из них полностью заслуживают такой характеристики; из-за них насилие в этих конфликтах становится более многообразным и включает теперь взрывы, политические убийства (нередко фальшиво именуемые «казнями»), запугивание, похищение людей и (если здесь есть какая-то разница) захват заложников и прочие расхожие средства из арсенала этой темной стороны вооруженной борьбы. Остается только добавить, что этот список в точности совпадает со списком хорошо известных средств государственного терроризма: разрушение, убийства, осуществляемые «эскадронами смерти» (особенно в последние примерно пятнадцать лет в Латинской Америке), пытки и «исчезновения» людей.

В-третьих, беженцы. Они составляют еще один беспрецедентный фактор усложнения современного опыта вооруженных конфликтов. Можно заметить en passant, что невиданный ранее масштаб и постоянство проблемы беженцев делает ее одной из самых трагических особенностей нашего времени.

347

Часть II. Реконструкция законов войны, 1945—1950 гг.

Массы беженцев, которые покидают дома, пересекают границы и заполняют лагеря, находясь в своего рода симбиозе с гуманитарными межправительственными и неправительственными организациями, существующими для того, чтобы облегчать их участь, далеко не всегда приводятся в движение вооруженным насилием: природа точно так же вызывает катастрофы, как и человек. Но значительная часть беженцев порождена именно человеческой деятельностью. В большинстве случаев беженцы попросту пытаются спастись от насилия

иот идущего за ним по пятам голода. Но бывает и так, однако, что они пускаются в путь потому, что одна из сторон конфликта усматривает пользу в том, чтобы переместить их, и следствия этого, в том, что касается права войны, могут быть намного более многообразными, чем кажется на первый взгляд.

Лагеря беженцев могут быть задействованы как важные фигуры в военной игре, поскольку многие националистские

иреволюционные мятежники неплохо обучились в нее играть. Вопреки тому, что подсказывает здравый смысл, этот блуждающий неверный огонек, жизнь в таких лагерях в ряде случаев создала и выковала воинственные нации, приведя к тому, чего никогда не удалось бы достичь при «обычном» существовании. Начало этого процесса относится к 1948 г., когда палестинцы, бежавшие или изгнанные со своих земель новым государством Израиль, были размещены в лагерях беженцев, оборудованных и снабжавшихся БАПОР*, одним из первых крупных агентств ООН по оказанию гуманитарной помощи. Каким бы размытым ни было национальное сознание палестинцев в прежние времена, в результате нескольких веков османского господства, и как бы ни запутывало ситуацию привходящее воздействие панарабского национализма, с тех пор как многие палестинцы были вынуждены поселиться вдали от родной земли или, после 1967 г., подчинены чужому правлению на родине, у них очень быстро выработался мощный, отчетливо различимый собственный национализм. Некоторые из их

«лагерей беженцев» в Иордании и Ливане стали со временем также военными лагерями и даже, как обнаружили израильтяне в 1981 г., крепостями.

*Ближневосточное агентство ООН для помощи палестинским бе- женцамиорганизацииработ(англ.UNWRA—UnitedNationsRelief and Works Agency for Palestine Refugees in the Near East).— Ред.

348

Entr’acte

Прочное национальное самосознание в разной степени выковывалось и укреплялось также в лагерях алжирцев (в Тунисе), сторонников Полисарио (в Западной Сахаре), камбоджийцев (в Таиланде), намибийцев (в Анголе), сальвадорцев (в Гондурасе) и гватемальцев (в Мексике). Такие лагеря, когда они расположены достаточно близко к не очень хорошо контролируемым границам и когда их собственные границы достаточно проницаемы, иногда обладают вдобавок определенной военной ценностью для связанных с беженцами повстанцев. В них можно найти, в зависимости от обстоятельств, возможности для отдыха и лечения; из числа их обитателей могут рекрутироваться бойцы, по мере того как дети становятся подростками; через них могут происходить поставки боеприпасов и медикаментов, о чем представители властей международных аккредитованных организаций по оказанию помощи беженцам могут и не знать, а могут и знать, но быть не в состоянии пресечь или намеренно закрывать на это глаза. В организации помощи беженцам в наши дни много разных аспектов, и некоторые из них предоставляют доказательства

вподдержку аргумента, что гуманитарную помощь жертвам вооруженных конфликтов, как любят утверждать ее наиболее склонные к откровенности поставщики и наиболее умудренные жизнью ее получатели, редко можно отделить от военной помощи.

В-четвертых, еще одной не имеющей исторических прецедентов чертой мирового опыта вооруженных конфликтов после 1945 г. является то, как некоторые из них благодаря праву, политическому маневрированию и этосу эпохи оказались зафиксированы в виде долговременных враждебных отношений, различающихся в диапазоне от замороженных до извергающихся раскаленной лавой ненависти. Речь идет о конфликтах, которые в прежние времена могли быть разрешены

впользу одной из сторон путем классического удовлетворения притязаний превосходящей силы. Один из таких примеров — конфликт в Корее, который после трехлетнего непрерывного извержения (1950—1953 гг.) был более или менее заморожен, а страна была расколота пополам. На Кипре беспорядки, длившиеся двадцать лет, прекратились после раскола страны на две части в 1974 г. (хотя это не значит, что беспорядки прекратились полностью!). Первоначально Вьетнам, подобно Корее, оказался расколот по аналогичным причинам,

349

Часть II. Реконструкция законов войны, 1945—1950 гг.

проявившимся после войны, и водоворот насилия в нем прекратился только через двадцать пять лет страшного конфликта. Беспорядки в Северной Ирландии, несмотря на их глубокие исторические корни, институционализировались, только когда эта провинция в 1923 г. политически откололась от остального острова. Ливан с 60-х годов последовательно погружался в состояние распада и анархии, выход из которого представлялся все более удаляющимся в бесконечность, и основная причина этой, по-видимому, неизлечимой трагедии состояла

внеизбежном пагубном влиянии самого печально известного среди этих специфических и, как можно их называть, хронических конфликтов — многостороннего и многоуровневого, уникального во всех отношениях конфликта, развившегося

врезультате учреждения в 1948 г. государства Израиль. Всегда будет оставаться предметом споров вопрос о том,

можно ли было избежать этой абсолютно неразрешимой проблемы мировой политической повестки дня с 1945 г. — неистовой вражды между Израилем и его соседями и вызванных ею близких и далеких бед, — если бы ООН смогла в классическом стиле политического реализма обеспечить создание Израиля и добиться, чтобы он оставался в первоначально отведенных ему скромных границах8. Предположение не столь уж фантастичное. Такие силовые действия были одним из вариантов в 1947—1948 гг., и они были бы законны в соответствии с Уставом, если бы наиболее влиятельные государства в ООН решили бы их предпринять. Но политическая борьба в ООН не позволила это сделать, а этос эпохи не подталкивал к этому. Отношения между Израилем и его арабскими соседями не сложились с самого начала, а любые изменения к лучшему тормозились из-за влияния на эти отношения практически всех перечисленных выше факторов, углубляющих конфликт. Сверхдержавы поддержали противоположные стороны, помогая своим протеже вооружиться до зубов и чаще всего будучи неспособными удержать их от отчаянных действий. Одним из самых тяжелых эпизодов противоборства между Израилем и его соседями ста-

8Следует отметить, что термин «ООН» здесь, как и во всех других случаях, когда речь идет о действиях по осуществлению принуждения, означает в действительности действия, предпринятые от ее лица (некоторыми) ее наиболее могущественными членами.

350