VIII. 1848 в 1998: Коммеморативная политика

филов и евразийцев — с другой определяло характер спора о российской идентичности и о месте России в Европе и мире в течение полутора столетий[Walicki, 1989 [1975]; Riasanovsky, 1952]. И в Греции «западнической» идеализации классической греческой культуры противостоит признание «восточного» (балканского и турецкого) влияния на повседневные практики [Herzfeld, 1987].

Однако несмотря на эти формально параллельные оппозиции способов репрезентации прошлого и понимания настоящего, имелись поразительные различия в восприятии и осмыслении 1848 года в 1998 году и в форме и тональности коммеморативных мероприятий в ознаменование 1848 года.

Празднование полуторавековой годовщины событий 1848 года в Венгрии и в среде зарубежных миноритарных венгерских общин могло опираться на богатую и живую коммеморативную традицию. 15 марта издавна было важным национальным праздником для венгров по обе стороны границы, даже когда он запрещался режимом (да и сам запрет серьезно увеличивал его символическую и мобилизующую силу). В самой Венгрии генерализующий фрейм преобладал, хотя консервативные и националистические оппозиционные партии и пытались бросить ему вызов. Коммеморации использовались правящими элитами для того, чтобы представить Венгрию надежной европейской страной, обращенной лицом к Западу и смотрящей в будущее, твердо и неизменно приверженной прогрессивным современным западным ценностям и институтам, которые она драматически выбрала весной 1848 года. Для доказательства годности Венгрии в качестве члена европейского клуба высокий пафос и массовая мобилизация, герои и мученики были не нужны и нежелательны. Тон празднований, тщательно отрежиссированных в расчете на телевизионную аудиторию, был легким, доступным и беззаботным, а не сакральным и торжественным.

363

Роджерс Брубейкер. Этничность без групп

Совершенно иными были тональность и нарративный фрейм в среде венгерских меньшинств в южной Словакии и особенно в Трансильвании. Здесь коммеморативные мероприятия носили более выпуклый и более «сакральный» характер, чем в Венгрии. В областях с этнически различным населением торжественные коммеморативные ритуалы драматизировали и конкретизировали отделенность этнических венгров и их культурную и эмоциональную идентификацию с заграничной венгерской «нацией». Коммеморативная хореография акцентировала чувство достоинства и величия: здесь не было и намека на развлекательный характер празднования, преобладавший в Венгрии.

В Трансильвании румынская и венгерская элиты боролись за репрезентации прошлого и его последствий для настоящего, а питательная почва этой борьбы создавалась конкурирующими национальными мифологиями и демонологиями. Словацкое общественное мнение, напротив, не обратило внимания на коммеморативные торжества венгерского меньшинства. Право помнить о 1848 годе, в сущности, было «отдано» венграм; значение революционных событий не было предметом публичной дискуссии, и, если не считать нескольких невнятных жестов, словацкий политический класс не стремился «присвоить» 1848 год в собственных злободневных целях. Поскольку коммеморативные торжества этнических венгров не стали предметом споров и поскольку «национальный вопрос», тяжелый в наши дни, не стоял столь остро в 1848 году в словацких областях, в отличие от Трансильвании, коммеморативные мероприятия в Словакии не имели большого политического значения и драматизма.

В румынской публичной сфере (вне Трансильвании) и особенно в Словакии выдающейся характеристикой ознаменования памяти о 1848 годе в 1998 году была его незаметность. Стопятидесятилетие не было эффективно использовано в политических целях. В случае Словакии простейшее объяснение, заимствованное

364