VII. Этничность, миграция и государственность

и дальше, поскольку, несмотря на их чудовищную негодность, ничто не представляет угрозы для их деятельности. Восточная Европа не должна быть вместилищем худших образчиков этого прискорбного жанра, и имеются, конечно, огромные различия внутри этого региона. В его большей части, однако, создание современного государства отнюдь не является законченной главой истории, но остается сегодня делом огромной важности.

ский суверенитет «внутри» этих границ. Отметим, что новые государства, которые возникли на территории бывших Советского Союза, Югославии и Чехословакии, уже существовали как государства в рамках формально федеративных государств и уже имели собственные границы, территории и даже принципиальное право на отделение от вмещающего их федеративного государства.

289

VIII. 1848 в 1998: Коммеморативная политика в Венгрии, Румынии и Словакии1

1998 год знаменовал 150-летие революционной волны, прокатившейся по Европе весной 1848 года. Подобно всем великим потрясениям (и великим событиям, личностям и произведениям искусства), революции 1848 года больше чем просто революции. Мощные культурные объекты — будь то события, личности или творения культуры — всегда неоднозначны: собственно говоря, в этой многозначности, согласно Грисуолду [Griswold, 1987a], по большей части и заключается их мощь. Такие объекты всегда доставляют богатые и разнообразные, хотя и не безграничные возможности интерпретации. Сегодня широко признается, что смыслы таких культурных объектов не являются неизменными, данными или единожды приписанными. Они создаются и воссоздаются в разное время, в разных местах и обстоятельствах посредством ряда «взаимодействий» и «переговоров» между объектами и их социально и культурно обусловленными и зачастую политически ангажированными интерпретаторами [Hall, 1980; Griswold, 1987a; 1987b; Liebes, Katz, 1996].

В последние пятнадцать лет коммеморативные мероприятия и социальная память вообще доказали свою плодотворность в качестве материала для исследова-

¹ Эта глава написана в соавторстве с Марджит Файшмидт (Margit Feischmidt).

290

VIII. 1848 в 1998: Коммеморативная политика

ния такого рода интерактивного производства смысла. Прошлое конструируется и реконструируется, исходя из потребностей и целей каждого последующего поколения; даже личная память является насквозь социальным и культурным конструктом; коллективная, или социальная, память не только конструируется, но и периодически оспаривается; «поиски полезного прошлого» [Commager, 1967] предполагают не только крайне избирательную память и масштабное забвение [Renan,1996 [1882]], но даже откровенное «изобретение» [Hobsbawm, Ranger, 1983]; политика настоящего, следовательно, не только формирует репрезентацию, но нередко приводит к неверной репрезентации прошлого, — все эти явления становятся общепризнанными и широко изучаемыми темами социальных исследований памяти и коммеморации.

И все же, хотя растущая область исследований социальной памяти обнаруживает обилие различных точек зрения на коммеморативные практики², соответствующая литература явно не лишена определенных недостатков. Во-первых, вышло очень мало полноценных компаративных работ (исключения составляют исследования [Buruma, 1994; Spillman, 1997]). Как отмечает Олик [Olick, 1998], литература о памяти, и особенно о «связи памяти и нации», состоит главным образом из «эпохальных обобщений... парящих в разреженной атмосфере общей теории и макроистории, или же из узких конкретных исследований, которые разбирают уникальность отдельных моментов в отдельных местах, но часто упускают из виду то, что является в них общим или сопоставимым» (380-381).

Во-вторых, хотя конструктивистская направленность литературы и акцент на формировании прошлого с учетом сегодняшних потребностей, безусловно, плодотворны, в руках современных предпринимателей

² См. полезные обзоры: Zeliger, 1995; Kаmmen, 1995; Olick, Robbins, 1998.

291

Роджерс Брубейкер. Этничность без групп

от культуры и политики они могут оборачиваться волюнтаристским преувеличением податливости и удобопревращаемости прошлого. Хотя наиболее чуткие исследователи подчеркивают эту опасность и стараются избежать ее [Schudson, 1989; 1992; Schwartz, 1996; Olick, Robbins, 1998; Olick, 1999; Spillman, 1998], большинство авторов конструктивистских работ неадекватно осознают факторы, полагающие границы современному предпринимательству в области памяти. По словам Шадсона, «прошлое в некоторых отношениях и при определенных обстоятельствах упорно сопротивляется попыткам перекроить его» [Schudson, 1989, р. 107].

В-третьих (и в связи с предыдущим), в литературе о коммеморации порой неоправданно высоко оценивается важность и первостепенность исторической памяти (или, по крайней мере, некоторых форм исторической памяти) для обычных людей. Поскольку исследователи фокусируются в основном на конструкции, а не на рецепции, на главных героях в битвах за память, а не на обычных реакциях, они могут преувеличивать резонанс и важность исторической памяти для тех, кто не принимает активного участия в ее производстве и воспроизводстве. Ссылки на современные «мнемонические конвульсии», на общественную якобы «одержимость» памятью или на некий «кризис» памяти [Huyssen, 1995, р. 1-7; Lipsitz, 1990, р. 6, 12] действительно выглядят натянутыми. Ясно, что публичные споры о прошлом в последние десятилетия преумножились и усилились. Но многие из них не имеют большого значения для широкой публики. История с «Энолой Гэй»³, например, вызвала шквал комментариев и стала

³ «Энола Гэй» — самолет, сбросивший атомную бомбу на Хиросиму 6 августа, 1945 года. Он должен был стать главным экспонатом выставки, запланированной Музеем авиации и космонавтики Института Смитсона в ознаменование 50-й годовщины окончания Второй мировой войны, — выставки, которая была призвана, в частности, способствовать критическому исследованию решения о бомбардировке. По-

292