VII. Этничность, миграция и государственность

циональным образованиям и юрисдикциям. Это заставляет задать фундаментальные вопросы об изменяющейся природе государственности и политической власти.

Поскольку в настоящее время Евросоюз еще не стал государством, возникает вопрос: как он может стать государством в будущем? Какие атрибуты, исторически ассоциирующиеся с государственностью, он может обрести? Что означает его развитие для государственности (statehood) — или, как говорит Дж. П. Нетл [Nettl, 1968], «государственной состоятельности» (stateness) — существующих государств? Становятся ли они менее похожи на государства, по мере того как отдают традиционные суверенные полномочия, такие как контроль над границами и над монетарной и фискальной политикой?

Если мы пересматриваем свое понимание государственности, чтобы можно было произвести пересмотр и разделение полномочий и компетенций, ранее монополизированных единым суверенным центром, то вопросы о государственности (stateness) возникают и применительно к политиям более низкого уровня, появляющимся внутри государств, которые становятся федеративными или децентрализуются каким-то иным образом. До какой степени более или менее автономные, но не суверенные государственные образования, такие как Каталония, Фландрия и Шотландия, приобретают свойства государственности, когда обретают новые и часто весьма значительные полномочия и компетенции¹⁶, оставаясь вместе с тем частями более крупных, более объемлющих государств? Эта проблема обсуждается в литературе о федерализме, никак не связанной с исторической и политико-социологической литературой о развитии современного государст-

¹⁶ Эти полномочия и компетенции в некоторых отношениях могут быть более существенными и близкими к государственным, чем полномочия и компетенции Евросоюза.

283

Роджерс Брубейкер. Этничность без групп

ва. В последней современное государство определяется как централизованное и суверенное — как монополизирующее средства принуждения в рамках конкретной территории, согласно классической формулировке Вебера, — а история его развития облекается в телеологическую форму, предполагающую прогрессирующее присвоение ранее рассредоточенных полномочий единым центром. Эта точка зрения оставляет на периферии опыт федеративных государств. Само их существование оказывается своего рода аномалией, ведь по определению они не очень похожи на государство.

Сложная переоценка и перераспределение полномочий и компетенций, словом, заставляет основательно переосмыслить само понятие «государство». Возможно, это понятие слишком отягощено политической теорией суверенности и ее монистическими, унитаристскими коннотациями и поэтому окажется не слишком полезным аналитическим инструментом для осмысления возникающего сложного и многоуровневого государственного образования.

В Восточной Европе вопросы государственности и государственного существования стоят совершенно иначе. Во-первых, здесь поражает возникновение ряда новых государств. Почти все они, как отмечалось выше, самоопределились и конституировались как суверенные государства-нации, основываясь на совершенно стандартных — пусть и устаревших — риторике и моделях суверенности и национального существования [Meyer, 1987]. Эти институционализированные «исполнения» суверенной государственности-нации не означают решительного движения «обратно к государству-нации». Почти все новые государства участвуют так или иначе в процессах региональной интеграции, главным образом как члены или кандидаты на вступление в Североатлантический альянс (НАТО) и ЕС, с одной стороны, и члены Содружества Независимых Государств — с другой. Однако заклинания о суверенности и национальном существовании

284