VII. Этничность, миграция и государственность

однозначный случай Италии, где Северная Лига время от времени заявляет, что Северная Италия, или Падания, является отдельной нацией. Однако только в случае Северной Ирландии — т. е. в западноевропейской ситуации, в наибольшей мере напоминающей классические национальные конфликты Центральной и Восточной Европы — имеется заграничное «родственное» государство или этническая родина, которая играет более или менее значительную роль. В результате — и это несмотря на политическое насилие, связанное с ирландским, баскским и корсиканским националистическими движениями — такого типа этнонационалистическая политика представляет меньшую угрозу для государств, чем характерная восточноевропейская конфигурация.

Есть еще один «перекрест», смазывающий четкие очертания различия между ситуациями в Восточной и Западной Европе: как этничность в некоторых западноевропейских ситуациях национализуется (понимается как национальность), подобно большинству случаев в восточной Центральной Европе, — точно так же национальность или национальное существование могут этнизироваться не только в Восточной, но и в Западной Европе. И это верно не только применительно к этнорегиональным национализмам. В ответ на рост мусульманского и не-европейского иммигрантских населений национальные самопонимания тоже до некоторой степени этнизировались, даже в так называемых государствах-нациях Северной и Восточной Европы, в странах с традиционно государственно-фреймированными пониманиями национального существования.

Этничность в восточной Центральной Европе, как я сказал, часто принимает специфически национальную — и националистическую — форму. Однако, несмотря на эту взрывоопасную конфигурацию и на возрождение национализма, которое сопровождало развал коммунистических режимов, этническое насилие

271

Роджерс Брубейкер. Этничность без групп

было менее распространенным, этническая мобилизация — менее сильной, а этническая идентичность — менее значимой, нежели обычно полагают. В последнее время моя профессиональная деятельность была в значительной мере связана с исследованием этничности и национализма в Восточной Европе, и поэтому я не заинтересован в преуменьшении их значимости. В целом, однако, я думаю, что исследования этого региона слишком этнизированы и что излишняя сосредоточенность на этничности и национализме грозит закрыть другие, часто более важные теоретические и практические перспективы.

Нет нужды напоминать о страшном насилии, имевшем место в Югославии и в странах, ранее входивших в бывший Советский Союз, после окончания холодной войны. Но, по мнению Тома Нейрна [Nairn, 1995, р. 91-92], хотя, конечно, не следует принижать серьезности этих ужасных конфликтов, надо остерегаться и «сгущения красок». Этнонационалистическое насилие ограничивалось относительно малой частью Восточной Европы и бывшего Советского Союза, концентрируясь преимущественно в бывшей Югославии, Трансильвании и на Северном Кавказе; а в других местах поражают как раз отсутствие насилия и относительно мирный характер распада Советского Союза. Вспомним, например, о 25 миллионах русских, оказавшихся в положении меньшинств в национализирующихся государствах, возникших в результате распада Советского Союза. Многие аналитики, в том числе и я в начале 1990-х годов, думали, что по крайней мере некоторые из этих русских вполне могут стать первой искрой пламени этнонационального конфликта и насилия. Однако, за исключением самопровозглашенной «Приднестровской республики» в Молдове, в государствах, образовавшихся на территории бывшего Советского Союза, русские не стали ни объектами, ни зачинщиками националистического насилия [Laitin, 1998, сh. 12; Melvin, 1998; Braun, 2000].

272