4. Многогранность поэтического слова

1

Философичность как качество мышления Леонова прояв­ляется в искусстве обобщения, в особенностях повествования: полифонизме и диалогичности, неадекватности внешнего и внутреннего, завуалированности авторской позиции. Писа­тель не доверяет полностью внешним процессам, не позволяет им предстать единственным и несомненным выражением внутреннего. Между двумя сферами нет противопоставления, но нет и синхронности. Обе они соотнесены друг с другом в процессе самораскрытия; их близость и отдаленность зависят от самой жизни. Внешнее интересует писателя и само по себе как форма бытия. Художник видит в нем индивидуальный, неповторимый облик жизни, безжалостно смываемый в сле­дующее мгновение. Но в центре его внимания – сущность, скрытая за явлением. Писателю важен духовный смысл раз­вития, положение и перспектива человека в нем.

Отношения двух сфер жизни у Леонова свидетельствуют о чеховской традиции, согласно которой внутренний мир чело­века, его психическая жизнь не обязательно обусловлены внешним движением и могут развиваться независимо от них. Неторопливость внешнего в прозе Леонова служит усилите­лем внутреннего, резонатором напряжения в отношениях ге­роев. В этом принципе выявляется предпочтение философско-психологического подхода социально-бытовому.

Неадекватность внешнего и внутреннего проявляется в том, что материал прозы, сфера действия пер­сонажей не соответствуют философскому контексту, который выстраивается на них. Писатель не выводит философскую картину из конкретики, но как бы подбирает подходящий ма­териал для осмысления общих вопросов, выходящих далеко за рамки данного материала. Это не значит, что художник налагает готовые представления на сюжеты и характеры. От­ношения накопленных представлений автора и литературного мира произведения сложны и диалектичны. Путь к художест­венному единству предполагает взаимную коррекцию автор­ского замысла и логики персонажей, взаимообогащение и контроль. Процесс этот Леонов раскрывает в романе «Вор» на примере написания Фирсовым повести. Из него ясно, что не материал определяет направленность произ­ведения, а духовная значительность писателя.

В прозе Леонова несомненна свобода художника от мате­риала, превалирование личности над ним. Интеллектуальная значительность писателя оказывается более глубокой и осно­вательной, чем та, которая предполагается темой. Так, в ро­мане «Вор» «дно» Благуши явилось лабораторией писателя, в которой выверялись крупные наблюдения о культуре, истории, социальных процессах, о последствиях ошибок и заблуждений современников. Социально дискредитированная среда позволяла рельефнее высветить то, что на более благопри­стойном уровне скрыто, защищено от проникновения. Материал «дна» предоставлял свободу анализа, ут­верждения ряда итоговых позиций. Писатель с помощью Фирсова признает первичность философского пласта над конкрет­ным материалом, который важен художнику как сфера при­ложения его духовного мира, как возможность постижения человека и тайн его природы. По справедливому замечанию Р. Опитца, нежелание Леонова заниматься «описа­тельством мира, его стремление проникнуть в «тайны» чело­веческой жизни, исследовать человеческую «начинку», те «новые силовые линии», по которым перемещалось после ре­волюции людское вещество, заставляют его не верить слепо фактам, меньше интересоваться делами людей, больше – внутренними побуждениями к ним. Пчхову, говорится в ро­мане, не хотелось знать подробности «о последних векшинских злоключениях», «его занимал... смысл проделанного Векшиным зигзага», Леонов и Фирсов вместе с ним стремятся проникнуть в глубь этих побуждений, их изменений за годы революции и тем самым в их будущее»³⁸.

Леонов остается верен своему принципу: выбирать косвенные, опосредованные пути исследования проблем. Они позво­ляют избежать подробного изображения конкретно-истори­ческого явления, его содержания и эволюции, но располагают к тому, чтобы сосредоточить внимание на главном: на логике развития и смысле зигзагов движения. Писатель включает в свой анализ метод археологии, когда по отдельным свиде­тельствам воссоздается общая картина. Персонажи Леонова могут даже открыто использовать его. В романе «Вор» Пчхов демонстрирует Фирсову понимание законов жизни через то, как они отражаются на структуре дерева. Через древесные слои мастер раскрывает спрятанную за ними красоту и сквозь нее видит объятый пламенем мир. Объясняя глубин­ный ход жизни каждого дерева, он проводит аналогии с че­ловеческим путем, отмечает общность развития всего живого на земле.

Несоответствие внешнего внутреннему предстает в романе «Вор» и как способ героев понять скрытое в друг друге. При­мером может служить объяснение Векшина с Доломановой, в котором предлог и повод прихода Митьки маскируют под­линные причины и интересы. Писатель подчас сознательно оговаривает прием утаивания главного за малым, воссоздание сути по косвенным признакам: «Несмотря на внешнюю замедленность, игра велась на такой бешеной смене уловок, доводов и их оттенков, что обоим некогда было по какой-нибудь дразнящей несообразности противника разгадать истинное направление маневра» (III, 528). Смысл этого приема раскрыт в конце романа в эпизоде встречи Пчхова и Митьки: «...ни словом они не обмолвились между собою, но мысленный разговор их давно был в разгаре... Бой велся на глубине, лишь незначащая словесная зыбь играла на поверхности» (III, 587). Подобные признания ориентируют читателей на постижение одной из характерных особенностей леоновского изображения.

В романе «Русский лес» на материале конкретного научного спора ставится глобальная проблема отношения человека и природы, выявляется губительность потребительского подхода к жизни, противоречий социалистического развития. За судьбой леса просматривается широкий круг размышлений об историческом пути народа, о трагических опасностях, которые предстоит преодолеть. Эпическая развернутость повествования, лирическая насыщенность, открытость авторских оценок смягчают динамизм развития событий и отношений. Но и на большом романном пространстве двуплановость выражается в положении персонажей и в способе их изображения.

Рельефнее всего она предстает через жизнь главных героев. Внешнее положение Вихрова неустойчиво и непредсказуемо. В любое время он ожидает удара своего противника. В обстановке двадцатипятилетнего шельмования, демагогии и недоверия Вихров откупается малым, но и оно губительно для него. Личная жизнь его неустроена, быт в полунищенском состоянии. Но внешняя нестабильность восполняется внутренней крепостью и целеустремленностью ученого. В необходимости своей работы для общества он обретает смысл и поддержку жизни.

Иная ситуация с Грацианским. За внешней блистательностью таится жестокий индивидуализм, зависть к научной силе противника. За показным оптимизмом обнаруживается скептицизм, разъедающий волю и творческие силы. За видимостью идейной чистоты – приспособленчество, за игрой в порядочность – двуличье и жестокость.

В повести «Evgenia Ivanovna» двуплановость повествования отражена в соотношении внешнего и внутреннего, слова и мысли, действия и переживания. Подтвердим это анализом произведения. Героиня повести едет в Рос­сию, чтобы вытравить в себе память о родине, о бывшем муже и стать настоящей иностранкой. Внешнее освобождение от Стратонова формально достигнуто, но сила, объединяющая историю ге­роев и историю России, оказалась более значительной, чем субъективные намерения.

Принцип двуплановости использован при изображении всех персонажей повести. Если внешне Стратонов дискреди­тирован и унижен своей виной перед Родиной, то знание обстоятельств его жизни отклоняет одностороннее отношение к нему. Если Пикеринг вначале представлен ученым, дающим уроки исторической мудрости своим слушателям, то позднее он становится учеником, которого новая история учит диалек­тике. Отношения Евгении Ивановны и Пикеринга, на первый взгляд, связаны с преодолением памяти о Стратонове. По существу же в повести раскрывается отчуждение героини от Пикеринга и преодоление неприязни к Стратонову.

Двуплановость характерна и для организации повество­вания: события и герои даны в восприятии повествователя, а позиция повествователя подвергается авторской коррекции и часто предстает как ограниченная и пристрастная. Двуплановость присутствует в коллизиях повести, в сюжетной роли персонажей. Внешне сюжет движется нравственно-психологи­ческим конфликтом, порожденным любовным треугольником. Но этот конфликт необходим для того, чтобы ввести философско-исторический диалог героев о Родине, истории, куль­туре, о судьбе человека в революции.

Судьба Евгении Ивановны скорее иллюстративна, нежели проблемна. Основной конфликт повести связан с Пикерингом и Стратоновым. По отношению к ним роль героини функцио­нальна. Евгения Ивановна служит спутником героев и позво­ляет выявить их воззрения. В путешествиях героев гидами оказываются последовательно Пикеринг и Стратонов. Пикеринг стремится ослабить связь Евгении Ивановны с роди­ной, вытравить воспоминание о ней. Однако путешествие по Советскому Кавказу укрепляет в героине чувство не­отделимости от родины. Развернутое описание путешествий позволило достичь уравновешенности, соеди­нения философско-этического и любовно-психологического аспектов произведения.

Духовные поиски героев не позволяют полностью отвергнуть позицию одних и целиком встать на сторону дру­гих. Леонов побуждает читателя подняться к таким представлениям о жизни, которые соответствуют сложности чело­веческого бытия и максимально активизируют сознание, чув­ство ответственности человека за положение в мире.

В повести поставлены две основные проблемы. Одна охва­тывает философско-исторический аспект революции, другая – философско-этический. Первая выявляется главным образом в диалоге Пикеринга и Стратонова, вторая – в диалоге Стратонова и Евгении Ивановны. Географические и исторические координаты путешествий (Древний Восток и Советская Гру­зия) помогают понять аргументы спорящих и концепцию, ут­верждаемую художником. История и современность становятся скрытыми участниками диалога, ослабляют или усиливают доводы героев, подтверждают или отрицают ис­тинность высказанных суждений.

В произведении четко определены позиции героев. Пикеринг представляет интеллектуально-созерцательную точку зрения на современность; для него революция подобна «вя­занке хвороста» в истории человечества. Она лишь момент мировой эволюции, дерзкая попытка изменить объективный мир. Как ученый, он ценит в революции обновление, но не приемлет забвения истории и культуры, что, по его мнению, неизбежно для революции. Миссия Пикеринга – миссия ох­ранительная: защита прошлого от забвения. Миссия же Стра­тонова и Евгении Ивановны – миссия обновления и обогаще­ния прошлого конкретно-историческим опытом настоящего.

Диалог, который ведут на страницах повести Пикеринг, с одной стороны, и Стратонов и Евгения Ивановна, с другой, – это спор об отношении вечного и конкретно-исторического, эволюционного и революционного, это спор о ценностях, кото­рые не могут быть отброшены при осмыслении настоящего и прошлого. С помощью коррекций Леонов подводит читателя к более глубокому решению пробле­мы, чем-то, которое выявляется в позиции каждого отдель­ного персонажа. В повести утверждается необходимость на­следования прежней культуры человечества и обновления ее, принятие диалектики развития.

Двуплановость используется и в психологическом раскры­тии характеров через соотношение кажущегося и истинного, видимого и скрытого. В этом отношении любопытны все пер­сонажи повести, но менее осмыслена фигура Стратонова. Для Леонова характерен интерес к человеку, поставленному перед историческими испытаниями и расплачивающемуся за свой выбор личной судьбой. Через Стратонова выявляется проблема человека, заблудившегося на путях истории. Содержание, роль и способ изображения этого персонажа рассмотрены еще недостаточно глубоко.

В. Ковалев считает возможным ставить Стратонова по значимости его характера рядом с героиней и полагает, что конфликт между ними – это главный конфликт произведе­ния³⁹. В то же время истолкование Стратонова как «внутрен­него эмигранта», «духовного мертвеца» и отщепенца расхо­дится с содержанием повести и не способствует постижению философской и психологической глубины произведения.

Поведение героев представлено в тонком психологическом контексте, вне которого не может быть верно расшифровано и оценено. Отношение Евгении Ивановны к Стратонову нель­зя свести к казни героя. Прежде всего, вина Стратонова пе­ред Евгенией Ивановной во многом вынужденная. В безна­дежных условиях, в которых оказались герои, у Стратонова оставалась одна возможность – вместе принять смерть. «Что я мог предложить вам тогда, кроме совместного самоубий­ства?» (VIII, 188), – спрашивает он у Евгении Ивановны. Бросая жену, Стратонов возвращает ей свободу действий, дает возможность использовать последний шанс – счастли­вый случай. И этот случай состоялся. Позднее, говоря о сво­их муках, он спрашивает Евгению Ивановну: «...признайтесь, по совести, разве вам не стало лучше без меня?

– Вы правы разве только в том смысле, дорогой Стра­тонов, что одинокой миловидной женщине легче устроиться за границей... – негромко согласилась Евгения Ивановна» (VIII, 187). Героиня понимает вынужденность поступка Стра­тонова, хотя это и не смягчает боль и ужас перед тем, что могло ее ожидать. В беседе о повести Леонов сказал: «В том-то и трагизм некоторых ситуаций, что и героиня ни в чем не виновата и Стратонов часто не виноват перед ней. Что он мог сделать, например, за границей? Сказать: Давай завтра пу­стим газ, умрем вместе?»⁴⁰.

Сложность интерпретации характера Стратонова состоит в том, что в повести не представлена эволюция, даны лишь начальные и конечные моменты его развития, да и то фраг­ментарно, без расшифровки мотивов поведе­ния. Читатель может лишь догадываться о том, что побудило Стратонова вернуться в Россию, какие нравственные и духов­ные изменения произошли в нем в процессе эволюции от под­поручика до гида в советской стране. Закрытость внутрен­него мира Стратонова и определенность его позиций в спо­рах создают возможность разных интерпретаций образа. Отсюда необходимость осмысления причин, побудивших писателя создать именно такой образ, и ситуаций, в которых Стра­тонов выявляет себя.

Стратонов – не только блудный сын России, но и в из­вестной мере ее представитель, защищающий национальное достоинство русского человека перед иностранцами. С по­мощью диалога Стратонова и Пикеринга осмысляется философско-этический аспект революции. В судьбе Евгении Ива­новны Стратонов – загадка, которую она стремится разре­шить на протяжении своей жизни. Для четы Пикерингов с ним связано испытание, которое, по существу, разру­шает их будущее.

Столь важная роль в сюжете и концепции повести должна была бы сделать Стратонова одним из главных персонажей. Однако он постоянно находится как бы в тени. Впечатление, которое производит гид, неопределенно и зыбко. Ощущение расплывчатости возникает оттого, что Стратонов представлен главным образом как человек, которого унижает его прошлое. Каждое слово и действие Стратонова оговаривается рассказчиком. Коммента­рии, призванные развенчать его, соотносятся с объек­тивными поступками и отношениями, существующими неза­висимо от этих комментариев, но иногда и выявленными через них. Это усиливает сложность, «неопределенность» образа.

Авторская позиция не приближена ни к одной из позиций персонажей и может быть определена только в системе объ­ективных отношений и субъективных интерпретаций. Каза­лось бы, доверенным лицом автора в повести служит повест­вователь. Его отношение к героям выражено отчетливо, но он не вырастает в самостоятельный характер. Повествова­тель-комментатор событий и переживаний со своей собствен­ной точкой зрения. Автор же использует систему корректи­рующих средств, которые ставят под сомнение его суждения о реальных отношениях и событиях. Повество­ватель соединяет объективное изображение событий со своим субъективным отношением к ним. Объективное изображение переключается в несобственно-прямую речь, передающую внутреннее состояние героини, а затем сменяется коммента­риями повествователя. В результате сглаживается различие между объективными отношениями героев и субъективной интерпретацией их повествователем.

Рассказчик стремится унизить Стратонова. Повествование о нем пронизано иронией, сарказмом, недоверием. Эпитеты и комментарии с эмоциональной оценкой пере­насыщают текст. Повествователь пытается предварить лю­бое действие Стратонова, предупредить читателя, как необ­ходимо отнестись к нему. Так, упоминая о принципиальном споре Стратонова с Пикерингом, он заранее расценивает поведение гида «как стремление любой ценой подняться из ничтожества в глазах женщины» (VIII, 160). Во время всего диалога дискредитирует гида уничижи­тельным комментарием: «...не унимался он, стремясь... на­бить себе цену в глазах его жены» (VIII, 161). Но смысл диалога с Пикерингом опровергает эти оценки. В споре с иностранцем Стратонов защищает достоинство русского че­ловека. Он готов потерять свое место за дерзкий выпад, но не позволяет Пикерингу шутить по поводу России и ее на­циональной истории.

Прямую речь Стратонова, в которой выявляется позиция персонажа, повествователь дополняет оговор­ками от себя: «Провинившийся гид безответно спросил...», «...из жгучего желания сгладить дурное впечатление... Стра­тонов по возможности почтительно осведомился...», «мимо­ходом Стратонов, на пробу, справился...» (VIII, 162).

Логика конкретного диалога, принципиальность позиции Стратонова ставят под сомнение суждения и оценки рассказ­чика. Стремление отторгнуть Стратонова от Рос­сии идет вразрез с фактом его сознательного возвращения на Родину, готовностью искупить свою ошибку. Стратонов нигде не отделяет себя от новой России и рассматривает свою жизнь в единстве с ней. Евгения Ивановна, напротив, под­черкивает свою отчужденность от Родины и положение ино­странки. Если Стратонов говорит, что «вынужден был вре­менно уйти за границу... пока не решил вернуться домой», то Евгения Ивановна в финале повести неоднократно выска­зывает желание обрести свою Родину в Англии: «...мне ужас­но захотелось домой... никуда больше, только домой!.. Я должна знать свою столицу... Наш дом далеко от уни­верситета» (VIII, 192).

Суждения героев, высказанные в прямой речи, противо­стоят субъективности повествователя. Его версию отклоняют объективные комментарии автора, символические образы и мотивы, предваряющие события, национально-исторические и психологические выводы. В результате намечается перегруп­пировка образов: (Евгения Ивановна, Пикеринг) ↔ (Страто­нов) в начале повести и (Евгения Ивановна, Стратонов) ↔ (Пикеринг) в конце повести. Она вызвана эволюцией отношения Евгении Ивановны к Стратонову, дискредитацией фи­лософии Пикеринга, отчуждением Евгении Ивановны от него.

Драматизм положения героини заключается в том, что внешняя линия ее поведения доводится до логического конца (возвращение кольца Стратонову и отъезд в Англию), но противоречит внутреннему состоянию. Напряженность пере­живаний и осознание бессмысленности отъезда опустошают ее. С эпизода праздника и до ноч­ного разговора с бывшим мужем героиня постепенно отдаля­ется от Пикеринга, ее захватывает интерес к Стратонову. Ду­мая о нем, Евгения Ивановна утаивает свои мысли от Пи­керинга, запутывает его в своей игре. В эпизоде со слепыми певцами скрытая борьба становится явной. Героиня отстра­няется от опеки мужа, проникается «с ума сводящим любо­пытством» (VIII, 179) к Стратонову, признается, что «боли в ней было больше, чем ненависти» (VIII, 179). Освобождение от англичанина в толпе – важный сюжетный поворот. Евге­ния Ивановна становится свободнее в отношении к Страто­нову, позволяет ему дерзко иронизировать над Пикерингом. Она вступает в скрытую игру со Стратоновым, выслушивает его признания. «Неповторимое наваждение алазанской ночи», «дикая прелесть приключенья» (VIII, 175) напоминают ге­роям о былом, утраченном ими навсегда.

Встреча со Стратоновым делает пребывание Евгении Ивановны в России невыносимым. Она измучена противоречием между положением иностранки и невозможностью изжить в себе чувство Родины. Отчаяние, с которым героиня надеется об­рести новую родину в Англии, свидетельствует о душевной агонии. В финальной сцене Леонов изображает угасание Евгении Ивановны. Писатель обращает внимание на физи­ческое ощущение легкости, которое испытывает героиня, упо­добляемая оторвавшемуся листку. Лаконизм, с которым дано сообщение о смерти Евгении Ивановны, подчеркивает неиз­бежность такого финала, обусловленность его всеми пред­шествующими событиями.

В повести «Evgenia Ivanovna» горестная судьба русской эмигрантки служит отправной точкой для осмысления круп­ных философско-исторических и нравственных проблем вре­мени, цивилизации, исторического пути человека. Философ­ский подтекст придает материалу более крупное объемное содержание. Растворяясь в нем, он сам приобретает сложное художественное выражение, наполняется полифонизмом, который не может быть сведен к одномерным философским по­ложениям.

Поэтическая мысль Леонова не только многослойна, но и прихотлива, ажурна. Постижение ее требует усилий и настро­енности, которые открывают глубину озарения и кра­соту подлинной поэзии. Мысль художника влечет к тайнам жизни и искусства. Она сродни природе, и не случайно путь к ней ассоциируется с вхождением в лес, который не сразу открывает свои возможности: «Он прикидывался ни­щим, с которого и взять нечего, и то отвлекал в сторону малинничком на поляне, усыпанным спелой ягодой, то пытался откупиться гнездом с уже подросшими птенцами, то стра­щал, наконец, рослым можжевелом, что, подобно схимнику в темном балахоне с островерхим колпаком, выбредал на­встречу из-за корней повалившейся ели...» (IX, 71). Данное наблюдение заканчивается важным выводом: «...именно эти нехитрые уловки леса и доказывали правильность пути» (IX, 71).

Сложность «уловок» мысли Леонова, орнаментальность ее вызвана поиском интеллектуально-поэтического аналога бы­тия. Она рождена пониманием таинства жизни и сознания, зыбкости любых версий в бесконечном процессе развития. Писатель стремится передать ощущение проти­воречивости и хрупкости отношений, в которых находятся че­ловек, природа, Вселенная. Более того, мысль Леонова явля­ется живым воплощением драматизма сознания, трудности продвижения к истинному решению. Писатель не скрывает мучительности постижения действительности, на­пряжения, необходимого для преодоления материала; он дает возможность читателю ощутить этот процесс, приобщая к своему творческому миру.

Поэтическая идея, мысль, растворяясь в слове автора, вновь возрождается в сознании читателя, развертывается во всем многоцветии, торжествует через открытия и богатство возможностей. В результате она определяет особен­ности внешнего оформления, само положение слова худож­ника. Специфику приобщения к леоновскому мышлению точ­но отметил Е. Сурков: «К сердцевине своей мысли писатель ведет всегда самым долгим и трудным путем – через мно­жество поворотов и сечений, необходимых для того, чтобы мысль раскрылась бы в процессе своего становления, не как данность, а как результат, была бы не подарена нам, а за­воевана нами... У ... Леонова слово ... подсвечено, подчеркну­то, поставлено так, чтобы мы все время воспринимали его игру, ощущали его фактуру, натыкались на его специально заостренные углы, чувствовали на себе излучение его образ­ной энергии, всегда активизированной до предела. В каждую новую строку Леонова поэтому тоже вступаешь как в лаби­ринт. Ее нельзя проскочить одним духом, через нее необхо­димо пройти так же, как проходишь через весь роман или пьесу: не пропустив ни одного нюанса, ощупав все нагро­мождение деталей, оценив малейшие оттенки мысли, все под­жидающие нас эмоциональные сдвиги»⁴¹.

2

Для мышления Леонова характерна сложная завуалированность авторских суждений. Писатель передоверяет свои мысли разным персонажам, создает возможность свободного диалога и полилога действующих лиц, не связывая себя бли­зостью ни с одним из них. Дистанция между автором и пер­сонажами остается обязательной. Интеллектуально насыщен­ное повествование часто обрамляется «неблагоприятным» кон­текстом, в результате чего философское содержание вступает в противоборство, итог которого решается индивидуально, в зависимости от ситуации и проницательности читателя. Эмо­ционально-негативное обрамление призвано ослабить воздей­ствие высказанных мыслей, вызвать недоверие к ним, со­здать видимость солидарности автора с настороженностью. Философское же содержание преодолевает это сопротивле­ние, активизирует сознание читателя, ориентирует его на более вдумчивое решение проблемы. Так, в диалоге Поли и Грацианского («Русский лес») о происходящей войне созда­ется впечатление, что симпатии автора на стороне Поли. Но неискушенность девушки и неподготовленность к тому, что и как говорится Грацианским, не позволяет ей оценить серьез­ность его размышлений. Полю отталкивает скрытность, веле­речивость профессора, и неприязнь от внешнего впечатления переносится на его ответы. Между тем мысли персонажа отражают боль писателя, пронизывающую его публицистику и последующую прозу. Речь идет в них о судьбе будущего.

Поля, осознавшая масштаб и жестокость войны, спраши­вает Грацианского: «...сколько же продлится этот ужас... полтора, три месяца?» (IX, 107). Грацианский со свойствен­ной ему осторожностью делится соображениями. В центре их – мысль о нарастании трагического и безоружности человека перед последствиями прогресса. Характеризуя войну как способ подчинения слабого сильному, Грацианский указывает на непрочность ее успехов и неизбежность цепной реакции в войнах: «Никакие параграфы мирных договоров не обязательны для внуков... Раз согнутая пластинка распрямляется с захватом не принадлежащего ей пространства... и таким образом война родит войну» (IX, 108).

Путь человечества предстает как «сплошное... рукопаш­ное препирательство... иногда с довольно значительными про­межутками покоя, необходимого в целях накопления жиров и средств для будущего столкновения» (IX, 108). Грациан­ский иронично замечает, что «разумнее было бы говорить о длительности не войны, а самых передышек» (IX, 108–109). Раздумывая над будущим, он предрекает, что «такие паузы будут все более сокращаться, пока человечество не образу­мится или не превратится в газовую туманность местного зна­чения» (IX, 109). Итог размышлений персонажа оказывается неутешительным: «Здесь жили несколько неосторожные и вспыльчивые боги», – скажет про нашу планету какой-ни­будь доцент астрономии с соседней звездной системы» (IX, 109).

Трагическая версия истории и будущего здесь только намечена. Но в тексте она обрамлена эмоционально-негатив­ным комментарием, который должен снизить воздействие мо­нолога Грацианского. Здесь и детали с подтекстом («...про­фессор долго изучал длинный ноготь на мизинце» (IX, 107), и самоирония персонажа по поводу того, что его суждения покажутся «далекими от нашей сверкающей действитель­ности – алогичными, даже... с предосудительным налетом пессимизма» (IX, 108). Поля отмечает «жирный голос» (IX, 108) собеседника, устает «от скользкой и неточной речи» (IX, 109). В конце монолог обрамлен негативным впечатле­нием героини («...все ее существо бессознательно противи­лось этой глубокомысленной путанице» (IX, 110).

Сопутствующий комментарий достаточно интенсивен. Но он не отклоняет содержание монолога и тревоги за будущее. Дальнейшее развитие трагическая версия обретает во II редакции романа «Вор», в повести «Evgenia Ivanovna», в киноповести «Бегство мистера Мак-Кинли». Развернутое изображение ее предстанет в романе «Пирамида», где картина са­моуничтожения цивилизации завершится эпитафией, употреб­ленной в «Русском лесе», но в более зловещем варианте: «Здесь сотлевают земные боги, раздавленные собственным могуществом»⁴². Все это свидетельствует о тревоге писателя, о стремлении развеять благодушие современников, побудить их трезво и ответственно оценить перспективы развития.

Завуалированность авторской позиции, свобода самовыра­жения персонажей, скрытость внутреннего спора присущи диалогу Леонова. В эпизоде беседы Морщихина с Грациан­ским относительно участия последнего в организации «Мо­лодая Россия» возникает психологический поединок, во вре­мя которого заходит речь об искусстве. Писатель доверяет Грацианскому высказать ряд глубоких замечаний о нежела­тельности дидактики в искусстве, о роли непосредственных впечатлений, о трагическом пафосе литературы нового об­щества. Эти суждения утверждаются писателем и в публи­цистике, и в его беседах. Леонову важно ввести их в кон­текст разговора. В ответ Морщихин вступает в полемику, при­водя свои добавления с назидательным смыслом. Однако по­лемика эта иллюзорна. Она имитируется отдельными репли­ками, эмоционально-негативным комментарием автора в ад­рес Грацианского, неудачной выспренностью Морщихина. Автор как бы отстраняется от серьезного разговора, подчер­кивает незаинтересованность в нем. Создается впечатление, что позиция Грацианского отведена, в то время как сужде­ния, высказанные им, остаются в действии.

В интеллектуально насыщенных местах диалог строится по принципу уклоняющихся ассоциаций. Вначале опосредо­ванно высказывается общая мысль, в которой конкретный смысл лишь слегка очерчен. Затем, когда участники разгово­ра начинают преломлять ее к данной ситуации, повествова­ние как бы гаснет и внимание переключается в другую плос­кость. Уклончивость от начатого разговора, нежелание кон­кретизировать его создает богатую оттеночность, выявляет взгляд автора на допустимую меру доверительности и исчер­панности текста. Писатель не считает уместным конкретизи­ровать поэтический образ, сводить его до значения данного случая. Он защищает многозначность образа и невозмож­ность его полного совпадения с ситуацией. Леонов не считает необходимым ставить все точки; он оставляет читателю возможность додумать, как данная мысль преломляется к конкретной ситуации. Тем самым автор полагается на развитое сознание читателя, передоверяет ему ответствен­ность за личную интерпретацию текста.

Леонов искусно использует свои поэтические приемы. По­добно опытному режиссеру он направляет философские спо­ры в то русло, которое позволяет увидеть сложность жизнен­ных процессов, неоднозначность их разрешения. Многомерность авторской позиции наиболее заметна в диалогах, яв­ляющихся инструментом философского осмысления жизни. Они редко представляют собой крайние точки зрения, чаще всего содержат противоречивые мысли художника, персонификацию разных суждений, апробируемых в его сознании. Персонажи дополняют и корректируют высказанную мысль, выверяют разные варианты ее. Полемика приобретает более скрытую форму, в которой оба собеседника могут неодно­кратно сближаться и расходиться. Выявляя сильные и сла­бые стороны персонажей, автор предлагает читателю самому прийти к более перспективному и глубокому пониманию яв­ления.

В романе «Русский лес» любимый ученик Вихрова пыта­ется оправдать систематическое разрушение леса историче­ской необходимостью. Он надеется, что освобожденное чело­вечество наверстает «упущенное не по его вине» (IX, 685) и в короткий срок. В ответ Вихров выражает опасение, как бы не пришлось заново зажигать «факел... человеческого про­гресса на голой и стерильно чистой планете» (IX, 686). Осьминов продолжает отстаивать свою мысль, которая приобре­тает у него двусмысленное звучание. Он заявляет: «...снимите с человечества оковы, и оно любую... я сказал, любую пустыню через короткое сравнительно время превратит в цветущий сад» (IX, 686). После паузы упрек Вихрова прозву­чал «холодно, непонятно и грустно» (IX, 686).

Подтекст этого разговора более сложен, чем может показаться на первый взгляд. Внешне диалог призван подтвердить повторяемость развития (усталый учитель и дерзкий ученик), напомнить об аналогичной беседе молодого Вихрова и больного Тулякова. Казалось бы, в этой ситуации несомненна симпатия к моло­дому ученому, принимающему эстафету от учителя и смело смотрящему вперед. Но Леонов избегает однозначного реше­ния, напоминает о невосполнимости прошлых потерь, о горечи опасений Вихрова, которые еще недоступны Осьминову, но к которым он сам придет в пору зрелости. Истинное решение не принадлежит ни одному из персонажей; оно рождается на пересечении опыта прошлого поколения и дерзости новых идей.

Для Леонова характерна беспристрастность авторской по­зиции в спорах. Он предпочитает многомерный диалог-допол­нение, диалог, включающий в себя и возражение, и развитие перспективной части. Отсюда полифоничность и многознач­ность его содержания. Писатель редко позволяет торжество­вать той или иной точке зрения. Итоговые суждения выявля­ются не в отдельных, пусть даже законченных спорах, а в совокупности всех размышлений и всего контекста. Вот в разговоре о бескорыстности позиция Грацианского («Русский лес») получает достойный отпор Сережи и Ивана Матвеевича. Грацианский посрамлен на этом этапе спора, но вслед за тем автор вводит мысль Грацианского о безоглядности моло­дого поколения, незнания им цены жизни: «Дети всегда бро­сались грудью на шипы истории, не осведомленные о подоб­ных попытках в прошлом. Они думают, что Наполеон – это пирожное, а Галифе – кавалерийские штаны...» (IX, 524). А через несколько строк дается вскользь фраза Вихрова: «Война любит молоденьких...» (IX, 524). Высказывания Гра­цианского и Вихрова передают боль автора за молодое по­коление, брошенное в горнило войны.

Суждения автора, передоверенные персонажу, часто окру­жаются таким большим количеством эмоционально-негатив­ных комментариев, что создается впечатление сознательной «перенасыщенности» их. Демонстрируя якобы лояльность к официально принятым воззрениям и настороженность к са­мостоятельным суждениям героев, автор доводит до предела и изнутри разрушает комментарии. Этот прием нагнета­ния оговорок и нейтрализации их является не просто свой­ством стиля или манеры писателя, но своеобразием его мышле­ния. Он может проявиться в большей или мень­шей степени, но присутствие его в любом произведении неиз­менно.

Вспомним эпизод с тетрадью Грацианского. Вслед за критической оценкой ее приведены мысли Алек­сандра Яковлевича «о смерти как инструменте познания, о праве человека на все, не наносящее ущерба ближнему, о соблазнительности такой единовременной всепоглощающей утраты, за которой уже нечего утрачивать» (IX, 639). И далее повествователь дает собственную оценку происходящему: «Также, в утешение уходящим было там нечто и о конструкции космоса, о повторяемости миров, о каких-то кольцевидно вдетых друг в дружку сферах бытия, о содержащихся в ядрах атомов миллионов галактик, и еще многое доморощенное и с неприятным нравственным запашком, каким бывают пропитаны в смятении написанные завещанья и все это – с предельной откровенностью – без риска сгореть со стыда или погубить свою карьеру» (IX, 640).

Это абзац, введенный как бы под занавес, может смутить своей неясностью. Между тем краткое суждение о конструкции космоса, о повторяемости миров, о кольцеобразно вдетых сферах бытия – это намеки на те представления, которые писатель разовьет в 90-е годы в новом романе «Пирамида» и которые войдут элементами в представленную версию мироздания. Таким образом, философские суждения, высказанные ла­конично в «Русском лесе», получат свое развитие и будут использо­ваны в произведениях 60–70-х годов. Критический же ком­ментарий, сопровождающий часто суждения персонажа, оказывает­ся фиктивным прикрытием, не посягающим на существо ска­занного. Характерно, что декларативные суждения, призван­ные подтвердить благонадежность говорящего, вступают в ассоциативную связь с другими высказы­ваниями, корректируются, осложняются или нейтрализуются ими, а могут и вообще «выпасть» из общей тональности, так как не соответствуют уровню интеллектуального осмысления вопроса. Такая корректировка может создаваться самой кар­тиной жизни, изображенной писателем, частыми, противостоя­щими суждениями, авторским ироническим комментарием.

Многомерность художественного мышления Леонова по­лучает отражение не только в полифонизме как объективном многоголосии, но и в сложной авторской коррекции изобра­жаемого. Повествование, особенно окрашенное иро­нической тональностью, имеет подчас определенный типоло­гический рисунок. В начале его следует посылка, затем она углубляется и развертывается подробнее. Далее следует уточ­нение, ставящее посылку под сомнение. И в конце появляется добавление, которое как бы снимает эту посылку и возвра­щает нас к прежнему положению. В результате этих уточне­ний первоначальное суждение утрачивает свою авторитар­ность. Корректировка автора не позволяет допустить гипер­трофию отдельной мысли: она ориентирует на понимание пол­ноты процесса, связей и отношений. Корректировка расши­ряет диапазон и глубину взгляда на жизнь.

Предложенная вначале посылка может и не получить прямой дискредитации, но она отклоняется сознанием чита­теля, который не принимает неуверенности или компромисса персонажа. Такая форма позволяет автору представить мысль в движении, в объективном диалоге, итог ко­торого оказывается более убедительным для читателя.

Леонов использует любую возможность для того, чтобы ввести в текст важные для него наблюдения. Его персонажи наделены способностью мыслить и глубоко понимать вещи. Но ход их рассуждений писатель представляет направ­ленно, фокусируя внимание на важных для него проблемах. В романе «Русский лес» автор передоверяет полковнику Чандвецкому беспощадный социально-психологический анализ индивидуализма Грацианского, хотя и обрамляет его критиче­ским комментарием. Много важных для Леонова суждений, встречающихся в его статьях и в прозе, введено в речь Гра­цианского (размышления об искусстве, о будущем, о диалек­тике познания и др.). Авторское наблюдение выражается часто через побочную ассоциацию, для которой может и не быть прямого повода. Авторская позиция отличается тон­кими нюансами, вытекающими из отношений персонажей и контекста. Сохраняя дистанцию между собой и персонажами, писатель варьирует степень своей близости к ним. Его раз­мышления, введенные в контекст, приобретают иной смысл, нежели тот, который они могли иметь вне его.

В киноповести «Бегство мистера Мак-Кинли» есть эпизод, в котором Боул­дер – глава фирмы, эвакуирующей богатых людей под зем­лю на несколько сот лет, делает публичное заявление. Он говорит, что, глядя на плывущие внизу города и башни, по­думал, почему человеческое существование так прочно? «А потому, господа, что оно сделано из живой человеческой ду­ши. Из вдоха нашего, из мечты, из надежды... как будто даже из ничего. Вот почему книги живут дольше железа...» (VIII, 251). И далее на свой вопрос: «Так что же сегодня нужно прежде всего для спасения мира? – он отвечает: «...чистая душа...» (VIII, 251). Это размышление близко авторским суждениям о роли души и чистоты в жизни. Последующее же высказывание Боулдера имеет прямые аналогии с сужде­ниями писателя, высказанными в статьях. Но в признаниях персонажа присутствует безапелляционность, которая далека от авторской многомерности.

В «Пирамиде» Леонов передоверяет многим персонажам, находящимся в разных социальных условиях и отношениях, часто не пересекающимися друг с другом (Шатаницкий, Дюрсо, Сорокин, Филуметьев и др.), близкие ему размышления о деградации цивилизации, диалектике природы, иронии истории, о назначении литературы и другие. При этом он апробирует разные подходы, ракурсы, варианты решения с тем, чтобы дать более полное представление о проблеме привлечь читателя к ее осмыслению.

Объективность позиции художника предполагает равное представительство героев в споре, беспристрастное изложе­ние их точек зрения. Леонов стремится не нарушить многомерность жизни, не сойти до субъективной оценки. Истина не принадлежит тем, кто связывает ее только со своей пози­цией. Дальновидное решение должно вобрать и учесть правду, имеющуюся в суждениях каждого из размышляющих. Лео­нов – художник предельной осмотрительности и взвешеннос­ти позиций. Ему претит торопливость мысли, тирания одного мнения над другим. Мудрость его взгляда на мир вызвана пониманием того, что любая версия о неизведанном условна: в современном мире все определяет все. И «все на свете совсем не окончательно, потому что ежесекундно обновляет­ся река жизни...» (IX, 110).