3. Через уроки прошлого к современности

Опыт социалистического развития России, его логика, противоречия, взлет и крушение рассматриваются писателем не только как национальное явление, но и как общезначимое. В общественном процессе 50–90-х годов Леонова интересует культурная и нравственная обеспеченность преобразований, драматизм развития, противоречие идеалов и действитель­ности, конечных целей и способов их достижения. В его про­изведениях даны не только яркие типы советской эпохи, но и персонажи, которые не принимают революцию, но вынуждены приспосабливаться к новым условиям, скрывать свои подлинные чувства. Одновременно исследуется судьба тех, кто оказался исторически неподготовлен к революции, кто вынужден мучи­тельно открывать для себя ее смысл. Наиболее глубоко и раз­вернуто это представлено в романе «Вор». Он является сре­доточием духовно-нравственных исканий писателя, единствен­ным произведением, которое отражает творческую эволюцию художника за 60 лет. Проблема революционного переустройства общества рассматривается в романе опосредованно, через условную ситуацию с героями «дна», через судьбу Митьки Векшина и его спутников. Писатель связывает в один узел судьбы персонажей, воплощающих конкретные общественные силы и идеи. Художественный мир романа значительнее философского аспекта, но последний составляет его сердцевину, определяет пафос исследования, выбор героев, систему отношений, форму авторской позиции.

В качестве материала романа взят период после гражданской войны, когда революционный процесс охватывал глубинные пласты жизни, проникал в сознание и психологию миллионов людей. В это время ставились идейные, философские, нравственные вопросы развития. Революционная эпоха позволяла острее увидеть трагические моменты, высветить неоднозначность нового. Динамика истории отражалась в сознании человека, в неожиданных поворотах его судьбы. Леонов отмечал, что его особенно привлекают в этой эпохе «необычные ракурсировки, которые были бы невозможны в иных условиях... Возьмите Пчхова и Векшина, Примусник гонит его к старцу, склоняет к причастию: “Не можешь, ломаешь все, мучаешься? Причастись...”. А что вы думаете? Ведь из таких людей получились Зосимы, отцы Сергии. Оставаться наедине с богом гораздо труднее, чем с самим собой. А может быть, и нет?..» ²⁸.

Послереволюционный процесс воспринимается Леоновым как испытание человека и его идей на прочность, на соответствие сложности самой жизни. Писатель сознавал, что революция не разрешает автоматически запутанные проблемы человечества и требует от ее участников огромных усилий и ответственности. Насущной задачей становилось постижение культуры прошлого, формирование развитого человека. В романе «Вор» революция является испытанием для всех без исключения. В центре произведения драма бывшего бойца Митьки Векшина, драма сознания и прозрения, открывшаяся герою в состоянии душевного смятения. Она связана с тем, что жизнь отклонила его максималистские представления, потребовала вдумчивого осмысления происходящего. А к этому он не был подготовлен. Потеряв уверенность в революционных идеалах, Векшин скатывается на дно жизни, становится вором. Но в его падении писатель усматривает момент необходимости. В превращении вчерашнего героя в вора его интересуют не житейские обстоятельства, не личные мотивы героя, а драма поколения людей, проходив­ших школу нравственного развития в жестких условиях нового времени.

Герои Леонова живут и раскрываются в момент разлома психики, когда мысли и чувства обнажены до предела, а ме­тания достигают кульминации. Воровство Митьки – это за­остренная ситуация, обнажающая глубину морального смя­тения и отступничества, силу боли и отверженности бывшего комиссара. Митька – вор по обстоятельствам жизни. Он рез­ко выделяется на фоне людей его профессии и в начале про­изведения, когда оказывается случайным среди них челове­ком, и в конце, когда обретает черты профессионала. Воров­ство Митьки – это индивидуальный бунт против действитель­ности за несостоявшееся счастье, за обиду, нанесенную его вере. Правда, Митька не замечает, что его бунтарство пре­вращается в оппозицию действительности, опасную для ок­ружающих и разрушительную для него самого. Дно стано­вится испытательной лабораторией, в которой исследуются вопросы культуры, предстают разные варианты разре­шения их. Через отношения с героями Векшин обнаруживает недостаточность своих представлений, необходимость приоб­щения к культуре прошлого, обретения человечности.

Ставя в центр романа смятение Митьки, Леонов размыш­ляет над тем, как дорого и мучительно происходит духовное обогащение героя, без чего невозможно осуществить идеи революции. И начинается оно с осознания ценности человеческой жизни. Митьку мучает мысль об от­ветственности за убийство человека, он думает над тем, что могло бы оправдать его, снять муки совести. Где границы, разделяющие убийство, вызванное необходимостью войны, и убийство, становящееся преступлением человека? Вопрос этот возникает после расправы над офицером, но формулирует его фронтовой друг Арташез. Осуждая поступок Векшина, он исходит из того, что насилие революции оправдано лишь то­гда, когда оно вынуждено. Если же нарушены моральные основы, насилие превращается в жестокость. Арташез прямо спрашивает Векшина: «Или ты думаешь, что сейчас даже тебе все можно, как огню при сотворении мира?., то есть что подумал, то и можно?» (III, 51). Арташез сознает, что необходима нравственная основа их свободы. Он видит необ­ходимость культурной обеспеченности революции; без нее она оборачивается жестокостью и разрушает человека. Объяснение того, что человек, преступая границы необходимости, убивает человеческое в себе, кажется Векшину неожиданным. Оно не согласуется с правдой действительности, которую тот знает. Вопрос о личной ответственности, размываемой в огромных масштабах насилия, мучает Митьку. Однако, отклоняя волюнтаристское самоутверждение, Векшин не хочет стать бессловесной тварью, инструментом чужой воли. Он видит опасную перспективу самоотречения человека: «...при послушании да соответственном энтузиазме такого можно наковырять, что и в сто веков не разделаешь...» (III, 350). Для него важно найти перспективное совмещение индивидуального и общественного. В поиске истины Митька полагается не на разум, которым можно многое оправдать, а на совесть, которая не позволит обмануть себя: «Умная совесть всегда умнее совестливого ума!» (III, 350), – замечает он. Размышляя об этом, Векшин думает не только о себе, но и о самой пробле­ме отношения совести и жестокости.

Душевное мученичество Митьки вызвано пробуждением человека, желающего жить осмысленно, с твердыми пред­ставлениями о правде. Он хочет обрести нравственные осно­вы, которые определили бы его поведение в дальнейшем. В этом процессе Векшин видит не только свое личное пробуж­дение, но и потребность миллионов людей, разбуженных ре­волюцией, осознать себя мыслящими людьми, жить по зако­нам совести, разума и справедливости: «...мне шагу теперь нельзя ступить, пока я точного решенья себе не вынесу... потому что отсюда главный план мой вытекает на тыщу лет вперед, в каком направлении нам, Векшиным, двигаться, чего добиваться?» (III, 350). В стремлении дойти до сути ве­щей через размышление, Пчхов видит не только прозрение Митьки, но и опасность замкнутости, оторванности от живого дела. Он ука­зывает своему любимцу на отсутствие у него культуры, на отчуждение от творческого труда.

Эволюция Векшина представлена Леоновым как движе­ние от «железности» к человечности. Понятие «железность» наполняется многозначным смыслом, указывающим на ду­шевную неразвитость героя, бесчувственность и прямолинейность в обращении с людьми. Все персонажи, для которых был дорог Векшин, наталкиваются на его жестковатость, ощущают недостаток тепла и понимания. Маша мстит Векшину за растоптанную любовь к нему и горестную судьбу с Агеем. Таня отмечает несправедливость его отношения к людям. Обвинение в равнодушии предъявляет Митьке и Ксе­ния. Оскорбленная его подачками, она вступает на защиту простых людей, которых, как ей кажется, Митька презирает за слабость: «...люди они... Ты сгниешь, а им и завтра при­дется во что бы то ни стало дома строить, детей нянчить, жить!» (III, 504).

В издании романа 1970 года (в собрании сочинений Лео­нова в 10-ти томах) сцена развенчания Митьки срывается тем, что «до полного безобразия разъяренная» (III, 530) Ксе­ния не находит деньги, которые хочет швырнуть Митьке. От­чаянные и суетливые поиски их, сопровождаемые неэстети­ческими деталями, сглаживают вызов, брошенный Митьке, делают его беспомощным. Терпимость, с которой Векшин относится к дерзкой обидчице, отстраняет обвинение и ста­вит в неудобное положение Ксению. В редакции романа (1982 г.) писатель усложняет эпизод, более обстоя­тельно обнажает ненависть Ксении к Векшину. Вводится откровенный рассказ героини о своем первом клиенте, который сочувственно выслушал ее повесть, но не помиловал. Ксения сравнивает Митьку с Кащеем, видит его вину в том, что польстился на их «нищенское счастье» (III, 504). Вслед за тем вводится посрамление Векшина повествователем, ко­торый отводит возможные варианты защиты Митьки и объяв­ляет приговор своему герою. «Так ознаменовалось его окон­чательное перерожденье из трибуна, каким представлялся самому себе, в полновластного главаря, что равнозначно переводится титлами пахан и бугор в воровском словаре» (III, 507).

Существенные изменения, внесенные автором в роман в издании 1982 года, ставят вопрос о соотне­сенности их с объективным развитием героя и его отношений с персонажами. Ужесточение позиции автора, открытая дис­кредитация Векшина в XII главе несколько нарушают общую тональность повествования, приводят к расхождению образа Векшина с тем, каким он изображается до этого эпизода и после него. Развенчание Митьки не вполне соотносится и с содержанием XIII главы, где Санька стремится загладить прошедший конфликт, а Векшин ведет себя так твердо, как он не мог бы вести после происшедшего с ним. Суровая оцен­ка героя предполагает внесение соответствующих корректив во все последующие главы, а отчасти и в предыдущие. Иначе авторское осуждение, выраженное прямо в этой главе, расходится с объективным характером отношений, изображенных до XII главы и органично состыкованных с содержанием прежней редакции. Авторское опережение того, что объективно происходит с героем, оказывается заметным на фоне прежней редакции, обладающей более точной соотнесенностью XII главы с другими.

«Железность» Векшина неоднозначна по своему содержанию, включает множество оттенков, не сводимых к негативной оценке. По отношению к врагам революции неумолимость Митьки выступает как классовый инстинкт, позволяющий сохранить непримиримость позиции, выполнить назначение бойца революции. Применительно к партнерам по воровскому делу она создает дистанцию, отделяющую его от всех, поддерживает чувство достоинства и сознание случайности своего пребывания в этой среде. В отношениях с Таней, Машей, Санькой его жесткость призвана защитить представления, которыми он не может поступиться даже ради дорогих ему людей. Отношения Митьки с персонажами романа показывают, что он способен отступать от жестких правил и обнаруживать мягкость в пределах своего характера. Но это не меняет стиль отношений его с людьми.

Самое большое поражение Векшин терпит от Саньки Бабкина, своего преданнейшего друга. Встав на путь честной жизни, Санька надеется, что Митька поймет его и поддержит на новом пути. Но тот проявляет черствость и нетерпимость к его семье. Жесткая позиция Митьки оказывается разрушительной для личной жизни. Леонов показывает неподготовленность Векшина к решению вопросов, которые кажутся ему простыми, но в действительности неподвластны ему. Моральное поражение Митьки убеждает в том, что он ограничен в понимании сложных явлений. Источник конфликта персонажей заключен в разном взгляде на значение революции. Векшин видит в ней лишь историческое возмездие; созидательная же функция ее ему не открыта. В сознании Векшина революция не соотнесена с индивидуальной жизнью человека. Для Саньки же гуманизм революции в том, что она помогает ему встать на честный путь, утвердить разум и уважение к себе. В новой жизни, которую он начал, власть Митьки становится губительной. Она мешает обрести независимость, сохранить счастье.

Драма Саньки состоит в том, что с крахом Векшина рушится представление о жизни, основанное на подчинении другому человеку. Крушение сотворенного кумира вызывает опустошение, и нужно время, чтобы оно сменилось верой в свои силы. Здесь не ошибка в выборе предмета поклонения, а драма самого поклонения. Обвиняя бывшего друга в том, что тот все у него взял, «душу вынул», что он «истинный вор» (III, 584), Санька не сознает, что низвергает в себе культ другого человека. Доверяя свою волю и разум другому, он снимает с себя от­ветственность за совершаемое, перестает существовать как личность. Изображая крушение Бабкина, писатель поднима­ется над судьбой конкретных персонажей, обобщает драму слепой веры. Судьба Саньки об­ращает читателя к нравственным урокам, которые вытекают из любых форм канонизации личности. Драма героев – это не только драма их личного несовершенства, но драма целого исторического периода и уровня его культуры.

Анализируя характер Векшина, писатель вскрывает истоки отношений, которые в последующем развитии приведут к проявлению волюн­таризма, рабских привычек в более современной форме. Про­буждение достоинства видно в страстной за­щите Санькой своего счастья, в освобождении от хозяина, в прозрениях, которые вырываются в его обвинительной речи: «...не расшевеливай бурю, и людскому смире­нию не верь: кажному по одной жизни отпущено, не по дю­жине!» (III, 585). В военной решимости Векшина, его нетер­пимости к людям писатель видит тип личного и обществен­ного поведения, который связывает с отсутствием культуры, с самоуверенностью, возводимой в степень ис­тинности. Существование его в любых вариантах оборачи­вается нравственными потерями. Автор рассматривает подобные отно­шения как преходящие, изживаемые в процессе развития самосознания народа. В то же время он видит опасность за­крепления их в условиях слабой общественной культуры.

В третьей части романа развитие Векшина проходит по двум направлениям. Внешне он продолжает вести прежний образ жизни, остается обитателем дна. Писатель не изобра­жает его криминальные действия, ограничиваясь ссыл­ками на слухи и «скандальные отголоски». Внешняя жизнь Векшина расходится с внутренним напряжением, с теми сдвигами, которые подготавливают выход из задержавшегося кризиса. Леонов вводит ситуации, которые обостряют созна­ние героя, вызывают раздумья о правильности своей позиции. Векшин приезжает на родину и сталкивается с реальными трудностями и тяготами, в которых проходит жизнь односель­чан. Горестная свадьба Леонтия, невеста с «тоской во взоре», плясун-погорелец «с остановившимся, куда-то в сторону устремленным лицом» (III, 410), юродствующая манера Ле­онтия, его ядовитое любопытство насчет устриц, попутчики-крестьяне, едущие сдавать племянника в сумасшедший дом, – все это острым укором ложится на душу Векшина, показывает, как далеко он оторвался от родных основ и как много предстоит сделать, чтобы изменить эту жизнь. Путе­шествие в родные края обнажает дистанцию, пролегающую между поэтическим детством героя и его нынешним положе­нием, между суровой крестьянской жизнью и оторванностью Векшина от труда. Леонов показывает, что Митька воспри­нимается окружающими как посторонний человек. На всех этапах путешествия он поставлен в ситуацию посрамления.

В романе издания 1970 года разрыв Векшина со своей сре­дой и отъезд в сибирские края давали основание думать, что в герое совершился важный для него перелом и возврат к прошлому заказан. На эту возможность указывал и сам ав­тор: «...наряду с великими переменами последующих лет лю­бое преображение Векшина представляется возможным» (3, 616). Правда, писатель с иронией относился к легкому пред­ставлению Фирсова о пути, по которому Митька сравнитель­но быстро вошел в трудовой ритм страны, предостерегал от упрощенного понимания процесса переделки человека. В редакции романа «Вор» 1982 года Леонов отклоняет вариант, рас­сказывающий о путешествии Векшина на стройку в сибир­ские края. Теперь сообщение об этом дано не от автора, а приписано Фирсову и снабжено недоверчивым комментарием: «...на страницах повести своей Фирсов в колоритных подроб­ностях воспроизвел мнимые путешествия Векшина куда-то в транссибирскую даль» (III, 588). Ироническую тональность придают сообщению детали с эмоционально-негативным от­тенком: «в колоритных подробностях», «куда-то», «мнимые путешествия». Если в издании 1970 года автор оставлял на совести Фирсова слишком быстрое преображение Векшина, то теперь сомнению подвергается сама эволюция героя, реальность ее осуществления. Это сомнение усиливается и последней фразой главы: «...все это следует оставить на со­вести всеведущего сочинителя Фирсова» (III, 589).

Сниже­ние образа Векшина, его особого положения среди обитате­лей дна выявлено и через равнодушие к нему на пороге но­вой жизни. «Никто не опознал его на вокзале» (III, 588), роскошная шуба заменена на «ветхое пальтишко с чужого плеча» (III, 588). Вместе с тем дискредитация Векшина не вполне увязывается со значительностью прощания героя с Пчховым, с готовностью его отправиться в «особо дальнюю дорогу» (III, 588). Писатель словно не решается поверить своему герою, колеблется в определении итогового отношения к нему и потому оставляет одного без поддержки в решающий момент, усиливает акцент на общественной вине героя. Новые поправки (1982, 1990) усиливают противоречивость образа и позиции автора, колебания от симпатии к духовным иска­ниям Векшина до полного развенчания его.

Работа над романом в течение полувека, насыщенного крупными историческими событиями, смещение акцентов в осмыслении идей и образов произведения должны были ска­заться на противоречиях произведения. Сейчас, когда роман окончательно закончен, он предстает эстетической реальностью, не зависимой от писателя. При чтении готового произведения открываются новые грани, не видимые в процессе его твор­ческой истории, озадачивающие читателей. В последних ре­дакциях романа (1990–1993) Митька остается дорог читателю субъектив­ной честностью, неудовлетворенностью жизнью, стремлением разобраться в сложнейших вопросах. При несомненной дис­кредитации Векшина автором сочувствие к герою осталось неизжи­тым; оно просвечивает сквозь настойчивое развенчание героя и противостоит ему. Чуткость Векшина в нравственных иска­ниях дисгармонирует с унижением его в новых правках романа.

Противоречие между Векшиным-мучеником истины, беспощадным к себе, и Векшиным-вором должно было отра­зиться и на авторских оценках романа. Суждения Леонова, высказанные после коренной переработки романа в 1959 го­ду и позднее, в процессе правки произведения, ориентируют читателей на многозначное истолкование идей и характеров. Драма Векшина и силы, вызывающие ее, продолжали тревожить писателя и до конца жизни. При осмыслении «анатомии» ее обнару­живаются новые компоненты, активность которых признается писателем. Так, в разговоре с Леоновым А. Лысов назвал в ряду сил, сокрушивших бывшего комиссара, «любовь к даль­нему» как мироощущение, порожденное XX веком, «переходное чувство», возникшее при выходе из тупиков религиозной морали²⁹. В общем согласившись с этим, Леонов дополнил, что при кажущейся временности и противоречивости «это очень важная проблема сегодня и она будет расти». К геро­ям, заключившим в себе э т о, был им причислен и Увадьев с его идеалом «дальнего» – девочкой Катей»³⁰.

Роман «Вор» наполнен емким содержанием, что неизмен­но вызывает споры и открытие новых граней проблем и судеб героев. Прежде всего это касается главного героя. Значение драмы Митьки Векшина выходит за рамки своего времени или национальной истории. Этические и философские уроки ее содержат общечеловеческий смысл, обращенный к совре­менности, насыщенной вопросами, на которые еще предстоит дать ответ. Роман учит ценить потребность человека в спра­ведливости и осмысленности своего положения в обществе, истории, жизни. Одновременно он вскрывает опасность ду­ховной неразвитости, низкой культуры общественного движе­ния, способной обернуться непоправимыми последствиями для нации и человечества.

Проблема человека рассматривается Леоновым в разных аспектах. Его интересует не только соотношение личного и общественного, индивидуального и общечеловеческого, совести и разума, но и значение души человека, способности отзываться на чужую боль, сочувство­вать ближнему. Идея социальной справедливости – это идея разума, которая не отменяет интеллектуальные различия, не охватывает всего человека и его жизнь. Леонов полагает, что новое общество должно воспринять нравствен­ные идеалы прошлого, развить культуру человеческих отно­шений, способствовать полноте душевного мира человека.

В романе «Вор» обстоятельно исследуются челове­ческие качества персонажей, расположенность их к добру и милосердию. Наиболее значительны в этом плане Пчхов и Манюкин, утверждающие ценность добра и сострадания. Через судьбу старого мастера Леонов защищает традицию доверия и сочувствия человеку, способную обогатить рацио­налистическое развитие XX века. Отношение автора к Пчхову неоднозначно: он не приемлет созерцательности, но ценит его человеческий дар. Пчхов выполняет миротвор­ческую миссию в романе. Его взгляды и жизнь противостоят механическим представлениям Чикилева, меркантильности Заварихина. Позиция Пчхова отклоняет мысль о враждеб­ности человека всему живому. Роль врачевателя чужих душ поддерживается трудовыми истоками его жизни, любимым делом. Мастеровой талант и душевность Пчхова оказываются взаимосвязанными.

В романе представлены на суд разные ва­рианты утрат и обретений. Так, Векшин сталкивается с про­цессом разрушающейся человечности (Агей, Заварихин, Чикилев, Машлыкин), с активной ролью добра (Пчхов) и со­страдания (Манюкин), с горечью осуждения (Леонтий). Он оказывается свидетелем страданий, которые причиняет близ­ким: Маше, Тане, Саньке, Ксении. Роман «Вор» – духовная лаборатория, в которой испытываются разные силы, сопутствующие революционному обновлению. Писатель выяв­ляет роль и перспективу их в культурном обогащении нового общества, обнажает опасность, таящуюся в разрыве знания и нравственности, прогресса и человечности, вскрывает дра­матизм самого процесса познания. В ряду героев романа представлены непримиримые враги бывшего комиссара: За­варихин и Чикилев.

Николка Заварихин представляет соб­ственническую стихию, которая подрывает революционные преобразования, разлагает их иными и жизненными ориен­тирами. Вторжение Заварихина в мир города преследует утилитарные цели, игнорирующие духовные основы бытия. Он представляет одну из наиболее живучих сил – силу стяжа­тельства. Леонов прослеживает, как мир собственничества обезличивает сильные качества Заварихина, формирует в нем хищника, жестоко и прагматично относящегося к людям. Митька и Заварихин являют собой разные грани культурной неразвитости. У Митьки это жестокая ограниченность, которая не позволяет объяснить и охватить мир, у Заварихина – собственнические представления. Поэтому герои имеют и об­щие черты. Векшин равнодушен и невнимателен к людям. Это свойственно и Заварихину, который «не слишком любо­пытствовал в людях» и, по собственному признанию, «не разводил излишнего сора в просторном ящике души» (III, 16). Митька становится невольным участником кражи у своей сестры, а позднее лишает ее моральной поддержки. Завари­хин вначале предстает как надежная опора, но, использовав Таню для самоутверждения, бросает ее. Оба героя оказыва­ются косвенно причастными к ее гибели. Но если Митька в отношениях с Таней виновен в силу своей душевной ограниченности, то в действиях Заварихина присутствует определенный расчет. В романе «Вор» Леонов раскрыл начальный этап самоутверждения дельца, пагубные последствия его для окружающих. «Деятельность» Заварихина прервана ссылкой на исторические обстоятельства; драма его осталась за пре­делами романа.

Вчитываясь сегодня в произведения Леонова, мы видим, как глубоко он проникал в социально-психологическую и философскую природу неразвитости, низкой культуры, как прозорливо видел способность их укоренения в новом обществе. Уже в 20-х годах Леонов понимал, что эти опасности не слу­чайны, не преходящи и не преодолимы в ближайшем буду­щем. Сложность борьбы с ними состоит в том, что они свя­заны между собой, сопутствуют и поддерживают друг друга. Упование на волю, на энтузиазм, не обеспеченное нравственной ответственностью, оборачивается жестокостью. Присвоение отдельным человеком права на наси­лие, применение им личной воли под видом общественного возмездия ведет к извращению самой идеи социализма. Револю­ция должна порождать не беззаконие, освященное великими идеалами, а высочайшую требовательность и справедливость. В романе «Вор» писатель исследует разные варианты и последствия духовной неразвитости человека. Значительное место принадлежит анализу мещанства как типу мышления и жизненного пове­дения, раскрытию опасности его в развитии современности.

Тема мещанства вызвала в русской литературе начала XX века пристальный интерес многих писателей: Чехова, Горького, Маяковского, Федина, Зощенко и других. Чехов видел заслугу Горького в том, что «он первый в России и вообще в свете заговорил с презрением и отвращением о ме­щанстве» и заговорил именно в то время, когда общество было подготовлено к этому протесту. «И с христианской, и с экономической, и с какой хочешь точки зрения мещанство большое зло, оно, как плотина на реке, всегда служило для застоя...», – отмечал Чехов³¹. Горьковских босяков он рас­ценивал как разрушителей мещанства, как «не изящное... пьяное, но все же надежное средство», благодаря которому «плотина если и не прорвана, то дала сильную и опасную течь»³².

Решительную борьбу с мещанством объявили писа­тели 20-х годов, придерживающиеся разных творческих пози­ций. Во вступлении к первому сборнику «Скифы», выпущен­ному в 1917 году, писатели этого объединения утверждали своей основой «вечную революционность», а главным вра­гом – мещанство. В программе ему дана беспощадная характеристика. Мещанин рассматривался как сила, разъе­дающая творческие порывы человека и общества, как бес­принципность жизненной позиции. «Слово его не совпадает с делом, мораль личная не совпадает с моралью партийной, общественной, государственной, но зато «деяние» для него самоценно и совпадает с личностью. Это он, бескрылый и се­рый, поклоняется духу Компромисса...», – говорилось в про­грамме³³. В мещанине «скифы» видели виновника многих исторических неудач; ему предъявляли обвинение в выхола­щивании творческого начала в крупных мировых ситуациях.

Последовательное развенчание мещанства как социаль­ного и идейного перерождения предпринято Маяковским в сатирических стихотворениях, в пьесах «Клоп» и «Баня». Поэт считал, что мещанство при всех модификациях и слу­жебной иерархии представляет собой «образец политического замирения»³⁴; он предупреждал, что «из бытового мещанства вытекает политическое мещанство»³⁵.

Заслуга Леонова в том, что он вскрыл философию, так­тику и стратегию явления, соотнес его с полувековым разви­тием новой истории, увидел в нем питательную основу для самых жестоких сил современности. В 1929 го­ду в статье «О мещанстве» Леонов писал: «Считаю мещан­ство самой злой и не преодоленной покуда опасностью. Бо­лезнь сидит глубоко, лечить ее трудно. Ветхозаветный меща­нин прошлого ничто в сравнении со своим пореволюцион­ным потомком. Нынешняя отрасль его, прокаленная огнем революции, хитра, предприимчива и мстительна. Аппетиты его велики, сожрать он может много...»³⁶. В мещанстве писа­тель видит результат необретенной культуры: отсутствие ду­ховных устремлений, неприязнь к новому, нормативность представлений. Леонов с тревогой пишет о качествах мещанина, превращающих его в общественно опасное явление: «Лишенный творческого духа, он страшится стихийного творческого подъема, охватившего страну. Мне думается, что истинное имя его – шаблон» ³⁷.

Понимание мещанства как идеологии приспособленчест­ва, духовной трусости, личной безответственности оказывает­ся исторически верным. Леонов не ограничивается развенча­нием явления, а тщательно исследует его истоки, тип мыш­ления, возможности развития и исторические последствия. Политическая и идейная мимикрия представляется художни­ку наибольшей опасностью, поскольку таит одновременно и страх перед новым, и готовность защищать свои позиции са­мым хитрым и агрессивным способом. Мещанин не остается на позициях созерцателя, а создает видимость активного сторонника новой власти. Художественно эта тема раскрыва­ется через тип Чикилева, его место в системе отношений и духовных исканий героев романа.

Сущность Чикилева выражена в манюкинской характе­ристике: «...выдающийся нашего времени негодяй... но числит себя в борцах за всемирную справедливость» (III, 37). Чикилев мстит людям за их индивидуальность и неодинако­вость. Присвоив право говорить от имени власти, он пола­гается на эффект демагогии, которой профессионально овла­дел. Особенности его характера связа­ны с задавленностью личного начала, несформированностью нравственных представлений. Несчастное детство и неудов­летворенное тщеславие порождают юродивую форму само­утверждения, основанную на подавлении окружающих и уп­рощении их до себя. Чикилев предстает как один из вариан­тов отсутствия культуры, которое оборачивается воинствующей античеловечностью.

Создавая тип нового мещанина, Леонов иссле­дует тактику и стратегию его жизненного поведения. В рома­не обнажается спекулятивность позиций Чикилева, готов­ность ошельмовать всех, кто представляет для него реаль­ную опасность. Неоднозначность Чикилева в отношениях с Манюкиным, Векшиным и Балуевой помогает рас­крыть характер персонажа. Манюкин социально дискредити­рован и унижен. Притесняя его, Чикилев самоутверждается, проверяет действие своей демагогии. Манюкин для него – трамплин социального возвышения. Подчеркивая нетерпи­мость Чикилева к творческому началу жизни, Леонов пока­зывает трансформацию классического типа «человека в фут­ляре», у которого боязнь жизни оборачивается не отшельничеством, а агрессивным подавлением окружающих. Чикилев действует на самое слабое человеческое качество: на страх перед властью, законом, приказом. Он незримо подчиняет себе людей и сам поражается «готовности человеческой на­туры ходить в струнке от постоянного опасения нарушить какое-либо примечание к соответственному параграфу» (III, 208).

Писатель обращает внимание на мимикрию жизненного поведения персонажа, на гибкую приспособляемость его к ситуации. По замыслам Чикилева, «следовало для виду как бы примириться сперва, убавившись до микробьей незри­мости, усыпить ликующего врага, а самому тем временем ис­подтишка и любыми средствами добиваться всемерного воз­вышения...» (III, 325). Вслед за этим подготовительным эта­пом намечается сам факт мести, при котором, «погрузив ему во внутренность руку по самое плечо, причинить там надле­жащей силы боль» (III, 325). Здесь художник вводит деталь-символ, свидетельствующую о том, что в мести своей Чикилев жесток и неограничен.

Раскрывая эволюцию обывателя, писатель показывает, как в его сознании вырастает зловещая программа узур­пации человечества, имеющая исторические аналогии, таящая опасность для современности. Леонов вскрывает истоки заблужде­ний, вызванные недостаточной культурой личного и общест­венного развития. Ограниченность Чикилева как типологиче­ского явления состоит в том, что познание жизни подменяется у него поиском нормативных си­стем, ключа «ко всем неразрешенностям враждебного нам мира» (III, 363). Подобную отмычку Чикилев ищет исходя из своих представлений, которые затем возводит в ранг необходимости. Ориентация на собственную ограни­ченность приводит к мысли, что все талантливое, живое враж­дебно его неразвитости: «...всякий гений есть крайне антисоциальное явление, направленное к моральному принижению трудящегося большинства...» (III, 363). За мечтой о всеоб­щем шаблоне таится желание низвести мир до уровня своей посредственности и скрыть ее от всех. Ненависть Чикилева к творческой силе жизни вызывает желание стандартизировать и саму природу: «И зверей тоже, и деревья, и реки уравнять бы для простоты учета, тогда бы и шалунишек не было, и дурной погоды, и беспорядков в домовладениях!» (III, 207).

В образе Чикилева таится палач живого, рядящийся в тогу поборника общественного порядка, прикрывающий демагогией личную ущербность. Общественная опасность этого типа при получении им влас­ти над людьми и узурпировании ее отчетливо просматривает­ся в потаенных вожделениях персонажа. Они обнажают подоплеку его тщеславия: «...свят лю­бой инструмент, коим добывается благо общественное... Каб назначили меня, скажем, директором земного шара, так я бы вообще никому частных тайн не дозволял. А чтоб кажный ходил к кажному в любой момент дня и ночи и читал бы его настроения посредством машинки с магнитными усиками...» (III, 322). Так рождается идея всеобщей унификации, распро­страняемой на вселенную. Замысел этот тем более опасен, что демагогически оправдывается желанием добра и «жгучей правды» (III, 364).

В притязаниях Чикилева обнажается перспектива мещан­ства при обретении им власти. Глобальная система упроще­ния жизни под один шаблон, покушение на диалектику развития напоминают о политических и идеологи­ческих модификациях его в XX веке (от фашизма с его идеей расовой чистки человечества до вандалов 90-х годов, поку­шающихся на жизнь будущих поколений, на природу и само человечество). Вырастая на почве духовной неразвитости, мещанство становится питательной средой для авантюризма и жестокости самого высокого ранга. Отсюда тревога писа­теля, раскрывающего это явление. Глубина анализа, предпринятого Леоновым, подтвер­ждается раскрытием мещанского сознания и в романе «Рус­ский лес». Писатель вскрыл превращение социального при­способленчества в политическое на более зрелом уровне общества. Тактика миметизма, которой при­держивается Грацианский – инструмент достижения личных целей, маскируемых под общественные.

Между Грацианским и Вихровым происходит диалог, вскрывающий потаенные мысли вдохновителя группы «Моло­дая Россия». Александр проговаривается, что «великие цели стоят своих жертв, человеческих в том числе» (IX, 169). Пораженный Вихров замечает, что организации придется кого-то выдавать, чтоб им поверили. Грацианский соглашается и замечает: «Любое святое дело скрепляется кровью мучеников». «Но для этого полагается заручиться предвари­тельным согласием самих мучеников» (XI, 169), – усмехается Вихров. В диалоге выявляются спекуляция на народных инте­ресах, презрение к людям. Именно поэтому Вихров расцени­вает эту «дьявольскую махинацию как последнюю степень душевного растления», считает, что «подобные вещи не за­бываются и посмертно» (IX, 169). В советское время крайняя форма приспособленчества сменяется более гибкой. Грациан­ский, спекулируя на конъюнктурных потребностях, рядится в тогу ученого, защищающего интересы современности.

Многоликость приспособленчества показана не только че­рез Грацианского, но и близких ему по духу людей. За ними вырисо­вывается общественная атмосфера, породившая и обеспечив­шая их расцвет. Одновременно с этим угадываются и более крупные формы самовыражения, которые лишь намечены в помыслах и тайных вожделениях персонажей. Культ личнос­ти, административно-бюрократический стиль руководства Лео­нов рассматривает как расплату за низкую культуру социаль­ного развития, как выражение рабской психологии, сохра­няющейся в новых условиях. Мещанство начи­нает с малого, с утверждения своего права на равноправие, но обретя его, рвется к власти, к праву насаждать свои пред­ставления и ценности, безжалостно расправляться с против­никами. В процессе исторического развития оно трансфор­мируется в чиновничье-бюрократическую систему, формирует догматизм мышления. В условиях общественного застоя и равнодушия людей ме­щанство вырастает до уровня торгашески-чиновничьей ма­фии, паразитирующей на безответственности и вседозволен­ности. Ради сохранения своих позиций оно поддерживает бюрократизм, сращивается с криминальной средой, идет на любые ком­промиссы для обеспечения прочности своего положения. Лео­нов вскрывает связь психологического, социально-политичес­кого и философского аспектов явления. Писатель утверждает губительность упрощения человека, опасность недооценки культуры, интеллектуальных различий, агрессивности индивидуализма.