2. Взгляд сверху

История человечества представляется Леонову как героико-трагический путь к познанию окружающего бытия, к совер­шенствованию возможностей человека. Завершаясь в каждом предыдущем поколении, человек как бы вновь возрождается в последующем и продолжает утверждать идею гуманизма. Преодолевая собственное несовершенство, сопротивление природы, он не теряет надежды на обретение более разумных форм жизни. Неуничтожимость общечелове­ческих надежд и побуждений создает единство исторического процесса, родовую связь, объединяющую народы. Эта потреб­ность в совершенстве составляет его идеальную цель.

Героичность видится Леонову в том, что человечество стремится выйти за пределы своей исторической и природной ограниченности, расширить духовный потенциал, освоить окружающее пространство. Уважение и признание пи­сателя заслуживает намерение внести здравый смысл в от­ношения между народами, придать прогрессу более гуманные формы. Несмотря на катастрофы и потери, сопровождающие историческое развитие (войны, разрушение природы, угроза самоуничтожения), люди сохранили желание жить, способ­ность защищать свое право на существование. В этой стой­кости и жизнелюбии писатель видит силу, противостоящую злу и безумию. Он утверждает самоценность человеческой жизни, стремление компенсировать краткость ее существова­ния значительностью содержания.

Вместе с тем в процессе развития природа человека не претерпела тех позитивных изменений, которые ожидали от нее гуманисты. Разрастается противоречие духовного и материального, ухудшается перспектива совре­менной цивилизации. Гуманистическое развитие оказалось отодвинутым на второй план. Разрыв нравственности и про­гресса стал все более опасным, привел к упованию на техни­ческие возможности, к сокращению доверия и взаимопони­мания, к нарастанию враждебности и культа силы. Этот про­цесс вызывает тревогу писателя, высказанную еще в произведениях 20-х годов и открыто выраженную в апокалипсических картинах «Пирамиды».

Столетие назад К. Маркс обратил внимание на трагические противоречия исторического разви­тия. Он указывал на иллюзии, связанные с прогрес­сом, отмечал парадоксы цивилизации, которые не могли предвидеться раньше: «С одной стороны, пробуждены к жизни такие промышленные и научные силы, о каких и не подозревали ни в одну из предшествовавших эпох истории человечества. С другой стороны, видны признаки упадка, далеко превосходящего все известные в истории ужасы последних времен Римской империи»¹². Прослеживая метаморфозы ис­тории, К. Маркс вскрывал нарастающий антагонизм цивилизации: «В наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благода­ря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты»¹³.

Нынешняя цивилизация таит угрозу нравственности, ду­ховным ценностям. Более того, она отнимает у человека возможность контролиро­вать и управлять этим процессом: «Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации. Кажется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собствен­ной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-види­мому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества»¹⁴. Итоговое суждение К. Маркса констатирует абсурдность складывающейся си­туации: «Все наши открытия и весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной сто­роны, низводится до степени простой материальной силы»¹⁵. Глубина этого прозрения особенно наглядна в конце XX века, когда односторонний прогресс привел цивилизацию и жизнь планеты к ядерной пропасти.

Леонов никогда не питал иллюзий относительно перспектив развития XX века, трезво сознавал опасности, скрытые внутри прогресса, стремился привлечь к ним внимание современников задолго до того, как они стали предметом всеобщего внимания. Он не ак­центирует внимание на изначальном трагизме человеческой жизни, на кратковременности ее, ограниченности познания, хотя и уподобляет жизнь светящейся лампе, тонкие нити ко­торой быстро перегорят (III, 282). Художник принимает ис­ходное положение как неизбежность. Но его мучает то, как распоряжается человек сроком, отпущенным для жизни. Пи­сатель умеет взглянуть на его путь с высоты, позволяющей охватить вечные противоречия и стремления. Мир таит в себе не только героическое, но трагическое «блуждание по нескон­чаемым Дантовым кручам» (III, 282), где «одни стремятся привести в исполнение знаменитую мечту, померкающую не­медленно по достижении, другие же завоевывают бесполезные для счастья пространства или всю жизнь напролет сражаются из-за ничем не утоляемого влечения к мнимой истине. И все они усердно, со знанием дела покрывают ранами друг дру­га...» (III, 282).

Трагизм исторического пути Леонов видит в том, что, на­чиная с первого этапа до современности, род человеческий шел по пути совершенствования и накопления оружия, а лучшие научные и технические силы были отданы подготовке к войне. Сами войны стали зловещим спутником человечества; масштабы их приобрели все более глобальный характер. Ито­гом этого процесса является чудовищное положение, при ко­тором жизнь на земле может быть уничтожена многократно, а война способна перенестись в космическое пространство.

Драматические раздумья вызывает и культур­но-исторический процесс, тенденция современников к его упроще­нию. Леонова тревожит, что каждое новое поколение не в силах вобрать в целостности опыт предшествующего периода и передать его потомкам. Новые поколения вынуж­дены самостоятельно осваивать расширяющиеся объемы знаний, создавать свою версию прежнего развития. Преемствен­ность культуры в ее нынешнем состоянии оказывается фраг­ментарной и выборочной, не создающей единого процесса раз­вития.

Трагическая тональность свойственна всей послевоенной прозе Леонова. Как естественная сторона жизни она присутст­вует на фоне драматического, не заменяя и не заслоняя его. Горькие размышления не выступают обнаженно; они скрыты внутри, в недрах многослойного изображения. Чаще всего трагическое рассредоточено в отдельных сценах, диалогах, автор­ских комментариях, вкраплениях в речь героев. В «Русском лесе» оно выявляется через летопись народной жизни, через картины лесных пожаров, шествия переселенцев, через разго­воры с лесорубами. Тяжкие впечатления о народной судьбе накапливаются у Вихрова во время путешествий по крестьян­ской России. Вершиной бесправия и безысходности народной доли служат слова лесоруба: «В России, окромя погосту, чего нашего-то? Столбовая дорога одна... и та с дозволения!» (IX, 180). Безотрадно звучит вывод Вихрова, раздумываю­щего над судьбой русского народа: «...до чего ж докатится эта земля в ближайшие полвека, если теперь же каким-то всесветным набатом не пробудить тяжкий, полуденный сон России» (IX, 183).

Мотив трагического звучит и в сценах, посвященных Вели­кой Отечественной войне, в частности, в эпизоде высвобожде­ния людей, заживо захороненных фашистами в колодце. Чудовищное преступление вызывает у молодых солдат, только что вступивших в войну, недоумение. Бывалые солдаты ла­коничными репликами пытаются объяснить мотивы варварских дей­ствий. Обмен суждениями заканчивается горестным итогом: «Четвертый в ряду, некурящий и постарше, отер рукавом за­росшее лицо. – Осподи, до чего ж это докатился шар зем­ной! – И щурко посмотрел вверх на лазоревые, вроде с подпалинками теперь, небеса» (IX, 534). Автор отмечает, что «в голосе его звучало бесстрастие мыслителя, созерцающего не­совершенство человеческого общежития...» (IX, 534). Тяжкое впечатление поддерживается дальнейшим комментарием, в котором мысль автора от жестокой реальности устремлена в перспективу будущего. Сережа прикинул в уме, «на какие еще подлецкие дела, с возрастаньем технической мощи, может пуститься размахавшееся злодейство, если свое­временно, любой кровью не унять его...» (IX, 534).

Трагические интонации звучат и в осмыслении перспектив человечества. Стремление героев загля­нуть за черту доступного содержит не только интерес к гря­дущему, но и потребность в осмыслен­ности своего существования. Человек хочет знать, что нить жизни не оборвется и все невзгоды, которые он перенес в своем развитии, явятся поддержкой следующих поколе­ний. Тема будущего – это экран, на котором высве­чивается противоборство веры и сомнения писателя, гордость за человеческий разум и отчаяние от превращения его в инструмент самоуничтожения. Обращенность в будущее позво­ляет масштабнее взглянуть на настоящее, острее почувство­вать непреходящее, строже оценить реальное положение дел. Писатель ищет убедительных аргументов в пользу более оптимистического прогноза, но не находит их. Он полагает, что будущее рождается в настоящем и через него выявляется. Поэтому его раздумья неотделимы от взыскательного взгляда на настоящее, на национальные и общечеловеческие перспективы развития.

Персонажи Леонова проявляют интерес к гряду­щему устройству земного шара. В зависимости от своего опыта и знаний они по-разному представляют то, что ожидает их впереди. Поля Вихрова, ограничиваясь ближайшим временем, хочет понять отдаленные перспективы через сто лет, когда «старый мир останется позади» (IX, 327). Однако Сапожков, от которого она ожидает отклика, шутливо уклоняется: «...это пока великая тайна» (IX, 327). Через некоторое время Поля узнает, что он погиб.

Писатель вводит намеки, ассоциации, направляющие чи­тателя к теме утрат. В сцене полета и трагической гибели авиатора («Русский лес») Крайнов раздумывает о «лестнице крылатой русской славы, где каждая ступенька обагрена кровью героя, и – «если бы хоть глазком могли они заглянуть в завоеванное небо будущего, куда отважно бросались в раз­ведку на своих смертельных этажерках» (IX, 158). Намеки на грядущую неизвестность звучат в речи Грацианского, хотя и выражены они в завуалированной форме. Мотив трагическо­го подобно теме рока возникает с помощью намека, ассоциа­ции, отдельного замечания, которые выводят смысл сказан­ного на новый, более высокий уровень. В сцене прощания с Полей, уезжающей на войну, Вихров задумчиво говорит: «...все приходят прощаться... И в соседних домах тоже проща­ются, в соседних городах и странах: во всем мире настает полоса больших разлук и перемен. Свиданий будет гораздо меньше...» (IX, 454). В сознании Вихрова возникает более крупный образ утрат в судьбе человечества, но он подавляет его как неуместный в данной ситуации: «Он пропустил смеж­ную мысль, несколько отвлеченную для понимания подрост­ка...» (IX, 454).

Не нарушая логики характеров Вихрова и Грацианского, писатель вводит с их помощью противоборство надежды и скептицизма. В минуту откровенности Грацианский предла­гает Вихрову оглянуться вокруг и беспристрастно посмотреть, в какую эпоху мы живем: «...библейские времена настают!.. уж солнца не видать, все летит. Горы сорвались с тысячелет­них стоянок, моря вздымаются от лон своих. Теперь единст­венное средство уцелеть – либо намертво зарыться в землю, либо двигаться в ногу со всею лавиной, до самого конца. А ты лезешь ей навстречу» (III, 514). На вопрос Вихрова, о каком конце идет речь, Грацианский ловко увертывается: «Ну, этот, дозволенный... не лови. Переход одного в другое по диалектике развития...» (IX, 514).

Вихров теряет надежду на будущее. Он напоминает мысль, высказанную противником, что «только в могилу можно де­зертировать из истории» (IX, 514). Но Грацианский не верит в высокие идеи и расценивает их как мечту о стерильном мире, не способную снять трагизм настоящего: «Думаешь, блокадные ленинградские щи из гербария становятся сытней, если их гуманистическим мечтаньем подсластить!» (IХ, 514).

Тревога писателя касается и итогов цивилизации: прошедшая мировая война обострила сознание, со всей обнаженностью представила опасности, скрытые внутри человека. Леонов рассматривает человека в истори­ческом плане, на больших временных пространствах: «...мы не вчерашние, мы древние: мы еще костерок пещерный и рев мамонта помним и вьюгу ледниковую» (IX, 517). Характеризуя эволюцию человека от начального периода до современности, отмечает трагический итог его раз­вития: «...однажды оглянулся на себя при новом солнышке и снова застал себя мало сказать в наготе, а вдобавок в кро­вище по локоть... да не в звериной кровище-то, а в собствен­ной своей, братской...» (III, 517).

Художника тревожит масштаб политизации, то обстоятель­ство, что ею пропиталось все, «даже песня и книги, кирпич его храмов, сокровища его галерей» (IX, 517). Положение совре­менности усугубляется, на его взгляд, новыми бедами и проблемами: «...эпидемии, эрозия почв, истощение лесов, нехватка пищи, рост и усложнение потребностей, приход в цивилиза­цию новых пробуждающихся рас» (IX, 517). В этой обстанов­ке «и здоровому-то мозгу впору едва управиться, а его еще точит спирохета социальной алчности...» (IX, 517). Вывод из этого размышления неутешителен: «Значит, либо в братскую могилу валиться пора человечеству, либо искать новую тро­пу...» (IX, 517). Разрешение сложившейся ситуации Леонов связывает с установлением социальной справедливости, с но­вым положением защитников жизни.

Тревожные раздумья о судьбе цивилизации пронизывают повесть «Evgenia Ivanovna». Наиболее крупно они выра­жены в эпизоде с незрячими музыкантами. Жестокими дета­лями представлена ситуация, в которой первый певец едва не свалился в огонь, а последний так и не узнал о возможной катастрофе. Эпизод вырастает до символа человеческого пути. В 90-е годы в предисловии к роману «Пирамида» автор открыто предупреждает о грядущих и уже заключительных потрясениях для землян: «Событийная, все нарастающая жуть уходящего века позволяет истолковать его как вступление к возрастному эпилогу человечества: стареют и звезды» (1, 6).

Леонов не ограничивается констатацией положения, сло­жившегося в XX веке. Он ставит задачу: понять первоос­нову противоречий, найти изначальный ген развития. В по­исках ответа обращается к народно-поэтическим, библейским, философским и научным версиям, стремится соотнести их с наблюдениями, подсказанными здравым смыслом и мудростью прошлого. Писателя влечет к себе глобальный взгляд на мир. От противоречий человека и человечества он поднимается к механике планеты и Вселенной, в единстве с ними пытается постичь тайну бытия, развития и познания мира. В этом про­цессе можно выделить начальное звено («Легенда о Калафате») и последнее («Пирамида»). В легенде выражена мысль о губительности разры­ва с природой, об опасности ограниченного разума. Но финал ее оптимистичен. Природа смеется над самонадеянным экспе­риментатором. Философская обобщенность причин дополня­ется жестоким рассказом «Про руку в окне» и мудростью авторской позиции в главе «Встреча в можжевеле» («Барсу­ки»). В сцене психологического поединка Павла и Семена пи­сатель показывает уязвимость отрыва от природных основ, от мудрости жизни. В конфликте кровных братьев, представляю­щих интересы города и деревни, перспектива состоит не в попрании одного другим, а в нахождении общих основ содру­жества. Поиск гармонии и единства разъятых, обращенных друг против друга частей целого рассматривается автором как выход из напряженных противоречий времени.

Уже в «Барсуках» определены опорные моменты философ­ской позиции Леонова. Последующее развитие их представляло восхождение к более крупному пониманию человека, при­роды и Вселенной. В этом плане существенны наблюдения, изложенные в романе «Соть». В нем конкретизируется мысль о противоречии природы и человека, духовного и мате­риального. Через монолог Булавина автор вводит размышле­ние о разрастающейся дистанции между разумом и совестью, наукой и жизнью. Перед читателем развертывается зловещая картина, обнажающая последствия гипертрофии разума, по­прания души человека: «Мир гибнет... На этой остывающей планете остывает и человек... о, еще не однажды материя взглянет в это свое зеркало и ужаснется!.. Не торопитесь приветствовать его заранее, счастливые родители...» (IV, 182).

Путь от первобытного пращура к современной культуре рассматривается здесь как соблазненность вещизмом, как бег «за неверной, никогда не достигаемой мечтой» (IV, 183). В процессе его человек утрачивает могущество и мудрость: «Утерялись все нормы, наступил хамский апогей естественных наук. Множась, они, подобно волхвам, понесли свои дары к колыбели богочеловека. Вспомните!... человек есть то, что он есть. Любовь – взаимное влечение яичников. Солнце – злосчастный гном, дни которого сосчитаны и гимна­зистами. Душа – функция протоплазмы... Один принес обезья­ну, другой рефлексологию, третий манифестировал конечность вселенной, четвертый подрумянивает старцев мясом, вырезан­ным из козла, пятый... Ха, придет еще один Фрейд, и не оста­нется веры ни в чистоту, ни в дружбу, ни в невинность; насту­пит разочарование, все перестанут смеяться, потому что разу­чатся плакать, а тогда погаснет и вера в необходимость жить... Все рассечено и познано, но слушайте, произошел обман. По­знан труп в его мертвых, раздельных частях, а живое един­ство ушло невозвратимо... Человек заразился сукровицей сво­его знания... И вот душа изгоняется из мира сквозь строй шпицрутенов и палок. Чудовище, родившее Библию, Коран, Иллиаду, стало клячей. Ей не поспеть, она хромает, как я! Эллада, равновесие начал, единство остались позади, за кор­мой...» (IV, 183).

В ответ на возражения Сюзанны и надежду на гармонию в будущем Булавин приводит пример с ученым-химиком, ко­торый с помощью газа, направленного на противника, умерт­вил две тысячи человек. И далее раскрывается более совершенная возможность применения научного знания против че­ловека: «О, Бимбаев великий провокатор, который так умно показал мне могущество науки!» (IV, 185). Речь идет о заду­манной химии, которая «побратается с физикой и механикой» (IV, 185): «сама унюхивая запах человека, равно – бегущего через огромное поле или кричащего в столбня­ке... двинется на города, чтобы кусать, жечь, стричь, прокалы­вать, жевать, давить и отравлять людские мяса. Ха, они будут крутиться, зарываться в землю, кидаться в пропасти, зале­зать в горящие печи, а она их будет догонять... Он еще потру­дится, Бимбаев, пока его разум не сожрет волчанка» (IV, 185).

В качестве выхода из стремительного гона в никуда герой предлагает возврат к гармонии и цельности, «к праматери всех Эллад...» (IV, 183). Но можно ли остановить историче­ский процесс? Как сохранить благо цивилизации и нейтрализовать ее зло? Не оказалось ли человечество в тупике разви­тия? Эти вопросы определяют внутренние поиски художника, пронизывают прозу и публицистику. Данный монолог концентрирует раздумья, формирующиеся в твор­ческом развитии от «Легенды о Калафате» к «Барсукам», «Вору» и «Соти». В разных гранях они выявляются в прозе 30–40-х годов. Позднее эти размышления войдут в емкое и всеобъемлющее объяснение прогресса в «Пирамиде». Мысль о том, что человек может стать заложником и жертвой цивилизации, мучает писателя, ведет к все более глубокому осмыслению пройденного пути.

В новом романе предложена глобальная концепция Вселенной и человека. Авторская версия настолько всеобъемлюща и целостна, что можно говорить о философском и гуманистическом аспектах ее. Размышления Леонова созвучны современным идеям кос­мологии, обоснованию нового мирового мышления. Ряд положений имеет прямые аналогии с версиями и гипо­тезами ученых. Создается впечатление, что писатель созна­тельно вводит их в систему образного обобщения.

Интерес Леонова к науке глубок и специфичен. Он видит в ней союзника в познании жизни, раскрывающего то, какие «величественные трагедии совершаются в человеческом моз­гу» (X, 458). Наука интересует его как метод творческого освоения мира, как способ раскрытия истины. Леонов с го­речью отмечает, что у нас «поразительно скудно пишется о будущем, преступно мало прилагается усилий, чтобы рядовых граждан сделать если не наблюдателями вплотную, то хотя бы сознательными современниками громадной... битвы за Большое Знание» (X, 455). Писатель обосновывает право на­рода знать то, что происходит в науке: «...все это в высшей степени касается всех нас, потому что наука стала ныне передовой линией фронта, на котором и мы все одновремен­но – и мишень, и в походном снаряжении солдаты» (X, 456). Отвергая самодовольство науки, он видит в ней посох, кото­рым человечество ощупывает дорогу в будущее. Писатель ве­рен своему принципу: проникать в суть явления, открывать человеческую значимость достигнутого. Ему важны «мысли­тельные отходы больших наук» (X, 456), которые помогают «определиться на карте человеческого прогресса» (X, 457), осознать, «что именно завиднелось... с достигнутой вер­шины на горизонтах очередного века» (X, 457). Взгляд художника и мысль ученого становятся союзниками в раскры­тии картины мироздания.

Леонов рассматривает Вселенную, природу и человека как этапы единого процесса, находящиеся во внутренней связи. Как часть целого земная цивилизация должна быть осмыс­лена в контексте общих законов эволюции и развития жизни во Вселенной. Эта идея, развернутая в «Пирамиде», актуальна сегодня. Обстоятельное подтверждение этому мы найдем в книге астрофизика И.С. Шкловского «Все­ленная, жизнь, разум». Ученый констатирует: «До последнего времени молчаливо принималось, что возникновение и разви­тие жизни на Земле есть строго локальный феномен. Дру­гими словами, в возникновении и эволюции жизни на Земле Галактика и Метагалактика никакой роли не играют... Теперь ясно, что это не так. Вся эволюция Вселенной с момента ее возникновения при “Большом Взрыве” как бы подготовила возникновение в отдельных ее малых частях очагов жизни». Вывод этого рассуждения определен: «Нельзя понять возник­новение и эволюцию жизни на Земле без понимания процесса возникновения и развития всей Вселенной»¹⁶. Принятие дан­ного положения значит, что эволюция человека как биологи­ческого вида должна рассматриваться в контексте эволюции Вселенной. Это не посягает на специфику высшего этапа раз­вития (разумный человек), но требует в первую очередь выя­вить общий закон эволюции.

Применяя диалектический метод к механике Вселенной, Леонов рассматривает ее как единство противоположностей, находящееся в беспрерывном изменении во Времени и Про­странстве. Все сущее вовлечено в этот процесс, в том числе и галактики. Жизнь на Земле является стечением благоприят­ных обстоятельств, которые могут измениться, и жизнь, как и сама материя, переплавится в «свою диалектическую ипо­стась» (X, 566): «...бесконечно истончившаяся материя... в перспективе дальнейших превращений исчезнет и сама, оставив по себе лишь немеркнущее, не просто фотонное сиянье, а тот свет предвечный народных сказаний, в котором рассеяны летучие пылинки миров, погребены давно прошед­шие, вызревают неродившиеся и где-то там на своем млеч­ном перышке – мы» (X, 572).

Позиция писателя подтверждается выводом, к которому подводит развитие космологии и астрофизики в конце XX ве­ка: «Жизнь есть закономерный этап развития материи во Вселенной. Тем более это относится к разумной жизни»¹⁷.

В отношении к человеческой истории Леонов отвергает идею рационального оптимизма, подвергает ее безжалостной иронии. Согласно этой идее в природе заложена гарантия благополучия будущего, а основу жизни составляет закон прогресса, ведущий человечество к совершенству. Мысль о том, что «все к лучшему в этом лучшем из миров», расцени­вается им как иллюзия, за которую человечество рас­плачивается высокой ценой (социальные, национальные, экологические катастрофы XX века). Писатель считает, что раз­витие включает в себя и катастрофу как неотъемлемую фазу движения. Она служит источником обновления природы, ра­дикального изменения предшествующей эволюции¹⁸.

Идее оптимизма Леонов противопоставляет деятельный пессимизм. В основе его – осознание того, что ответствен­ность за будущее несет само человечество. Только его разум и практическая подготовленность способны предотвратить или ослабить последствия космической катастрофы. Данная пози­ция не подавляет волю и интеллект человека. Она далека от идеи катастрофизма, по которой человечеству остается сми­рено ждать финала. Страху перед будущим Леонов противо­поставляет трезвость и мужество человека. Его позиция оди­наково противостоит как беспомощности, так и безответст­венности. Осознание общей опасности и необходимости ее ограничения могут, по мысли Леонова, качественно изменить уровень мышления, объединить мировое сообщество с целью самозащиты. Неспособность разрешить земные проблемы оз­начала бы, что опыт природы создать разумного хранителя ее оказался неудачным.

В «Пирамиде» писатель стремится рас­крыть закон зарождения Вселенной, действующий на всех этапах ее эволюции, понять «первичный иероглиф замысла» (X, 574). На уровне человеческой истории эту первооснову писатель определяет как «ген овладения миром» (X, 573). Поскольку наука не имеет «подходящего средства для надеж­ного, потустороннего... проникновенья в такую глубь естества» (X, 573), Леонов использует библейскую схему и с помощью ее образности раскрывает двойственную природу человека. Подход к проблеме аналогичен поиску первичной основы в науке. Современные теоретики отмечают, что откры­тия в области предельно малых величин и в области крупней­ших космических образований обнаруживают общие законо­мерности. Ученые пытаются понять принцип природы, лежа­щий в основе разномасштабных явлений и создающий сход­ство их. Они считают, что все многообразие сил природы, вероятно, может быть сведено к проявлению нескольких или даже одного взаимодействия. Отсюда допускается возможность единого описания всех физических явлений: от самых крупных до мельчайших. «Невольно напрашивается аналогия с каким-то гигантским геном, в котором была закодирована вся будущая, невероятно сложная история материи во Вселен­ной...», – отмечает И. Шкловский¹⁹. Перспектива решения проблемы связывается с нахождением первоосновы, того «строительного материала», из которого потом образуются более крупные структуры. Предполагается, что расшифровка ее даст ключ к познанию природы Вселенной.

Леонов включает в свою версию указание на зоогипотезу или гипотезу галактического карантина. Как и уче­ные, он допускает, что современное развитие человечества пред­ставляет «тупиковую ветвь» эволюции, вызванную гипертрофи­ей разума. Подобные тупики обычны в развитии материи: «...ис­тория эволюции жизни на Земле – это кладбище видов»²⁰. Леонова мучает мысль, не является ли тупик возможным фи­налом эволюции разумных видов во Вселенной. Альтернатив­ой данной, отнюдь не оптимистической, концепции выступает, по мнению И. Шкловского, идея о том, что «разум есть прояв­ление некоего внематериального, трансцендентного начала. Это старая идея бога и божественной природы разума». Но и эта идея выходит за рамки науки и не может быть подтвер­ждена или опровергнута: «Забвение того основополагающего факта, что мы – часть объективно существующего, познавае­мого мира, никому ничего хорошего не сулит, даже если и создает лжеоптимистические иллюзии»²¹. Научный взгляд на современность и будущее обращает человека к самому се­бе. Леонов считает, что выход из сложившейся ситуации мо­жет быть найден только самим человечеством и найден до того, как наступят необратимые последствия развития. На­дежды на подсказку или помощь «свыше» отпадают как неподтвержденные.

По сравнению с ученым, имеющим дело с отдельной частью целого, художник способен в образной форме охватить проб­лему от начального этапа до высшего. Научные гипо­тезы служат отправной точкой поэтического размышления Леонова. Но они не исчерпывают и не заменяют его версию. Писатель создает образ Вселенной, обогащающий научную гипотезу соотнесенностью с человеческим и нравственным опытом. Он соединил поэтическое провидение с философ­ским и научным обобщением, представил цельную, продуман­ную в своих положениях версию. Провести в ней границу между художником, философом и ученым невозможно, как невозможно отделить их в процессе самого творчества писа­теля. Союз их достигает здесь такой сплавленности, что вы­водит художественную образность на новый предельно обоб­щенный уровень.

В «Пирамиде» Леонов стремится понять историю челове­чества в разных аспектах. В естественно-философском плане жизнь планеты рассмотрена как зарождение Материи во Вре­мени и Пространстве и возможное превращение ее в свою противоположность; в образно-мифологическом – как бунт человека против конечности своего существования, как выра­жение «гена власти над вечностью» (X, 575). Писатель вво­дит притчу об Адаме, о мести Сатаны человеку, «чтобы пред­почтенные детки по собственному почину подняли меч и бич против Отца и дарованной им жизни и, смываясь в небытие, сам и черным ветром ненависти подмели бы догола замусо­ренную планету?» (X, 576). В ней раскрывается изначальное противоречие духа и материи, ставшее источником бед чело­века. О. Михайлов передает высказывание писателя, освещаю­щее его позицию: «Есть такая любопытная ересь Еноха. Ее суть в том, что ошибка была совершена еще до рождения человека. Мы ищем разъяснения в результатах, скажем, раз­бираем шахматную партию. А причина могла заключаться в состоянии игроков, сидящих за шахматной доской. Иными словами, надо смотреть не на вещи, а на ген этих вещей»²². В «Пирамиде» показано, как накануне генеральной перестройки взрывается «ген пред­вечной идеи», и наступает катастрофа.

В историческом плане современное развитие жизни воспри­нимается как постепенное «приспособление к грядущему, с помощью которого эволюция гарантирует благополучие потом­ков, взращенных на горькой и жгучей золе отпылавших поко­лений» (X, 580). Мысль писателя сфокусирована к тому, что­бы человек осознал уникальность и ценность земной цивили­зации.

Леонов приобщает читателей к проблеме мироздания, ставит вопросы, требующие неотложного решения. Многие противоречия цивилизации (технократические, экологические), по прогнозам ученых, уже необратимы, и человечество не состоянии их остановить даже при самых благоприятных условиях жизни на планете (в состоянии мира, разоружения и содружества). Возможности исправить губительные последствия промышленного развития даже по самым оптимистическим расчетам весьма скромны и маловероятны: «Только принятие самых радикальных мер в течение ближайших 2–3 десятилетий может предотвратить самоубийство человечества»²³. Разрушение озонного слоя Земли промышленными отходами ученый уподобляет поведению сошедшего с ума экипажа космического корабля, буравящего его стенки, что неизбежно ведет к разгерметизации. Опасения эти подтверждаются последними наблюдениями, вызывают всеобщую озабоченность.

В «Пирамиде» многое сказано в завуалированной, предельно обобщенной форме. Сам материал, использованный автором, сложен и непривы­чен. В то же время природа образного мышления Леонова, масштаб охватываемых кате­горий предлагают соответствующую форму изложения. Она достаточно определенна, чтобы читатель видел логику и ход философских раздумий писателя, и в то же время достаточно свободна от прикрепленности к текущей действительности.

Версия Леонова создавалась в течение всей жизни, но об­рела нынешнюю масштабность и значительность в 70–80-е годы, когда отчетливо предстала трагическая перспектива будущего. В это время произошло совмещение миропонимания художника и общественной пот­ребности в обобщающем взгляде на мир. Глубина размышле­ний Леонова о кардинальных вопросах человечества определила актуальность и перс­пективность его позиции. Космологическая версия писателя не претендует на научную достоверность. «Трудно быть про­роком в своем отечестве, даже на таком маленьком безвред­ном поприще как литература», – считает Леонов²⁴. Но его вер­сия активизирует интерес к положению цивили­зации в мире, к причинам ее кризисного состояния.

Заслугой Леонова является отстаивание гуманистической позиции в осмыслении судеб земной цивилизации. Настойчи­вое ратование за более ответственный подход к жизни, за перспективное решение основных проблем не прошло бесследно. Оно способствовало зрелости и реализму мышления совре­менников. Вопросы, выдвигаемые писателем, получают сейчас и научную разработку, ставятся в центр международных об­суждений. Академик И.Г. Марчук, комментируя цели и зада­чи Московского международного космического форума (1987), отмечал, что на нем гуманистическая функция освоения кос­моса должна стать «главенствующей и всепроникающей» при­менительно ко всем остальным функциям: «Изначально че­ловек считал Землю центром мироздания, а себя – венцом творения. И хотя наука уже давно расставила все на свои места, человек лишь в наше время и умом и сердцем осознал место Земли во Вселенной и свое предназначение на Земле. Из космоса он увидел, как хрупка наша планета, как она без­защитна не только против внешних воздействий, но и против... “творений” разума и рук человеческих. И это одна из при­чин, обязывающих нас формировать новое мышление...»²⁵. Суть его ученый видит в том, что «человечество должно исхо­дить в любой своей деятельности из необходимости собствен­ного существования не только как цивилизации, но и как биологического вида, сохранности биосферы и ноосферы»²⁶.

Творчество Леонова последнего периода наполнено горь­ким и трагическим звучанием. Оно несет предупреждение о пропасти, к которой подошло человечество. Писатель уже не считает возможным оставаться в границах художественной беспристрастности и прямо обращается к современникам, взывая к сознанию и чувству самосохранения. Пожалуй, впер­вые его признания становятся столь откровенными и пронзительными в своей тревоге.

«Подобно Катону Старшему не устаю при каждом удоб­ном случае повторять, что никогда, со времен начала нашей эры, не требовалось так интенсивно, хотя бы по часу в день, думать о послезавтрашнем мире...

Наиболее коварные бездны имеют обыкновение прикиды­ваться маловероятными до поры, пока неминуемо и сразу не разверзнутся под ногами.

И тогда оптимистическая слепота исцеляется отчаянием внезапного прозрения.

Различаются классовые идеологии, национальные традиции и региональные интересы, но с какой жуткой силой выяви­лось сорок лет назад, что в большую бурю все дети мира пла­чут в унисон и на одном языке.

Задувающий ветер непогоды, от которой не спасут ни зо­лото, ни ранг, ни пещерное убежище, заставляет глобально крикнуть людям – всеми средствами сопротивляйтесь ей, берегите свои города и будущность ваших малюток, все вместе и каждый порознь – защищайтесь!»²⁷ .

Последний роман Леонова «Пирамида» – это воззва­ние к человечеству, призыв ко всем, кто способен мыслить, чувствовать, испытывать тревогу, противостоять об­щей беде. Писатель надеется, что здравый смысл поможет из­бежать «роковых ям», стоящих на пути в грядущее.